Глава 21
Путь в историю и странное место
Лет пятнадцать назад Макар отдал бы передний зуб за возможность подняться на борт такого корабля. И охотно отказался бы от всех своих будущих любовей за то, чтобы пересечь на нем море. Отсутствие зуба ассоциировалось с вольницей и подвигом, а любовь казалась штукой никчемной. Сегодня, взирая на судно с высоты своих двадцати пяти, он отчетливо видел, что это жалкая старая посудина, что плавать ей до первого шторма, а в команде одни бандиты. Капитан – мошенник с бегающими глазами, торговавшийся как сам черт, какой-то толстый оборванец, заискивающий перед капитаном, и матросы, лебезившие перед толстым оборванцем, – он не мог решить, кто из них более подозрителен.
Вообще все было подозрительно. Они без единого приключения добрались до города, никем не замеченные, отыскали порт. Среди кораблей, готовых выйти в море, присмотрели самое непрезентабельное суденышко. Оказалось оно купеческим, направлялось, вот удача, в столичный град, и после яростного торга довольный капитан препроводил пассажиров в «наилучшую каюту для господ путешественников». Алёна долго не решалась присесть на койку, заправленную чем-то вроде попоны, снятой с больной клячи. Романтика дальних дорог не манила ее даже в детстве, она росла хорошей девочкой, слишком брезгливой, чтобы грезить о соленых брызгах и тугих парусах. Помнится, Макар в склоке обозвал ее занудой. Правильной, скучной. Неужели правда? Вялая обида на судьбу, придавившая ее при взгляде на эту, с позволения сказать, каюту, исчезла, сметенная обидой горячей, деятельной, адресной – на Макара. Ничего и не правда! Просто она нормальный человек, а не как некоторые, которые лезут на рожон. А сам просто недоразвитый. Инфантильный какой-то. И вообще, если бы не его дурацкое вмешательство, она бы уже дома была! Гнев – отличное лекарство от сомнений. Алёна и думать забыла о засохшем Дереве перехода, о засоренных нечистью полях, обо всех пугающих странностях нынешнего своего вояжа. Возмущенно сопя, она молча смотрела, как качнулся, стронулся и поплыл вдаль чужой берег, и горда была, что способна молчать.
Ее инфантильный спутник тоже не отрывался от иллюминатора. Теснота и грязь нанятых втридорога апартаментов оставили его равнодушным. Он не глядя сел на самое подозрительное пятно замызганного покрывала. (Одно слово, мужчина – неосмотрительность и свинство!) Всё складывалось наилучшим образом, день выдался погожий и ясный. Ветер с берега целеустремленно наполнил парус, и суденышко легко понесло их к желанной цели – к спасению, к возвращению домой. Макар сам не знал, что с ним творится. Просто решил на всякий случай держаться настороже, никому не доверять и бдеть за двоих. Никудышный из него получался рыцарь. Трусливый, нервный, подозрительный. Сам бы он себе не то что женщину – ценную вещь и то бы не доверил. Тем более что ценную вещь он бы наверняка разбил или сломал. Недаром бабушки и тетушки с самого его рождения твердили, что он криворукий. Но так уж случилось, что выбирать Алёне не приходилось. И ему, выходит, не приходилось тоже. Эту женщину должен защитить он, больше некому. Оставалось молча приказать себе справиться. Этим Макар и занимался, пока корабль маневрировал в гавани и выходил в открытое море.
А потом внезапно настала ночь.
Ночь в море – дар и испытание для избалованного привычкой к безопасности горожанина. Мир сжимается до скорлупки-каюты, в укромной тесноте которой лежишь, будто моллюск в раковине. Лежишь и явственно чувствуешь внутри слабого мягкого тела эту беспокойную тяжесть, драгоценную жемчужинку – жизнь. А еще мир распахивается, лишившись всех ориентиров и с ними границ, распахивается до самого себя, раскрывая вдруг свою вселенскую природу. И ты чувствуешь, какой он – тесный и безбрежный, мирный и непредсказуемый – и какой ты – крохотный, уязвимый, конечный. Такой живой!
Два человека, яростно чувствующие жизнь в себе, неподвижно лежали во тьме на расстоянии одного слова друг от друга. Макар послушно устроился на полу, Алёна вытянулась на узкой койке. За оконцем, выдающим себя только сквозняком, вздыхало во сне море. Через тонкие перегородки доносились звуки чужого и непонятного, возившегося на борту. Эти следы присутствия в мире еще чего-то, кроме себя самого, лишь усиливали в каждом переживание собственной отъединенности. То был драгоценный момент. Он скрепил их, две жемчужинки, будто оправой, и они смутно белели на черной подложке ночи, неотделимые друг от друга, но неслиянные. Было тревожно и сладко, отчего-то немного стыдно и, совсем уж непонятно почему, страшно. Наверное, страшно шевельнуться, произнести или сделать что-нибудь непоправимо не то.
Исподволь, незваным третьим, прокрался сон. Макар уловил, как выровнялось дыхание Алёны, и успел еще напомнить себе о решении не спать, прежде чем забыться следом за ней.
Сон оказался гостем беспокойным. Он скрипел всеми досками старой посудины, рокотал голосами, подозрительно приглушенными. Он рассыпался дробью бегущих шагов по палубе, гулкой, будто натянутая на барабан кожа. А то вдруг принялся пихать корабль в борт сильными упругими толчками, но угомонился прежде, чем растолкал Макара. Судно выровнялось и вновь пошло довольно ходко, разве что подпрыгивая, будто скользило по льду, намерзшему на стиральной доске.
Когда сон, натешившись, угомонился и уполз, Макар открыл глаза. Ночь покинула его вся, целиком, не оставив по себе ни тумана в мыслях, ни дремоты. Наверное, поэтому ясному, освеженному сознанию сразу раскрылось во всей очевидности, что они плывут не туда. Как он это понял, как почуял, никогда не плававший дальше буйков, не знающий ни аза о ветрах и галсах, – бог весть. Прямо под иллюминатором, очень близко, вздымалось и опадало море. Совсем другое, чем у берега, оно было такого особенного, плотно-синего цвета, приставшего скорее камню, чем воде, что почти осязаемой становилась иная, неприбрежная глубина. Однако в его дыхании слышалась женская суетливость и спутанность, не вязавшаяся с трансокеанским плаванием. Уже и слово «каботаж» всплыло из недр памяти и неприятно заплескалось в голове. Какой еще, к чертовой матери, каботаж, мы же плывем за море, разве нет?
Макар развернулся к двери, почти уверенный, что она окажется заперта не только изнутри, но и снаружи. Громыхнул задвижкой, отчего Алёна, еще полуспящая, дернулась и села на койке. Дверь, впрочем, охотно распахнулась. Но выйти Макар не успел. Неожиданно массивный и кряжистый в тесном проеме, перед ним возник капитан бандитской посудины. Словно ждал, стервец, когда почетные пленники изволят воспрянуть ото сна! В том, что они именно что пленники, сомневаться не приходилось. Стоило видеть физиономию капитана, сдобренную, будто блин маслом, алчностью, самодовольством и еще чем-то, менее понятным. Любопытством, что ли? Голос, когда он заговорил, звучал, однако, тихо, спокойно и даже уважительно:
– Ну поведайте, господа хорошие, чем войдете в историю?
– Выпустите нас, – яростным шепотом выкрикнула Алёна. – Немедленно, ну!
Капитан гостеприимно взмахнул рукой:
– Милости прошу, никто вас не держит.
Во взгляде, которым он сопроводил девушку, необъяснимое уважение перевешивало вполне понятное восхищение Алёниной бесспорной красотой.
– Поберегитесь, тут ступенечка... Притолока низкая, берегите прелестную головку...
Макар, не столько испуганный, сколько озадаченный, последовал за разъяренной спутницей и предупредительным дядькой. Он как-то иначе представлял себе пиратский плен.
– Куда угодно будет направиться вашей милости, благородная путешественница?
Изящно склоняясь в полупоклоне, простирая руку к осиянному зарей горизонту, он словно и впрямь предлагал Алёне весь этот безбрежный простор, полный перламутрово-розового воздуха и синих хлопотливых волн. Алёна вытянулась, вцепившись в поручень, и вся зазолотилась, будто вот только что, в этот самый миг, по царственной своей прихоти сгустилась на нечистой палубе из световых бликов и сладковатого запаха моря. И Макару на мгновение показалось, что даже капитан, этот рыцарь якоря и удавки, поддастся чарам, сложит к ее ногам свою разбойничью душу и назовет своей королевой.
Но капитан, разумеется, шутил. Пленники были вольны идти на все четыре стороны – если только умели плавать как рыбы или летать как птицы. И запоры никакие не нужны.
– Соблаговолите пройти в мою каюту, – предложил бандит уже без усмешки, с одним только почтительным любопытством. – Угоститесь, чем боги послали, да уважьте человека, не томите более.
– Что вам угодно знать?
Морской разбойник удивился:
– Как что? Ясно что, чего в вас такого особенного, что на мой корабль попали. Я ведь, благородный господин, не простой моряк...
– Вы пират, – зло уточнила Алёна, входя следом за хозяином в нескромно обставленное помещение.
– Перевозчик.
– В иную жизнь людей перевозите? – съязвил Макар, пытаясь бодриться.
– Не в иную. В настоящую. В историю, в судьбу, как хотите называйте, да только заурядных, случайных людишек, тех, что без судьбы-предназначения, а так, для продолжения рода, мне вовек продавать не доводилось.
Посланный воровскими богами завтрак состоял из тяжелых кусков мяса, кругов резиново-тягучего хлеба и нескольких кувшинов вина. Любуясь пленниками, набивающими животы, капитан разоткровенничался. Кого он только не возил! Пропавших наследников, беглых канцлеров, магов скрытой силы, вождей восставшей черни... Никем не брезговал. Тут ведь по внешности разбирать не след, если будешь принюхиваться, почище да побогаче добычу искать, непременно промахнешься. Что внешность? Одна только обманная видимость, навроде отражения луны в воде. Иной глядит истым полководцем и горд, как сто королей, а на деле один пшик. Уйдет такой к прародителям, никто и не заметит, кроме его портного да скорняка. История, она костюм не выбирает, случись нужда, может и в рубище вшивом походить.
К призванию своему почтенный мастер Хурон (таково было имя капитана) относился серьезно. Возил всех, кого судьба ни пошлет. Впрочем, не брезговал и князьями, пусть хоть в жемчугах и золоте с ног до головы. А что? Добрый куш служению не помеха. Князя перевезти и на хорошие деньги выменять – тоже ведь акт исторический, судьбоносный. Вот однажды, отдался Хурон воспоминаниям уже на палубе, куда вышли освежиться после жирного и пьяного завтрака, купил он у какого-то отребья девку молодую. За сущие гроши купил, потому как девка была буйная, несла какой-то бред, шипела и кусалась, будто дикая кошка. Впрочем, собой ничего, хоть и тощеватая. Здорово скрасила бы долгое плавание его ребятам – красивая оказалась девка, вот как благородная госпожа (Алёна при этих словах сильно побледнела). Отдавать выгодную покупку команде прозорливый Хурон, однако, передумал. Предназначение, мать его так! Покорный долгу, аккуратно довез до невольничьего рынка на дальнем архипелаге. И что вы думаете? Продал вдесятеро дороже. Но и это не всё! Купили кошку эту злобную не куда-нибудь – в опочивальню тамошнего князя, а как раздели, чтобы отмыть да в пристойный вид привести, обнаружилась на девке в особом месте родовая отметина непростая. В общем, коротко говоря, оказалась кошка княжной наследной. С правителем архипелага все у нее сладилось, слюбилось, сделал он княжну законной женой да через год на многих ладьях за жениным наследством-то и приплыл. Народу положили, сколько положено, посадов-деревень пожгли в охотку. Узурпатора, дядю девкиного, четвертовали при большом стечении народа да и воцарились с миром. По сей день правят душа в душу. А свой рыбацкий архипелаг, водорослями пропахший, спихнули на младшего брата, к общему удовольствию. Так не сочтите за навязчивость, изъясните, кого на сей раз сподобился на рынок везти? Магов, а не то графьев каких-нибудь инкогнито?
– Государственных преступников, – не сдержалась зловредная Алёна. – Личных врагов Большого государственного совета. Сам – как его там, Тринадцатый, что ли, высокий такой, худющий, борода как пакля, – за нами гонится. Того и гляди, нагонит. Нагонит ведь?
Дальше случилось необъяснимое. Какой-то упитанный чудик, самозабвенно размахивающий маленькими белыми ручками на баке, вдруг помертвел, уронил ладошки и хлопнулся на палубу в обмороке. В тот же миг лучезарный, хоть открытку с него печатай, простор почернел. Низко над головами загрохотали чугунные тучи, и невесть откуда прискакавшие волны ударили в борт корабля. Капитан заметался по палубе, то теребя упитанного, то скликая команду тонким от паники голосом. Был он, разумеется, далеко не слабак, повидал на море немало. Но плавать в здешних штормовых водах без умелого мага-погодника (или, что то же самое, с магом, валяющимся бездыханной тушей) – это, всяий знает, чистое безумие. Лучше сразу утопиться, прямо в порту. Маг у Хурона был первостатейный, разве что нервный чересчур, интеллигент клятый, и капитан за годы спокойных рейсов поотвык от буйства бесхозных стихий. Бедная старая посудина скрипела и стонала. Хурон, с болью в сердце слушавший эти жалостные вопли, думать забыл об иноземцах, в недобрый час принятых на борт. Уж не свою ли собственную злую судьбу увез он, слепо радуясь, в последний переход?
А иноземцы, заброшенные волнами под фальшборт, оглушенные ревом и грохотом морского урагана, покорно следили, как вырастает над суденышком стена черного стекла, как ломается поверху пенным гребнем и рушится вниз, оборачиваясь исполинской волной. Удар волны начисто снес мачту, но деревянная скорлупка как-то вывернулась, выпрыгнула на свободу. И там, куда она прыгнула, именно в этой случайной точке бушующего моря, по неведомому закону пробудился на груди Алёны позабытый кристалл. Когда на судно обрушился следующий вал, он уже раскочегарился до звездной яркости и выдернул обоих странников в блаженную тишину.
Падение в лиловый туман завершилось небытием. Не стало грохота волн, свиста ураганного ветра, несущегося так быстро, что легкие обжигало от нехватки воздуха. Громоздящиеся друг за другом валы, тучи, снова валы разных оттенков черного исчезли в размытом свечении, где словно бы и не было ничего, ни одной отчетливой формы. Макар первым осмелился открыть глаза на том свете. Успел еще заинтересоваться, хотя и вяло, оглушенно, на какой именно «тот свет» они угодили – средневеково-иномирский или собственный, от рождения обещанный. Но молочно светящийся туман уже прояснился (плавал он, оказывается, только в его сознании). Проступила просторная, вполне заурядная комната. Исследовать комнату он не стал, принялся теребить Алёну, лежавшую подозрительно тихо. Она очнулась прежде, чем он успел перепугаться, и первым делом кинулась обниматься с Макаром.
Вот теперь можно было сообща осмотреться и поломать голову.
– Это мы где?
– Уверена, что не у тебя дома? – с надеждой спросил Макар. – Может, у тебя амнезия э-э... невротической природы?
Алёна, окончательно придя в себя, вырвалась и яростно замотала головой, отчего во все стороны полетели длинные брызги.
– Нет у меня никакой амнезии, умник! И не надейся. Впервые в жизни вижу это место!
Макар неохотно выпустил девушку, плотно облепленную мокрой одеждой, и вслед за ней встал на ноги. На полу осталась нешуточная лужа, казавшаяся грязной в приглушенном освещении, неизвестно откуда исходившем. Макар поежился. Представил, как открывается дверь, входит хозяин и оторопело смотрит на незваных гостей, к тому же наследивших. А там и милиции ждать недолго.
Где она, кстати говоря, эта дверь? Алёна, обходившая комнату по периметру навстречу ему, нетерпеливо озиралась.
– Слушай, а где дверь? Выйти бы отсюда.
– Куда выйти?
– На улицу, конечно. Или ты в спальню хозяйскую рвешься? Мне нужна дверь на улицу.
И тут же оба увидели эту самую дверь. Собственно, оказалось, что они стояли ровно напротив и смотрели прямо на этот прямоугольник светлого пластика, но почему-то заметили его только теперь. Замочной скважины на двери не было, только простая круглая ручка.
Алёна схватилась за ручку, крутанула и дернула.
– Открывайся, да открывайся же!
Дверь распахнулась. Они вывалились наружу. Под ногами разверзлась бездна в десять этажей. Макар чудом удержал под контролем мочевой пузырь. И вызверился – несправедливо, конечно:
– Дверь ей подавай! Дверь на улицу! Хоть бы в окно посмотрела, на каком этаже квартирка находится.
Алёна, пробовавшая на прочность прозрачную плиту, истинным чудом оказавшуюся у них под ногами, подняла к нему зеленовато-бледное лицо.
– А ты видел там хоть одно окно, Макар?
И, только что невообразимо спокойная, вдруг сморщилась и зарыдала. Макар, начисто лишенный иммунитета против женских слез (жизненный опыт свидетельствовал, что их нельзя унять никаким рациональным действием – ну почти никаким!), обхватил Алёну и залопотал что-то утешительное в мокрую макушку, припавшую к его плечу. Так они и топтались, неумело обнявшись, на невообразимо странном балконе с прозрачным полом – кстати, единственном на фасаде многоэтажной жилой башни, – нелепые, будто парочка влюбленных ангелов.
А вокруг, насколько мог судить Макар, когда его горизонт вновь расширился за пределы золотой макушки, раскинулся очень странный город. Был это, бесспорно, мегаполис, и кажется, столичный, очень уж сановно смотрелись широкие проспекты. Будто просеки, проложенные в реликтовом лесу, где вместо деревьев возносятся в небо колонны и призмы непрозрачного стекла. Впереди на высоте третьего-четвертого этажа висела над перекрестком, будто шар омелы, головокружительно сложная многоуровневая развязка. На разной высоте от стен отходили тонкие отростки, в которых трудно было не заподозрить причальные мачты. Кое-где виднелись и разноцветные каплевидные наросты – то ли личный транспорт, слизняком присосавшийся к стенам, то ли продолжение самих квартир, не разберешь. И нигде, сколько хватало обзора, ни одного человека, вообще ни единой движущейся точки. Странностей хватало и в небе, зависшем над этим призрачным городом. В нем не летали птицы, не двигались даже облака, красиво распределенные по опрокинутой чаше небесной сферы, словно отсекшей зачарованный мегаполис от движения и звука реального мира. Облака закрывали солнце, стоявшее, судя по освещенности, еще довольно высоко, зато являли во всей красе две белые луны в разной степени ущербности – большую прямо над крышами домов-башен и поменьше, качавшуюся левее и выше в облачной прорехе, будто игрушечная лодочка в проруби.
Макар попятился обратно в дом, увлекая за собой Алёну, и очень аккуратно закрыл дверь. Отвернулся, досчитал про себя до трех, давая двери время исчезнуть, но застал ее на прежнем месте. Наверное, комната запомнила, что гостям желательно иметь выход на улицу именно здесь. Он почти не сомневался, что если затребует окно, то найдет и окно, хоть десять в ряд. Но проверять не хотелось: очень уж приметным будет шевеление на стене одного из зданий обездвиженного города.
– Как думаешь, они все умерли? – с деланой бодростью спросила Алёна.
– А тела где?
– Нейтронная бомба, какое-нибудь излучение...
– Может, спешно уехали?
– Непохоже. Здесь такой порядок. И на улицах, везде. При эвакуации такого не бывает.
Они пугали друг друга, пока хватало выдумки и знания фантастики. Пространственно-временной мешок... Многомиллионный зомбятник, который явит свое истинное лицо сразу после заката... Громадная иллюзия, воздействующая на все органы чувств сразу... Или они немного разошлись во времени с городом и его обитателями, отстали или опередили его – на час, на минуту, неважно? Наверное, следовало бежать без оглядки, но тишина и безлюдье колдовского места усыпляли нормальный страх неизвестности. В этой светлой комнате без окон и ламп возможные опасности казались сказками или снами, а время замерло в тихой заводи, забыв свое главное дело – плыть от беды к беде.
Они очень, очень устали бояться.
По-крупному странный, в мелочах их временный приют казался вполне нормальным. Алёна, подойдя к низкому столику в уютном уголке, провела пальцем по стеклянной столешнице (ни следа пыли), подняла газету. «МК-бульвар» – значилось в шапке псевдоготическим шрифтом и с лишней закорюкой на конце.
– Здесь дата.
– Какая? – после паузы поинтересовался Макар.
Он успел открыть снятый с полки энциклопедический словарь, и теперь его было трудно удивить.
– Пять тысяч двести сороковой год от Божьего Плача. Четвертого месяца, двадцать пятого дня. И передовица: «Наша любимая звезда Галла вновь шокировала столичный бомонд, появившись на презентации своей автобиографии с двадцатитрехлетним новым избранником. Вступит ли певица в седьмой брак?»...
– Все как у нас, – философски заметил Макар. – Зря Боженька слезы проливал.
– От чего они считают, от Всемирного потопа, что ли?
– Мало ли что можно Божьим Плачем назвать! Падение астероидов, война какая-нибудь пакостная... Скажи лучше, эрудитка, в каком году был создан первый комикс?
Алёна неохотно оторвалась от светских сплетен.
– Понятия не имею. Это, наверное, «Супермен», да? Еще до Второй мировой.
Макар потряс томом словаря:
– В пять тысяч двести втором. В скобках комментарий: «Одна тысяча восемьсот семьдесят второй по старому английскому стилю». И никакой не «Супермен», а «Ночная Моль». Кстати о Второй мировой...
Он увлеченно зашуршал страницами.
– Ага, вот. «Вторая мировая война, основными участниками которой стали Англия и Китай, вступившие в военное противостояние из-за споров о протекторате над объединенными территориями Индии и Мусульманского королевства Непал»...
– Две тысячи одиннадцатый, – объявила Алёна.
– Что?
– Нынешний год. По старому английскому стилю. Кажется, у твоих любимых фантастов это называется параллельной реальностью?
– А что, нормальная реальность, – посуровел Макар.
– Так или не так, но что-то в мире пошло по другому пути. Вон какая у них тут техника! У нас такой нет. Ты же понимаешь, это нас дом спас, когда мы наружу выскочили. Вырастил подпорку под ноги, чтобы мы не сверзились. Комфорт, чистота. Двери по заказу. Город просто роскошный!
– И ни одного дерева.
– Мегаполис же, – удивилась Алёна.
– Вот то-то и оно. Не верю я в мегаполисное светлое будущее.
– А во что веришь?
– Не знаю. Правда, уже и не знаю теперь. Маленький совсем был – знал. А сейчас...
Алёна пожала плечами:
– Ну, брат... Нельзя же назад в колхозы. Я вот комфорт люблю.
– Да я не об этом.
Она нащупала его ладонь.
– Я понимаю.
Держась за руки, как дети в музее, они в молчании двинулись вдоль стены, увешанной картинами. На картинах – ма́стерских даже на Алёнин весьма просвещенный взгляд – в детски-радостных красках являлся сказочный мир. Дворцы с тонконогими портиками, стены со сторожевыми башнями, алые и зеленые полотнища атласа, вывешенные для плезиру на балконах и реющие над переулками, будто благословения добрых фей. Богачи здесь были незлыми, важными и немного смешными, бедняки – крепкими, опрятными и вполне довольными бедняцкой своей жизнью. Были и маги в хрестоматийных черных мантиях со знаками зодиака, и красавицы в белейшем исподнем, сквозящем в разрезах парчовых роб. Над шпилями и башнями носились в упряжи, распугивая голубей, волосатые атлеты с нетопырьими крыльями. Макар отлично знал, как выглядят эти существа, как они чешутся, воняют, рыгают и неодобрительно косятся, если ездок бестолков. Он сам проделал немалый путь в повозке одного из них. «Чертокрылы над чистыми кварталами», прочел он мелкие буковки на раме, аккурат под подписью на полотне: «Теофил Иванов».
Алёна застыла у соседней картины. Называлась она «Окрестности Ничьей рощи» и до того точно изображала округлый холм с непотревоженной зеленой макушкой и сбегающие с его склонов сады, полускрывшие королевскую резиденцию, цеховые дворцы и прочие официальные постройки, что ей, видевшей все это собственными глазами, никакая подпись и не требовалась.
У коллективного портрета «Членов Совета магов» они с Макаром встретились. Тринадцать лиц – мужских и женских, молодых и зрелых, красивых и не слишком, но неизменно аристократичных, – среди которых выделялось одно. Простое, с узкой бородой, старческое лицо, усталое и мудрое без двойного дна, без подтекста, оно смотрело на них со стены с живой и неподдельной доброжелательностью. На черном облачении старика не было золотых знаков, отчего оно казалось рясой монаха-нестяжателя. К такому человеку льнут взрослые, младенцы и собаки, умники и дурачки, и все ищут ласки, совета и защиты. Макар поспорил бы на что угодно, что старый маг просто неспособен гнаться за кем бы то ни было, чтобы сгноить в тюрьме или казнить на городской площади. Он исподволь посмотрел на Алёну, но она хмурилась, кусала губы, и вид у нее был упрямый, как у малого ребенка. И он смолчал, позволил утащить себя к следующему шедевру.
Полотно оказалось концептуальное. Огромное полусферическое здание ершилось шпилями, башенками, надстройками и скульптурами, отбрасывало тень, тоже огромную, но почему-то лысую как коленка. Тень стояла за зданием, словно его двойник, а не лежала на земле. Да и не было на картине никакой земли. Здание и тень были нигде, в пустоте без верха и низа, земли и неба, и такого пустого, «никакого» цвета, что и цветом-то его называть язык не поворачивался. И только между реальностью и ее тенью, на самой границе золотого свечения стен и неправдоподобной черноты небытия вдруг являлись и воздух, и краски. Там рос цветок, самый обычный, похожий на тюльпан. Совершенный в своей простоте. Он словно вобрал в себя все цвета и обличья мира, а может, сам рос как целый мир, как его обещание.
– Дом вердиктов, – шепнула Алёна. – Но почему...
– «Дом равновесия – тюрьма Порядка и Хаоса», – прочел Макар. – Про вердикты ничего не сказано.
– Странно... Это вообще-то главное строение в столице. Там Тринадцатый со товарищи заседает.
– Тот, что с портрета?
– Он самый. Который на нас охотится.
Макар не выдержал:
– Да не охотится он на нас, Алёнка...
Но она не дослушала. Перевела взгляд на следующую картину и ахнула.
То был парадный портрет странного уродца. В роскошном интерьере стояло, подбоченясь, кривенькое существо с тельцем почти человечьим, если не считать кожистых, в отвратительных складках, крыльев, и с облезлой мордочкой, в которой одновременно угадывалось нечто от хорька, гончей и узкомордого крокодила. На мордочке, выписанной фотографически-тщательно, во всех мерзких подробностях старческих бородавок, слоящихся чешуй и вытертой шерсти, горели желтые глаза – две звезды чужой и безусловно враждебной галактики. Существо хотелось назвать тварью – только тварью, никак иначе! – сплюнуть и отвернуться.
– Твой знакомый? – хмыкнул Макар.
– Встречались. Не поверишь, я у него в цирке гадалкой работала. Имела успех.
– Так он циркач?
– Скорее, смотрящий, или кто там у них. В общем, начальник. Командовал там. – Алёна поежилась, вспомнив взгляд загадочной твари.
– Но здесь почему-то написано «Падший Демиург, бог без мира».
– Да не знаю я! У него цирк был. Все его боялись...
– Охотно верю. Алёна, а почему ты не говоришь о главном?
Она приподняла брови, изображая недоумение.
– О главном, то есть о том, что все это значит.
– Что «это»?
– Да вот это все. Вся эта чертовщина. – Макар обвел экспозицию рукой. – Хочешь сказать, он тоже там был, этот Иванов?
Алёна зажмурилась, замотала головой:
– Не хочу я ничего сказать! Ни думать, ни обсуждать, ничего не хочу, – и отскочила от Макара, словно он и был той враждебной реальностью, от которой ей так хотелось спрятаться. – Вот, буду сидеть здесь и читать светскую хронику, пока не обсохну!
Макар ретировался в противоположный угол, к книжным полкам, бороться с обидой. Получалось не очень. «Вот нарою в книжках что-нибудь полезное, – мстительно думал он, – что-нибудь жизненно важное и даже спасительное, пока некоторые фифы газетки полистывают...»
Но важное, пусть и не спасительное, нашла все-таки Алёна. Там же, на столе, среди газет. Тетрадь в картонной обложке, словно вынырнувшая из другого времени и пространства, оказалась тем самым, чем и выглядела – дневником. Наплевав на размолвку, хриплым от волнения голосом Алёна стала зачитывать записи.
– «День четырнадцатый. Диагноз подтвержден. Мне говорят, он не мог не подтвердиться, у нас же первоклассные врачи. У нас, мать их, отличные врачи, у нас лучшая медицина, но почему тогда Малинка должна... Я не буду этого писать. Даже с их слов».
«День пятнадцатый. Нам дают полгода. Всего две недели назад у нас была целая жизнь впереди, а потом, когда я состарюсь и умру, еще много, много лет у нее. А теперь полгода. Может, меньше. Теперь я, видимо, должен начинать обратный отсчет. Сколько там дней в половине года? Сто восемьдесят. День сто восьмидесятый, день сто семьдесят девятый... А идите вы! Считайте сами, сколько там осталось...»
«День тридцать второй. Малинка постепенно уходит от меня. Нет, не так! Не так. Нет. Она не уходит отсюда, она приходит туда... Куда? Куда придет моя маленькая, моя родная? Она будет там совсем одна? Я этого не позволю. Она маленькая, ей нельзя одной».
«День сорок пятый. Я рисую для Малинки мир. Когда она не спит, то придумывает его для себя. Она такая умница, такая... Я так горжусь ею! Проклятье, всё не то, я ее люблю. Я так ее люблю, что не смогу...»
Алёна перелистала страницы.
– Тут еще много, Макар.
– Очень много? – хмуро спросил Макар.
– Не очень.
– Понимаешь, что это значит?
Тетрадь казалась невыносимо тяжелой, словно весила целую тонну. Алёна очень осторожно опустила ее на стеклянный стол.
– Понимаю. Она умерла.
– Я не про это. Я про то, что мир, из которого мы с тобой только что вывалились, придумал Теофил Иванов. Художник. Для своей умирающей дочери.
Алёна поразмыслила. Сказала с сосредоточенным спокойствием:
– Наверное, можно остаться здесь. Читать дневник.
– Он скоро кончится...
– Книги. Вместо этой девочки, Малинки. Ходить гулять. Вырастить себе балкон, а на нем цветы. Тебя ведь никто не ждет?
Макар медленно кивнул. Пустой город, чистенький, с иголочки, как никем не ношенный наряд, словно специально затерялся во времени и пространстве, чтобы стать их с Алёной персональным миром. Он представил неспешные прогулки по бесконечным проспектам, бесчисленные открытия, припасенные только для них...
– Меня тоже никто. Вот видишь...
Рай на двоих. И не пасторальный домишко с сиренью в палисаднике и цветущими холмами в качестве задника, а самый настоящий город будущего, шедевр технологической мысли. Он-то охотно удовольствовался бы сиренью и холмом, но Алёна любит комфорт. А какой уж там комфорт, в домишке? Комары небось... Мухи, когда жара. И туалет в огороде. Или в персональном рае не ходят в туалет? Он помотал головой, разгоняя стеснившиеся мысли. Алёна поняла его по-своему. И обрадовалась странной, невеселой радостью:
– Верно, надо возвращаться. Потому что знаешь, Макар, я же забыла... У меня же собаки.
– Кто?
– Собаки! Двое. Или две? Я их кормлю. Ты извини. А то бы я...
– Осталась тут со мной навсегда?
Алёна уставила на него глаза, наполнившиеся темнотой и силой. Колодцы, залитые в половодье ледяной и пьяной талой водой. Прижала ладонь к груди. Будто клятву давала. Но под ладонью засветился кристалл, и Макар поспешно шагнул к ней и обнял. То ли принимая клятву, то ли боясь остаться в параллельном мире без проводника.
...Вернулись они в умиротворенное, словно обожравшееся чудище, море. Бури уже не было. Не было и корабля – его разбил, разметал, навсегда унес с собой сгинувший шторм. Среди сонно шевелящихся волн не было ни следа кораблекрушения. Никто не пытался держаться на плаву, цепляясь за обломки. Лишь они вдвоем дрейфовали неведомо куда на куске деревянной обшивки, том самом, за который отчаянно цеплялись во время бури на палубе разбойничьего судна.
– Как думаешь, они потонули? Это ведь я, из-за меня...
– Что ты, Алёнка! Они же моряки. Куда-нибудь да выплывут.
О том, что в реальном мире на парусных судах зачастую ходили люди, вообще не умеющие плавать, потому что выплыть из открытого океана все равно не светило, Макар предпочел умолчать. Алёна и так казнилась, хотя в чем ее вина? В том, что напугала нервного заклинателя погоды на пиратском борту? Глупость какая-то... А люди, наверное, погибли. И оттого, что они были нарисованными – или, во всяком случае, произошли от нарисованных предков, – легче почему-то не становилось.
Но следовало подумать о себе. Их несло куда-то. Может, к берегу, бесплодному или гостеприимному, пустому или обитаемому. А может, в океанскую беспредельность, где их никто и никогда не найдет и в недолгий срок прикончит новый шторм, а скорее жажда и усталость. Вот акул и прочих чудовищ, таящихся в черных глубинах под ногами, Макар не боялся. Когда в детстве на море бывал, почему-то боялся. Даже плавать толком не мог, очень уж фантазия разыгрывалась, живописуя эти самые бездны, переполненные ужасами. Но от этого нарисованного моря он агрессии не ждал. Вряд ли Теофил Иванов населил его зубастыми чудищами-людоедами. Макар вспомнил тропический лес, где они странствовали совсем недавно, его изобильность, складность и благость. Он тогда еще подивился отсутствию всяких следов хищников в гудящей веселой жизнью чащобе.
Их преследователь, этот Тринадцатый – старый маг с живыми глазами... Смешно, но ведь на него теперь вся надежда. Макар, какие-то сутки назад готовый улепетывать без оглядки, теперь был бы рад оказаться пойманным. Чувство опасности, дышащей в спину, не исчезло и не притупилось, но, неведомо почему, отделилось от образа забавного старика в черной рясе, с игрушечным посохом и хрестоматийной бородой. Старик был теперь сам по себе, и Макарова тревога тоже сама по себе, и с этим еще предстояло разобраться. Но так не хотелось ни в чем разбираться! А хотелось закрыть глаза и соскользнуть в покой. Макар встряхнулся, сгоняя дрему, обхватил Алёну, чтобы она ненароком не соскользнула – и не в покой, а просто в воду, не затерялась в этой неоглядности.
Алёна вскинула голову и заглянула ему в глаза. Ее лицо было очень близко, Макар отчетливо видел только яркие серо-зеленые радужки с темным звездчатым узором и ободком да собственные искаженные, будто в кривом зеркале, отражения в зрачках.
– Макар, если мы погибнем...
– Мы не погибнем.
– Но если вдруг. Мы же можем утонуть, или свихнуться, или...
– Не можем.
– Жажда...
– А я говорю, не можем!
– Макар!
Она отодвинулась, сколько смогла, чтобы он увидел не только ее глаза, но и гневно сведенные брови, и прорезавшуюся восклицательным знаком морщинку между ними, и оттуда с разгону клюнула его в губы неловким и злым поцелуем. И он, конечно, заткнулся, потому что трудно спорить, когда целуешься, а еще для того чтобы не дать ей снова отстраниться. И поцелуй уже не был злым, и даже неумелым не был.
Потом они как-то выпали из времени, а потом плеск волн изменился, и движение убыстрилось, и в несколько длинных толчков их вышвырнуло на отмель и проволокло животами по песчаному дну.
Это было так невероятно, что они даже обрадоваться не успели. Успели только приподняться, увидеть пологий берег, недалеко от кромки прибоя вдруг меняющий нрав и устремляющийся вверх крутым скалистым склоном. Заметили и голые ноги с могучими икрами и волосатыми лодыжками, переступающие в морской пене, и заношенный белый подол с неподрубленным краем, липнущий к ногам. А вот палку, которая обрушилась на затылок Макара, уже не заметили. Белые ноги, белый песок ослепительно вспыхнули у него перед глазами и погасли.
Когда вернулся свет, Макар понял, что голова раскалывается вся целиком, а на затылке ближе к шее еще и опухла и болит как-то особенно гнусно. Что его тем не менее почему-то не прикончили и даже не покалечили. И что на незнакомом берегу он обнимает мокрую деревяшку в полном одиночестве – ни чужих ног, ни Алёны. Он рванулся, рухнул лицом в песок с прихлынувшей чернотой в глазах. На черном фоне внутренний взор предупредительно набросал живую картину: цепочка бритоголовых крепышей в белых ночнушках вьется по горному хребту, у средней пары на плечах, закрученная в какое-то тряпье наподобие ковра, покачивается Алёна – ветер треплет и сушит выбившуюся на волю светлую прядь. Рисунок в комиксе из параллельного мира, предупреждение от «сома и человечка с закорючкой».
Макар приказал тошноте отвязаться, продрался сквозь туман бессознательности и на карачках упрямо двинулся вперед, на штурм горы.
