Гром битвы стих, радостные крики победителей заглушали стоны умирающих. Подобно облетевшим листьям после осенней бури, павшие пестрым ковром устилали равнину. Лучи заходящего солнца игриво сверкали на блестящих шлемах, позолоченных кольчугах, серебряных нагрудных пластинах, сломанных мечах и тяжелых складках шелковых королевских штандартов, которые валялись в застывающих алых лужах. Мертвыми грудами лежали боевые кони и одетые в стальные доспехи наездники, развевающиеся гривы и колышущиеся плюмажи которых окрашивал красный прилив. Вокруг них и вперемежку, подобно плавнику, вынесенному на берег штормом, простерлись растоптанные копытами и посеченные мечами тела в стальных касках и коротких кожаных куртках – лучники и копейщики.

Трубачи ревом фанфар на всю округу возвестили об одержанной виктории, и копыта коней победителей с хрустом топтали кости поверженных, когда разрозненные шеренги в сверкающих доспехах подобно спицам огненного колеса стягивались внутрь к одной точке, туда, где последний из уцелевших все еще вел неравный бой.

В тот день Конан, король Аквилонии, своими глазами видел, как погиб и канул в вечность цвет его рыцарства. С пятью тысячами тяжеловооруженных всадников он пересек юго-восточную границу Аквилонии и въехал на поросшие густой травой луга Офира, где и оказалось, что его бывший союзник, король Офира Амальрус объединился с королем Котха Страбонусом и выступил против него. Он обнаружил западню слишком поздно. Конан сделал все, что в силах человеческих, со своими пятью тысячами рыцарей, которым противостояло тридцатитысячное войско заговорщиков, составленное из конных всадников, лучников и копейщиков.

Не имея в своем распоряжении ни стрелков из лука, ни пехотинцев, Конан бросил своих тяжеловооруженных конников в атаку на приближающуюся армию врага. Он видел, как валятся под копыта коней его рыцарей враги в сверкающих доспехах, он прорвал центр вражеской обороны и разнес его на куски, гоня перед собой потерявшее строй и неуправляемое стадо, но тут же понял, что попал в клещи, когда уцелевшие крылья чужой армии сомкнулись. Шемитские лучники Страбонуса сеяли смерть и хаос в рядах его рыцарей, осыпая их градом оперенных стрел, которые выискивали любую щель в доспехах и валили наземь коней, а потом подоспели котхийские копейщики, чтобы добить спешенных и упавших всадников. Пехотинцы в кольчужных рубашках из разбитого центра перестроились и, усиленные конниками с флангов, перешли в наступление, уничтожая его воинов за счет подавляющего численного превосходства.

Но аквилонцы не бежали с поля брани; они все пали в сражении, и ни один из пяти тысяч рыцарей, выступивших в поход с Конаном, не вышел из боя живым. И вот теперь король один сражался за всех, стоя среди трупов своих товарищей, а за спиной у него громоздилась целая гора мертвых тел людей и лошадей. Офирейские рыцари горячили своих коней, заставляя их перепрыгивать через завалы из трупов, чтобы сразить одинокую фигуру, а низкорослые, приземистые шемиты с иссиня-черными бородами и смуглолицые котхийские рыцари сражались в пешем строю. Вокруг стоял оглушительный лязг – это сталь скрещивалась со сталью. Огромный король западной страны в вороненых доспехах возвышался над своими врагами, раздавая разящие удары направо и налево, словно мясник на бойне, орудующий гигантским топором. По полю метались лошади, оставшиеся без всадников; у его закованных в железо ног росла груда изуродованных тел. И вот его противники не выдержали ярости его отчаяния и отпрянули, мертвенно-бледные, с трудом переводя дыхание.

В это время вдали показались лорды победителей. Они ехали к месту последней схватки сквозь шеренги своего воинства: Страбонус, широкоскулый, с умными и злыми глазами; Амальрус, стройный и утонченный, способный на самое подлое предательство и опасный, как кобра; и, наконец, поджарый Тсота-ланти, похожий на стервятника, одетый лишь в шелка, с горячими черными и сверкающими глазами. Об этом чародее из Котха ходили мрачные легенды, в северных и западных деревнях матери пугали детей его именем, и самые непокорные рабы под угрозой быть проданными ему демонстрировали униженное смирение быстрее, чем после истязаний кнутом. Говорили, что он собрал целую библиотеку, переплетенную в кожу, содранную с живых человеческих существ, и что в бездонных провалах под горой, на которой стоял его замок, он вел дела с силами тьмы, обменивая кричащих от ужаса девушек-рабынь на нечестивые тайны. Другими словами, он был подлинным и настоящим правителем Котха.

На губах его заиграла печальная улыбка, когда он увидел, как короли осаживают своих коней на безопасном расстоянии от угрюмой фигуры в вороненых доспехах, возвышающейся среди трупов. Перед жарким пламенем ярости, что бушевало в синих глазах, сверкавших из-под козырька смятого шлема с гребнем, отступили даже самые отчаянные смельчаки. Смуглое, испещренное шрамами лицо Конана стало еще темнее от охватившего его боевого бешенства; черные доспехи были изрублены в клочья и забрызганы кровью; огромный меч покраснел от крови до самой крестовины рукояти. С него спала вся наносная шелуха цивилизации, и сейчас он был варваром, оставшимся один на один со своими смертельными врагами. По рождению Конан был киммерийцем, одним из яростных и мрачных горцев, обитавших в своем суровом туманном краю на севере. Его история – та самая, которая привела его на трон Аквилонии – уже стала прообразом многочисленных баллад и сказаний о великих героях.

Итак, короли благоразумно держались поодаль, и Страбонус приказал шемитским лучникам расстрелять своего врага с безопасного расстояния; его военачальники, как спелая рожь под косой, полегли под взмахами широкого меча Конана, и Страбонус, который считал своих рыцарей выгодным вложением капитала, кипел от злобы. Но Тсота отрицательно качнул головой:

– Возьмите его живым.

– Легко сказать – живым! – вспылил Страбонус, которого беспокоило, что гигант в вороненых доспехах может прорубиться к ним сквозь частокол копий и пик. – Кто способен взять тигра-людоеда живым? Клянусь Иштар, он попирает ногами тела моих лучших мечников! Понадобилось целых семь лет и куча золотых монет, чтобы подготовить и обучить каждого, а теперь они валяются бездыханными и пойдут на корм хищникам. Стреляйте в него, я приказываю!

– А я запрещаю! – коротко бросил Тсота, легко спрыгивая с седла на землю. – Или ты до сих пор не усвоил, что мой разум сильнее любого меча?

Он двинулся прямо на шеренгу копейщиков, и гиганты в стальных касках и кольчужных рубашках в страхе расступались перед ним, чтобы не коснуться хотя бы края его развевающейся мантии. Не замедлили уступить ему дорогу и рыцари с плюмажем на шлемах. Он перешагнул через трупы и остановился перед угрюмым королем. Войска замерли в молчании, затаив дыхание. Массивная фигура в вороненой броне зловеще нависала над худым чародеем в шелковых одеждах, подняв над головой иззубренный меч, с которого срывались кровавые капли.

– Я предлагаю тебе жизнь, Конан, – сказал Тсота, и в голосе его прозвучала жестокая насмешка.

– А я обещаю тебе смерть, чародей, – прорычал король, и меч, направляемый стальными мускулами и дикой яростью, описал шелестящий полукруг, готовясь развалить колдуна до пояса.

Но когда воины дружно затаили дыхание, Тсота быстро шагнул вперед, пожалуй, даже слишком быстро, потому что глаз не успевал за ним, и просто положил ладонь Конану на предплечье – туда, где бугрились под кожей мускулы, не прикрытые кольчугой, – так, во всяком случае, показалось тем, кто наблюдал за ним. Меч замер в воздухе, а гигант в доспехах тяжко рухнул на землю и застыл в неподвижности. Тсота беззвучно рассмеялся:

– Поднимайте его и не бойтесь – лев втянул свои когти.

Короли подъехали ближе и с благоговейным страхом уставились на поверженного льва. Конан лежал совершенно неподвижно, как мертвый, но глаза его были широко раскрыты, и он смотрел на них с бессильной яростью.

– Что ты с ним сделал? – с содроганием спросил Амальрус.

Вместо ответа Тсота показал перстень необычной формы, который носил на руке. Он свел пальцы вместе, и на внутренней стороне кольца высунулось крошечное стальное острие, похожее на жало змеи.

– Оно смочено в настойке пурпурного лотоса, который растет в болотах Южной Стигии, где живут призраки, – сказал волшебник. – Его прикосновение вызывает временный паралич. Наденьте на него кандалы и уложите в колесницу. Солнце заходит, и нам пора отправляться в Хоршемиш.

Страбонус повернулся к своему генералу Арбанусу.

– Мы возвращаемся в Хоршемиш с ранеными. С нами пойдет эскадрон королевской кавалерии. А вам я приказываю на рассвете выступить к аквилонской границе и осадить город Шамар. Провиантом на марше вас обеспечат офирейцы. Мы присоединимся к вам как можно быстрее, взяв с собой подкрепление.

Итак, вся армия в полном составе – рыцари в доспехах, копейщики, лучники и слуги – стали лагерем на лугу неподалеку от поля боя. А оба короля и колдун, который был сильнее их обоих, вместе взятых, всю ночь напролет скакали к столице Страбонуса. Их сопровождала блистательная дворцовая стража, а замыкала процессию длинная вереница колесниц, на которых везли раненых. В одной из этих колесниц лежал и Конан, король Аквилонии, закованный в кандалы. На губах у него стыла горечь поражения, а в душе полыхала ярость посаженного в клетку тигра.

Яд, обездвиживший его могучие руки и ноги, не парализовал разум короля. Пока колесница, громыхая на ухабах, несла его по дороге, он мысленно вновь и вновь переживал свое поражение. Амальрус прислал к нему эмиссара с просьбой срочно помочь ему в борьбе со Страбонусом, который, по его словам, опустошал и грабил западные области его королевства, клином вдававшиеся между Аквилонией и огромным южным королевством Котх. Он просил выставить всего лишь тысячу рыцарей с самим Конаном во главе, чтобы поднять дух его деморализованного войска. И сейчас Конан мысленно проклинал его на чем свет стоит. В своей щедрости он выставил впятеро больше рыцарей, чем просил монарх-предатель. Он с наилучшими намерениями прибыл в Офир, где обнаружил, что ему противостоит объединенная армия двух якобы противников. Ему оставалось утешаться только тем, что его доблесть и талант полководца ценились настолько высоко, что они выставили против его пяти тысяч рыцарей столь огромную армию.

Красная пелена застлала ему взор; жилы его вздулись от сдерживаемой ярости, а в висках застучали горячие молоточки. Еще ни разу в жизни он не испытывал столь страшного и столь беспомощного гнева. За несколько мгновений перед мысленным взором Конана промелькнула вся его жизнь – панорама смутных образов и теней, олицетворявших его самого в разном обличье: варвара в звериных шкурах; наемника в рогатом шлеме и кольчужной рубашке; корсара на галере, чей острый нос украшала фигура дракона, за которой тянулся кровавый след убийств и грабежей вдоль всего южного побережья; капитана стражи в вороненых доспехах, верхом на черном жеребце, вставшем на дыбы; короля на золотом троне со знаменем над головой, на котором был изображен имперский лев, и толпы придворных на коленях перед ним. Но грохот и рывки колесницы неизменно возвращали его мысли к предательству Амальруса и колдовству Тсоты. Пульсирующие жилы едва не лопались у него на висках, и лишь крики и стоны раненых с других колесниц наполняли его злобным удовлетворением.

Еще до полуночи они пересекли границу Офира, и на рассвете на юго-восточном горизонте показались окрашенные в розовые тона сверкающие шпили Хоршемиша и изящные башни. Над ними грозно высилась багряная цитадель, которая издали казалась мазком крови на лазурном небе. Это и был замок Тсоты. К нему вела одна-единственная улочка, вымощенная мрамором и перегороженная тяжелыми воротами кованого железа, а сама цитадель венчала вершину горы, главенствующей над городом. Боковые склоны ее были слишком круты и отвесны, чтобы по ним можно было взобраться. Со стен цитадели открывался прекрасный вид на широкие улицы города, мечети с минаретами, лавки, храмы, особняки и базары. Сверху можно было взглянуть и на королевские дворцы, окруженные пышными огромными садами и обнесенные высокими стенами, за которыми прятались роскошные цветы и плодовые деревья. Между ними журчали искусственные ручьи и безостановочно шелестели серебряные фонтаны. И над всем этим великолепием, грозная и мрачная, нависала цитадель, словно кондор, высматривающий жертву или погруженный в свои темные мысли.

Мощные ворота между огромными башнями внешней стены с лязгом распахнулись, и король въехал в столицу. По бокам его двигались сверкающие шеренги копейщиков, и пятьдесят горнов сыграли приветствие. Но на вымощенных белым камнем улицах не теснились толпы горожан, чтобы бросить белые розы под копыта коня победителя. Страбонус опередил известие о битве, и его народ, только-только приступивший к выполнению ежедневных обязанностей, открыв от удивления рты, наблюдал за возвращением своего короля с небольшим эскортом, не зная, что сие означало – победу или поражение.

Конан, в жилы которого вновь медленно возвращалась жизнь, оторвал голову от пола колесницы, чтобы хотя бы одним глазком взглянуть на диковинки города, который носил название Королевы Юга. Он мечтал когда-нибудь проехать по его улицам во главе своих закованных в сталь эскадронов, чтобы над его головой развевался королевский штандарт со львом. Но вместо этого он прибыл сюда пленником, закованным в кандалы, брошенным на бронзовый пол колесницы своего победителя. Ярость уступила место изумлению той жестокой шутке, что сыграла с ним судьба, но для встревоженных солдат, управлявших колесницей, его смех показался рыком разбуженного льва.

В самой цитадели, в комнате с высоким куполообразным черным потолком, попасть в которую можно было через лепные арочные проемы и двери, сверкающие необычными темными драгоценными камнями, собрался странный конклав. Конан Аквилонский, все тело которого покрывала запекшаяся кровь из ран, которые никто не удосужился перевязать, стоял перед теми, кто захватил его в плен. По обе стороны от него выстроились две дюжины чернокожих гигантов, сжимающих древки длинных алебард. Перед ним стоял Тсота, а на диванах, в атласе и золоте, вольготно расположились Страбонус и Амальрус, рядом с которыми преклонили колени обнаженные мальчики-рабы, наливавшие вино в кубки, вырезанные из цельного сапфира. И полной их противоположностью выглядел Конан, мрачный, окровавленный и голый, если не считать набедренной повязки, с кандалами на могучих руках и ногах, с синими глазами, сверкающими из-под черной гривы, которая ниспадала на его низкий широкий лоб. Он был главным действующим лицом, на фоне яростной жизненной силы которого потуги тех, кто захватил его в плен, поразить его роскошью и помпезностью выглядели жалко. Оба короля, несмотря на свою гордыню, в глубине души понимали это, отчего чувствовали себя не в своей тарелке. Один только Тсота казался совершенно невозмутимым.

– Наши желания выразить совсем несложно, король Аквилонии, – сказал Тсота. – Мы желаем расширить границы нашей империи.

– Словом, вы хотите подгрести под себя и испоганить мое королевство, – проскрежетал Конан.

– Кто вы такой, как не искатель приключений, захвативший корону, на которую у вас было не больше прав, чем у любого варвара без роду, без племени? – парировал Амальрус. – Мы готовы предложить вам достойную компенсацию…

– Компенсацию! – Это слово исторгло из широкой груди Конана раскатистый смех. – Принц бесчестья и предательства! Да, я – варвар, и это значит, что я готов продать свое королевство и свой народ за обещание сохранить мне жизнь и за ваше вонючее золото? Ха! Интересно, каким образом вы получили свои короны, ты и эта черномордая свинья рядом с тобой? Это ведь ваши отцы сражались и страдали, а вам поднесли свои короны на блюде. То, что досталось вам даром, ради чего вы не шевельнули и пальцем, – если не считать того, что пришлось отравить нескольких своих братьев, – я завоевал в честном бою. Вы восседаете на шелке и поглощаете вино, которое в поте лица делают для вас другие, и рассуждаете о высшем праве наследования – ба! Я вскарабкался на трон из пропасти дикого варварства, и во время этого подъема я проливал свою кровь с такой же легкостью, как и чужую. Клянусь Кромом, если кто из нас и имеет право руководить людьми, так это я! Как вы доказали свое превосходство надо мной? Я застал Аквилонию в лапах такой же свиньи, как и вы сами, – а ведь он хвастался генеалогией, уходящей в прошлое на добрую тысячу лет. Край захлебывался в междоусобных баронских войнах, и народ стонал от притеснений и непомерных налогов. А сегодня ни один вельможа Аквилонии не осмелится дурно обращаться с самым последним из моих подданных, а налоги – самые маленькие во всем цивилизованном мире. А что же вы? Твой брат, Амальрус, правит восточной частью твоего королевства, причем открыто бросает тебе вызов. А ты, Страбонус? Твои солдаты даже сейчас осаждают замки дюжины или даже больше мятежных баронов. Народы обоих королевств стонут под тяжестью непомерных налогов и податей. А теперь вы собираетесь обобрать мое королевство – ха! Освободите мне руки, и я наведу глянец на этот пол вашими жалкими мозгами!

Тсота холодно улыбнулся, заметив ярость на лицах своих царственных сообщников.

– Все это, сколь бы справедливо ни звучало, не имеет к делу никакого отношения. Наши планы вас не касаются. Ваша ответственность закончится в тот самый момент, когда вы подпишете бумагу, то есть отречение от престола в пользу принца Арпелло Пеллийского. Мы дадим вам оружие, коня, пять тысяч золотых монет и проводим вас до восточной границы.

– Бросите меня на произвол судьбы, как тогда, когда я только явился в Аквилонию, чтобы служить в ее армии, разве что на этот раз на мне будет еще и клеймо предателя? – Смех Конана походил на короткий лай свирепого лесного волка. – Арпелло, значит? У меня были подозрения насчет этого мясника из Пеллии. Неужели вы даже воровать и грабить не умеете честно и открыто, и вам непременно требуется предлог, пусть даже притянутый за уши? Арпелло утверждает, что в его жилах течет королевская кровь, поэтому вы используете его в качестве прикрытия для воровства, а потом он превратится в правящего сатрапа. Да лучше я встречусь с вами в аду!

– Ты глупец! – вскричал Амальрус. – Ты – в наших руках, и мы можем лишить тебя короны и жизни по своему усмотрению.

Ответ Конана не был ни королевским, ни исполненным благородства, зато инстинктивным для человека, под внешней благоприобретенной цивилизованностью которого скрывалась натура варвара. Он плюнул в лицо Амальрусу. Король Офира отпрыгнул с яростным криком, хватаясь за рукоять своего парадного меча. Выхватив его из ножен, он ринулся на Киммерийца, но тут вмешался Тсота:

– Постойте, ваше величество, этот человек – мой пленник.

– Прочь с дороги, колдун! – завизжал Амальрус, взбешенный холодным презрением, которое прочел во взгляде Конана.

– Назад, я сказал! – взревел Тсота, мгновенно впадая в ярость.

Его худощавая рука вынырнула из широкого рукава накидки и швырнула горсть какого-то порошка в искаженное ненавистью лицо офирейца. Амальрус поперхнулся криком и неуверенно попятился, судорожно протирая глаза обеими руками и выпустив из ладони меч. Он бессильно повалился обратно на диван, у которого с непроницаемыми лицами застыли котхийские стражники, а король Страбонус поспешно опорожнил кубок с вином, держа его обеими руками, чтобы скрыть дрожь. Амальрус убрал руки от лица и яростно тряхнул головой. Он пришел в себя, и в его серых глазах вновь засветился ум.

– Я едва не ослеп, – проворчал он. – Что ты со мной сделал, колдун?

– Всего лишь показал тебе, кто здесь настоящий хозяин, – резко отозвался Тсота, отбросив всю напускную вежливость и являя свое истинное лицо воплощенного зла. – Страбонус уже усвоил преподанный ему урок, а теперь пришло время и тебе сделать то же самое. Пыль, которую я швырнул тебе в глаза, я нашел в стигийской могиле – и в следующий раз ты останешься слепым навсегда.

Амальрус пожал плечами, криво улыбнулся и потянулся к кубку с вином, чтобы утопить в нем страх и ярость. Утонченный дипломат, он быстро взял себя в руки. Тсота же повернулся к Конану, который невозмутимо стоял, наблюдая за происходящим. Повинуясь повелительному жесту колдуна, чернокожие стражники подхватили пленника под руки и потащили его вслед за Тсотой, который вышел из комнаты через арочный проход и зашагал по извилистому коридору. Пол его был выложен разноцветной мозаикой, стены украшены гобеленами с золотым шитьем и серебряной отделкой, а с лепного арочного потолка свисали золотые курильницы, наполняя коридор клубами тонких ароматов. Они свернули в коридор поменьше, отделанный черным блестящим гагатом и нефритом, мрачный и гнетущий, заканчивающийся тяжелой бронзовой дверью, над которой в жуткой усмешке скалился человеческий череп. У двери застыла жирная отвратительная фигура, позвякивавшая связкой ключей, – то был главный евнух Тсоты Шукели, о котором ходили самые отвратительные слухи – животная страсть к пыткам вытеснила в нем все обычные человеческие чувства.

Бронзовая дверь отворялась на узкую винтовую лестницу – та, казалось, вела в самое сердце горы, на которой стояла цитадель. Небольшая процессия спустилась по лестнице, где в самом низу их поджидала железная дверь, внушительные размеры которой представлялись излишними в таком месте. Было совершенно очевидно, что она не выводит наружу, на свежий воздух, тем не менее, она выглядела так, словно была способна выдержать попадание метательных камней из баллист и удары стенобитного тарана. Шукели открыл ее, и, пока он с силой тянул на себя тяжелые и громоздкие створки, Конан заметил, что его стражей охватила тревога и беспокойство. Да и сам Шукели не сумел скрыть нервозность, опасливо вглядываясь в темноту за порогом. За этой дверью виднелась еще одна преграда – решетка из толстых стальных прутьев. Она запиралась хитроумным засовом, у которого не было замка и открыть который можно было лишь снаружи. Засов отодвинулся, и решетка скользнула в стену. Они прошли через нее и оказались в широком коридоре, пол, стены и потолок которого словно были вырублены из цельного камня. Конан понял, что находится глубоко под землей, даже ниже подножия самой горы. Темнота давила на факелы стражей, как разумное и живое существо.

Короля приковали к кольцу, вделанному в каменную стену. В нишу над его головой стражники поместили факел, так что он оказался в полукруге тусклого света. Чернокожие явно не горели желанием задерживаться здесь сверх необходимого; они о чем-то переговаривались между собой приглушенными голосами и бросали тревожные взгляды в темноту. Тсота знаком приказал им убираться, и они, толкаясь, поспешно выскочили вон, словно боясь, что темнота обретет осязаемые формы и прыгнет им на спину. Тсота повернулся к Конану, и король с беспокойством отметил, что глаза колдуна светятся в темноте и что зубы его вдруг стали похожи на волчьи клыки, сверкающие сахарной белизной в темноте.

– Что ж, прощай, варвар, – с издевательской насмешкой произнес чародей. – Я должен спешить к Шамару, чтобы принять участие в осаде. Что передать твоим женщинам, прежде чем я сдеру их нежную кожу на свитки, в которых будет записана очередная победа Тсоты-ланти?

Конан ответил ему грубым киммерийским ругательством, от которого у обычного человека уши свернулись бы трубочкой, но Тсота лишь тоненько рассмеялся и ушел. Конан еще успел увидеть, как его поджарая фигура стервятника шагнула через порог, а потом колдун задвинул за собой решетку. Лязгнула массивная наружная дверь, и в подземелье воцарилась мертвая тишина.

Король Конан попробовал на прочность кольцо в стене и сковывающие его цепи. Он мог двигать руками и ногами, но понимал, что разорвать оковы не под силу даже ему. Звенья цепи были толщиной в палец, и она крепилась к железному обручу у него на поясе шириной в его ладонь и толщиной в добрых полдюйма. От одного веса его кандалов обычный человек уже изнемогал бы от усталости. Замки, скреплявшие цепь и обруч, были такими массивными, что их не разбила бы и кувалда. Что же касается кольца, то штырь его явно проходил сквозь стену и крепился с обратной стороны.

Конан выругался, чувствуя, как его охватывает паника, пока он вглядывался в обступающую его темноту. В душе его дремали предрассудки и суеверия варварского народа, неподвластные рассудочной логике цивилизации. Его первобытное воображение уже населило темноту подземелья жуткими и отвратительными созданиями. Кроме того, разум подсказывал Конану, что его поместили сюда не только для того, чтобы ограничить его свободу. У тех, кто пленил его, не было никаких причин щадить его. Так что его сунули в подземелье с вполне определенной целью. Он проклял себя за то, что отказался от сделанного ими предложения, хотя его честь и взбунтовалась при одной только мысли об этом, и он знал, что если бы ему представился еще один шанс, он бы ответил то же самое. Он не намеревался продавать своих подданных мяснику. Хотя изначально он захватывал королевство, думая исключительно о собственной выгоде. Вот так, внешне незаметно, инстинкты государственного деятеля иногда просыпаются даже в захватчике, руки которого по локоть обагрены кровью.

Конан вспомнил последнюю отвратительную угрозу Тсоты и застонал в бессильной ярости, сознавая, что это было не пустое хвастовство. Мужчины и женщины значили для чародея не больше, чем подопытные насекомые для ученого. Мягкие белые руки, что ласкали его, полные коралловые губы, что прижимались к его губам, лакомые белые груди, что дрожали от вожделения под его жаркими поцелуями, – все они должны лишиться нежной кожи, белой, как слоновая кость, и розовой, как распустившийся бутон. При мысли об этом с губ Конана сорвался такой страшный и нечеловеческий в своей дикой ярости рык, что сторонний наблюдатель ни за что бы не поверил, что его издало горло мужчины.

Гулкое эхо, прокатившееся по огромному коридору, заставило короля содрогнуться и вспомнить о собственном бедственном положении. Он со страхом вглядывался в окружающую темноту, вспоминая страшные истории о жестокости некроманта. По спине его пробежал предательский холодок, когда Конан вдруг сообразил, что это, должно быть, и есть те самые Залы Ужаса, которые часто упоминаются в древних жутковатых преданиях, туннели и темницы, где Тсота проводил свои отвратительные эксперименты с людьми и животными. И здесь же, как шептались по углам досужие сказители, он кощунственно позволял себе забавляться с первоосновами самой жизни. Ходили слухи, что эти подземелья посещал и безумный поэт Ринальдо, и что чародей показывал ему тамошние ужасы, и что неописуемые чудовища, на существование которых намекал поэт в своей поэме «Песни Подземелья» – не просто плод воображения больного мозга. Того самого мозга, что разлетелся брызгами под ударом боевого топора Конана в ночь, когда он сражался за свою жизнь с убийцами, которых подло привел во дворец безумный стихоплет. Звучные строки той песни, внушающей суеверный страх, все еще звучали в ушах короля, когда он стоял, закованный в цепи.

Конан еще не успел до конца додумать эту мысль, когда до слуха его донесся легкий шелестящий шорох, и кровь застыла у него в жилах. Он замер, напряженно, до боли, всматриваясь и вслушиваясь в темноту. Ледяная рука погладила его по спине. Он безошибочно узнал этот звук – так шуршат о камень упруго прилегающие друг к другу чешуйки. На лбу у короля выступил холодный пот, когда за пределами тусклого круга света он заметил расплывчатую исполинскую тень, еще более страшную в своей неопределенности. Она вытянулась вверх, мягко покачиваясь из стороны в сторону, и из темноты в него вонзился холодный взгляд бездушных желтых глаз. Перед ошеломленным королем медленно обретала плоть огромная клиновидная голова, а из темноты выступали все новые контуры чудовища – перед ним покачивалась гигантская рептилия.

Это была змея, рядом с которой все прежние представления Конана об этих тварях просто меркли. От кончика заостренного хвоста до треугольной башки она имела в длину никак не меньше восьмидесяти футов. В тусклом свете факела ее белые как иней чешуйки холодно шуршали. Наверняка эта змея родилась и выросла в темноте, тем не менее в глазах ее читались злоба и зоркость. Она свернулась огромными кольцами перед пленником, так что исполинская голова на длинной шее покачивалась в каких-нибудь дюймах от его лица. Ее раздвоенный язык почти касался его губ, когда она то высовывала, то вновь втягивала его, а от мерзкого запаха его буквально тошнило. Большие пылающие зрачки впились в него взглядом, и Конан отшатнулся с рычанием затравленного волка. У него руки так и чесались стиснуть огромную вытянутую шею. Чудовищно сильный по меркам цивилизованного мира, однажды на побережье Стигии, еще во времена корсарства, он задушил в смертельной схватке питона. Но эта змея была ядовитой; он увидел огромные зубы в фут длиной, изогнутые наподобие скимитаров. С них капала бесцветная жидкость, и он шестым чувством понял, что это – смерть. Пожалуй, он все-таки смог бы разбить кулаком эту клиновидную голову, но Конан знал, что при первом же намеке на движение чудовище с быстротой молнии нанесет удар.

Однако Конан оставался неподвижным не потому, что так подсказывал ему разум; напротив, повинуясь ему, он мог затеять безнадежную схватку с чудовищем и поскорее покончить с жизнью, поскольку все равно был обречен; нет, это инстинкт самосохранения варвара заставил его замереть на месте, словно каменное изваяние. Тем временем чудовищное туловище вытянулось еще выше, и змея сейчас исследовала факел в нише у него над головой. Капля яда упала ему на бедро, и ему показалось, будто в плоть его вонзился раскаленный добела кинжал. Голову ему огненными молниями разорвала страшная боль, но он сдержался, не выдав себя ни единым движением, хотя яд оставил на его коже шрам, который он будет носить до самой смерти.

Змея раскачивалась над ним, словно пытаясь решить, действительно ли есть жизнь в этой фигуре, что застыла неподвижно, словно мертвая. И вдруг наружная дверь пронзительно заскрипела. Змея, отличающаяся подозрительностью, столь свойственной этим тварям, развернулась с быстротой, неожиданной для такого огромного тела, и с мягким шорохом уползла в глубину коридора. Дверь распахнулась и осталась открытой. Решетка нырнула в стену, и на пороге, подсвеченный пламенем факелов снаружи, появился чей-то огромный темный силуэт. Фигура скользнула внутрь, до половины выдвинув за собой решетку и оставив засов незапертым. Когда она вошла в круг света, отбрасываемый факелом над головой Конана, король увидел, что перед ним стоит чернокожий гигант с огромным мечом в одной руке и связкой ключей в другой. Чернокожий заговорил на языке жителей побережья, и Конан понял его: он овладел этим наречием еще в те времена, когда пиратствовал на побережье Куша.

– Наконец-то я встретился с тобой, Амра.

Чернокожий назвал Конана старым прозвищем, означавшим «лев». Его дали киммерийцу кушиты в дни его пиратской вольницы. Незнакомец растянул губы в животном оскале, обнажая белые клыки, но глаза его в свете факела полыхали красным огнем.

– Я так долго ждал нашей встречи! Смотри! Вот ключи от твоих цепей! Я украл их у Шукели. Что ты мне дашь за них?

Он позвенел ключами перед лицом Конана.

– Десять тысяч золотых монет, – быстро ответил король, и в сердце у него родился лучик надежды.

– Мало! – вскричал чернокожий, и на его лоснящейся физиономии отразилось восторженное ликование. – Этого мало за тот риск, на который я иду. Любимцы Тсоты могут вынырнуть из темноты и сожрать меня, а если Шукели узнает, что я украл его ключи, он повесит меня за… Словом, что ты мне дашь?

– Пятнадцать тысяч золотых монет и дворец в Пуатани, – предложил король.

Чернокожий завопил и пустился в пляс, выражая таким способом переполнявшие его чувства.

– Мало! – завопил он. – Предложи мне больше! Ну, что ты мне дашь?

– Ты, черная собака! – Красная пелена ярости застлала Конану глаза. – Будь я свободен, я бы свернул тебе шею! Или это Шукели прислал тебя сюда поиздеваться надо мной?

– Шукели ничего не знает о том, что я пришел сюда, белый, – ответил чернокожий, вытягивая шею, чтобы заглянуть в яростные глаза Конана. – Я давно тебя знаю, еще с тех времен, когда был вождем свободного племени, до того как стигийцы захватили меня в плен и продали на север. Помнишь грабеж Абомби, когда твои морские волки ворвались в селение? Перед дворцом короля Аджаги ты зарубил одного вождя, а второй спасся бегством; погибший был моим братом, а убежал от тебя я. Я требую с тебя плату кровью, Амра!

– Освободи меня, и я дам тебе столько золота, сколько ты сможешь унести, – прорычал Конан.

Красные глаза сверкнули, а белые зубы в свете факела оскалились в волчьей ухмылке.

– Ага, белый пес, ты – такой же, как и все представители твоего племени, но для чернокожего золото не может стать достойной платой за кровь. И цена, которую я требую, – твоя голова!

Последние слова он выкрикнул с маниакальным бешенством, и по закоулкам подземелья прокатилось пронзительное гулкое эхо. Конан напрягся, пытаясь разорвать кандалы; ему вовсе не улыбалось умереть, как овца на бойне. Но вдруг он оцепенел, пораженный жутким зрелищем. За спиной чернокожего в полутьме раскачивалось гигантское длинное тело.

– Тсота ни о чем не узнает! – злорадно рассмеялся чернокожий, упиваясь своим триумфом и опьянев от ненависти. Он и не подозревал, что смерть уже выглянула у него из-за плеча. – Он придет сюда не раньше, чем демоны вырвут твои кости из цепей. А я получу твою голову, Амра!

Он слегка присел, расставив на ширину плеч свои массивные, как колонны, ноги и замахнулся огромным мечом с такой силой, что под кожей его волной перекатились напряженные мускулы. В этот миг колоссальная тень у него за спиной качнулась взад и вперед, а клиновидная голова нанесла такой удар, что по туннелям пошло гулять эхо. Толстые губы, разошедшиеся в мученическом оскале, не издали ни звука. В последний момент Конан успел заметить, как в широко раскрытых черных глазах гаснет жизнь, словно внезапно задутая свеча. От удара крупное черное тело отлетело в коридор, и чудовищная тварь обвилась вокруг него гигантскими кольцами, так что труп чернокожего совершенно скрылся из глаз, а затем до слуха Конана долетел отвратительный хруст костей. И вдруг сердце у него замерло, а потом бешено забилось в груди. Меч и связка ключей вылетели из рук чернокожего и зазвенели на камнях – причем ключи оказались почти у самых ног короля.

Он попытался нагнуться, чтобы поднять их, но цепи были слишком коротки; задыхаясь от судорожного стука сердца, которое колотилось где-то у самого горла, мешая дышать, он осторожно высвободил ступню из сандалии и подцепил ключи пальцами ноги. Согнув ее в колене, он жадно схватил их, едва сумев сдержать уже готовый сорваться с губ крик яростного ликования.

Всего мгновение провозившись с огромными замками, он освободился от оков. Подхватив упавший меч, Конан огляделся по сторонам. Но глазам его предстала немая темнота, в которую змея утащила изуродованный бесформенный предмет, лишь отдаленно напоминавший человеческое тело. Конан обернулся к открытой двери. Сделав несколько быстрых шагов, он оказался на пороге – но тут по подземелью раскатился визгливый издевательский смех, под самыми его пальцами скользнула решетка, перегораживая проход, и лязгнул вставший на место засов. За решетками замаячило бледное лицо, похожее на морду злорадно скалящейся горгульи, – это был евнух Шукели, который пришел по следу пропавших ключей. В своем злорадстве он не заметил меча в руке пленника. С ужасным проклятием Конан нанес молниеносный удар – так атакует разъяренная кобра; длинный клинок со свистом разрезал воздух между прутьями решетки, и хохот Шукели перешел в протяжный стон смерти. Жирный евнух согнулся пополам, словно кланяясь своему убийце, и обмяк, оседая на пол горкой растопленного сала, тщетно пытаясь удержать короткими толстыми пальцами вываливающиеся наружу внутренности.

Конан удовлетворенно зарычал, преисполненный злобной радости. Его ключи оказались бесполезными против засова, который можно было открыть только снаружи. Потрогав опытной рукой прутья решетки, он убедился, что они прочные, как его меч, и что выдернуть их невозможно; попытавшись сделать это, он лишился бы своего единственного оружия. Тем не менее он обнаружил вмятины на этих твердых как алмаз прутьях, словно оставленные чудовищными клыками, и невольно содрогнулся, представив, какие неведомые чудища могли атаковать эту преграду. Но как бы там ни было, ему оставалось только одно – искать другой выход наружу. Прихватив факел из ниши, он зашагал по коридору, сжимая в руке меч. Он не заметил никаких признаков ни змеи, ни ее жертвы; лишь посреди коридора тянулся длинный кровавый след.

Темнота бесшумно ступала за ним, дыша в спину, и ее не могло рассеять слабое пламя его коптящего факела. По обеим сторонам прохода ему то и дело попадались темные провалы, но он упорно держался главного коридора, внимательно глядя под ноги, чтобы не провалиться в какую-нибудь яму. И вдруг до его слуха донесся жалобный женский плач. «Еще одна жертва Тсоты», – подумал он и вновь от всей души проклял колдуна, после чего свернул в ту сторону, откуда доносился плач, и двинулся по узкому туннелю, сырому и дурно пахнущему.

По мере приближения плач становился громче и, подняв факел над головой, он разглядел впереди смутный силуэт. Подойдя ближе, Конан внезапно замер на месте, пораженный видом бесформенной туши, простершейся на полу перед ним. Она колыхалась, и Конан поначалу решил, что это осьминог, но его уродливые щупальца были слишком короткими для столь массивного тела, которое к тому же оказалось каким-то желеобразным, так что короля едва не стошнило от омерзения. Из самой середины этой колышущейся массы торчала жабья голова на тонкой шее, и Конан с ужасом убедился, что плач издают именно эти вывернутые непотребные губы. Всхлипывание сменилось гнусным хихиканьем, когда вращающиеся в орбитах глаза чудовища остановились на нем и оно вздрогнуло и поползло к королю. Конан повернулся и бросился наутек, не надеясь на свой меч. Существо наверняка имело вполне земное происхождение, но смотреть на него без содрогания было невозможно, и он сомневался, что оружие, сделанное человеческими руками, способно причинить ему вред. Еще несколько мгновений он слышал, как тварь с хлюпаньем и чавканьем ползет за ним, разражаясь взрывами визгливого смеха, в котором явственно слышались человеческие нотки, и король едва не лишился рассудка. В точности так, похотливо и непристойно, смеялись распутные женщины Шадизара, Города Греха, когда пленниц-рабынь раздевали догола на общественных торгах. Но каким дьявольским образом Тсота сумел вдохнуть жизнь в это противоестественное создание? У Конана появилось такое чувство, будто он только что был свидетелем кощунственного пренебрежения вечными законами природы.

Он бежал к главному коридору, но, прежде чем достичь его, оказался в небольшом квадратном зале, куда выходили два туннеля. Выскочив на середину помещения, он еще успел заметить прямо перед собой на полу нечто приземистое и явное живое, но свернуть или перепрыгнуть его Конан уже не мог. Нога его наткнулась на что-то мягкое, оно разразилось протестующим воплем, и Конан обнаружил, что летит головой вперед. Факел вырвался у него из руки и погас, ударившись о каменный пол. Оглушенный падением, Конан привстал на коленях и принялся шарить в темноте. Он потерял направление и теперь никак не мог решить, в какой стороне находится главный коридор. Он не стал искать факел, поскольку зажечь его все равно бы не смог. Вслепую нашарив вход в один из туннелей, он наудачу двинулся по нему. Сколько времени он так шагал, Конан не смог бы сказать, пока вдруг шестое чувство не подсказало ему, что впереди его поджидает опасность, и он замер на месте.

У него появилось ощущение, что он стоит в темноте на краю огромной пропасти. Опустившись на четвереньки, он осторожно пополз вперед, и вскоре его вытянутая рука нащупала край пропасти, в которую обрывался туннель. Насколько он мог судить, провал тянулся далеко в обе стороны и был скользким и липким на ощупь. Конан вытянул руку и лишь кончиком меча смог дотянуться в полной темноте до противоположного края. Собственно, он мог бы перепрыгнуть провал, но в этом не было никакого смысла. Он выбрал неверный путь, и главный коридор остался где-то позади.

Вдруг он ощутил слабое дуновение воздуха; призрачный ветер, поднявшийся со дна провала, взъерошил его черную гриву. По спине у Конана пробежали мурашки. Он попытался убедить себя, что колодец каким-то образом соединяется с внешним миром, но шестое чувство подсказывало ему, что это невозможно. Он был не просто внутри горы, он находился намного ниже ее основания и уровня городских улиц. И как же тогда ветер снаружи мог попасть в подземные колодцы и дуть снизу? Этот призрачный ветер принес на своих крыльях легкую вибрацию, похожую на грохот барабанов где-то очень-очень далеко. Король Аквилонии невольно содрогнулся.

Он поднялся на ноги и осторожно попятился от края провала, и в эту секунду что-то вылетело из колодца. Что именно это было, Конан не знал. Он ничего не видел в темноте, но отчетливо ощущал чужое присутствие – невидимый и неосязаемый разум, зловеще паривший поблизости. Он развернулся и побежал туда, откуда пришел. Далеко впереди он вдруг увидел крошечную красную точку. Он направился к ней, но когда, по его расчетам, до нее оставалось еще изрядное расстояние, с размаху налетел на каменную стену и увидел искорку у своих ног. Это был его погасший факел, на конце которого едва тлел чудом уцелевший уголек. Он бережно поднял его и принялся раздувать пламя. Король облегченно вздохнул, когда факел занялся вновь. Он вернулся в комнату, из которой выходили туннели, и чувство направления на этот раз его не подвело.

Конан нашел туннель, в который свернул из главного коридора, но когда он направился к нему, его факел вдруг затрещал, словно раздуваемый невидимым дыханием. Он вновь ощутил чье-то присутствие и поднял факел высоко над головой, оглядываясь по сторонам.

И опять он ничего не увидел, но почувствовал каким-то непонятным образом, что в воздухе парит невидимое и бестелесное создание, роняя на пол капли слюны и беззвучно шепча непристойности, слышать которые он не мог, но все-таки ухитрялся уловить. Конан яростно взмахнул мечом, и ему показалось, будто клинок разрубил невидимую паутину. Его охватила холодная дрожь, и он бросился бежать по коридору, затылком ощущая чье-то нечистое жаркое дыхание.

Но, выбежав в широкий коридор, король понял, что больше не ощущает ничьего присутствия, видимого или невидимого. Он зашагал по нему, ежеминутно ожидая, что вот-вот из темноты к нему протянутся клыки или злобные когтистые лапы. В туннелях не царила тишина. Из недр земли доносились звуки, которым было не место в привычном мире. Со всех сторон раздавались хихиканье, демонический радостный визг, протяжный вой, от которого душа уходила в пятки. А однажды хохот гиены, который он узнал безошибочно, сменился чудовищными воплями явно человеческого происхождения. Конан слышал крадущиеся шаги, а в устье туннелей плясали тени, жуткие и бесформенные.

Ему казалось, что он попал в ад – причем ад, созданный руками Тсоты-ланти. Но призрачные фигуры не выходили в главный коридор, хотя Конан явственно слышал, как причмокивают слюнявые губы, и видел, как жадно горят голодные глаза. Вскоре он понял почему. Шелестящий звук за спиной ударил его, словно разряд молнии, и он метнулся в черноту ближайшего ответвления, гася на ходу факел. Он слышал, как по коридору проползла гигантская змея, ленивая и неторопливая после недавнего сытного обеда. Совсем рядом с ним что-то жалобно захныкало и поспешно удалилось в темноту. Очевидно, главный коридор был охотничьими угодьями гигантской змеи, и остальные монстры не рисковали высовываться в него.

Но для Конана змея была меньшим из здешних зол; он почувствовал в ней едва ли не родственную душу, вспоминая всхлипы, хихиканье, непристойности и ту пускающую слюни тварь, что выплыла из провала. Змея, по крайней мере, была вполне земным созданием; ползущая смерть, она несла с собой лишь физическое уничтожение, тогда как остальные ужасы угрожали разуму и душе.

После того как змея удалилась на безопасное, по мнению Конана, расстояние, он последовал за ней, вновь раздув свой факел. Но не успел он далеко отойти, как услышал слабый стон, который доносился из черного провала соседнего туннеля. Здравый смысл требовал пройти мимо, но любопытство заставило свернуть в туннель, подняв над головой факел, который превратился уже в жалкий огрызок. Конан внутренне подобрался, готовясь встретить нечто жуткое, но взору его предстало то, что он ожидал увидеть меньше всего. Он смотрел в просторную камеру, вход в которую перегораживали частые железные прутья, намертво вделанные в пол и потолок. За решеткой лежала фигура, в которой, подойдя ближе, он признал человека или нечто, очень на него похожее. Этот человек был связан по рукам и ногам плетями ползучей лозы, которая, казалось, росла прямо из каменного пола. Ее усеивали заостренные листья необычной формы и малиновые цветки – не атласного красного цвета нормальных лепестков, а синевато-багрового, неестественного малинового оттенка, словно то была извращенная противоположность растительной жизни. Гибкие и упругие ветви обвивались вокруг обнаженного тела мужчины, будто лаская его съежившуюся плоть жадными похотливыми поцелуями. Один крупный цветок распустился у самых губ несчастного, голова его откинулась, словно в агонии, а широко раскрытые глаза в упор смотрели на Конана. Но в них не было света разума, они были пустыми и остекленевшими, глазами идиота.

И вдруг крупный малиновый цветок наклонился и прижал свои лепестки к болезненно искривленным губам. Руки и ноги жертвы задергались, словно пронзенные острой болью, усики же растения затрепетали, как в экстазе, и дрожь прокатилась по всему стеблю. За нею последовала быстрая смена оттенков: цвета становились все насыщеннее и ядовитее.

Конан не понимал того, что видит, зато сознавал, что наткнулся на нечто ужасное. Человек то или демон, но страдания пленника тронули своенравного и порывистого варвара. Он стал искать вход и обнаружил решетчатую калитку в частоколе прутьев, закрытую на тяжелый замок, к которому подошел один из тех ключей, которые он унес с собой. Он осторожно вошел в клетку. В ту же секунду лепестки синевато-багровых цветков раскрылись, как капюшон рассерженной кобры, и потянулись к нему. Нет, это было не естественное порождение природной флоры. Конан ощутил присутствие злобного разума. Растение видело его, и он буквально физически чувствовал исходящие от него волны ненависти. Осторожно подойдя поближе, он заметил корневой побег, отвратительно толстый стебель, который в обхвате был больше его бедра, и, невзирая на то, что длинные усики растения потянулись к нему в шелесте листьев и шипении, он взмахнул мечом и одним ударом перерубил стебель.

В ту же секунду несчастного, обвитого плетями, отшвырнуло в сторону, а огромная лоза принялась извиваться и скручиваться клубками, подобно обезглавленной змее, а потом свернулась в большой шар неправильной формы. Усики вытягивались и хлестали по полу, листья шуршали и стучали, как кастаньеты, а лепестки конвульсивно раскрывались и закрывались. Но затем лоза обмякла и вытянулась, яркие цвета поблекли и потускнели, а из отрубленного корня потекла дурно пахнущая отвратительная белая жидкость.

Конан стоял и смотрел на происходящее как зачарованный, но потом раздавшийся за спиной звук заставил его обернуться и поднять меч. Освобожденный мужчина поднялся на ноги и внимательно изучал его. От изумления у Конана отвисла челюсть. Его глаза больше не были бессмысленными. В них, темных и задумчивых, теперь светился разум, и выражение беспомощного слабоумия спало с его лица, словно маска. Череп его был узким и правильной формы, с высоким, прекрасно вылепленным лбом. В осанке мужчины чувствовался аристократизм, который выдавали не только его высокий рост и стройная фигура, но и небольшие ладони и ступни. Первые его слова оказались неожиданными и странными.

– Который сейчас год? – спросил он на котхийском диалекте.

– Сегодня десятый день месяца йулук года газели, – ответил Конан.

– Йагкоолан Иштар! – пробормотал незнакомец. – Десять лет! – Он провел рукой по лбу, качая головой, словно стряхивал с себя невидимую паутину. – Я чувствую себя, как в тумане. После десяти лет пустоты нельзя требовать от разума, чтобы он сразу же начал функционировать столь же ясно и безупречно, как раньше. Кто вы такой?

– Конан из Киммерии. В данный момент – король Аквилонии.

В глазах незнакомца мелькнуло удивление.

– В самом деле? А как же Нумедид?

– Я задушил его на троне в ту ночь, когда взял королевскую столицу, – признался Конан.

Некоторое простодушие в ответе короля заставило губы незнакомца дрогнуть в усмешке.

– Прошу прощения, ваше величество. Мне следовало бы поблагодарить вас за услугу, которую вы мне оказали. Сейчас я чувствую себя, как человек, внезапно очнувшийся ото сна, что был глубже смерти, и которого преследовали кошмары, что страшнее всех кругов ада, и я понимаю, что вы спасли меня. Но все-таки скажите мне – почему вы перерубили ствол растения йотга вместо того, чтобы вырвать его с корнем?

– Потому что я давно усвоил – не стоит касаться руками того, чего не понимаешь, – отозвался Киммериец.

– Тем лучше для вас, – сказал незнакомец. – Даже если бы вам удалось вырвать его, вы бы обнаружили, что за корни цепляются такие создания, с которыми не справился бы даже ваш меч. Корни йотги растут из самого ада.

– Но кто вы такой? – спросил Конан.

– Люди звали меня Пелиасом.

– Как?! – в изумлении вскричал король. – Кудесник Пелиас, соперник Тсоты-ланти, исчезнувший с лица земли десять лет назад?

– Не совсем с лица земли, – с кривой улыбкой поправил его незнакомец. – Тсота предпочел сохранить мне жизнь в кандалах более жестоких, нежели ржавое железо. Он заточил меня здесь, вместе с этим дьявольским растением, семена которого принесло сюда неведомым ветром из глубин черного космоса, от самого Йаги Проклятого. И они нашли благодатную почву в кишащей личинками и червями гнили, что бурлит на дне ада. Я не мог вспомнить ни своего волшебства, ни слов или символов своей власти, потому что эта проклятая штука обвила меня и пила мою душу своими тошнотворными ласками. День за днем, ночь за ночью она высасывала содержимое моего разума, отчего в голове у меня царила пустота, как в разбитом кувшине из-под вина. Десять лет! Да хранит нас Иштар!

Конан не знал, что тут можно сказать, и потому просто стоял, держа в руке огарок факела и опираясь на свой огромный меч. Возможно, этот мужчина был сумасшедшим? Но в темных глазах, которые так спокойно смотрели на него, не было и следа безумия.

– Скажите мне, черный колдун еще в Хоршемише? Но нет, можете не отвечать. Мои силы начинают пробуждаться, и я вижу в вашей памяти великую битву и короля, попавшего в ловушку из-за подлого предательства. И еще я вижу, как Тсота-ланти торопится к Тибору вместе с королем Страбонусом и королем Офира. Ну что ж, так даже лучше. Я еще слишком слаб после долгого сна, чтобы прямо сейчас противостоять Тсоте. Мне нужно время, чтобы набраться сил и вернуть свои способности. А пока давайте уйдем отсюда.

Конан угрюмо позвенел связкой ключей.

– Решетка, за которой находится ведущая наружу дверь, заперта на засов, и отворить его можно только снаружи. А что, разве из этих туннелей нет другого выхода?

– Есть один, но мы с вами не захотим им воспользоваться, поскольку он ведет вниз, а не наверх, – рассмеялся Пелиас. – Но это не имеет значения. Пойдемте взглянем на решетку.

Он неуверенно двинулся в сторону коридора. Видно было, что каждый шаг дается ему с трудом и что он отвык от ходьбы, однако его движения становились все увереннее. Идя следом, Конан с беспокойством заметил:

– По этому туннелю ползает окаянная здоровая змея. Надо соблюдать осторожность, чтобы не угодить прямо ей в пасть.

– Я помню ее еще с прежних времен, – угрюмо ответил Пелиас, – ведь на моих глазах ей скормили десять моих учеников. Ее зовут Сата Изначальная, и она – самая любимая и главная изо всех зверушек Тсоты.

– Тсота выкопал эти подземелья только для того, чтобы дать приют своим проклятым чудовищам? – поинтересовался Конан.

– Он не выкапывал их. Три тысячи лет тому назад город был построен на развалинах прежнего, который располагался как раз на этой самой горе и у ее подножия. Король Хоссус V, основатель, возвел свой замок на вершине, а потом, когда приказал рыть погреба, нашел замурованную дверь. Он сломал ее и обнаружил эти подземелья, которые уже тогда были такими, какими мы видим их сейчас. Но его великий визирь встретил здесь столь страшную смерть, что Хоссус в страхе повелел вновь замуровать вход. Он сказал, что визирь упал в колодец, – и поэтому приказал засыпать их, но впоследствии покинул свой дворец и выстроил себе новый, в пригороде, из которого бежал в панике, обнаружив однажды утром черную плесень на мраморном полу своего дворца. Тогда он вместе со всем двором удалился в восточную провинцию королевства и там основал новый город. Во дворце на горе никто не жил, и постепенно он пришел в упадок и разрушился. Когда Аккуто I возродил былую славу Хоршемиша, он построил там крепость. Так что Тсоте-ланти оставалось лишь воздвигнуть багряную цитадель и вновь открыть путь в подземелья. Какая бы судьба ни выпала на долю великого визиря Хоссуса, Тсота сумел избежать ее. Он не свалился в колодец, хотя сам и спускался туда, после чего вышел со странным выражением в глазах, которое остается там и доныне. Я тоже видел этот колодец, но не стал спускаться в него в поисках знания. Я – кудесник, и мне больше лет, чем думают люди, но при этом я остался человеком. Что касается Тсоты – говорят, что одна танцовщица из Шадизара ночевала в опасной близости от развалин на горе Дагот-Хилл и однажды проснулась в объятиях черного демона; плодом этого проклятого союза и стал гнусный полукровка, которого назвали Тсотой-ланти…

Конан вскрикнул и отшатнулся, загораживая собой своего спутника. Перед ними вздымалась колоссальная мерцающая белая туша Саты, в глазах которой пылала древняя ненависть. Конан напрягся, нагнетая в себе безумную боевую ярость берсерка и готовясь к атаке – сунуть чадящий огарок факела в омерзительную морду этой твари, а потом вложить всю силу в один-единственный разящий удар. Но змея не смотрела на него. Поверх его плеча она яростно глядела на человека по имени Пелиас, который стоял, скрестив руки на груди, и улыбался. И в больших холодных желтых глазах медленно умирала ярость, сменившись неприкрытым страхом, – Конан в первый и последний раз видел подобное выражение в глазах рептилии. Взвихрился воздух, словно потревоженный порывом сильного ветра, и гигантская змея исчезла.

– Что она увидела, отчего так испугалась? – спросил Конан, с беспокойством глядя на своего спутника.

– Чешуйчатые создания видят то, что ускользает от глаз простых смертных, – загадочно ответил Пелиас. – Вы видите мой плотский образ, змея увидела мою обнаженную душу.

По спине у Конана пробежал холодок, и он спросил себя, а действительно ли Пелиас остался человеком или же давно превратился в еще одного демона подземелья, представшего перед ним в образе человеческом. Он даже подумал, а не вонзить ли, без долгих раздумий, меч в спину своему спутнику. Но пока он размышлял и колебался, они подошли к стальной решетке, черный силуэт которой отчетливо вырисовывался на фоне горящих позади нее факелов, и трупу Шукели, который все так же лежал, привалившись к прутьям, в луже крови.

Пелиас рассмеялся, и смех его звучал не слишком приятно для слуха.

– Клянусь матовыми бедрами Иштар, а кто это у нас за привратника? Ба, да это же сам благородный Шукели, который подвешивал моих учеников за ноги и живьем сдирал с них кожу, заливаясь при этом веселым смехом! Или ты спишь, Шукели? И почему это ты лежишь неподвижно, и брюхо твое ввалилось, как у фаршированной свиньи?

– Он мертв, – пробормотал Конан, которому стало не по себе от слов чародея.

– Мертвый или живой, – рассмеялся Пелиас, – но он откроет нам дверь.

Он резко хлопнул в ладоши и крикнул:

– Встань, Шукели! Восстань из ада, поднимись с окровавленного пола и отвори дверь своим хозяевам! Встань, я приказываю!

По подземным склепам пронесся ужасный стон. Волосы встали дыбом у Конана на затылке, и он почувствовал, как лоб его покрылся холодным потом. Тело Шукели вздрогнуло и пошевелилось, а его толстые руки принялись слепо шарить вокруг. Смех Пелиаса прозвучал безжалостно, как сухое щелканье кремня о кресало, и туша евнуха медленно выпрямилась, цепляясь за прутья решетки. Конан, пристально глядя на него, почувствовал, как кровь стынет у него в жилах, а ноги становятся ватными. Широко раскрытые глаза Шукели были пустыми и остекленевшими, а из огромной раны у него в брюхе свисали на пол кишки. Он наступил на них, когда подошел к засову и принялся возиться с ним, двигаясь, как неодушевленный манекен. Когда он впервые пошевелился, Конан было решил, что евнух каким-то чудом остался жив; но нет, этот человек был мертв – и уже много часов.

Пелиас не торопясь прошел в образовавшийся проем, и Конан последовал за ним, обливаясь пóтом и стараясь держаться подальше от жирного тела, которое стояло на дрожащих ногах, привалившись к решетке, которую только что открыло. Пелиас же шагнул мимо, даже не оглянувшись на евнуха, и Конан ступал следом, борясь с приступом тошноты и ужаса. Он не сделал и десяти шагов, как глухой удар за спиной заставил его резко обернуться. Тело Шукели мешком лежало у прутьев решетки.

– Он сделал свое дело, и теперь его вновь ждет ад, – любезно пояснил Пелиас, вежливо делая вид, что не заметил, как содрогнулся от ужаса Конан.

Он первым стал подниматься по длинной лестнице и вышел в бронзовую дверь на верхней площадке, над которой скалился в ухмылке человеческий череп. Конан поудобнее перехватил меч, ожидая, что сейчас на них набросится толпа рабов, но в цитадели царила тишина. Они миновали черный коридор и вышли в холл, где под потолком висели кадильницы, распространяя вокруг все тот же неизменный аромат. Они по-прежнему никого не встретили.

– Рабы и солдаты расквартированы в другой части дворца, – заметил Пелиас. – Сегодня вечером, раз их хозяева отсутствуют, они, без сомнения, поголовно пьяны от вина или сока лотоса.

Конан выглянул в арочное окно с позолоченной рамой, выходившее на широкий балкон, и удивленно выругался, увидев темно-синее ночное небо, усеянное мириадами звезд. Его швырнули в подземелье вскоре после рассвета. А сейчас уже миновала полночь. Он, оказывается, даже не отдавал себе отчета в том, сколько времени провел внизу. Внезапно он ощутил, что умирает от голода и жажды. Пелиас первым вошел в комнату с позолоченным куполом, пол которой был выложен серебром, а в лазуритовых стенах зияли многочисленные арочные проходы.

Чародей со вздохом опустился на атласный диван.

– Вновь кругом одно золото и атлас, – печально заключил он. – Тсота утверждает, что стоит выше плотских удовольствий, но ведь он – наполовину демон. А я – человек, несмотря на мое черное искусство. Я люблю комфорт и хорошее застолье – именно так Тсота и подловил меня. Он застал меня, когда я был пьян и совершенно беспомощен. Вино – вот настоящее проклятие. Клянусь Иштар, даже сейчас, стоило мне вспомнить о нем, как оно, оказывается, уже здесь. Дружище, принесите мне кубок – золотой, будьте так добры. Постойте! Я совсем забыл о том, что вы король. Я сам налью нам вина.

– К дьяволу церемонии, – проворчал Конан, наполняя хрустальный кубок до краев и предлагая его Пелиасу. А сам, подхватив кувшин, стал пить, гулко глотая, прямо из горлышка, после чего, подобно Пелиасу, удовлетворенно вздохнул.

– Эта собака разбирается в вине, – сказал Конан, вытирая рот тыльной стороной ладони. – Но, клянусь Кромом, Пелиас, мы что же, будем сидеть здесь до тех пор, пока его солдаты не протрезвятся и не перережут нам глотки?

– Не волнуйтесь, – ответил Пелиас. – Кстати, не хотите взглянуть, как идут дела у Страбонуса?

В глазах Конана вспыхнуло синее пламя, и он стиснул рукоять меча с такой силой, что у него побелели костяшки пальцев.

– Ах, с каким удовольствием я сошелся бы с ним в поединке! – прорычал он.

Пелиас взял в руки большой сверкающий шар, лежавший на столике эбенового дерева.

– Это – хрустальный шар Тсоты. Детская игрушка, но весьма полезная, когда нет времени для занятий более высокой наукой. Смотрите внимательно, ваше величество.

Колдун положил шар на стол перед глазами Конана. Король стал всматриваться в его туманные глубины, которые на глазах становились шире и объемнее, и сумел разглядеть знакомый ландшафт. Широкая равнина сбегала к полноводной извилистой реке, за которой местность быстро повышалась, переходя в череду невысоких холмов. На северном берегу реки высился город, обнесенный крепостной стеной и рвом, оба конца которого соединялись с рекой.

– Клянусь Кромом! – воскликнул Конан. – Это же Шамар! Эта собака все-таки осадила его!

Захватчики переправились через реку, их шатры уже стояли на узкой полоске ровной земли между городом и холмами. Чужие воины, как мухи, роились под стенами, и в лунном свете тускло поблескивали их доспехи. С башен на них градом летели стрелы и камни, и нападающие отступали, но только для того, чтобы тут же снова броситься в атаку.

Не успел Конан выругаться вновь, как картинка изменилась. В тумане проглянули высоченные шпили и сверкающие купола, и король обнаружил, что видит теперь свою столицу, Тамар, в которой царила суматоха. Он увидел, как закованные в стальные латы рыцари Пуатани, самые верные и преданные его сторонники, выезжают из ворот, а вслед им несется оскорбительное гиканье и свист горожан, во множестве толпящихся на улицах. Он увидел грабежи и разбои, увидел, как латники со щитами, на которых красовались гербы Пеллии, занимают башни и с важным видом расхаживают на базарах. И над всем этим, подобно призрачному миражу, нависло темное и торжествующее лицо принца Арпелло Пеллийского. И тут картинка потускнела.

– Вот оно что! – взревел Конан. – Стоило мне повернуться к ним спиной, как мои люди уже взбунтовались…

– Не совсем так, – прервал его Пелиас. – Они услышали, что вы погибли. Теперь они думают, что больше некому защитить их от внешнего врага и кошмара гражданской войны. Естественно, они обратились к самому сильному и благородному вельможе, дабы избежать ужасов анархии. Они не доверяют пуатанцам, помня о прежних стычках. А тут как раз весьма кстати подвернулся Арпелло, самый могущественный из суверенов центральных провинций.

– Когда я вернусь в Аквилонию, он превратится всего лишь в обезглавленный труп, гниющий на Пустыре Предателей, – процедил сквозь зубы Конан.

– Но прежде, чем вы сумеете добраться до своей столицы, – напомнил ему Пелиас, – там может оказаться Страбонус. По крайней мере, его всадники разорят вашу страну.

– Верно! – Конан принялся расхаживать по комнате, как лев в клетке. – Даже на самом быстром коне я не доберусь до Шамара раньше полудня. И даже в этом случае все, что я смогу, – это умереть рядом с его защитниками, когда город падет. А он падет через несколько дней в самом лучшем случае. От Шамара до Тамара – пять дней пути верхом, даже если загнать лошадей. Прежде чем я сумею попасть в столицу и собрать армию, Страбонус уже окажется у ворот; потому что собрать армию – это адский труд, поскольку все мои благородные дворяне уже попрятались по своим проклятым феодальным поместьям, получив известие о моей смерти. А теперь, когда жители выгнали Тросеро Пуатанского, уже никто не может помешать Арпелло прибрать корону к своим загребущим рукам – и казну в придачу. Он передаст страну Страбонусу в обмен на марионеточный трон, но как только Страбонус повернется к нему спиной, он поднимет мятеж. Но знать не поддержит его, и это лишь даст Страбонусу предлог открыто захватить королевство. Кром, Аургельмир и Сет меня раздери! Ах, если бы у меня были крылья, чтобы в одночасье долететь до Тамара!

Пелиас, который задумчиво барабанил по крышке стола пальцами, вдруг поднялся и знаком предложил Конану следовать за собой. Король повиновался, погруженный в свои мрачные раздумья, и Пелиас повел его из комнаты вверх по мраморной лестнице с украшенными позолотой перилами, которая привела их на крышу самой высокой башни цитадели. Стояла глубокая ночь, и дувший со звездного неба сильный ветер взъерошил черную гриву Конана. Далеко внизу перемигивались огни Хоршемиша, и королю показалось, что до них намного дальше, чем до звезд. Пелиас выглядел отчужденным и равнодушным, объятый холодным величием небесных просторов.

– Существуют создания, – сказал он, – не только земли и воды, но и воздуха, живущие на самом краю неба, о которых даже не подозревают люди. Но тот, кто владеет Первым словом, Знаками и Знанием, может призвать их, и они не причинят ему зла. Смотрите и ничего не бойтесь.

Он воздел руки к небу и испустил непонятный и жутковатый вопль, который, бесконечно вибрируя, устремился в пространство, затухая и слабея, но не умирая окончательно, все дальше и дальше удаляясь в невообразимый простор. В последовавшей за ним тишине Конан вдруг услышал, как среди звезд захлопали крылья, и отшатнулся, когда рядом с ним вдруг возникло существо, похожее на огромную летучую мышь. Король увидел, как спокойные серые глаза создания, размах крыльев которого достигал добрых сорока футов, внимательно изучают его в свете звезд. И он понял, что видит перед собой не летучую мышь, но и не птицу.

– Залезайте и летите, – предложил ему Пелиас. – К рассвету она довезет вас до Тамара.

– Кром меня забери! – проворчал Конан себе под нос. – Вот бы все это оказалось дурным сном и я проснулся бы в своем дворце в Тамаре! А как же вы? Я не оставлю вас одного среди врагов.

– Не волнуйтесь за меня, – ответил Пелиас. – С восходом солнца жители Хоршемиша узнают, что у них появился новый хозяин. Встретимся на равнине у Шамара.

Конан с опаской уселся на усеянную костяными гребнями спину существа и ухватился за его длинную выгнутую шею, все еще будучи уверенным в том, что все это ему просто снится. Подпрыгнув и мощно взмахнув крыльями, неведомое создание поднялось в воздух, и у короля закружилась голова, когда он увидел, как быстро уменьшаются вдали огни города.

Улицы Тамара кишели толпами возбужденных жителей, которые потрясали кулаками и заржавленными пиками. Наступил предрассветный час второго дня после битвы при Шаму, и события развивались столь стремительно, что разум не поспевал за ними. Способом, известным одному Тсоте-ланти, весть о гибели короля достигла Тамара через шесть часов после сражения, и в городе воцарился хаос. Бароны оставили королевскую столицу, спеша обезопасить свои замки от мародерства соседей. Крепко скроенное королевство, созданное Конаном, балансировало на грани распада, и обывателей и купцов бросало то в жар, то в холод при мысли о возможном возвращении феодальной вольницы. Люди взывали к королю, чтобы он защитил их от собственной знати, не реже, чем искали спасения от иностранных недругов. Граф Тросеро, оставленный Конаном управлять столицей, попытался было успокоить горожан, но они, охваченные ужасом, не прислушались к голосу разума, вспоминая прежние гражданские войны и то, что этот самый граф уже осаждал Тамар ровно пятнадцать лет назад. На улицах кричали, что Тросеро погубил короля и что он рассчитывает разграбить город, а потом предать его огню и мечу. Наемники принялись мародерствовать в жилых кварталах, вытаскивая из домов вопящих купцов и обезумевших от ужаса женщин.

Тросеро как коршун набросился на грабителей, завалил улицы их трупами, рассеял их и загнал обратно в казармы, арестовав предводителей. Но горожане не успокоились; они по-прежнему метались по улицам, оглашая воздух бессвязными криками и утверждая, что граф инспирировал мятеж и погромы ради собственной выгоды.

Перед растерянными членами городского совета предстал принц Арпелло и заявил, что готов принять на себя бразды правления до момента избрания нового короля, раз у Конана не осталось сына-наследника. И пока длилось заседание, его агенты шныряли в толпе и тайком агитировали людей, которые с радостью ухватились за соломинку королевской власти. До совета донеслись раскаты штормового моря, бушевавшего под их окнами, где большинство горожан требовали принять предложение Арпелло Спасителя. Совет сдался.

Поначалу Тросеро отказался передать атрибуты власти, но его рыцарей окружила возбужденная толпа и принялась осыпать камнями и требухой. Понимая всю бесполезность генерального сражения со сторонниками Арпелло на городских улицах, Тросеро швырнул жезл в лицо сопернику, в качестве своего последнего официального акта повесил на рыночной площади главарей наемников и выехал из города через южные ворота в сопровождении полутора тысяч своих закованных в броню рыцарей. Ворота с грохотом захлопнулись за ним, и маска учтивой вежливости спала с лица Арпелло, обнаружив жуткий оскал голодного волка.

Учитывая, что наемников частично перебили, а частично загнали в казармы, его солдаты остались единственной вооруженной силой в Тамаре. Сидя на своем боевом коне посреди большой площади, под крики введенного в заблуждение большинства Арпелло провозгласил себя королем Аквилонии.

Канцлер Публий, выступивший против такого шага, был брошен в темницу. Лавочники, с облегчением встретившие провозглашение короля, вдруг с ужасом узнали о том, что первым же своим указом новый монарх обложил их непомерными налогами. Шестеро самых богатых купцов отправились к нему в составе депутации, дабы выразить протест, но их схватили и без долгих разговоров обезглавили. После этой казни воцарилось ошарашенное молчание. Купцы и лавочники, столкнувшись с силой, с которой они не могли справиться с помощью денег, стали ползать на брюхе перед своим угнетателем и лизать его сапоги.

Обывателей судьба купцов не особенно взволновала, но и они начали роптать, обнаружив, что разухабистая пеллианская солдатня под видом наведения порядка принялась творить беззакония, перед которыми меркли даже преступления туранских бандитов. Жалобы на вымогательства, убийства и изнасилования рекой хлынули к Арпелло, который устроил свою штаб-квартиру во дворце Публия, поскольку отчаявшиеся советники, видя, какая судьба ожидает их после его приказов, забаррикадировались в королевском дворце. Однако же принц завладел дворцом увеселений, и девушек Конана силой приволокли к нему в казарму. Горожане недовольно ворчали, завидев королевских красавиц, корчившихся от боли в жестоких руках его закованных в латы сторонников, – темноглазых девушек Пуатани, стройных брюнеток Заморы, Зингары и Гиркании, кудрявых блондинок Бритунии. Все они плакали и стенали от страха и стыда, непривычные к столь грубому обращению.

Ночь накрыла погруженный в хаос и недоумение город, и еще до полуночи неким таинственным образом стало известно, что котхийцы, в развитие одержанной виктории, уже штурмуют стены Шамара. Проговорился кто-то из тайных сотрудников Тсоты. Страх подобно землетрясению потряс людей, и они даже не задумались о том, какое нечестивое колдовство позволило им столь быстро узнать эти новости. Они бросились к дверям Арпелло, требуя от него немедленно выступить маршем на юг и оттеснить врага за Тибор. Он бы мог тонко намекнуть им на то, что у него недостает сил для такого подвига, а собрать армию он не сможет до тех пор, пока бароны не признают его притязания на корону. Но он упивался своей властью и потому лишь рассмеялся горожанам в лицо.

Молоденький школяр Атхемид влез на колонну на рыночной площади и, не выбирая выражений, обвинил Арпелло в том, что тот был всего лишь орудием в руках Страбонуса, нарисовав яркую картину ужасной жизни под властью котхийцев и Арпелло в роли сатрапа. Прежде чем он закончил свою обличительную речь, внимавшая ему толпа разразилась воплями ужаса и криками ярости. Арпелло отправил солдат арестовать юношу, но люди предупредили его и помогли скрыться, забросав преследователей камнями и дохлыми кошками. Град тяжелых арбалетных болтов и эскадрон кавалерии заставили горожан дрогнуть, и они разбежались, усеяв рыночную площадь трупами павших, но Атхемида тайком вывели из города и отправили послом к Тросеро со слезной мольбой вновь взять Тамар, а после этого – выступить походным порядком к Шамару.

Атхемид догнал Тросеро в полевом лагере, который тот приказал разбить в виду стен столицы, готовясь к маршу в свою провинцию Пуатань, расположенную в юго-западной части королевства. На мольбы юноши граф ответил, что у него недостаточно сил ни для того, чтобы штурмовать Тамар, даже при поддержке горожан изнутри, ни для того, чтобы противостоять Страбонусу. Кроме того, алчные и корыстолюбивые дворяне разграбят Пуатань, пока он будет сражаться с котхийцами. Теперь, когда король погиб, каждый должен защищать самого себя. Вот почему он направляется в Пуатань, дабы наилучшим образом укрепить провинцию и подготовиться к защите ее от посягательств Арпелло и его чужеземных союзников.

Пока Атхемид уговаривал Тросеро, на городских улицах в бессильной ярости бурлили толпы горожан. Под главной башней рядом с королевским дворцом вскипал людской водоворот – обыватели осыпали бранью Арпелло, который стоял на верхней площадке и презрительно смеялся, глядя вниз, в то время как его лучники в ожидании команды выстроились вдоль парапета, заложив тяжелые болты в арбалеты и держа пальцы на спусковых крючках.

Принц Пеллии был коренастым мужчиной среднего роста, с темным и жестким, словно вырубленным из камня лицом. Он был интриганом, но при этом оставался бойцом. Под его атласным жупаном с расшитыми золотом полами и украшенными фестонами рукавами сверкала полированная сталь. Его длинные черные волосы были надушены и завиты и перехвачены на затылке серебряной парчовой лентой, но на боку у него висел меч с широким лезвием и украшенным драгоценными камнями, но потертым эфесом – свидетелем многих схваток и военных кампаний.

– Глупцы! Кричите, сколько влезет! Конан мертв, и Арпелло – король!

Ну и что, если против него восстала вся Аквилония? У него достаточно людей, чтобы удержать эти могучие стены до подхода Страбонуса. Но Аквилония расколота и погрязла в междоусобице. Бароны уже нацелились на сокровища соседей. Так что Арпелло противостояла всего лишь беспомощная толпа. Страбонус пройдет сквозь нестройные ряды баронских дружинников, как боевой таран галеры сквозь пену, а до его прихода Арпелло следовало лишь удержать в руках столицу королевства.

– Глупцы! Арпелло – король!

Над восточными башнями вставало солнце. Из малинового рассвета вынырнула темная точка, которая росла и увеличивалась в размерах, превратившись сначала в летучую мышь, а потом и в орла. Все, кто видел ее, дружно ахнули от изумления, потому что над стенами Тамара скользила тень из древних полузабытых легенд. На спине неведомой птицы, меж огромных крыльев сидел человек. Когда она снизилась и описала полукруг над башней, он спрыгнул на верхнюю площадку. В тот же миг в оглушительном грохоте крыльев чудовище исчезло, а те, кто наблюдал за ним, недоуменно переглянулись, спрашивая себя, уж не привиделось ли оно им. Но на вершине башни уже стояла фигура свирепого варвара, полуобнаженного, забрызганного кровью, размахивающего огромным мечом. И тогда толпа дружно взревела так, что дрогнули стены крепости:

– Король! Это – король!

Арпелло стоял и смотрел на него, словно зачарованный, а потом с криком выхватил свой меч и прыгнул к Конану. Зарычав, как разъяренный лев, киммериец отбил его клинок, после чего, отшвырнув в сторону меч, схватил принца и поднял над головой, держа руками за шею и за пояс.

– Плети свои интриги в аду! – проревел он и швырнул принца Пеллии вниз, как мешок с солью, с высоты в сто пятьдесят футов.

Люди на площади бросились в стороны, когда тело Арпелло рухнуло на мраморные плиты, разбрызгивая в стороны кровь и мозги, и замерло в изуродованных доспехах, похожее на раздавленного жука.

Лучники на парапетах испуганно попятились. Мужество изменило им, и они обратились в беспорядочное бегство. Тем временем из королевского дворца высыпали советники и с радостным ревом врубились в их разрозненные ряды. Пеллийские рыцари и стражники попытались было искать спасения на улицах, но толпа разорвала их на куски. Шлемы с плюмажами и стальные каски поглотила приливная волна разъяренных горожан, в частоколе пик и копий яростно взлетали и опускались лезвия мечей, и над запруженными улицами несся неумолчный рев толпы, который то и дело прорезали отчаянные крики боли и вопли ужаса. А высоко над ними, на площадке башни, бесновался полуобнаженный король, воздев кверху могучие руки и разражаясь взрывами громоподобного хохота, издеваясь над всеми королями и принцами мира и даже над самим собой.

Лучи полуденного солнца отражались от спокойных и безмятежных вод Тибора, омывающих южные бастионы Шамара. Обессилевшие защитники понимали, что лишь немногие из них вновь увидят восход. Шатры осаждавших покрывали долину сплошным разноцветным ковром. Защитникам Шамара не удалось в полной мере помешать им переправиться через реку из-за подавляющего численного превосходства врага. Соединенные цепями шаланды и баркасы образовали плавучий мост, по которому на берег хлынули орды захватчиков. Страбонус не рискнул вторгнуться в Аквилонию, оставив за спиной непокоренный Шамар. Он лишь отправил сеять смерть и разрушения вглубь страны своих легких всадников, спагов, а сам приступил к возведению осадных машин на равнине. Флотилию лодок и небольших суденышек, которые предоставил в его распоряжение Амальрус, он поставил на якорь посередине реки, прямо напротив речной дамбы. Некоторые из этих лодок были потоплены камнями, выпущенными городскими баллистами, которые проламывали палубы и вырывали доски из бортов, но прочие остались на плаву, и с их носов и мачт, прикрываясь щитами и мантелетами, лучники обстреливали обращенные к реке крепостные башни. Это были шемиты, родившиеся с луком в руках, и аквилонцы, разумеется, противостоять им не могли.

Катапульты осыпали защитников каменными ядрами и стволами деревьев, которые проламывали крыши домов и давили людей, как жуков; в стены непрерывно били тараны; саперы, подобно кротам, вгрызались в землю, подводя мины под крепостные башни. Ров в верхней его точке перекрыли земляной дамбой и слили из него воду, а потом завалили булыжниками, землей, человеческими и лошадиными трупами. Под самыми стенами роились фигуры в кольчужных доспехах, норовя пробить ворота и подтаскивая штурмовые лестницы и осадные башни, набитые копьеносцами, вплотную к каменным бастионам.

Надежда давно покинула осажденный город, в котором едва ли полторы тысячи мужчин противостояли сорока тысячам захватчиков. Из королевства, форпостом которого и служила крепость, не было никаких известий. Конан погиб – по крайней мере, так следовало из торжествующих воплей нападавших. Лишь прочные стены да беспримерное мужество обороняющихся позволяли им сдерживать напор врага, но все понимали, что это не может длиться вечно. Западная стена уже превратилась в груду обломков, на которых защитники города сходились врукопашную с захватчиками. Внешние стены наклонились и потрескались от взрывов подведенных под них мин, а башни кренились и шатались, словно пьяные.

Атакующие готовились вновь идти на приступ. Затрубили олифанты, и на равнине выстроились шеренги закованных в сталь воинов. Штурмовые башни, обтянутые сырыми шкурами, дрогнули и с грохотом покатились вперед. Горожане Шамара увидели боевые знамена Котха и Офира, развевавшиеся бок о бок в самом центре, и разглядели среди сверкающих рыцарских доспехов стройную фигуру Амальруса в позолоченных латах и приземистый, квадратный силуэт Страбонуса в вороненой броне. Между ними неспешно двигалось существо, при виде которого побледнели от страха даже отчаянные храбрецы – худощавая хищная фигура в развевающейся мантии. Копейщики дружно шагнули вперед и поплыли по земле, подобно реке из расплавленной стали; рыцари пустили коней галопом, приподняв копья с развевающимися остроконечными флажками. Воины на стенах глубоко вздохнули, вверили свои души Митре и поудобнее перехватили рукояти иззубренного и забрызганного кровью оружия.

И вдруг безо всякого предупреждения вдали запел горн. Слитный рокот наступающей армии заглушил топот копыт. К северу от равнины, по которой к крепости накатывалась стальная река, протянулась гряда невысоких холмов, постепенно повышающихся к северу и западу, словно ступени гигантской лестницы. И теперь вниз с этих холмов, подобно пенным валам приближающегося шторма, мчались спаги, посланные убивать и грабить. Спаги низко пригибались в седлах и изо всех сил пришпоривали своих скакунов, а позади них на солнце сверкали стальные шеренги. Они выходили из проходов между холмами, представая во всей своей грозной красе, – всадники в доспехах, над которыми гордо реял королевский стяг Аквилонии со вставшим на задние лапы львом.

От восторженного крика замерших на стенах и башнях защитников города содрогнулись небеса. В исступленном восторге воины заколотили лезвиями своих иззубренных мечей о посеченные щиты, и горожане в едином порыве – нищие в обносках и богатые купцы, шлюхи в красных платьях и знатные дамы в шелках и атласе – преклонили колени и вознесли благодарственную молитву Митре, а по лицам их заструились слезы радости.

Страбонус принялся лихорадочно выкрикивать распоряжения, дабы развернуть тяжеловесные ряды навстречу новой и неожиданной угрозе, а Арбанус проворчал:

– Мы все равно превосходим их числом, если только они не оставили в холмах резерв. Люди на штурмовых башнях смогут воспрепятствовать любой вылазке осажденных. А это пуатанцы – мы могли бы и сами догадаться, что честь не позволит Тросеро уйти просто так.

Рядом завопил Амальрус, не веря своим глазам:

– Я вижу Тросеро и его капитана Просперо – но кто едет между ними?

– Да хранит нас Иштар! – пронзительно вскрикнул Страбонус, бледнея на глазах. – Это король Конан!

– Вы оба спятили! – завизжал Тсота, вздрагивая всем телом. – Конан уже давно покоится в брюхе Саты!

Он оборвал себя на полуслове, пристально вглядываясь в чужую армию, которая неотвратимо, ряд за рядом, выплескивалась на равнину. Он не мог не узнать гигантскую фигуру в вороненых, украшенных золотой чеканкой доспехах на огромном черном жеребце, едущую под тяжелыми складками большого шелкового знамени. Злобный кошачий визг сорвался с губ Тсоты, забрызгав пеной его бороду. Впервые в жизни Страбонус увидел чародея в таком бешенстве, и зрелище это очень ему не понравилось.

– Я чую колдовство! – завопил Тсота, вцепившись обеими руками себе в бороду. – Как он мог сбежать и добраться до своего королевства, чтобы так быстро собрать армию и вернуться сюда? Это работа Пелиаса, будь он проклят! Здесь чувствуется его рука! Горе мне, что я не убил его, когда он был в моей власти!

Оба короля, выпучив глаза, уставились на колдуна, заслышав имя человека, который, по их мнению, вот уже десять лет как был мертв, и паника, исходящая от лидеров, охватила всю армию. Уже все воины узнали всадника на огромном черном жеребце. Тсота ощутил исходящий от его людей суеверный страх, и бешенство исказило черты лица колдуна, превратив его в дьявольскую маску.

– Вперед! – завопил он, размахивая руками, как сумасшедший. – Нас больше, и мы по-прежнему сильнее! Вперед, и раздавим этих собак! Еще сегодня вечером мы будем праздновать на развалинах Шамара! Сет, – он воздел руки к небесам, обращаясь к богу-змею, чем привел в содрогание даже Страбонуса, – даруй нам победу, и, клянусь, я принесу тебе в жертву пятьсот девственниц Шамара, которые будут извиваться и молить о пощаде, захлебываясь собственной кровью!

Тем временем войско Конана уже полностью вышло на равнину и теперь разворачивалось в боевой порядок. За рыцарями последовала еще одна армия, нерегулярная, на быстрых и выносливых маленьких пони. Их наездники спешились и образовали строй – крепкие и невозмутимые боссонийские лучники и опытные копейщики из Гундерланда, из-под стальных касок которых выбивались золотистые и рыжие кудри.

Это была разношерстная армия, собранная Конаном в суматошные часы после его возвращения в свою столицу. Он отогнал разъяренную толпу, не дав ей разорвать пеллийских солдат, охранявших внешние стены Тамара, и тем произвел на них неизгладимое впечатление, после чего уговорил их перейти к нему на службу. Затем он отправил гонца на легконогой лошади вслед Тросеро с наказом вернуться. Собрав таким образом костяк своей армии, он спешным маршем выступил на юг, рассылая во все стороны разъезды, чтобы привлечь как можно больше добровольцев и коней. Лорды Тамара и окрестностей влились в его войско, и он набирал рекрутов во всех деревнях и замках, попадавшихся ему на пути. Тем не менее его армия выглядела жалко по сравнению с силами захватчиков, хотя и обладала крепостью закаленной стали.

За ним шли девятнадцать сотен тяжеловооруженных всадников, основную часть которых составляли пуатанские рыцари. Остатки наемников и профессиональных солдат в дружинах лордов образовали его пехоту – пять тысяч лучников и четыре тысячи копейщиков. И сейчас эта армия двигалась в строгом порядке: первыми шли лучники, за ними – копейщики, и последними шагом ехали рыцари.

Напротив них, на равнине, Арбанус выстраивал свои войска, и союзная армия двинулась вперед, похожая на сверкающий океан стали. Те, кто наблюдал за происходящим со стен города, содрогнулись от ужаса при виде огромной армии, численно намного превосходившей их спасителей. Впереди маршировали шемитские лучники, затем шли котхийские копейщики, за которыми следовали закованные в латы рыцари Страбонуса и Амальруса. Намерения Арбануса были очевидны – смять своими пешими солдатами пехотинцев Конана, открыв тем самым путь для разящей атаки тяжеловооруженной конницы.

Шемиты открыли огонь с расстояния в пятьсот ярдов, и туча их стрел взметнулась в воздух, закрыв собой солнце. Западные лучники, закаленные многовековыми безжалостными войнами с язычниками-пиктами, не дрогнули и упрямо продвигались вперед, смыкая ряды на месте павших товарищей. Они многократно уступали числом врагу, и шемитские луки били намного дальше, но в точности стрельбы боссонийцы не уступали противнику, а превосходство последнего в обращении с луком сводилось на нет благодаря твердости духа боссонийцев и их доспехам лучшего качества. Оказавшись на расстоянии прицельной стрельбы, они спустили тетивы, и первые ряды шемитов были выкошены начисто. Воины с иссиня-черными бородами в своих легких кольчугах не могли выдерживать убийственный огонь в упор так, как это делал их противник в тяжелых доспехах. Ряды их смешались, они побросали луки и побежали, внося смятение в боевые порядки следовавших за ними котхийских копейщиков.

Без поддержки лучников эти тяжеловооруженные пехотинцы сотнями гибли от стрел боссонийцев, и, спеша сомкнуть ряды, они пропустили атаку копейщиков. В рукопашном бою неукротимым гундерландцам не было равных. Их родина, самая северная провинция Аквилонии, находилась всего в одном дне пути верхом от границ Киммерии, если двигаться напрямик через пустоши Боссонии. Они были рождены для битв и закалены в войнах, в их жилах текла истинная кровь наследников Хайбории. Котхийские копейщики, ошеломленные тяжелыми потерями, понесенными от вражеских стрел, были смяты и обращены в беспорядочное бегство.

Страбонус взревел от ярости, увидев, что его пехота рассеяна, и отдал приказ к общему наступлению. Арбанус возразил, указав королю на то, что боссонийские лучники перестроились, имея позади аквилонских рыцарей, которые неподвижно сидели на своих конях во время рукопашной схватки. Генерал посоветовал отступить, чтобы выманить рыцарей Запада из-под прикрытия лучников, но Страбонус, охваченный бешенством, не пожелал его слушать. Посмотрев на долгий сверкающий строй своих рыцарей, он метнул презрительный взгляд на горстку закованных в доспехи чужих всадников, противостоявших ему, и приказал Арбанусу играть сигнал общей атаки.

Генерал вверил свою душу Иштар и затрубил в золотой рог. Земля задрожала под копытами коней, лес копий опустился, и огромная армия покатилась по равнине, как волна, набирая силу для удара. Наблюдатели на стенах и башнях Шамара едва не ослепли от блеска золота и стали.

Конные эскадроны врезались в разрозненные ряды копейщиков, стаптывая и своих, и чужих, и налетели прямо на тучу стрел, выпущенных боссонийцами. Первые ряды блестящих конников разлетелись в разные стороны, словно гонимые ветром осенние листья, но рыцари продолжали мчаться по равнине в угрюмом молчании. Казалось, еще сотня шагов, и они сомнут боссонийцев и пройдут сквозь них, как нож сквозь масло; но, будучи существами из плоти и крови, они все же дрогнули под обрушившимся на них смертоносным ливнем. Плечом к плечу, широко расставив ноги, лучники замерли на месте, единым слитным движением вскидывая луки и натягивая тетиву с короткими глубокими вскриками.

Весь первый ряд рыцарей полег под огнем лучников, образовав непроходимый завал из утыканных стрелами тел людей и коней, на который на полном скаку налетали их товарищи и не могли его преодолеть. Арбанус пал в числе первых, получив стрелу в горло. Череп его разлетелся вдребезги под копытами его умирающего боевого жеребца, и потерявших строй всадников охватила паника. Страбонус выкрикивал одни приказы, Амальрус – другие, но над полем боя господствовал страх, который одним своим видом внушал врагам Конан.

И пока сверкающие доспехами рыцари сбивались в неуправляемое стадо, прозвучали горны армии Конана и в бреши в рядах лучников устремились тяжеловооруженные аквилонские рыцари. Удар их был страшен.

Обе конные лавы столкнулись с грохотом и лязгом, от которого содрогнулась земля и зашатались башни Шамара. Дезорганизованные эскадроны захватчиков не выдержали таранного удара стального клина, ощетинившегося копьями, который пронзил их насквозь, словно молния. Длинные копья атакующих разметали их ряды, и в самое сердце армии завоевателей ворвались рыцари Пуатани, размахивая свои страшными двуручными мечами.

Лязг и звон стали стоял такой, словно по наковальням били одновременно тысячи молотов. Зрители на стенах оглохли от грохота и, вцепившись руками в края зубцов и бойниц, смотрели, как перед ними вихрится стальной водоворот, в котором над мелькающими мечами взметывались султаны и плюмажи и тонули упавшие штандарты.

Вот рухнул с седла Амальрус. Просперо страшным ударом едва не отделил ему руку от тела, и король погиб под копытами коней. Огромная армия захватчиков поглотила девятнадцать сотен рыцарей Конана, но рыцари Котха и Офира тщетно пытались раздробить этот стальной клин, все глубже и глубже погружавшийся в разрозненный строй врага. Все их усилия оказались напрасными, и они дрогнули.

Тем временем лучники и копейщики, рассеяв котхийских пехотинцев, которые в панике покидали поле боя, с двух сторон обрушились на врага. Они выпускали стрелы уже в упор, проскальзывали под брюхом чужих коней, разрезая ножами подпруги и протыкая их ножами, и снизу вверх кололи всадников своими длинными пиками.

Во главе стального клина двигался Конан. Он ревел, как раненый слон, и его огромный меч выписывал сверкающие восьмерки в воздухе, разрубая и сминая стальные шлемы с забралами и нагрудники. Он неудержимо ломился вперед, сея вокруг себя смерть, и рыцари Котха смыкались за ним, отрезая его от товарищей по оружию. Но Конан, быстрый как молния, не давал им приблизиться к себе, убивая их одного за другим, пока не оказался лицом к лицу со Страбонусом, который, позеленев от гнева и страха, наблюдал за битвой в окружении своих дворцовых гвардейцев. В сражении наступил решающий момент, поскольку Страбонус, по-прежнему обладая численным преимуществом, все еще мог склонить чашу весов на свою сторону и вырвать победу.

Но он лишь закричал, увидев своего заклятого врага на расстоянии вытянутой руки, и слепо взмахнул боевым топором. Лезвие лязгнуло о шлем Конана, высекая искры, и киммериец покачнулся в седле, но нанес ответный удар. Пятифутовое лезвие раскроило каску и череп Страбонуса, жеребец короля заржал и встал на дыбы, сбрасывая с седла обмякший и нелепо расставивший руки труп своего хозяина. Захватчики горестно взвыли, дрогнули и подались назад. Тросеро со своей дружиной, отчаянно рубя всех, кто подворачивался ему под руку, все-таки прорвался к Конану, и большое знамя Котха покорно склонилось перед ними. А потом в тылу ошеломленных и растерянных захватчиков раздался громкий лязг оружия и вспыхнуло пламя большого пожара. Это защитники Шамара решились на отчаянную вылазку, перебили воинов, осаждавших ворота, и, как стая волков, промчались по лагерю осаждающих, убивая всех, кто попадался им на пути, поджигая шатры и уничтожая осадные машины. Это стало последней каплей. Блистательная армия рассеялась по равнине и обратилась в бегство, а разъяренные победители преследовали и убивали захватчиков без пощады.

В поисках спасения беглецы устремились к реке, но моряки флотилии, на которых вновь обрушились камни и стрелы воспрянувших духом горожан, обрубили якорные цепи и отплыли к южному берегу, бросив недавних товарищей на произвол судьбы. Многие из них сумели-таки добраться до берега, прыгая с лодки на лодку, из тех, что составляли плавучий мост, пока защитники Шамара не оттолкнули их от берега в середину потока. И тогда сражение превратилось в бойню.

Загнанные в речные воды, где тяжелые доспехи тянули их на дно, или безжалостно уничтожаемые в рубке на берегу, захватчики гибли тысячами. Они никому не давали пощады, и с ними обошлись беспощадно.

От подножия гряды холмов до самых берегов Тибора долина была завалена трупами, а река, воды которой покраснели от крови, уносила вдаль погибших. Из девятнадцати сотен рыцарей, выступивших с Конаном в поход на юг, уцелело, чтобы похвастаться своими шрамами, едва ли пятьсот человек, а потери среди лучников и копейщиков были ужасающими. Но огромная и блистательная армия Страбонуса и Амальруса была вырублена под корень и прекратила существование, причем спасшихся и бежавших оказалось намного меньше, чем павших.

Пока у реки продолжалась бойня, финальный акт жестокой драмы разыгрывался на другом берегу. Среди тех, кто сумел переправиться на луг по плавучему мосту до того, как он был разрушен, оказался и Тсота, промчавшийся как ветер на внушающем суеверный ужас поджаром жеребце, за которым не мог угнаться ни один обычный конь. Безжалостно сбивая с ног и друзей и врагов, он добрался до южного берега, и беглый взгляд, брошенный им через плечо, показал, что за ним гонится мрачный всадник на огромном черном скакуне. Канаты уже были перерублены, и лодки начали расцепляться, расходясь в стороны, но Конан и не подумал остановиться, бесстрашно заставляя своего коня перепрыгивать с одной палубы на другую, словно человек, перебирающийся по льдинам. Тсота прошипел злобное проклятие, но черный жеребец совершил последний прыжок и, заржав от напряжения, выскочил на южный берег. Колдун повернул своего коня и пустил его вскачь по лугу, удаляясь от реки, а вслед за ним помчался король, пришпоривая своего скакуна и размахивая тяжелым мечом, с которого срывались на траву ярко-алые капли.

Они скакали, преследуемый и преследователь, и черный жеребец никак не мог сократить разделявшее их расстояние, хотя и выкладывался из последних сил. Они мчались прямо в заходящее солнце, сквозь пелену смутных и призрачных теней, пока шум бойни окончательно не стих вдали. И тогда в небе появилась черная точка, которая по мере приближения превратилась в гигантского орла. Спикировав на них с небес, он нацелился прямо в голову коня Тсоты, который заржал и встал на дыбы, сбросив своего всадника на землю.

Колдун вскочил на ноги и повернулся лицом к своему преследователю. Глаза его были похожи на зрачки обезумевшей змеи, а лицо превратилось в оскаленную морду дикого зверя. В каждой руке он держал сгустки сверкающего огня, и Конан понял, что это – смерть.

Король спешился и подошел к своему врагу. Доспехи его грозно лязгали при каждом шаге, а с меча по-прежнему капала кровь.

– Вот мы и встретились снова, колдун! – яростно выкрикнул он.

– Прочь! – завизжал Тсота, уподобившись бешеному шакалу. – Я сожгу мясо на твоих костях! Ты не сможешь пленить меня, даже если разрубишь на куски – моя плоть и кости вновь воссоединятся, и тогда тебя ждет смерть! Я чую здесь руку Пелиаса, но я бросаю вызов вам обоим! Я – Тсота, сын…

Конан шагнул вперед, настороженно прищурившись, и взмахнул мечом. Тсота отвел правую руку, а потом резко послал ее вперед, и король быстро пригнулся. Что-то просвистело у него над шлемом и гулко взорвалось за спиной, обжигая землю адским пламенем. Прежде чем Тсота успел метнуть в него огненный шар, который держал в левой руке, меч Конана перерубил его тощую шею. Голова колдуна слетела с плеч в фонтане крови, и фигура в развевающейся мантии неловко покачнулась и осела на траву, словно пьяная. Но безумные глаза продолжали испепелять Конана дьявольским огнем, губы зловеще дернулись, а руки заскребли по земле, словно пытаясь отыскать отрубленную голову. И вдруг в шелесте крыльев что-то огромное упало с неба – это оказался орел, напавший на коня Тсоты. Он схватил могучими когтями окровавленную голову и взмыл в небо, а Конан оцепенело замер на месте, потому что из клюва птицы раздался рокочущий человеческий смех, в котором нельзя было не узнать голос чародея Пелиаса.

А затем случилось нечто страшное. Обезглавленная фигура поднялась с земли и, шатаясь из стороны в сторону, побежала на негнущихся ногах за птицей, которая уже превратилась в далекую точку и растаяла в сумрачном небе. Конан стоял, словно статуя, и смотрел вслед быстро удаляющейся фигуре, пока ее не поглотили лиловые вечерние сумерки, уже запятнавшие яркую зелень луговой травы.

– Клянусь Кромом! – Его могучие плечи непроизвольно передернулись. – Чума и мор на эту колдовскую вражду! Пелиас по-доброму обошелся со мной, но я ничуть не пожалею, если мы с ним никогда более не встретимся. Дайте мне честный меч и честного врага, в плоть которого я мог бы его погрузить. Проклятье! Чего бы я только не отдал сейчас за кувшин вина!