Глава 14
Равновесие нарушено, или Как обыграть порядок
Борун смотрел на ограду, золотые прутья которой сами собой светились в темноте. Собственно, они не были золотыми, но никакое другое слово тут не подходило, а из чего они были на самом деле, не ведал, пожалуй, никто. Ограда была особенная. Непростая ограда, колдовской барьер, охраняющий не хоромы свихнувшегося от шальных денег купчины, а нечто куда более ценное. И темнота была особенная. Борун и не представлял, что здесь, в самом центре огромного суетного города, может быть такая полная, такая глухая тьма. И не было вокруг ничего больше – ни кольца пышных, как дворцы, канцелярий, ни улиц за ними, неугомонных богатых улиц, залитых светом из окон настоящих дворцов родовой знати и нуворишей. А может, лишь сегодня выдалась такая ночь? Непростая ночь. Ночь, когда он, Борун, переиграет порядок мира. Он повернул голову. Светящийся частокол убегал вдаль плавной дугой, постепенно растворяясь в неверном мерцании. Словно трепетали, туго натянутые между тьмой неба и тьмой земли, золотые струны, только что покинутые пальцами Судьбы, и послевкусие звука еще висело в воздухе и таяло, таяло...
– Подойди.
Борун сделал шаг к ограде.
– Ближе, еще ближе. Смелее!
Зверек, кутавшийся поверх плаща в собственные морщинистые крылья, сейчас больше всего напоминал не хорька и не ящерицу, а гигантского нетопыря. Он тоже светился, но совсем слабо, как болотный гриб, скользкий от зеленоватой слизи. Только глаза и зубы горели ярким живым огнем. Кром был возвращен в объятия очередной шлюхи, и сюда, на площадь Дома вердиктов, они перенеслись вдвоем. Казалось, их и осталось-то лишь двое на весь мир – двое существ, одно из которых даже не было человеком. Борун поежился под пристальным взглядом своего наставника, неохотно протянул руку к ограде и тут же отдернул, едва ее таинственное свечение коснулось кончиков пальцев.
Предок нетерпеливо заклекотал:
– Давай, давай, давай же!
– Давай, значит? – Борун развернулся к подстрекателю. – А сам-то что? Твердишь, безопасно это, а люди-то иное толкуют. Все знают, прикоснуться к ограде – смерть, не то что преодолеть ее! Вот и прикоснись, докажи мне!
Из темноты донеслось презрительное фырканье.
– Докажи-и! Да что я с тобой валандаюсь? Мне, что ли, к мертвецам на рассвете идти?
И зеленоватый контур решительно двинулся прочь. Борун ринулся следом. Впервые в жизни, с самого своего нерадостного одинокого младенчества, он почувствовал себя ребенком, страшащимся потеряться в темноте.
– Нет-нет, я готов! Я... я сделаю. – Он почти плакал. – Только боязно!
– Боязно! – передразнил пращур. – Огненный страж, помнишь? Ладно, – смягчился он. – Ты пойми, дурья твоя башка, колдовство эта ограда, просто колдовство и ничего больше.
– Ну... – неуверенно выдохнул Борун, не понимая, к чему тот клонит.
– Ну! А в тебе колдовской природы ни на грош. Чужда она тебе, не подействует на тебя колдовская сила. Для тебя ограда эта заклятая – просто красивый забор. И ничего больше.
Дед стремительно развернулся, полыхнул на Боруна оранжевыми плошками глаз.
– Берись! – рявкнул он. – Хватайся!
И Борун, зажмурившись, выбросил вперед руку. Пальцы сцапали что-то твердое, прохладное, гладкое, стиснули в горсти. Свечение не обжигало, рука вообще не чувствовала ничего, кроме плотной поверхности, которая не была ни железной, ни деревянной, ни каменной. И все же на ощупь это была просто вещь – безобидная, как любое звено самой обычной ограды. Он открыл глаза, торжествуя, потряс решетку. Спутник одобрительно хлопнул его по бедру – до плеча ему было не дотянуться.
– Открывай!
Борун, взявшись двумя руками за створки ворот, одним презрительным толчком распахнул их. Створки, не потревоженные в течение целой эпохи, разошлись на диво легко и беззвучно. Распалась надвое ажурная мерцающая лента в два человеческих роста высотой, и в разрыв – вязкая, черная, будто кровь земных недр, что выходила порой на поверхность в рудных горах, – втекла дорожка. Борун, хотя и чувствовал себя всемогущим после покорения ограды, невольно отодвинулся, словно неведомое вещество дорожки могло вылиться наружу и напасть на него.
– Что ты видишь, внучек?
Борун послушно вгляделся в темноту. Там, внутри охраняемого заклятиями двора, было еще темнее, чем здесь, снаружи. Борун то напрягал глаза до рези, то расфокусировал зрение. И начал различать колоссальную массу – различать лишь потому, что чернота воздуха в ней сменялась чернотой материи. Когда глаза привыкли к игре оттенков тьмы, он ясно увидел перед собой на другом конце дорожки огромную полусферу, правильную и чистую.
– Какой-то черный купол. Стоит прямо на земле.
– А украшения? Какие-нибудь башни, шпили, статуи?
– Какие еще башни! Эта штука гладкая, как лысина.
Предок длинно присвистнул. Мордочка его выражала недоверие и восторг.
– Подумать только... Совершенная иллюзия, идеальный покров, маскировка, созданная величайшими магами вселенной и служившая от начала времен, – обращается в ничто в глазах обычного простоф... хм, просвещенного человека. Ты великолепен, мой мальчик! Ты что же, никогда не видел Дом вердиктов?
– Как же, видел. Только это не Дом вердиктов. Место вроде то, а...
– Ага, как я и думал, энергия света... – непонятно забормотал ящер (или нетопырь?) себе под нос. – Дневных или ночных светил – все равно, так оно и работает. Стоило убрать свет, и...
– Убрать свет?
Борун впервые догадался поднять глаза к небу. Оно было совершенно черным – ни пары летних лун, непременного атрибута небосклона в эту поэтичнейшую пору года, ни россыпей ближних и дальних звезд.
– Ты хочешь сказать, что это ты... вы убрали луны и звезды?
– Не убрал, – ухмыльнулся предок. – Закрыл. На время. И кстати, что это за неуместная официальность? Мы же родичи!
– Чем закрыли? Э-э-э... закрыл?
Небрежный взмах лапки:
– Да какая разница! Не ломай голову, Борунчик, не твоего ума это дело. И кстати, ты жизнь свою спасать собираешься? Время не ждет.
– А что надо делать? – прошептал Борун, все еще под влиянием очередного потрясения, и дед выразительно закатил глаза.
– Идти! В дом идти, по дорожке.
– А ты?
– А мне хода нет. Иди-иди. Сам справишься.
Борун опасливо попробовал дорожку носком сапога. Вполне надежная твердь, вроде каменная, только кажется слегка упругой и – он поцокал железной набойкой – звучит глухо. Он сделал шаг, потом следующий. Черная, как смоляной наплыв, полоса неведомого камня под ним не подалась, не зачавкала с людоедской жадностью. Непохоже, чтобы его собирались засасывать в зыбучие золотые пески и переправлять в самые дальние пределы нижнего мира.
– ...иди все время прямо, слышишь?
Голос прозвучал едва различимо, будто слабый отзвук эха. Борун оглянулся. Он сделал лишь несколько шажков и не сомневался, что ограда от него не дальше вытянутой руки. Но он ошибался. За спиной разверзался провал, необозримое ничто, океан мрака, по неразличимой поверхности которого, словно дорожка света от фантасмагорической черной луны, пролегла призрачная тропа. Страшно далеко, на самом краю видимости, золотилась узенькая полоска ограды, разорванная посередине. В разрыве подпрыгивала, размахивала лапками фигурка-песчинка, отбрасывающая на черное, без малейшего проблеска небо совсем уж запредельно черную – неподвижную, огромную, жуткую – тень.
– Боги и демоны!..
Закружилась голова. Борун зашатался, словно прочная вымостка под ним и впрямь была лишь иллюзией дороги, отблеском черного света на воде. В океане тьмы, окружавшей его, что-то жило, пыхтело, пофыркивало, что-то с треском раскрывало слипшиеся крылья, чесало когтями каменную чешую. Крупные – прямо скажем, очень крупные – создания наполняли ночь своим холодным дыханием, размеренным биением сердец, толкающих по жилам ледяную медленную кровь. Они не видели его, кто бы они ни были, эти тяжелые существа. Они лишь чуяли что-то звериным своим чутьем и оттого беспокоились, раздраженно порыкивали и взлаивали, не покидая своих лежбищ.
И все же было жутко. Борун, наверное, кинулся бы назад, если бы не странный фокус с расстоянием. Осторожно поворотившись туда, куда вел его путь, он вновь вычленил из мрака громаду спящего здания. Она словно бы еще увеличилась. Занимала весь горизонт и, чем дольше он всматривался, тем весомее, материальней становилась. Притягивала взгляд. Ждала его. Борун вытянул руки, ощупал пустоту перед собой и сделал шаг. Колоссальная сферическая масса придвинулась. Если бы на небе стояли звезды, она, должно быть, уже заслонила их все.
– Прямо, только прямо! Всегда! Слы-ышишь?..
Крик донесся из невообразимого далека. Борун заставил себя стряхнуть наваждение, вникнуть в то, о чем кричали ему с другого конца вселенной. Прямо, только прямо... Повторяя эти слова про себя, как заклинание – первое и последнее заклинание в жизни, – он двинулся вперед, не помышляя о бездне, через которую брел вслепую от одного края бесконечности к другому. Он думал лишь о том, чтобы ставить ноги строго в линию и делать одинаковые шаги, чтобы не отклониться ненароком в сторону. Оглядываться было бессмысленно. Вперед он не смотрел, уверенный, что цель все равно обманет его, приблизится почти вплотную или отодвинется к самому горизонту, лишь попусту его мороча.
Шел он целую вечность. И в одно из ее мгновений ладони Боруна встретили препятствие. Прикосновение больше ничего ему не сказало. Нечто под ладонями не ощущалось ни теплым, ни прохладным, ни гладким, ни шероховатым. Оно просто было перед ним. Стена. Он дошел.
– Я на месте.
Он произнес это, не повышая голоса, не надеясь быть услышанным, – просто буркнул себе под нос. Однако получил ответ:
– Молоде-эц! Теперь входи!
– Входить? – Борун в растерянности провел ладонью по преграде.
Она была совершенно ровной и цельной. Ничего, похожего на дверную ручку, вообще никакого зазора. И отчего-то чувствовалось, что это сплошное нечто простирается во все стороны. Проверять он не стал, боясь оступиться.
– Как, хотел бы я...
Рука, шарившая по стене, внезапно ушла в пустоту. Потеряв равновесие, Борун подавился раздраженным выкриком и нырнул следом за рукой. Испугаться он не успел. Под ногами была прежняя, слегка пружинящая твердь. Дорожка влекла его дальше, внутрь загадочной постройки. Борун оглянулся напоследок. Чудеса закончились, до ограды было ровно столько, сколько следовало. Прадед, нормального своего роста и без чудовищной тени, ободряюще помахал ему. Ухмылка у него была радостная, а взгляд странный – жадный, полный жуткого напряжения.
– Прямо, – выговорил он одними губами. – Только прямо.
Борун послушно кивнул и пошел прямо вперед.
Сначала это было все. Абсолютная тишина, темнота, отъединенность от всего живого в мире, настолько полным было ощущение безжизненности пространства вокруг. Лишь его опасливые шаги, звук которых казался оглушительным в этом безмолвии. Потом – и ведь ничего не произошло, ничто не изменилось – темнота перестала быть темнотой, так и не став светом, а Борун вдруг увидел.
От увиденного подломились колени. Оказалось, что он ощупью пробирается по узкой, не более шага в ширину, ленте-тропе, туго натянутой посередине пустоты. Какое счастье, что он не пренебрег советом идти прямо, только прямо! Что за участь ждала его, если бы он отклонился на полшага в сторону? Нога проваливается в никуда, растянутый ужас падения и кровавая лужица, паскудящая блестящее железо... Или нечто, лишь напоминающее его, потому что мир не видывал такого чистого, не припорошенного ржавчиной железа. Теперь Борун различал, что пустота имеет границы, что она заключена в отполированный шар невероятных размеров, который между тем казался совершенно и безукоризненно цельным. Словно выдули из расплава пузырь через трубочку. В центре сферы на дальнем конце тропы висел шар. Не гигантский, а просто очень большой. Он тоже отливал металлическим блеском, но не светлым, цвета расплавленного серебра, а темным, маслянистым. Временами по зеркальной поверхности пробегали судороги, идеальная форма начинала плавиться и течь. Казалось, какая-то упорная сила пытается смять, прорвать обуздавшую ее оболочку, прорвать и выбраться наружу. Но все длилось лишь мгновение, шар оставался невредим. Тяжелый, гладкий, он выглядел несокрушимым.
Путь к шару преграждал такой же правильный, отполированный, отблескивающий темным железом куб. Высотой по пояс Боруну, он был недвижен и мертв. Больше в гигантском нутре дома, сколько Борун ни оглядывался, сколько ни напрягал зрение, не было ничего. Тропа. Шар. Куб перед ним. Во всем этом не было ничего страшного – просто шар, просто куб. Но сверхчеловеческая природа того и другого ощущалась столь явственно, что сделать еще один шаг казалось худшим святотатством, чем зайти облегчиться в святилище.
Борун оробел. Туманные намеки гадюки-пращура никак его к увиденному не подготовили, а собственные представления о Всё и Одном оказались ох как далеки от реальности. И ни намека на чье бы то ни было присутствие! Должно же быть здесь какое-то существо, хотя бы нечто, отдаленно на него похожее. Он же не в кубики играть сюда пришел. Он пришел играть...
– Зачем. Пришел.
Голос раздался сразу отовсюду. Ровный, отчетливый. Ни мужской, ни женский, ни взрослый, ни детский. Ничей и всеобщий. Идеальный голос, не подпорченный чувствами, человеческими интонациями.
– Кто здесь? – заозирался Борун.
Никого!
– Зачем. Пришел.
– Я Борун, сын Брокана из семьи Гарманго! – возвестил он, на всякий случай поворачиваясь вокруг своей оси. Кто знает, откуда смотрит на него всемогущий хозяин?
– Зачем. Пришел.
Голос звучал все так же ровно – ни следа нетерпения, раздражения. Хотя бы интереса!
– Мне надо... А вы... ты не мог бы... Не могло бы показаться? Я бы очень...
– Зачем, – повторил совершенный голос с оттенком настойчивости. Или это лишь почудилось Боруну?
– Играть, – брякнул он с перепугу.
– Игра-ать, – медленно повторило пространство с едва уловимой заинтересованностью. – Я люблю играть.
– А... ты, простите, где? И кто?
– Но мне не с кем играть, – меланхолично констатировало нечто и, прежде чем Борун успел вставить очередной бессмысленный вопрос, продолжило с нарастающим возбуждением: – Не с кем играть. Нельзя уйти. Нельзя отвлекаться. Всегда, всегда. Только я. Я самый главный. Самый! Я один, только я!
«Один, я один», – эхом отдавалось в голове Боруна, и его наконец озарило. Один! Вот кто разговаривал с ним, исповедуясь совершенным голосом во всепоглощающей страсти к самому себе и жалуясь на тоску и одиночество. Боруна охватил самый настоящий благоговейный трепет, в который отродясь не повергали его ни священные ритуалы, ни проявления магической силы. Он опасливо скользнул к кубу на шажок ближе. Тот остался недвижим. Его зеркально-гладкая поверхность ничего не отражала, не оживлялась ни единым световым бликом. Но теперь, когда Борун прозрел истину, он уже не мог воспринимать Одного как неодушевленный предмет. Один был невозмутим, собран, холоден – словом, идеален, и потому казался мертвой вещью. Но только казался, а значит, и его можно было расшевелить.
– Сыграем? – вкрадчиво спросил Борун и сделал еще один скользящий шаг.
Куб стыл в надменном ожидании. Борун потянул из-за пазухи сверток пунцовой ткани, где томились, готовые явиться на свет, искусительные предметы. Тяжело шевельнулся под манжетой запястный обруч, и длинная игла света вонзилась кубу в темную грань. Наверное, граненый камень в центре обруча вобрал в себя растворенный в воздухе свет, свел его в узкий лучик.
– Щекотно, – прозвучал тот же голос. На сей раз в нем угадывалось изумление.
С шуршанием распался сверток, заструилась освобожденная ткань, и пунцовый отблеск шелка вспыхнул на боку куба. Тот уже не выглядел черным и неподвижным, цветные блики заплясали по граням, будто гладь омута пошла рябью. Опьяняющее чувство победы подхватило Боруна. Без лишних церемоний он подошел к Одному вплотную и твердой рукой выставил на верхнюю грань три глиняные стопки. Грубые, небрежно раскрашенные, они вспухли на ней, будто прыщи. Но Один не возражал.
– Ух ты, совсем щекотно! – хихикнул ничейный голос. – Это игра? Что за игра?
– Смотри! – возгласил Борун, демонстрируя окружающей пустоте бусину, зажатую в пальцах.
Бусина прыгнула к стопкам, принялась виться вокруг них, будто сама собой. Конечно, Боруну было далеко до мастера. Движениям не хватало точности, и реквизит двигался неловко, рывками. Но Один не замечал ничего, одурманенный пляской бусины и бормотанием игрока. Устав писать кольца, зеленоватый шарик помедлил у средней посудинки, ткнулся ей в бок, и та, приподнявшись, впустила его внутрь. Пальцы у Боруна сводило с непривычки и от напряжения, но он был уверен, что все проделал правильно.
– Угадай, где шарик?
Он едва узнал собственный голос. Хриплый и вульгарный, в самый раз для мелкого бандита с рынка, никак не претендента на королевский трон. Смешно! Знаменитый на всю страну купец, один из богатейших людей в государстве, он не смел притязать на королевское достоинство. Он же – мошенник, обманом проникший в запретное место, шулер-самоучка, – выходит, может? Таким он больше годится в короли? Нескладная, видно, у этой страны судьба. Стыдная какая-то – в исторические анналы не запишешь. Вот и не будем записывать, приговорил Борун. Кто знает-то? Никто не знает!
– Я знаю! – с торжеством выкрикнул голос, и Борун вздрогнул от неожиданности. – Я знаю, знаю, знаю, я выиграл!
Странная штука: чем дальше, тем явственней голос Одного вылуплялся из панциря обезличенной идеальности – вылуплялся жалкий, тонкий, дышащий самозабвенной гордыней. Он чем-то был знаком Боруну, раздражающе знаком, но тот слишком был занят самой большой игрой в своей жизни, чтобы ковыряться в себе.
– Которую открываем?
– Среднюю! Среднюю-среднюю-среднюю!
– Вот эту?
Борун, интригуя, указал на глиняное донышко, густо выкрашенное киноварью – будто лужица крови высохла. Палец не дрожал.
– Эту-эту! – ликовал голос. – Открывай давай!
– Точно эту?
– Обдурить меня хочешь? Открывай!
– Угадал, молодец. Хочешь еще?
– Еще. Хочу еще! Давай, давай еще! – капризно потребовал голосок. – Я угадаю. Я все знаю, я самый умный.
После третьего раза Борун, не скрывая восхищения, заявил, что столь сильного игрока ему встречать не приходилось и играть с таким просто так – прямое оскорбление. Один небрежно согласился, даже не поинтересовавшись условиями договора. Его занимала сама игра, не выигрыш. Она захватила его целиком, и он играл с самозабвением младенца. Что до проигрыша, даже мысли о нем Один, похоже, не допускал.
– Чего хочешь за выигрыш? – поинтересовался Борун для проформы, улучив паузу в потоке самовосхвалений совершенного существа.
– Хочу? Не знаю, все равно. Я самый лучший! Потом придумаю, потом, крути давай.
– А если...
– Что еще?
– Ну если вдруг выиграю я?
Звонкий смех заполнил пространство под необъятным куполом, пошел гулять многократным эхо. Казалось, все сумасшедшие дети королевства собрались здесь и заливисто хохочут в приступе торжествующей гордыни.
– Я не могу проиграть. Я самый умный. Я самый лучший, самый главный, самый...
– Ну а вдруг?
Смех оборвался.
– Ладно, – с важностью заявил Один. – Выполню твое желание.
– Любое?
– Шарик бросай! – Куб гневно почернел.
Шарик с рассчитанной медлительностью закатился под стопку. Палец коротко ткнулся в глиняный бок, и стопка опрокинулась, открывая пустоту.
– Ай-ай, как же ты так? – Борун картинно всплеснул руками.
– Не-эт? – потрясенно застонал Одно. – Ничего нет?!
– Проиграл ты, братец.
И отпрянул от куба – так бешено заходили ходуном его бока, такие яростные сполохи на них заплясали. Даже вокруг все потемнело и запахло, как перед грозой. Борун испугался, что его просто испепелят. Он вдруг осознал, всем своим вспотевшим телом, с макушки до пяток, с какой могущественной неуправляемой сущностью дерзнул вступить в игру.
– Я так не играю! – страшно загрохотало со всех сторон.
– Уговор! – пискнул Борун, глупо прикрываясь руками. – Так нечестно!
Все стихло. Только грани куба тяжело дышали, и Борун мог бы поклясться, что улавливает не обычным, а глубинным, нутряным слухом обиженное сопение.
– Уговор. Я самый честный. Я лучше всех.
– Лучше-лучше! Конечно, лучше.
– Говори желание.
Так Борун вызволил свою душу из страны мертвых избирателей. Спасение едва взволновало его. Он думал уже не о спасении, а о настоящем выигрыше – о троне. В конце концов, что он выиграл? Всего лишь жизнь! А что такое жизнь без трона теперь, когда он так близко подкрался к власти, что почти чувствовал ее неповторимую тонкую вонь? Он предложил простаку отыграться, и тот моментально заглотнул наживку. Всемогущий Один мыслил так предсказуемо! Хотя чего еще ждать от сущности, избравшей для себя форму железного куба!
Неудивительно, что игроки ослепли и оглохли для всего прочего на свете, кроме трех скорлупок из размалеванной глины и зеленоватой каменной бусины. После, многократно возрождая в памяти те мгновения, Борун действительно не видел ничего больше. Светлое пятно, в котором стояли орудия игры или судьбы, было выхвачено из тьмы небытия, а больше ничего и не было в мире. И он искренне не понимал, в чем тут можно его винить! Он играл с кубом, и что за дело было ему до шара – непонятно как висящего в воздухе, железного шара, беспокойно пульсирующего, будто металл не успел еще остыть. Борун и глаз не поднял ни разу от игрового стола. Что ему этот шар? Ну висит себе – и пусть висит. И вообще, предупреждать надо было...
Даже почувствовав низко над головой невообразимую тяжесть чего-то огромного, двигающегося с легкостью водяного пара, он не опомнился, не оторвался от игры. Перепрятал шарик и лишь тогда впустил в сознание это жутковатое ощущение. Разогнул шею, перевел взгляд с полированной грани выше, в пустоту впереди. Потому что там, впереди, была теперь пустота. Куб уже не преграждал дорогу к дышащей сфере, упрямо борющейся с собственной правильностью. Он караулил теперь ничто, глупую, негодную тропинку в никуда. Шар исчез только что, мгновение назад. Боруну казалось, он еще различает контуры шара в том месте, где он висел, словно его колоссальная масса оставила в пространстве отпечаток. А вскинув голову, он уловил след над кубом, над собой, над дорожкой. След был не круглый, а растянутый, размазанный, словно толстая гусеница проползла по слизи. Самого беглеца в помине не было, но его след – а может, то была тень – убеждал, что шар не испарился, не исчез, а именно что удрал. И Борун успел еще удивиться, что этакая громадина ухитрилась молниеносно покинуть пределы необозримого подкупольного пространства.
В следующее мгновение ему стало не до любопытства. Жуткий визг, от которого загудели едва различимые отсюда стены, едва не вышиб душу из живота. Эхо доносило звук отовсюду сразу, но ясно было, что исторгает его недавний Борунов товарищ по играм – наивный и самодовольный куб. Только в нем уже не осталось почти ничего от куба. Его пучило и скручивало, форма за формой проскальзывала в конвульсивных изменениях некогда совершенного предмета. Сначала граненые, геометрические, они с каждой новой волной судороги становились все более сложными. Похоже, никакие формы, кроме жизнеподобных, не годились, чтобы исторгать из своих недр эти кошмарные крики. Стопки и шарик давно разлетелись в разные стороны, исчезли в пустоте за границами дорожки, а Борун все стоял на прежнем месте, прикованный к отталкивающему зрелищу.
– Всё! Всё-о! – проступило в визге и вое.
– Что – всё? – пискнул Борун и начал пятиться.
– Всё-о-о! Нет! Нет!
Сущность перед ним выла и вопила, повторяя с бессильной яростью те же два слова. И менялась, менялась. Как рисунок пляшущих языков пламени, трансформировался ее облик, вспухая лапами, хвостами, головами и вовсе уж небывалыми выростами, каким и названия нет в человеческом наречии. Борун вдруг понял, догадался, что Один ищет себе форму. И еще понял, что форма нужна ему, чтобы броситься в погоню. Форма куба, безукоризненная, если вечно пребываешь в покое, для преследования не годилась. Вслед за тем Боруну пришло в голову, что путь для погони всего один. Вот этот, который он сейчас преграждал. Где-то в середине между разъяренным Одним и выходом. И еще одна мысль неприятно поразила Боруна. Если великая сущность вздумает заняться поисками виноватого, они не затянутся. Вот он, Борун, как на ладони – незваный гость, нарушивший покой темницы и сосредоточение стражника. И тут же в очередной форме, которую принял Один, ему почудилось что-то особенно грозное.
Дожидаться следующего перерождения он не стал. Развернулся и припустил что было духу по бесконечной тропе, подвешенной внутри нигде, к далекой звездочке дверного проема. Почти сразу у его неровных шагов появилось эхо. Пугающее эхо, куда более ритмичное. Один наконец выбрал себе форму. Борун не стал оглядываться и так и не узнал, какую именно. Ужас гнал его вперед. Шаги преследователя грохотали, казалось, вплотную, и каждый миг Борун ждал, что неудержимая сила сметет его с пути или растопчет в пыль. Он вырвался из здания, пронесся через двор, с размаху налетел всем телом на прутья ограды, но удара не почувствовал. Холодок внутри, едва заметное сопротивление, словно воздух здесь был плотнее и прохладнее, – и колдовской частокол мягко выпустил беглеца наружу.
Лишь теперь Борун сообразил, что больше не слышит грохота шагов за спиной. Вспыхивали, постепенно успокаиваясь, растревоженные золотые прутья ограды. За ними виднелся пустой двор с дорожкой, обрамленной двумя рядами уродливых статуй на высоких постаментах. Вверху и всюду вокруг тяжело, как после обморока, просыпался день. Предка-подлеца не было и в помине. И лаконичного купола опустевшей темницы уже не было видно во дворе за волшебной оградой. На его месте, как положено, золотился изукрашенный Дом вердиктов. Все было, как всегда, – кроме одного. Дорожка из плит, проложенная к дверям через засыпанный песком двор, посередине вспучилась. Что-то потревожило плиты, а может, вскрыло их, приподняло и небрежно уронило обратно.
Борун поскорее нырнул в ближайший проулок. Чувствовал он себя погано и непривычно – нашкодившим сопляком, отколовшим очень, очень нехорошую штуку.