Тут дверь, ведущая в покои Королевы, отворилась, и сухопарый, какой-то весь остроугольный секретарь произнес:

— Вторая очередь! Прошу!

Оказывается, за литературным спором все ухитрились пропустить первую. Писатель торопливо вскочил на ноги и скрылся за дверью, а за ним последовали почти все остальные, сообщив удивленному секретарю:

— Мы с Малко!

Остались в приемной только Персефоний и еще один упырь — грузный, с проседью на висках и с пышными бакенбардами.

— Малко? — переспросил Персефоний и обратился к соседу: — Прошу прощения, сударь, а вы случайно не знаете полного имени господина писателя?

— Слава богу, — проворчал тот, — нашелся еще упырь в Лионеберге, который не знает нашего гения. Я-то уж думал, один в дураках хожу… Малко Пупович это, Задовский Малко Пупович, недавно обращенная сверхновая звезда на литературном небосклоне. Не просто новая, заметьте себе, а сверхновая. И все о нем говорят, хотя никто не читал.

— Я читал одну вещь, — сказал Персефоний. — Но если этого Задовского сейчас не вышвырнут за дверь, то, наверное, то был другой Задовский…

— Не факт, — возразил его собеседник. — Во-первых, там есть другой выход, может, вышвырнут через него, а мы и не узнаем. Но во-вторых, совсем не факт, что вышвырнут даже в том случае, если вышвырнуть нужно обязательно. Мы что-то стали слишком либеральными, а либерализм, заметьте себе, придуман именно теми, кого слишком часто спускали с лестницы…

Седоватый упырь оказался ворчуном и не умолкал до следующего появления секретаря.

— Третья очередь!

Персефоний встал, коротко кивнул еще не умолкшему по инерции собеседнику, пересек гостиную и шагнул в короткий коридор. Секретарь подвел его к тяжелой резной двери, открыл ее и сообщил, не переступая порога:

— Третья очередь, Персефоний.

В уютно обставленном кабинете, небольшом, но оставлявшем ощущение свободного пространства, горели свечи, и в их теплом свете мягко золотились обои, корешки книг и воздушные занавеси.

Королева сидела за письменным столом. На ней было глухое жемчужно-серое платье, и нить речного жемчуга поблескивала в переброшенных на плечо каштановых волосах. Кроваво-алые губы улыбались, но не было улыбки в больших серых глазах.

— Входи, малыш.

— Ваше величество…

— Без церемоний, прошу. Времени мало, а у тебя, кажется, важное дело. Рассказывай, что случилось.

Стоя посреди комнаты, Персефоний собрался с духом и выложил:

— Я преступил закон.

Не дождавшись продолжения, Королева вздохнула и сказала:

— Почему-то мне так и казалось… Вот что, садись, не стой.

Сесть? Преступнику — в присутствии Королевы? Персефоний подумал, что ослышался.

— Думаешь, поза может заменить слова? Садись вот тут, рядом, и рассказывай. Ничего не упуская, только дельно и без эмоций. Эмоций, я думаю, тебе уже хватило с избытком, так что теперь сосредоточься на том, что, собственно, произошло.

Персефоний сел на указанное место — на низкий табурет. Теперь ему приходилось смотреть на Королеву снизу вверх, и так оказалось легче.

— Я продался за несколько стаканов крови… Но договор о коммерческом донорстве так и не был юридически оформлен. Так что вся кровь, которую я выпил с той ночи, досталась мне незаконно. И я… убивал. Упырей.

— Подробнее, — потребовала Королева.

Она оказалась права: время эмоций прошло, и рассказ давался легче, чем можно было предположить. События вставали перед ним, как сцены, разыгранные на театральных подмостках, и чувства без труда облекались в слова. Он рассказывал историю безудержного падения, и только одно его мучило с прежней силой: когда, в какой миг еще мог он вернуться, уйти, спастись от расправы над собратом, от безумного акта каннибализма на кладбище?

Секретарь уже дважды заглядывал в кабинет, но молча отступал, видя, что Королева внимательно слушает посетителя. На третий раз он не удержался от замечания:

— Ваше величество, уже десять минут…

— Не торопи меня, — был ответ. — Все наши неурядицы преходящи. Только у этого мальчика за сегодняшнюю ночь я увидела настоящую беду, все остальное подождет.

У Персефония на миг перехватило горло от благодарности, но он взял себя в руки и продолжил рассказ недрогнувшим голосом.

— И вот я здесь, — закончил он. — Вернулся без промедления и ждал аудиенции.

— Бедный мальчик, — вздохнула Королева и откинулась в задумчивости на спинку кресла.

Потрескивали свечи. Персефоний слушал тишину и любовался игрой света на волосах Королевы. Вот все и закончилось, думал он с облегчением, наконец-то все закончилось…

— Бедный мальчик, — повторила она, — должно быть, эти последние ночи дались тебе труднее всего! Прости, что заставила ждать.

— Напротив, ваше величество, — ответил он, — это время пошло мне на пользу. Иначе рассказ наверняка получился бы, простите, истеричным.

— Если ты ничего не забыл, то каждый твой проступок сопровождался смягчающими обстоятельствами…

— Разве это имеет значение? Так или иначе, закон был нарушен. И я полностью отдавал себе в этом отчет.

— Но ведь ты не мог предать разумного, который тебе доверился. Речь шла о жизни и смерти — его, твоей, других разумных. Ты никогда не ставил перед собой цели убить, только уберечь…

— С какого-то момента я перестал об этом думать. Перестал даже изыскивать возможности как-то повлиять на события, просто плыл по течению. Кажется, после того ночного происшествия…

— Ну, это как раз понятно. Искушение не могло не повлиять на тебя.

— Вы знаете, что это было?

— Конечно нет. Думаю, ни один упырь в мире не знает этого по-настоящему.

— Так я не один пережил нечто подобное? — облегченно выдохнул Персефоний.

— Далеко не один. Наверное, легче было бы перечислить тех, кто не подвергался искушению.

— Они… все возвращались к обычной жизни? — осторожно спросил Персефоний, почувствовав в словах Королевы некую недоговоренность.

— Почти все. Но о тех, кто не вернулся, ничего не известно. Они с нами никогда не разговаривали — ни с нами, ни с кем-то еще из разумных. Великое искушение Ночи потрясает, и нет ничего удивительно в том, что после него ты долго не мог сосредоточиться на происходящем…

— Вообще-то я мог, — позволил себе перебить Королеву Персефоний, которого загадка ночного происшествия, сколько бы он ни запрещал себе о нем думать, волновала не меньше, чем совершенные им преступления. — Но скажите, ваше величество, неужели нет никаких предположений о том, что такое это искушение?

— Предположения есть, — медленно ответила Королева. — Ты уверен, что хочешь услышать?

— Конечно!

— То, что мы делаем под действием искушения, заложено в нашей природе. Это то, к чему мы предназначены — Богом или сатаной, природой, судьбой. Мы ведь не знаем своего происхождения.

— Не понимаю… — ошеломленно сказал Персефоний, забыв на минуту о собственных горестях. — Почему же Закон… просто обходит это молчанием?

Королева чуть наклонилась к нему и тихо спросила:

— Ты хорошо помнишь, каким стал, когда позволил Ночи завладеть собой? Помнишь, как угасал разум и вместо разума возникло нечто такое, чему ты не подберешь название? Так скажи: готов ты ради этого неопределенного, неназываемого отказаться от рассудка? От всего, что нас окружает, от жизни в цивилизованном мире, от места в рядах разумных? От собственных мыслей и чувств? Ради того, чтобы, быть может, никогда так и не понять, кто ты и что тобой руководит… Готов?

Персефоний затруднился с ответом, и она добавила:

— Не старайся найти слова, это еще никому не удалось. Но мне кажется, что выбор уже сделан. Иначе ты остался бы там, в лесу. Тебя вернуло чувство долга, а ведь это чувство из нашего, цивилизованного мира. Ради чего-то другого пришлось бы отказаться и от него.

— Да, наверное… И все же, почему наш Закон никак не…

— Закон несовершенен.

— Но должен быть таким! — воскликнул Персефоний, вскочив на ноги. — Да, вы правы, искушение пугает. Но ведь этот страх — только самое начало пути. Там… чувствуется что-то еще… И если Закон обходится без всего этого, то наш ли это Закон?

— Все не так просто, мой мальчик. Неужели ты готов отказаться от Закона? Ведь ты все-таки вернулся.

— Да, это правда, — не мог не признать Персефоний. — Я — существо Закона. И жду от него приговора.

— Мне не в чем тебя обвинить, — спокойно сказала Королева. — Осознанного и преднамеренного греха ты не совершал. Сомнения ненаказуемы, они — спутники разума, глупо наказывать за естество. Что касается проступков, то обстоятельства были сильнее тебя.

— Я не понимаю вас, ваше величество…

— Договор был заключен. Пусть только на словах — и ты, и бригадир его выполняли, насколько возможно.

— Но я убивал!

— Один раз — в порядке самозащиты. А во второй раз казнил отщепенца, объявленного вне закона.

— Я не знал, что Эйс Нарн вне закона…

— Но это так. Ты казнил преступника, а кровь его пил в состоянии аффекта. На тебе нет вины.

Персефоний медленно опустился на табуретку и спросил:

— Тогда почему я чувствую себя виноватым? Это ошибка? Чувство вины — только комплекс, от которого нужно избавиться?

— Что тебе нужно? — устало воскликнула Королева. — Ты как будто бы хочешь быть наказанным!

— Я хочу, чтобы восторжествовал Закон.

— И он торжествует, оправдывая невиновного! — Она замолчала, заставила себя успокоиться и, поднявшись, положила руку ему на голову. Персефоний вздрогнул. — Послушай меня, мальчик, и не спорь. Я горжусь тобой. Мое сердце сжимается, когда я думаю, сколь жестокому испытанию подверглась душа молодого упыря. Я сочувствую тебе. И… — что-то изменилось вдруг в ее голосе, — пожалуй, признаю твою правоту. Я возложу на тебя наказание. Встань.

Персефоний выпрямился. Королева стояла совсем близко, от нее пахло чем-то нежным и теплым, а в глазах ее он заметил глубоко загнанную печаль.

— Я приговариваю тебя к изгнанию. Оно не будет сопровождаться позором, твое имя остается незапятнанным, и тебя не станут провожать проклятиями, но ты обязан покинуть землю, подконтрольную лионебергской общине, и не можешь вернуться раньше, чем по истечении пяти лет.

Он поклонился.

— Клянусь, ваше величество, сделать все, чтобы вернуться достойным членом общины…

— Довольно об этом. Спешить не обязываю, но советую и не задерживаться. Иди. Надеюсь когда-нибудь увидеть тебя.

— Я буду жить для этого, — сказал Персефоний и вышел.

Слуга указал ему путь по коридору и по лестнице вниз — в зал, где уже вовсю шумел скороспелый, хаотичный и веселый праздник. Рекой лилось шампанское, кружились пары, подхваченные вихрем эльфийского вальса, прокатывались взрывы смеха.

— Коктейль, сударь! Прошу отведать, — предложила ему аккуратная мелкая кикимора из дворцового персонала; она проворно лавировала между упырями с подносом на голове. — Новый вкус: кровь волколака-неврастеника, который выпил пятилетнего «киндзмараули».

— Благодарю, — сказал Персефоний, взял бокал и остановился у ближайшей колонны, потягивая напиток и глядя вокруг себя невидящими глазами.

Он не то чтобы размышлял — скорее позволял мыслям протекать сквозь себя, и вот, глядя, как отплясывает под сменившую вальс мазурку Задовский, как хохочет над чем-то, сверкая белоснежными, точно фарфоровыми, клыками рослый упырь в какой-то новой, еще не привычной глазу военной форме, как мелькает на чьем-то лацкане розовый значок с чьим-то — издалека не разобрать — профилем, Персефоний понял, что все его ощущения можно свести к одной фразе: что-то не так.

Что-то не так с Королевой. Что-то не так с его приговором — словно выпрошенным, как и с его фактически помилованием — словно ненастоящим. Со всеми этими неестественно веселыми упырями. И, как хотите, явно что-то не так с торжествующим Задовским.

Вдруг музыка смолкла, и музыканты скрылись в глубине балкона, а на другом балконе, напротив, появилась Королева. Скромный наряд ее теперь венчала тонкая серебряная корона. Лицо было бледным. Она подняла руку, утихомиривая приветственные возгласы.

— Друзья мои, собратья, подданные! От начала начал мы, упыри, составляли особый вид разумных, и наш, так до конца никем и не понятый, взгляд на мир давал бесценный опыт другим разумным. Мы — особая раса. Мы не отнимаем у обращенных памяти вида, нации или веры, мы только запрещаем вносить раскол в наши ряды. И потому мы можем принадлежать к любой национальности — но только в содружестве. Такими нас знает мир, такими нас уважают державы. Но все вы знаете, что в графстве Кохлунд разумные впервые столкнулись с трудностями, которые не может разрешить весь прежний опыт цивилизации.

Голос Королевы был ровным и сильным, он взывал не только к уму — он подчинял себе ритм сердцебиения и обволакивал душу.

— Нас медленно, но верно вытесняют из жизни. Намеренно или просто в силу сложившихся обстоятельств — не важно, важнее то, что права и свободы упырей попраны. Что делать? Уйти в другое государство? Многие считают, что это единственный выход. Но, поступив так, мы, упыри, впервые в истории предпочтем одно государство другому и уже не сможем говорить о нашем нейтралитете. Нужно остаться. Но как: продолжая терпеливо ожидать перемены судьбы или приняв изменившиеся правила игры? Не все, но многие из нашего племени уже испытали муки голода, — сказала Королева, медленно обводя собравшихся взглядом блестящих серых глаз. — И это лишь начало. Первый путь ведет к вымиранию. Остается только второй.

Послышались голоса, но они не сливались в единый гул, ясно слышалось:

— Но это значит прогнуться…

— Отступить от принципов!

— Иначе не выжить! — провозгласила Королева. — Вы правы — нам предложено прогнуться. Но, прогнувшись сейчас, мы сможем распрямиться потом. Послушай меня, мой народ, мое племя! Тебя выбросили на обочину жизни, все вокруг подталкивает тебя к тому, чтобы ради глотка крови нарушить закон. Ты хочешь и дальше искушать судьбу? Напрасно: яд преступления уже у тебя в крови, и нужно добывать противоядие, а не ждать, что все обойдется. Слушай меня, племя мое! Этому государству нужна армия, и нас зовут служить в ней. Служба — это возможность жить, соблюдая законы приютившего нас государства. Я зову тебя, племя, не стоять в стороне и не ждать милостей судьбы, а действовать, прогнуться — чтобы распрямиться, отступить — чтобы победить!

— Мы с тобой! — крикнул кто-то, и остальные подхватили крик.

Персефоний протолкался к выходу, спустился по парадному крыльцу. Шум все накатывал со спины и бил по нервам. Если бы Персефоний чувствовал себя одним из тех, кто сейчас ликовал во дворце, он тоже не смог бы ничего возразить против аргументов Королевы, но он был отщепенцем, преступником, изгнанником, он смотрел со стороны и не мог отделаться от ощущения, что праздник начался не так уж спонтанно, как могло показаться на первый взгляд, и вовсе не факт возвращения ее величества послужил к нему поводом. Нет, просто некоторые из упырей — тот, с розовым значком, и другой, в мундире, и Задовский, и еще кое-кто — они были готовы и, может быть, уже давно, к тому, чтобы община хоть чуть-чуть, да отступила от древнего Закона. И радовались, и праздновали заранее, возможно что-то прослышав о результате переговоров между Королевой и вице-королем.

Знали, какая речь прозвучит этой ночью.