ГЛАВА 3
О серьезных разговорах, а также влиянии алкоголя и фазы луны на мужские нервы
Наша служба и опасна, и трудна…
Негласный гимн крысятников
Лихослав обнаружился в центре лабиринта, у фонтана, в который залез, что характерно, с ногами. Он склонил голову, и пухлая мраморная девица в весьма символическом облачении, не скрывавшем пышных ея форм, поливала эту самую голову водой. Вода лилась из кувшина, который девица возложила на плечо, кокетливо придерживая двумя пальчиками. И Себастьян, прикинув устойчивость конструкции и вес этого самого кувшина, испытал некоторое волнение.
Все-таки Лихо он любил.
По-своему.
С прочими-то братьями не заладилось. Не то чтобы враждовали, скорее уж были они чужими, неинтересными людьми, по некоторой прихоти связанными с Себастьяном иллюзорными узами родства. Лихо — дело другое…
И совесть, большую часть Себастьяновой жизни дремавшая, вдруг ото сна очнулась.
— Страдаешь? — поинтересовался Себастьян.
— На хрен иди…
— Страдаешь. — Он присел на край фонтана и, зачерпнув воды, понюхал. Пахла ряской, судя по всему фонтан если и чистили, то давно, и стенки массивных чаш изнутри успели покрыться пышной шубой ила. На водяной глади расползлось кружевное покрывало ряски, а пухлые ноги красавицы с кувшином позеленели и покрылись едва заметными трещинами.
Выбравшись из фонтана, Лихослав подобрал мундир, который валялся на траве, и попытался надеть прямо на мокрую рубаху, но в рукава не попал.
— Иди ты…
— И нажраться успел…
— Тебя не спросил.
— Это точно, не спросил… а спросил бы, я б ответил, что и тебе нервы лечить надобно…
Он успел поймать Лихо за шиворот:
— Стой, кому сказано! Не было ничего.
— Без тебя знаю.
Стоял Лихо неуверенно, покачиваясь, но… было в движениях этих его, пусть и пьяных, что-то неправильное.
Нечеловеческое.
И лицо переменилось. Скулы стали острее, переносица — шире, а из-под верхней губы клыки проглядывали… и глаза так характерно желтизной отливали.
— Что, не нравлюсь? — Лихо оскалился.
Голос и тот переменился, ниже стал, глуше, с характерными рычащими нотами.
— Дурень, — ласково произнес Себастьян, но руку убрал.
— От дурня слышу. — Лихо потер переносицу, явно пытаясь успокоиться.
— Оттуда… подарочек?
— Откуда еще.
— Кто знает?
— Здесь или…
— Здесь. — Мир в целом мало Себастьяна волновал. А вот Познаньск — местечко такое, чуть расслабишься, мигом слухи прорастут, один другого краше.
— Генерал-губернатор… ведьмак твой…
— Он не мой, он общественный.
— Ведьмак общественный, — куда более спокойным голосом повторил Лихослав, — Евдокия… теперь вот и ты.
— Я, значит, последним. — Себастьян подвинулся; и братец, махнув рукой, будто бы разом для себя приняв решение, присел рядом. — Что Старик говорит?
— Да… известно что. Кровь себя проявлять будет, чем луна полней, тем сильней… сам я не перекинусь точно, а потому опасности для людей нету… — Лихослав поскреб щеку, поросшую плотной жесткой щетиной. — Бриться устал… только соскребу, а она опять… и ладно бы бородою росла, отпустил бы, и леший с нею, так нет же… щетина. Колется…
Он вздохнул и поднял голову, уставившись пустым немигающим взглядом на кругляш луны.
— Сказал еще, что я везучий… что если б не навья кровь, проклятие убило бы…
Клятое везение, вывернутое.
И злость разбирает, хоть и не на кого злиться.
— Пил зачем?
— Затем…
— Послушай. — Себастьян вытащил из волос веточку, раздумывая, что бы такого сказать. Извиняться он не любил и, говоря по правде, не умел. — Я… наверное, был не прав…
— Когда?
— Тогда… и сейчас тоже, но сейчас… — Он сунул пальцы в волосы, нащупывая припухлость. Благодаря умелым рукам эльфиечки боль отступила, но шишка осталась. — Сейчас меня вынудили! Она меня шантажировала…
Лихослав хмыкнул.
— Револьвером угрожала…
— Еще скажи, что изнасиловать пыталась. — Братец сунул руку под воду. Тонкая пленка ее покрыла и широкую ладонь, и пальцы, которые будто бы стали короче, и широкие длинные когти.
— Не пыталась. Это я… предпринял меры… а она меня канделябром. Дважды.
— И как?
— Хреново…
— В смысле помогло?
Удивленным Лихослав не выглядел.
Успокоившимся тоже.
И на луну по-прежнему смотрел, на сей раз, правда, в фонтане отраженную. Луна эта то и дело шла рябью, почти исчезала, будто тонула, но все одно появлялась снова и снова.
— Смотря от чего. Больше я к ней точно не полезу, если ты это хотел знать.
Кивок.
И пожатие плечами. Хотел, но сам не заговорил бы. Упрямая дурь — семейная черта. И пожалуй, сказано все, что должно было быть сказано, только на сердце спокойней не стало.
— Знаешь, — очень серьезным тоном произнес Лихослав, все-таки оторвавшись от созерцания луны-утопленницы, — наш полковой целитель всем касторку прописывал. Не важно, болотная лихорадка, понос или ветру в уши надуло… касторка, говорил, от всего помогает. А если нет, то надобно продолжать терапию и верить…
— Ты это к чему?
— К тому, что, если ты еще раз к моей невесте сунешься, я тебе горло перерву.
Белые клыки блеснули в лунном свете.
— Лихо…
— Я не шучу, братец, поверь.
Он встал и отряхнулся, с длинных волос полетели брызги.
— Я ушел… не потому, что отступил, а… чтобы не убить тебя. Испугался, что… не сумею удержаться… выпил…
— То есть набрался ты раньше?
— Встретил одного знакомого… надо было кое о ком расспросить… о сослуживце его давнем. Старая уже история, одиннадцать лет тому. А сам понимаешь, — волосы он отжимал, накрутив на кулак, — на трезвую голову никто говорить не станет.
— Помощь нужна?
— Нет, — сказал резко, зло. — Не устраивай снова за меня мою жизнь.
— Не буду. Клянусь своим хвостом.
Лихо хмыкнул, но как-то… не зло. И Себастьян, решившись, спросил:
— Еще злишься? Ну… за то… за прежнее.
— За Христину?
Переспрашивает, можно подумать, что Себастьян его не от одной когорты невест избавил. Но ответил и в глаза посмотрел, удивляясь тому, что гаснет в них волкодлачья наведенная зелень. Почти прежними становятся, синими.
— За нее.
— Не злюсь. — Лихослав потер переносицу. — Было… нехорошо было.
Это верно.
Нехорошо. А тогда казалось — идеальный вариант.
— Я и вправду хотел тебе помочь. — Себастьян поежился: хоть и лето на дворе, а по ночам все одно прохладно, и от воды еще тянет. — Я ж видел распрекрасно, что ты ей не нужен… титул — это да… а ты — так… договорной брак.
— А ты, стало быть, нужен?
— Нет. И я не нужен. Разве что приключением… нервы пощекотать… экзотика… я для всех них экзотика… а если не я, то другое приключение найдут. Было бы желание. У нее — было.
— Мог бы просто сказать, — проворчал Лихослав.
— Мог бы… наверное… а ты бы услышал?
— Не знаю.
Вряд ли, Себастьяну ли не знать, сколь беспощадна к здравому смыслу первая любовь. И Лихослав понял.
— Я не могу вспомнить ее лица, — признался он. — Волосы светлые были… и еще над губой родинка. Справа? Или слева? А больше ничего… даже цвет глаз.
И, наверное, в этом был смысл.
Вспомнилась вдруг Малгожата, но не лицо, а роскошный бюст, который сделал ей в общем-то неплохую партию… Себастьян узнавал.
Из любопытства.
— Я вот думаю, что было бы, если бы не ты.
— Ничего, наверное. Она и до свадьбы не дотерпела, а уж потом…
…ни особого ума, ни красоты… и уже тогда было непонятно, что Лихо нашел в этой девице с узкими губами и странной манерой шепелявить, не потому, что Христина не могла иначе… могла, но не хотела. Она играла в маленькую девочку.
Банты, куклы, чулочки…
И огромные глаза, которые смотрели на Лихо с обожанием. Правда, лишь до того момента, когда Лихо смотрел в эти самые глаза. А стоило ему отвернуться, и обожание сменялось скукой.
Расчетом.
— И был бы ты сейчас женат, рогат и глубоко несчастен, — подвел итог Себастьян.
Братец фыркнул…
Дальше сидели молча. Себастьян думал о зеркалах и призраках… полнолунии, до которого осталась неделя… колдовке, способной лица менять…
…одержимой Богуславе.
…Иоланте, замершей на пороге лабиринта.
…панне Клементине, которая слишком откровенно не замечала странностей Цветочного павильона, а значит, напрямую была с этими странностями связана.
…о королевиче…
…Ядзите, метках… обо всем и сразу, уже отдавая себе отчет, что история эта слишком запутана, чтобы сводить ее лишь к Хольму…
— Мать. — Себастьян поймал мысль, которая не давала ему покоя.
— Что?
— Я знаю, кто ее отец, но не мать…
— Чья мать? — поинтересовался Лихо, выныривая из фонтана.
— Решил все-таки утопнуть от несчастной любви?
— Решил все-таки протрезветь. — Он стер длинную нить водоросли, прилипшую к щеке. — Так чья мать-то?
— Панны Клементины. Ты знаешь, кто был ее матерью?
Лихослав задумался, впрочем, на него надежда была слабой, он никогда-то особо не интересовался ни двором, ни любовными его историями, каковые приключались в великом множестве.
— Понятия не имею, — вынужден был признать Лихослав. — Тебе зачем?
— Надо…
…еще одна деталь чужой мозаики, и Себастьян хвостом чувствовал, что деталь важная…
…и что спрашивать надобно не у братца, а у Аврелия Яковлевича…
…и про зеркала тоже.
…и не только про Клементину.
— И детские портреты, — решил Себастьян. — Скажи Старику, что мне нужны их ранние портреты. И вообще все, что удастся, о детстве…
Не умея усидеть на месте, Себастьян вскочил. Он прошелся вокруг фонтана, под босыми ступнями ощущая и каменную крошку, и трещины, и острые стебельки травы.
— Он поймет… меняет лица… и если так, то… Габрисия — вариант очевидный, но поэтому и не пойдет. Слишком умна…
— Габрисия?
— Колдовка. Габрисия изменилась поздно, а если готовилась… да, нужны портреты… чем больше, тем лучше… совсем младенческие не подойдут… типаж подбирала схожий… значит, те, на которых постарше… Лихо, с тебя когда писали?
Переспрашивать братец не стал, но сморщил нос, припоминая:
— Три… семь… одиннадцать, тогда, помню, еще мундир напялили.
— Три рано… семь и одиннадцать — хорошо… и скажи Старику, что это — личное. Нет, на Хольм она тоже работает, но все одно первым делом — личное.
Себастьян потрогал шишку, похоже, что пресловутый канделябр очень поспособствовал прояснению в голове.
И очередная идея, пришедшая в эту голову, заставила Себастьяна улыбнуться.
— Лихо… а у тебя мыло есть?
— С собой?
— Ну да…
— Мыла нету, но есть зубная паста…
— С пастой не то, хотя… давай сюда. Слушай, Лихо… а ты ж волкодлак малость. Значит, повыть можешь?
— Издеваешься? — Братец поскреб щетинистую щеку.
— Мне для дела…
— Ну… если только для дела.
Гавел наблюдал за лабиринтом со странным, полузабытым почти чувством страха, причем сколь ни силился он, не мог понять, откуда же это чувство взялось.
Луна виновата.
Верно.
Именно она, огромная, отливающая желтизною, будто старым салом натертая… повисла, скособоченная, над самыми маковками елей, того и гляди сорвется, покатится, сминая и эти ели, и кусты, и статуи… и самого Гавела раздавит.
Он судорожно вздохнул и прижал к груди верную камеру.
Вот же… луна… смотрит, насмехается…
…старуха луны боялась, на полную требовала окно завесить, и в комнатушке под крышей становилось темно. Гавела эта темнота не то чтобы пугала — до сегодняшнего вечера он думал, что утратил саму эту способность — страх испытывать, скорее, он задыхался. Чуял, что пыль чердачную, с которой вел давнюю непримиримую борьбу, но проигрывал, что кисловатый запах старушечьего тела, что ароматы ее притираний… он ненавидел их, склянки-скляночки, банки и кувшинчики с узкими горлышками, в которых прятались масла и жиры, как втайне ненавидел саму старуху…
Гавел потер глаза, отгоняя сон.
Болели.
И кишки вновь жаром налились, а ведь будто бы отступила болезнь на спокойной местной работе… может, кинуть старуху? Просто уйти, сменить имя, раствориться на просторах королевства… устроиться в парк ночным сторожем… тихая жизнь… глядишь, и сладится как-нибудь.
Гавел вздохнул.
Сколько уж раз он мысленно сбегал от старухи? Неисчислимо. На деле же всякий раз что-то да останавливало. Любовь? Да нет, смешно думать… она-то всегда его ненавидела, попрекала, будто бы самим своим рождением. Гавел всю ее жизнь искорежил. Совесть? Чушь. Какая у него — крысятника — совесть? Давно уже избавился от нее… и от порядочности… и от прочих реликтов человеческой натуры…
Вздохнул и вновь глаза потер, в которых луна уже двоилась.
Ярче будто бы стала.
И ниже опустилась.
Блажь… а князя все нет и нет… пойти в лабиринт? Мало ли, вдруг заблудился, потерялся… он же ж не в себе, и оттого Гавелу волнительно… и он сделал первый робкий шажок к крылатым львам, что лежали у входа в лабиринт. Каменные звери в лунном свете выглядели до отвращения живыми.
Скалились.
— Кыш, — шепотом произнес Гавел и, вытянув шею, прислушался.
Тишина…
…кузнечики в траве стрекочут. И где-то тоскливо кричит козодой…
…ветром по спине мазнуло…
Глупо соваться… лабиринт огромный… и как в нем князя искать-то?
…и зачем?
Мало ли… безумцы всякими бывают… Гавелу ли не знать… он ведь делал репортаж о сувалковской отравительнице, которая себя ведьмою возомнила… и в богадельне бывал частенько… видел иных ее обитателей, с виду тихих, печальных даже, выглядевших случайными гостями в странном сем месте. Но это с незнания…
…и душегубы.
…и те, кто полагает себя одержимыми…
…детоубийцы, насильники…
Страшно.
С чего Гавел решил, будто бы князь не из таких? Знакомец? Но безумие выворачивает человека, выпуская на волю демонов, которые у каждого имеются…
Гавел решительно тряхнул головой и в лабиринт шагнул. Сторожевой амулетик развеивал темноту, но все же…
…жуткое место.
Кусты стрижены ровно, гладко… но все умудряются цепляться за рукава Гавеловой куртки. А он идет, прислушиваясь что к собственным шагам, что к шорохам, которых в лабиринте множество. И кажется, что кто-то крадется по Гавеловому следу.
Остановился.
Оглянулся… никого.
Темнота и поворот… и очередная статуя призраком белеет под аркой…
И снова дыхание, близкое, чужое, почти в волосы… тень мелькнула, потревожив кусты. Да и то, была ли?
Примерещилось.
Назад надобно, но… куда?
Дорожки идут, разбегаются, путаются, и стены из кустов на диво прочны… впору самому на помощь звать, но стыдно… сторож, а испугался…
Гавел присел на лавочке, которых в лабиринте имелся не один десяток. И все-то в местах романтичных, живописных… эту вот оплетал одичавший шиповник, надо полагать, оставленный исключительно потому, что видом своим вносил толику хаоса в это излишне упорядоченное пространство.
Шиповник Гавел снял.
Хорошо гляделась колючая ветка, вытянувшаяся по кованой спинке скамьи. И на металле роса гляделась испариной…
Красиво.
…за стеной кустарника, которая сразу показалась не такой уж плотной и надежной, раздался тоскливый вой.
И Гавел замер.
Сердце его застучало быстро, слишком уж громко; и он прижал ладонь к груди, мысленно уговаривая себя успокоиться.
Вой.
Подумаешь, вой… вон в Смоляницкой богадельне блаженные придумали не просто выть, а хором. И доктора сочли сие действо зело полезным и душеспасительным; нашелся даже охотник, который сумел обучить хор достославному «Вотан, храни короля!». Нумер пользовался большим успехом у окрестных сердобольных панн, а также люда любопытствующего, который платил по медню за билетик. На вырученные деньги хористам покупали яблоки, пряники и петушков. Все были довольны…
Гавел успокоился.
Почти.
И, вцепившись в камеру, решительно сунулся в кусты. Ветки переплелись плотно, кололись; но Гавел продирался, боясь лишь одного: не успеет.
Успел.
Едва не выпал на травку… надо же, к самому центру лабиринта добрался, сам того не заметив. Здесь было светло. Лоснилась низкая луна, лила белесый свет на фонтан о двух чашах и дебелую мраморную девку с кувшином.
Журчала водица, а на самом краю чаши устроился ненаследный князь. Он сидел, растопырив колени, выгнув спину горбом, и шею тянул. Черные волосы растрепались, легли покрывалом на острые плечи. Хвост обвил девкину ногу… князь же, выдохнув, вновь задрал голову к луне и испустил душераздирающий вой…
Гавел успел сделать два снимка, когда Себастьян вдруг прервался и, покачнувшись, упал…
…к счастью, не в фонтан.
Страшная судорога скрутила тело князя.
И Гавел потянулся к свистку… но не тронул. Ненаследный князь, бившийся в траве, замер… умер?
Лежит.
Ноги вытянул.
Руки тоже вытянул вдоль тела… и панталончики разодрались… нехорошо, если его вот так найдут, мертвого и в панталончиках… несерьезно это…
И Гавел выбрался из кустов.
Прислушался.
Тишина. Ну да, кузнечики, козодой и прочие ночные прелести, а вот князь по-прежнему недвижим… и лицо бледное, осунувшееся…
Гавел нерешительно тронул Себастьянову шею в надежде нащупать пульс. Шея была мокрой и скользкой, и волосы темные к ней опять же прилипли.
А вот пульс не прощупывался.
Умер…
…Гавел склонился к самому носу, вдруг да показалось, вдруг да дышит еще… не дышит. И сердце в груди, к которой Гавел, отбросив все предубеждения, прижался, молчало.
Все-таки, выходит, умер…
…а совесть Гавелова ожила, напоминая, что следовало бы сразу охрану вызвать, чтоб сопроводили несчастного до сторожки, а там бы целителя вызвали… и глядишь, не переволновался бы ненаследный князь до сердечного приступа.
Гавел со вздохом осенил покойника Вотановым крестом.
И веки прикрыл, потому как казалось — наблюдает за ним ненаследный князь; и не просто смотрит, а с укоризною, мол, как же ты, Гавел, допустил этакое?
— Я ж не знал. — Гавел шмыгнул носом. — Я…
Взгляд его упал на панталоны, и подумалось, что ежели найдут князя в подобном непотребном виде, то вспоминать станут не его славную службу, а панталоны эти злосчастные…
И Гавел решился.
Он отложил камеру и, присев на корточки, потянулся к панталонам.
— Я осторожно… — пообещал он ненаследному князю, который, как и положено свежему покойнику, был теплым, но неподвижным.
Панталоны не поддавались.
Гавел тянул их и так, и этак, но только бантик оторвал, который сунул в карман исключительно по привычке. Попытался князя перевернуть, однако тело, верно, уже утратило прежнюю подвижность, сделавшись тяжелым, неудобным. Кое-как Гавел перевернул покойника на живот и, взявшись за хвост, приподнял его.
Князь вздрогнул.
И хвост в Гавеловых пальцах крутанулся.
Это потому, что скользкий, чешуйчатый, вот и не удержал…
…дернулась длинная нога. И рука вдруг выпросталась, растопыренная пятерня впилась в траву. Гавел, икнув, смотрел, как удлиняются, загибаясь острыми с виду крючьями, ногти князя… вторая рука, сплошь покрытая чешуей, мазнула по траве, оставив в ней глубокие раны.
Тело приподнялось.
Выгнулось.
Из глотки князя вырвалось утробное рычание, от которого Гавел похолодел.
Он понимал, что надо бы бежать, и чем скорей, тем лучше, однако дикий ужас сковал его, лишив способности двигаться. Гавел дышал.
Смотрел.
…вот тело ненаследного князя зеленеет… дергается… он то падает, то вновь привстает.
…и медленно поворачивается к Гавелу.
В лунном белесом свете видны и заострившиеся черты лица… и темные провалы глаз, из которых исчезло все человеческое, и бескровные губы… и клыки…
— У…уйди… — сказал Гавел, отползая…
Князь уходить не собирался. Он покачнулся, но устоял на четвереньках.
Рот раззявил… не рот, а пасть, украшенную парой длинных и острых с виду клыков…
Тихонько взвизгнув, Гавел упал на спину, и когда нежить — а в том, что князь после смерти обратился в нежить, он не сомневался — села на грудь, закрыл глаза.
…вот и все… конец жизни…
…а старуха-то одна осталась… поймет ли?
Поймет, когда оставленные соседке деньги закончатся… нехорошо… надо было больше…
На лицо падала слюна, белая и пахнущая отчего-то мятой… наверное, из князя вышла очень чистоплотная нежить… и все приятней, чем если бы мертвечиной воняло… на этой мысли боги все же смилостивились над Гавелом, и он лишился чувств.
В блаженной темноте и умирать не страшно.
Темнота длилась и длилась.
И Гавел поневоле задумался, а вдруг он уже умер? И если так, то… он ведь в храмы не заглядывал… и богам не кланялся, потому как знал, что не для него путь исправления, грешил и грешить будет… и если так, то зачем?
Надо было купить белых голубей Иржене-заступнице… а Вотану — меда свежего… не откупом за грехи, но просто, глядишь, и не блуждала бы истомившаяся Гавелова душа впотьмах.
С другой стороны, не в Хельмовы же чертоги ей торопиться?
— …нет, дорогой братец, я, конечно, знал, что у тебя шуточки… дурные, но чтоб настолько? — Этот голос разрушил блаженную цельность темноты.
— Да живой он…
— А если бы сердце стало?
— Так не стало же, — возразила нежить голосом ненаследного князя.
И Гавел подивился только, до чего нежить хитрая пошла, уже и разговаривать научилась. Захотелось предупредить того, второго, чтобы бежал, но темнота держала прочно.
— А может, и стало, — задумчиво произнес непредупрежденный человек. — Вон в себя-то не приходит… вдруг удар случился.
— Нехорошо. — Нежить согласилась, она была где-то близко, и Гавел поспешно отступил в темноту, не желая вновь встречаться с нею. — Переборщил немного…
— Немного?!
— Немного! Нет, Лихо, ему меня на все королевство ославить — так можно, а как мне его попугать — нет? Я ж после его статеек вовек не отмоюсь!
Пинки темнота пропускала, и Гавел вдруг четко осознал, что вовсе он не умер, а лежит там же, у фонтана, на мокрой траве в компании вполне себе живого и очень раздраженного ненаследного князя и светловолосого типа смутно знакомой наружности.
Тип был растрепанным и отчего-то мокрым.
— Видишь, живой! — радостно воскликнул Себастьян и, наклонившись, схватил Гавела за рубашку. — Вставай, дружище!
Гавел закрыл глаза, пытаясь притвориться, что все еще скорее мертв, чем жив… с одной стороны, конечно, радовало, что князь вовсе не нежить, а с другой… бить будет. Это Гавел осознавал ясно, всем своим привычным к подобному повороту дела организмом.
— Вставай, вставай. — Себастьян легонько тряхнул его и просьбу подкрепил пощечиной. — Разговор к тебе имеется… приватный.
Глаза пришлось открыть.
— Вот скажи, — тон был притворно ласковым, — по какой такой надобности ты ко мне в панталоны полез, извращенец?
Такого Гавел от ненаследного князя услышать был не готов. Это он, Гавел, извращенец?! Да… да он нормальный! В женское платье не рядился! И нагишом по королевскому парку не разгуливал! И с ведьмаком в престранные игры не играл…
— Я не извращенец, — прохрипел Гавел, пытаясь вывернуться, но Себастьян Вевельский жертву свою держал крепко.
— Видишь, как дергается? — с чувством глубочайшего удовлетворения произнес он, тыча в Гавела когтем. — Точно извращенец!
Светловолосый, чье лицо Гавел наконец-то узнал, хмыкнул. Лихослав Вевельский заступаться не станет. На это Гавел и не рассчитывал…
— В панталоны полез… стянуть пытался… бантик оторвал и спрятал, фетишист несчастный!
— Я… случайно!
— В жизни нет ничего случайного! — С этими словами Себастьян руку разжал, и Гавел кулем повалился на мокрую, изрядно истоптанную траву. Встал он на корточки, поневоле ожидая удара, а когда не последовало, то на карачках добрался до камеры, сгреб ее и сунул под живот.
Авось уцелеет.
— Успокойся, бить не буду. — Себастьян Вевельский обошел Гавела, став так, что тот увидел длинные босые ноги с длинными же когтистыми пальцами. Пальцы шевелились как-то быстро и нехорошо… — Если договоримся.
Это уточнение Гавелу совершенно не понравилось.
— Ладно, вы тут сами как-нибудь, а я пойду… там, наверное, Ева переживает… Себастьян…
— Да понял я, понял! Иди уже… — Ненаследный князь присел на корточки и поскреб бедро. — У него там Ева переживает. А он тут торчит… с нами… так что, Гавел, договоримся?
— П-попробуем.
— Попробуем… отчего ж не попробовать… а если не договоримся, то я тебя Аврелию Яковлевичу сдам. На опыты.
Обещание было дано бодрым, даже чересчур уж бодрым тоном, который заставил Гавела поежиться и признать, что нежитью ненаследный князь был добрей.
— Вставай…
Подняться помог, руку на плечо положил, когти выпустил, намекая, что не надобно дурить. Гавел и не собирался. Куда ему бежать?
Да и зачем…
— Садись. — Себастьян довел Гавела до лавочки и усадил едва ли не силой. Сам сел близенько, пожалуй, чересчур уж близенько… вздохнул… покосился этак… выразительно… и еще ресницами взмахнул…
…это ж чего он потребует?
…и если то, о чем Гавел подумал, то лучше пусть бьет… битие, оно привычней как-то…
— Вот что ты, Гавел, за человек? — томно произнес ненаследный князь, приобнимая свою жертву. — Вечно все опошлить норовишь… и сейчас небось про меня гадости думаешь.
— Нет! — поспешно соврал Гавел.
— Думаешь, думаешь, я же вижу…
И наклонился к самому лицу, наверное, чтобы виделось лучше. Гавел аж дыхание задержал от ужаса.
— Успокойся. — Князь отстранился и по плечу потрепал. — Ты меня, конечно, интересуешь, но исключительно как профессионал своего дела… ты же профессионал?
Гавел кивнул.
Говорить он не мог.
— Мне нужны снимки конкурсанток… сам понимаешь, что не портретные…
— Голых? — уточнил Гавел.
— Голых, — согласился Себастьян. — Для чего — тебе знать не надо… считай, что вот такой я извращенец…
— Так разве ж это извращение? По нынешним-то временам…
— Да. — Себастьян Вевельский, подумав секунду, согласился, что если по нынешним временам, то снимки голых девиц — это вовсе даже не извращение. — Считай, что я начинающий…
Гавел хмыкнул.
— Сделаешь?
Сделает, конечно… там и делать-то нет нужды, перевести с памяти на пластины да отпечатать. Не зря же он у павильона крутился.
— Это хорошо. — Ненаследный князь потрепал Гавела по плечу. — Это просто замечательно… завтра принесешь.
— Сюда?
— Сюда… а копии — Аврелию Яковлевичу в собственные его рученьки… и записочку от меня заодно снесешь. Полагаю, нет нужды уточнять, чтоб не читал?
Гавел отчаянно помотал головой.
Нет.
Он человек в высшей степени благоразумный, а если и влез куда, то исключительно по незнанию, о чем ныне глубоко и искренне раскаивается.
— Вот видишь, — ненаследный князь, отодрав от панталон второй бантик, протянул Гавелу, — не все с тобою потеряно…
…тот, кто поселился в Богуславе, обещая избавить ее от всех проблем разом, был недоволен. Богуслава ощущала его недовольство остро, оно было болезненным, дурманным и повисало мутной зеленой пеленой перед глазами.
Недовольство пахло трясиной.
…и гнилым мясом, правда, Богуслава вяло удивлялась: откуда ей известно, чем пахнут трясина и гнилое мясо; но удивление исчезало.
Тот, кто поселился в Богуславе, избавил ее от эмоций.
К чему удивляться?
Сожалеть.
Беспокоиться о чем-то?
Он оставил Богуславе собственные раздражение и злость, колючую, как свежие ягоды артишока. И Богуслава осторожно держала злость на раскрытой ладони, разглядывая и удивляясь тому, сколь совершенна она. Иглы длинные, острые.
Железные.
И ранят до крови…
…нет крови, показалось. И ладонь-то обыкновенная, гладкая… Богуслава поднесла ее к глазам, пытаясь разглядеть следы от ран. Не то чтобы боялась, вовсе нет, но…
…запах болота стал отчетливей.
А следом пришло понимание, что тот, кто поселился в Богуславе, желает убить, и не просто кого-либо, хотя он и просто не отказался бы, кровь ему нравилась, и это было правильно, Богуслава сама согласилась, что в виде крови, в запахе ее имеется нечто в высшей степени притягательное. И потом, когда Богуслава исполнит свой долг, она позволит этой крови литься… но сейчас она должна убить конкретного человека.
Тиана Белопольска раздражала не только того, кто жил в Богуславе.
Она не нравилась всем.
Слишком громкая, суетливая и ко всему прочему — дура… а зачем дуре жить? Правильно, незачем… у нее получилось чудом вывернуться из ловушки, которую готовила не Богуслава… она наблюдала… и видела, кто принес коробку в комнату Тианы… и сама заглянула, исключительно из любопытства. Хотела бы попробовать, потому что очень аппетитно выглядели эти конфеты, а от аромата шоколада голова вовсе кругом шла. Но тот, который в ней жил, предупредил, что трогать шоколад нельзя.
Отрава.
Нет, он бы помог Богуславе справиться, но тогда она перестала бы быть человеком; и если она сама не была бы против — чем дальше, тем более неуютным казалось ей человеческое тело, — то тому, кто в ней жил, превращение было невыгодно.
Пока.
Но он обещал, что потом, после, когда все закончится, Богуслава станет иной.
Сильной.
И быстрой.
И еще почти вечной…
Она согласилась и ждала, будучи всецело счастлива в этом ожидании. Но растреклятая панночка Белопольска не стала есть шоколад, чем очень-очень разозлила того, кто поселился в Богуславе. Он ведь предвкушал сладость чужой смерти.
Разочаровали.
От колючей его злости Богуслава плакала кровью.
Не боялась.
Но собирала кровь со щек пальцами, а пальцы облизывала, удивляясь тому, до чего кровь вкусна…
…потом, позже, когда все закончится…
…обещает…
…надо только немного помочь…
…ему и той, которая подарила его Богуславе… или, наоборот, подарили Богуславу? Какое это имеет значение? Никакого…
Панночку Белопольску следует убить… только осторожно, чтобы походило сие на несчастный случай… рано привлекать внимание… рано… а убивать легко. Богуславе прежде не доводилось? Это не страшно. Тот, который в ней обжился, знает, как правильно убивать, даже если без крови… хорошо, если без крови, потому что он слишком взбудоражен.
И почти готов выдать себя.
Тогда та, которая призвала его в мир и в Богуславу, будет недовольна. Ее он бы тоже хотел убить, но неспособен. Поводок держит. И приходится подчиняться.
Встать рано. Одеться… потом, позже, одежда станет не нужна Богуславе, она уже мешает, сковывая движения, но надо терпеть.
Выйти.
Ждать. И пристроиться за панночкой Тианой… от нее пахнет свежим мясом… мясо вкусное, особенно когда сырое… и Богуслава сглотнула слюну, которой наполнился рот. Она… не она, но значения не имеет, прекрасно помнила вкус человечины.
…дичи…
…разумная дичь всегда интересней неразумной.
Богуслава слюну сглотнула. Запах жертвы дурманил… и тянуло вцепиться клыками в смуглую шейку, раздирая и кожу, и мышцы, и тугую жилу. Кровью плеснет, и будет литься духмяным потоком, только успевай пить… успела бы, а потом с преогромным наслаждением слизывала бы ее, подсыхающую, с рук и когтей.
Нельзя.
Тот, кто жил в Богуславе, согласился, что пока — нельзя… позже… когда луна наполнится силой и тонкие миры коснутся друг друга… всего-то на миг; но ей, сильной, которой служат и Богуслава, и ее гость, уже ставший хозяином в теле, хватит и мига.
А пока…
Идти рядом, но не настолько близко, чтобы заметили… дышать в такт дыханию, отмеряя последние секунды чужой жизни. А панночка Тиана не торопится… платье подобрала, ковыляет, с трудом удерживаясь на тонких каблучках… и у лестницы замерла, вздохнула…
…сделала робкий шажок, обеими руками держась за перила…
…и второй…
Теперь быстрее, но не бегом. Все должно выглядеть естественно… девушки почти спустились, и Богуславу никто не упрекнет в том, что она торопится…
…торопится.
Бежит почти, хотя великоможные панночки и не бегают, неприлично это; но тот, который прячется в ней, лишь смеется. И Богуслава вместе с ним — до того нелепой показалась ей собственная мысль. Неприлично? О да, скоро приличия потеряют свое значение…
Она толкнула Тиану легонько; со стороны все гляделось так, будто бы Богуслава лишь задела ее подолом платья… но Тиана покачнулась…
…и полетела по лестнице, чтобы замереть у подножия ее нелепою тряпичной куклой.
И тот, который жил в Богуславе, выглянул, желая убедиться, что она, мешающая хозяйке, и вправду мертва… лежит, не шевелится.
Дышит ли?
— Мамочки! — послушно завизжала Богуслава, удивляясь тому, до чего неприятным, скрежещущим стал голос.
А в воздухе запахло кровью.
Свежей.
Сладкой… слаще яблок и меда… и тот, который жил в ней, с преогромным наслаждением вдыхал этот аромат, рассказывая о том, как потом, позже, когда хозяйка изменит мир, они с Богуславой напьются досыта… и голод, снедающий их обоих, утихнет.
Потом…
…когда луна нальется истинною силой. Уже недолго ждать.
Утром Себастьяна вновь попытались убить.
Спустился он к завтраку поздно, заранее ненавидя и полезный свекольный сок свежего отжима, и вареную спаржу, и даже морковную запеканку. Себастьян с нежностью и тоской вспоминал краковельскую колбасу, а заодно уж Лихославову невесту, к которой приближаться и вправду не следовало.
…и про туфли, которые были тесны, думал.
Это было неприятно.
И странно.
Обувь шили по мерке, как и платья… и вчера только доставили новую пару, весьма панночке Тиане приглянувшуюся — да и как устоять девичьему сердцу против кремового атласу, расшитого стеклярусом? И еще бантики. К бантикам у панночки Тианы было особо нежное отношение.
А нынешние просты.
Не атлас — кожа, и дубовая какая-то… каблук высокий, тонкий. Идти приходится осторожненько… и Тиана с извечною ее торопливостью отстраняется, уступая место Себастьяну… пальцы жмет, пятку натирает, и с каждым шагом — все сильней.
А тут лестница, всего-то ступенек двадцать, но выглядит едва ли не бесконечною…
…ковер убрали.
Это Себастьян отметил машинально, обеими руками хватаясь за перила, и почти не удивился тому, что перила эти оказались скользкими…
Конкурсантки спешили на завтрак.
В молчании.
И панночку Тиану обходили стороной, лишь эльфиечка бросила раздраженный взгляд… ну да, разочаровалась она в легенде-то… легендам рыгать не положено, как и разговаривать с набитым ртом. Легенда должна быть далекой и прекрасной, аки звезда…
Тьфу, и лезет же в голову поутру всякая ерунда…
…но главное, что лестница длинная.
Каблуки тонкие.
Туфли тесные, и юбки еще к ногам липнут, того и гляди — спеленают…
…этого дожидаться не стали. Достало малости — легкого, будто бы случайного толчка в плечо… и Тиана покатилась по ступенькам… Себастьян успел сжаться в комок.
Было не столько больно, сколько неприятно…
— Мамочки! — донесся истошный визг, кажется, Богуславы…
…а ведь она шла следом.
Точно.
Шла и толкнула, словно бы невзначай. Иным бы разом Себастьян не обратил бы внимания на этакое легкое, скользящее прикосновение… но тут туфли.
И каблуки.
Скользкий поручень, точно специально натертый воском. А может, и специально?
Себастьян сел, потирая шею.
— Ох и скользкие у вас ступеньки, панна Клементина! — сказал он, глядя на хозяйку Цветочного павильона снизу вверх, с должной толикой огорчения. — Прям сил нет!
— С вами все в порядке? — Она произнесла это с искренним беспокойством.
Надо же…
И на Богуславу взгляд быстрый кинула, но тотчас спиной повернулась.
— Нос разбила. — Себастьян вытер нос ладонью и руку поднял, чтоб все видели, что рука эта — в крови…
Ноздри Богуславы дрогнули, и сама она подалась вперед. Нехорошее движение, уже почти нечеловеческое… и поза сама, локти прижаты к бокам, пальцы растопырены, шея вытянута, и рот приоткрыт; стоит, слюну сглатывает часто, неспособная отвести взгляд от раскровавленной ладони.
Еще немного — и бросится.
Нет, отступила, попятилась, вскинув руку, рукавом заслоняясь от неприятного зрелища.
— Нос — это ничего, — сказала Тиана, вытирая ладонь о подол. — Вот я в детстве как-то упала и на гвоздь головою налетела… ничего страшного, распорола кожу только, но зато кровищи было… жуть! Шили потом!
Богуслава исчезла.
Не нравятся разговоры о крови? Или напротив — чересчур нравятся?
Зря не поверил Ядзите. Как есть одержимая, и давно, если тварь, в душу пробравшаяся, уже и тело обжила…
— Вы встать можете?
— Встать могу. — Тиана поднялась.
— А идти?
— Идти не могу… каблук сломала! Панна Клементина! Эти каблуки — сущее издевательство! А ну как кто бы другой сверзся? Я-то ладно, про меня еще дядечка говорил, что я завсегда на ноги падаю, даже тем разом, когда с голубятни сиганула! Нет, это-то давненько было, и упала я аккурат на сено, уж больно удачненько привезли его… я вообще везучая…
Себастьян сказал это громко, чтобы все слышали.
— Мы очень рады, — сдержанно и отнюдь не радостно ответила Клементина, поддерживая Тиану под руку, — что ваше везение вам не изменило…
…о да, оно еще понадобится.
Себастьян вдруг четко осознал, что до полнолуния осталось не так и много времени, а значит, панночку Белопольску будут изводить с утроенной силой.
И не ошибся.
…к обеду прислали букет ядовитых роз, который Тиана от щедрот душевных попыталась всучить панне Клементине. А то ж самой ей цветочки только и делают, что шлют, и если от королевских избавиться никак не выйдет, то этими, чужими, сам Вотан поделиться велел…
…Клементина не обрадовалась, но и перечить не стала. Розы со смертельным ароматом остались в холле, ненадолго, не прошло и четверти часа, как этот букет сменился иным, почти таким же…
…а золотая цепочка с кулончиком и отсроченным проклятием отправились в унитаз… совершенно случайно, как иначе… и Тиана искренне и громко о ней горевала… ей так же громко, но отнюдь не искренне сочувствовали…
…скрип люстры, что медленно, но неумолимо сползала с цепи, Себастьян услышал загодя и еще возмутился, потому как под люстрою этой стоял не один, но в компании его высочества, для которого, естественно, запретов не существовало. Во всяком случае, Клементина, встретив высокого гостя, не посмела отказать ему в визите.
И вот теперь оный гость, облобызавший Себастьянову руку до самого локтя, стоял себе под люстрой, рассказывая очередную историю из королевского бытия… история, верно, казалась ему увлекательной и где-то забавной, отчего его высочество изволили смеяться…
…и не замечать люстры.
А она сползала все быстрее, не оставляя Себастьяну выбора… и когда зазвенели хрустальные подвески, он решился.
С громким визгом:
— Мышь! — он бросился на шею его высочества, который от этакой прыти несколько растерялся, но девицу визжащую подхватил, правда, не подрассчитал, верно, что оная девица его на голову выше и отнюдь не отличается худобой.
Матеуш честно попытался удержать панночку Белопольску, рвущуюся бежать подальше от страшного зверя… но не сумел.
Он вдруг оказался на полу, погребенный под ворохом юбок…
…а в следующий миг с грохотом, звоном и пылью рядом осела люстра.
— Мышь! — развела руками Тиана и, наклонившись к королевскому уху, призналась: — С младенчества мышов боюсь! Они такие… серые… мелкие и с хвостом…
— С хвостом… — Матеуш повторил это, глядя на люстру, металлический остов которой погнулся… и его высочество, воображением обладавший живым, живо представили, как металл этот, украшенный двумя сотнями хрустальных подвесов, падает ему аккурат на голову… и голову пробивает… а самого Матеуша стирает в кровь.
— Мышь… — сглотнув, повторил он, — это… это серьезно…
— А то! В прошлым годе дядечка жаловался, что они все зерно в амбаре пожрали! А я ему говорила, что это не токмо мыши…
Слезать Тиана Белопольска не торопилась, а Матеуш не протестовал.
Он лежал, глядя снизу вверх, и надо сказать, что картина королевским очам открывалась весьма прелестная…
…кто-то бегал, кричал…
…кажется, интересовался самочувствием, но Матеуша весьма мало волновала поднявшаяся вокруг суета. Он был жив… благодаря мыши и панночке Белопольской, которая вдруг вспомнила, что не просто так сидит, а на его высочестве; можно сказать, на глазах у многочисленных свидетелей бессовестно попирая королевскую власть.
Власть в лице Матеуша была не против…
— Ой, чего творится… — протянула Тиана, кое-как сползая с его высочества. И, вставши на четвереньки, огляделась. — Это люстра ухнула, да?
— Д-да. — Его высочество с неудовольствием отметили, что коленки-то дрожат…
…и не только коленки.
— Люстра. Упала, — повторил он, поднимаясь.
Тоже на четвереньки.
И носом уперся в длинный, но прехорошенький нос Тианы… а раскраснелась-то как… и растрепалась… чудо до чего хороша… волнуется, переживает, дышит часто, и сам Матеуш дышать начинает, пусть бы и меловой пылью, которой припорошило темные кудри Тианы.
— Жуть! — сказала она и рыгнула. Должно быть, от нервов.
Бедняжечка.
Испугалась.
— Не бойтесь, — сказал Матеуш, подвигаясь ближе. Он осознавал, что нехорошо ползать на четвереньках, но ничего не мог с собою поделать. И, кое-как сев, приобнял панночку за плечи. — Вы… вы, дорогая моя Тиана…
От ручки ее пахло пылью, и камнем, и еще кровью… когда только пальчики свои ободрать сумела.
— Вы мне жизнь спасли!
— Скажете тоже. — Она плечиком повела, и плечико это весьма изящно выскользнуло из ворота… платье успело треснуть и съезжать начало, но было вовремя остановлено Тианой. Сама она зарделась и губку закусила.
— Скажу! — с пылом ответил Матеуш.
Пережитое заставляло острее ощутить жизнь во всех ее проявлениях…
— Вам, моя дорогая, я теперь обязан… не спорьте… хотите, я вам орден вручу…
— Спасибо… — Себастьян вовремя прикусил язык, с которого едва не слетело: «У меня уже есть один». И, придерживая расползающееся платье уже обеими руками, попросил: — Вы лучше шоколадом… шоколад, он, знаете ли, волнение крепко снимает! Вот у дядечки моего супружница как переволнуется, так сразу за шоколад. Сядет и грызет, грызет… целиком от плитки отгрызает! А попросишь кусочка, так не поделится… мол, невместно мне ее шоколад ести… сквалыжная она! Я-то шоколад люблю…
…зря сказал.
Спустя полчаса, кое-как отбившись от излишне назойливого целителя, который то ли выслужиться желал, то ли почуял неладное, но все норовил ручку пощупать, Тиана лежала в постели.
В шелках, кружевах и с уксусным компрессом на высоком лбу.
Матеуш, успевший сменить облачение, сидел рядом, да не просто сидел, а кормил Тиану шоколадом. И кусочки, паразит венценосный, выбирал крошечные, совал в рот… и еще в глаза заглянуть норовил.
— Вы так храбры…
— Да вы что! — Себастьян брал шоколад аккуратно, норовя не обслюнявить королевские пальцы. Во-первых, выглядели оные не слишком-то чистыми, во-вторых… правда об этой истории рано или поздно выплывет на свет божий.
На плаху Себастьяну не хотелось.
И в ссылку тоже.
— Я мышей боюся! И еще пауков… — Вспомнил давешний подарок и, не удержавшись, поскреб шею. — Бабочков опять же.
— Вы боитесь бабочек?!
— Ага.
— Почему?
…потому что от таких бабочек противоестественные наклонности подцепить можно.
— Да… — Себастьян осторожно принял очередное подношение, мысленно прикинув, что запасов шоколада в коробке, которая стояла на коленях его высочества, хватит дня этак на два. — Вы когда-нибудь вблизи бабочку видели?
Матеуш наклонился, точно желая одеяльце поправить… ну-ну… Себастьян тоже, случалось, поправлял… сначала одеяльце, потом простыночку…
— Это ж жуть невообразимая! У нее глаза огромнющие. Огнем горят. И усы… и сама она лохматая… а крылья в чешуе…
— Дорогая, вы уверены, что про бабочек говорите?
— А то!
— Огнем горят, значит… и крылья в чешуе. — Матеуш, кажется, представил себе этакого монстра и вздрогнул. — У вас, дорогая моя Тиана, очень оригинальный взгляд на… обычные вещи.
…ну да, обычные… что необычного в привороте?
— Мне жаль, я не знал об этом вашем страхе… — А теперь взгляд у его высочества стал весьма задумчив, кажется, они прикидывали альтернативные варианты. — Впредь обещаю быть осторожней… щадить ваши чувства… — И наклонились еще ниже.
Себастьян вжался в подушки…
— Скажите, чего вы еще боитесь…
В выпуклых белесых глазах его высочества ненаследный князь увидел решимость.
— Крысюков. Пауков. Про пауков я вроде говорила… и ящерок. Змей. Темноты. И когда сзади орут…
— Клянусь, я сзади орать не стану…
— Колдовок боюсь… у нас в городе жила одна старуха, натуральная колдовка! С носом кривым. И на глазу бельмо… вот ежели бельмо на правом, то это еще ничего…
Его высочество, выдохнув:
— Да…
…склонились еще ниже… а подушки сделались плотными, и сколь Себастьян ни старался, сколь ни ерзал, отодвинуться не вышло.
— Я… вас очень внимательно слушаю…
…еще ниже, носом носа касаясь. И от этакой интимности прямо кулаки зачесались. Себастьян их на всякий случай под одеяло спрятал.
— Да… нечего слушать… я уже все…
Матеуш вытянул губы трубочкой и попытался-таки поцеловать…
…Себастьян взвыл, вскакивая…
…но его высочество взвыли еще громче и отпрянули, прижимая к губам руки…
— Фто это было? — спросил он отнюдь не любезным тоном.
— Дядечка… п-подарил… — Себастьян прижался к стене, не спуская взгляда с королевича.
Тот же медленно, недоверчиво ощупывал распухшие губы, которые медленно наливались нездоровым багрянцем.
…вот спасибо, Аврелий Яковлевич, за заботу, только предупредить мог бы!
— К-кулончик, — слегка заикаясь, Себастьян вытащил из-под длинной рубашки вышеупомянутый кулончик, — н-на всякий случай.
Матеуш издал долгий, протяжный звук, от которого Себастьяново сердце оборвалось.
— Чтоб не с-соблазнил никто… д-до свадьбы.
Его высочество, продолжая ощупывать губы, кивнули.
До свадьбы, значит.
Он не был зол, скорее несколько раздражен и удивлен; но удивление это в новообретенной жизни, которая продолжалась, несмотря на люстру, было чем-то вполне себе естественным.
А Матеушу казалось, что он разучился удивляться.
…и смеяться… тем паче если над собой… а ведь и вправду смешно… соблазнитель… губы онемели, распухли и цвета стали уже не красного — пурпурного.
Королевского весьма.
И он, тряхнув головой — жест этот никак не увязывался с венценосным образом, а потому вытравливался воспитателями с особым тщанием, как и привычка грызть ногти, — рассмеялся. Громко.
Неприлично.
И долго. Гортанный некрасивый смех его, который многочисленным гувернерам так и не удалось облагородить, был слышен далеко за пределами комнаты. Но Матеушу впервые было наплевать.
Он живой.
И жизнь прекрасна, даже когда губы на пол-лица расползлись. Тиана же, опустившись на шелка и кружево, вцепилась в одеяло, натянула по самый нос и из-за этой ненадежной преграды внимательно наблюдала за королем.
— А… а шоколад очень вкусный, — сказала она, когда Матеуш отсмеялся. — К губам надо медень прижать. Меня как-то пчела укусила… у дядечки ульи стоят, медок собственный дюже хороший, но пчелы злющие, что выдры! И я пейзажу писала, а она как подлетит! Как в губу вцепится! Та и распухла… вот мне стряпуха подсказала медня приложить, чтоб спухлость прошла… и прошла…
Звенел голосок панночки Белопольской, которая, конечно, не особо умна, но прелесть что за дурочка… и птицы за окошком пели…
…и розами пахло.
И лето горело во всей его летней красе…
Как бы там ни было, но Цветочный павильон его высочество покинули пусть и с распухшими губами, но в настроении великолепнейшем.
До свадьбы, значит?
Будет ей свадьба… вот сразу после конкурса и будет…
…терпение не относилось к достоинствам Матеуша.
