Минуту или две в доме гремела битва. Домовые, так и не составившие план обороны, сопротивлялись отчаянно, но были бессильны против стремительного натиска.

Вскоре в ту самую комнату, откуда начался штурм, ввели растрепанного Дивана Дивановича, а с улицы, хлопнув дверью, ворвался сущий ураган в человеческом облике, казалось, весь состоявший из алых шаровар, воздетых рук и черных глаз, и сразу же бросился к Дивану Дивановичу, потрясая кулаками:

— А, черт ты тощий, попался! Теперь-то все, теперь-то я с тобой разделаюсь, черт дери, я с тебя шкуру твою чертову спущу и сапоги пошью и буду в них на твоей могиле плясать, чертово ты отродье!

Насколько можно было судить, это и был уже помянутый Диван Некислович: страшенные шаровары, объем, компенсирующий недостаток роста, лицо, сужающееся кверху, безумный огонь в глазах и черт за каждым словом.

— Это… возмутительно! — трясясь и от страха, и от лихорадки, бормотал Диван Диванович. — Вы, сударь, мерзавец!

— Возмутительно, ага! — орал на него Диван Некислович. — Возмутительно столько терпеть тебя на этом свете! Теперь-то я уж положу конец твоим проискам, чертова харя!

Тут один из подручных его поднес завоевателю чудного дома давешнее ружье. Диван Некислович на миг утратил дар речи, в глазах его блеснули слезы. Он прижал к себе оружие и бросил в Дивана Дивановича такое страшное ругательство, что привести его на бумаге никак невозможно; приблизительно оно соответствовало понятию «мерзкий ворюга».

Несколько минут противники взаимно осыпали друг друга бранью, каждый на свой лад, потом как будто притомились (уж больной-то точно), и тут выступил вперед тучный человек вполне приличного вида, которого раньше нельзя было заметить в сонме разбойных рож.

— Ну, что вам еще, Диван Некислович! — смиренно возгласил он. — Вы же замечательной души человек, проявите ж снисхождение! А вам, Диван Диванович, не полно ли упрямиться? Смотрите, до чего дошли: уже друг дружку штурмом берете. Да не совестно ли вам, наконец? Такие были друзья, и вот нате, ославились на все графство. Помиритесь уже, от всей общественности вас прошу: помиритесь! Ведь до чего вы докатиться можете из-за сущего пустяка, из-за ружьишка…

— Из-за ружьишка, говоришь? — промолвил Диван Некислович, нежно поглаживая узорное цевье. — Да нет, господин судья, не в ружьишке дело. Помириться-то бы мы могли, черта ли нам эта ссора? А вот знаете ли вы, Дырьян Дырьянович, как сей гусак щипаный отозвался о светоче нашем, о надежде всего многострадального народа накручинского, о госпоже Дульсинее? А ну, гусак, если смелости хватит, сообщи прилюдно, как ты госпожу Дульсинею назвал?

— По справедливости назвал! — был ответ.

В опухших глазах Дивана Дивановича вспыхнули прожектора фанатизма.

— Полно вам, судари, полно, — залепетал судья. — До чего же можно дойти, ежели…

— А ты что, и спустить ему готов? — взвизгнул Диван Некислович. — Сам не слыхал — так и ладно? А вот услышишь сейчас! Ну, гусак, говори!

Диван Диванович гордо молчал, и тогда враг его, оскалившись, велел подручным:

— Развяжите-ка ему язык.

Больного тотчас распластали на полу и, задрав рубашку, занесли над ним плеть.

— Скажу!

— То-то же. Ну, сознавайся!

Дивана Дивановича вздернули на ноги, и он, налившись краской, выдал:

— Как того и заслуживает упомянутая особа, я назвал ее шмонькой!

Дырьян Дырьянович дико взглянул на Дивана Некисловича и, что-то себе смекнув, начал ненавязчиво продвигаться к выходу. Однако Диван Некислович вцепился ему в рукав и закричал:

— Вот оно! Это он про оплот суверенитета! И этого гада ты, черт лысый, в кандалы не заковал и в Сумбурь не отправил!

— Да что вы, Диван Некислович, какая Сумбурь! — попытался отговориться Дырьян Дырьянович. — Это ведь уже другое совсем государство.

— Ни черта, был бы человек, а куда упечь найдется! Вот тебе человек — и сам сознался… Да черта ли с ним возиться, он вообще за Победуна стоит!

Дырьян Дырьянович при этом известии честно постарался изобразить недоверчивое возмущение, но по лицу его слишком явственно было видно, что ему все едино: что Победун, что Дульсинея. И, как ни был Диван Некислович захвачен собственными мыслями, он сумел это заметить.

— Вот оно что… еще одна гадюка на теле общества, — сощурившись, объявил он.

Дырьян Дырьянович смертельно побледнел и ринулся к выходу, но был схвачен и брошен на колени; к виску ему приставили пистолет. Диван Некислович открыл рот, не иначе, чтобы произнести приговор, как вдруг снаружи грянул дуплет, высадивший окно и засыпавший пол осколками стекла. Комнату заволокло сизым дымом. Внутренняя дверь распахнулась, и через нее ворвались домовые Дивана Дивановича, кто с палкой, кто с ухватом, а через наружную дверь вбежали те самые трое, которые встретили Тучко и Персефония. В руках одного из них дымилось укороченное по росту ружьишко.

Вновь закипела борьба. Некоторые из подручных Дивана Некисловича, уже занимавшиеся грабежом, пытались прорваться к своему вожаку, но большая часть их позорно сбежала, и вскоре все было кончено. Победители и побежденные поменялись местами.

Две кикиморы принесли Дивану Дивановичу стеганое одеяло, в которое он укутался, и подали горячего чаю. Дырьяна Дырьяновича, на всякий случай притворившегося мертвым, подняли на ноги, а Дивана Некисловича поставили на колени.

— Теперь вы понимаете меня, милостивый государь, — кашлянув, обратился хозяин дома к судье. — С этим разбойником не о чем разговаривать, поистине, он просто не понимает слов. Ну да вы и сами все слышали!

Дырьян Дырьянович, нервно почесывая висок и заметно заикаясь, попытался выразить свое совершенное согласие и объяснить, что его уже заждались там, на улице, но Диван Диванович возразил:

— Нет уж, мой драгоценный, теперь вы никуда не уйдете, пока самолично не убедитесь в том, что каждое слово моей жалобы на этого каплуна было сущею правдою.

— Ве-ве-верю!

— Что вера? Вера — это всего лишь надежда… Я даю вам знание.

— Вы-вы не поминимаете… Я, передвидя не-некоторые затуруднения… я по-поросил своих товарищей… и они вот-вот… Мне надо!

Пока судья, отчаянно жестикулируя, пытался сладить с языком, Диван Диванович требовательно протянул руку, в которую ему вложили отнятое у Дивана Некисловича ружье, и нежно его погладил.

— Смотрите, милостивый государь, — продолжал он слабым голосом. — Смотрите на него и судите сами, до чего доведут страну этакие каплуны, которые готовы слушаться всякой шмоньки и поносят невозможными словами достойнейшего из людей, который единственный достоин держать бразды правления…

— Ди-ван Ди-дива-ноч! Отпустите, бога ради, хоть на минуточку, иначе сейчас…

— Эй, каплун! Уверен, ты не посмеешь в присутствии самого господина судьи повторить свои дерзкие слова…

— Ты про этого своего? — прохрипел прижатый носом к полу Диван Некислович. — Тетеха он! Тетехою был, тетехою и будет, куда ему вице-королем!

— Вот! — торжественно воскликнул Диван Диванович, простирая руку, не занятую бережно прижимаемым к груди ружьем. — Вот оно, слово поносное, вот она, суть злодейская! Вот так всю Накручину и про… — Тут употребил он слово, которого скорее следовало ждать от Дивана Некисловича. — А посему… — Голос его сделался торжественным, и даже лихорадочный румянец приобрел какой-то особенный, мистический оттенок. — А посему — смерть.

Во время всей этой беседы домовые неподвижно стояли, тесно обступив пленных, а кикиморы, не привлекая внимания (и, кажется, привычно), наводили порядок. Успели они вместе со Скорушей освободить от пут и человека с упырем.

Скоруша, мученически морщась и потирая затекшие кисти, попытался ободрить гостей улыбкой:

— Приношу свои глубокие извинения за беспокойство, господа, уж не осердитесь понапрасну… — тихо, чтобы не отвлекать хозяина, произнес он.

Но не договорил, и Диван Диванович не успел ни прояснить, ни уточнить свой страшный приговор. Дырьян Дырьянович, мельком глянув на часы, что висели у него на обширном животе, дико сверкнул глазами, метнулся к разбитому окну и крикнул было:

— Все в поря!.. — как прямо в лицо ему уперлось высунувшееся из темноты ружейное дуло.

Судья проворно присел и разминулся с пулей, но пороховые газы оглушили его. Он упал, и некому больше было кричать, что все в порядке.

В который раз захлопали, жалобно скрипя расшатанными петлями, двери, распахиваемые ударами ног. Вспышка боевого заклинания опалила потолок. В дом вломилась толпа людей, среди криков которых можно было разобрать часто повторяемое:

— Лупи Диванычей с Некислычами вместе!

А еще:

— Достали!

И главное:

— Где судья, гады?

Как видно, оглоушенный судья Дырьян Дырьянович, хотя и числился, если верить словам лавочника Тряхона, в отставке, пользовался в городе немалым авторитетом. А может, ссора двух прекрасных людей, жемчужин общества, настолько утомила горожан, что прекратить ее решено было любой ценой.

Впрочем, вряд ли уже имело значение, ради чего новая ватага пошла на приступ — теперь важнее был сам процесс, и это понимал даже малоопытный в кровопролитии упырь, а тем более — матерый бригадир.

Хаос воцарился полнейший. Плененные сторонники Дивана Некисловича увидели свой последний шанс и набросились на пленителей, которые, уже претерпев, отнюдь не желали отпускать их так легко; при этом обе стороны вынуждены были давать отпор новой, вероятно, совершенно аполитичной, партии, которая взялась за дело со всей накопившейся энергией.

Хмурий Несмеянович пригнул Персефония к полу, чтобы не вздумал сунуть голову под чей-нибудь молодецкий замах, и, перегнувшись через присевшего Скорушу, сгреб сброшенные на пол бланки соглашения.

Ощерившийся Диван Некислович, поднявшись на четвереньки, кинулся к Дивану Дивановичу, по-прежнему сидевшему в кресле, закутанному в одеяло так, что лишь торчали между его краем и меховыми тапочками бледные щиколотки. Диван Диванович, несмотря на лихорадку, разглядел этот маневр и, проворно взведя курок, опустил ружье.

Кто-то из дерущихся, пятясь под градом ударов, наступил Дивану Некисловичу на руку, отчего тот взвизгнул по-щенячьи и отшатнулся в сторону. Ствол ружья, как намагниченный, последовал за ним, но с запозданием. И тут Дивана Дивановича вновь проняла дрожь, и он случайно спустил курок.

Чертово ружье, невесть для чего вообще появившееся в этой истории, все-таки выстрелило!

Пуля на добрую половину сажени разминулась с редькообразной головой Дивана Некисловича и навылет пробила правую ладонь Хмурия Несмеяновича, в которой он сжимал уже захваченные бумаги, после чего вонзилась в грудь так и не успевшего ринуться в гущу боя домового Скоруши.

Окровавленные и разорванные бланки разлетелись в разные стороны.

Хмурий Несмеянович побелел и застонал. Персефоний выпрямился, рывком поднял его и повлек к двери. Ему досталось скамейкой по ребрам, один раз по правой ноге прокатился вскользь холодок какого-то заклинания, но он устоял и вовремя опрокинул сокрушительным ударом растрепанного лешего, который нацелился всадить нож в бок Тучко. Наконец он вытянул бригадира за порог.

Воздух несколько освежил Хмурия Несмеяновича. Преодолевая боль, он добежал до брики. Упырь вскочил на козлы и хлестнул лошадей. За спиной послышался подозрительный шорох, и, оглянувшись, Персефоний увидел, что Тучко наполовину развернул свой посох. В глазах его, обращенных к ходившему ходуном дому, горела такая лютая ненависть, что, пожалуй, Хмурий Несмеянович запросто мог бы спалить всю эту безумную халупу вместе с дерущимися. По счастью, в посохе не оставалось заряда. Иначе, подумал Персефоний, он навряд ли сумел бы остановить бригадира.

Все, что он мог сейчас, — это поскорее увезти Тучко отсюда, и он гнал, пока проклятая Ссора-Мировая не скрылась в ночной темени.

— Чтоб им всем… — отчетливо проговорил Хмурий Несмеянович, но голос у него перехватило от боли.

Персефоний перебрался к нему, решительно отнял посох и приник к ране, как сделал это прошлой ночью с оленем.

— Эй, ты что? — прохрипел бригадир.

Однако упырь не стал гипнотизировать его и снимать болевые ощущения, так что сопротивление было слабым. Без погружения в мир ночи он решительно не представлял, что и как следует делать, однако тело, оказывается, что-то помнило, и он, хоть не без труда, сумел залечить рану. Только после этого Персефоний внушил уже серому, исходящему холодным потом бригадиру отсутствие боли.

— Спасибо, сынок… Вовремя ты меня оттуда вытащил.

— Вовремя заряд в посохе кончился, — сухо ответил упырь, осматривая свою новенькую сорочку — не запятнал ли кровью.

— Думаешь? А по-моему, им лишняя встряска бы не помешала! Ладно, шут с ними. Не хватало еще из-за идиотов переживать. Эх, будь оно неладно, что же к тебе это проклятое соглашение не идет? — Он попытался улыбнуться, но, должно быть, тоже вспомнил о лице Скоруши со струйкой крови из угла рта, а это воспоминание определенно не располагало к веселью. — Да чтоб им… Нет, ну ты видел этих?.. Как хотите, а что-то шибко уж весело стало в наших краях, господа!