Очнулся Антошка от боли. Болели голова, шея, плечи, ребра, внутренности, живот, руки, ноги. Короче, болело все, да так, что даже не было сил открыть глаза и посмотреть, где же он находится?

Единственное, что Антошка смог понять после долгих и весьма трудных из-за боли размышлений, это то, что он лежит, а не сидит или, скажем, стоит. Впрочем, подобное было объяснимо. Вряд ли в канун беспамятства он решил постоять с закрытыми глазами. Если же решил, то все равно успел бы принять в итоге все то же горизонтальное положение.

Оставалось вспомнить, что же произошло? Сверзился ли он в очередной раз с лестницы, или столь тяжелой ценой победил бессчетные Чизбурековы рати? По крайней мере, на похмельный синдром это не похоже. Бывало, чтобы с перепоя болела голова, но чтобы все тело?!

Боль в голове усилилась скачком, и Антошка совершенно машинально потянулся к больному месту руками. Попытка успехом не увенчалась, но принесла одно неприятное открытие: судя по всему, руки богатыря были крепко связаны.

Это внезапное понимание пронзило Антошку сильнее боли, и он резко открыл глаза. Так порою их открывает человек, чтобы избавиться от навалившегося во сне кошмара.

Увы! Кошмар оказался явью. Антошка был не просто связан, но лежал в каком-то довольно темном помещении, своей мрачностью несколько напоминавшем тюремные подвалы. Несколько — так как в последних мрак господствовал безраздельно, здесь же откуда-то сверху падал лучик света. В остальном антураж был тот же. Каменный свод, такие же стены без следов ковров, гобеленов или хотя бы штукатурки, полное отсутствие мебели, если не считать таковой клок перепрелого сена, на котором лежал богатырь.

Последнее было единственным утешением в ситуации. Раз вместо холодного пола положили на сено, значит, беспокоятся, чтобы Антошка не заболел, а уж если беспокоятся, то убивать не будут. Если же и будут, то не сразу и не сейчас.

Антошка облегченно вздохнул и вместе со вздохом вспомнил все. Деревню, наезд рыцаря, гнилые жерди, собственный опрометчивый приказ, удар булавы в грудь... Дальнейшее было скрыто беспамятством, но Антошка прочитал достаточно много книг, да и собственный ограндский опыт вполне мог помочь восстановить утраченное.

Что ж, не было еще ни на свете, ни в литературе благородного героя, который не томился бы в плену. Более того, это было одним из неизбежных неудобств воинской судьбы. Вроде ночевок под открытым небом и многомесячной грязи, скапливавшейся на теле в тяжелой дороге, а потом отваливавшейся кусками, как налепленная слишком толстым слоем штукатурка.

К сожалению, на практике все выглядело совсем неромантично. Разве может быть романтика в боли? Наносить смертоносные удары самому, это да, это героический романтизм высшей пробы. Но получать самому пусть и не полновесные раны, а хоть побои, было по меньшей мере несправедливым. Антошка бы непременно пожаловался на это, если бы было кому.

Словно в ответ на Антошкины сетования загремели засовы, противно заскрипела никогда не смазывавшаяся дверь и в камеру вошли два амбалистых мужика с такими равнодушными, тупыми мордами, что желание пожаловаться им на судьбу пропало само собой.

— Пошли к пахану, — заявил один из амбалов.

Затем наклонился, рывком, от которого вновь заболело все тело, поднял Антошку с его лежанки и поволок на выход.

Зачем предлагал идти? Непонятно.

— Помоги. Тяжелый, сука.

Требование о помощи было обращено не к Антону, а вот сукой, судя по всему, назвали именно его. Если бы не общее состояние и связанные руки, Иванов обязательно бы вспылил и показал, как обзывать последними словами благородного воителя. А так амбалу по-крупному повезло.

Впрочем, слова оказались не последними. Пока Антошку тащили по лестнице, он услышал о себе много неинтересного, ибо кому же интересно узнавать о своей особе вещи не только неприятные, но и нецензурные?

— Пришли, блин! — Антошку втолкнули в залу, напоминающую таковую же в его собственном баронском замке.

Даже стол был накрыт также по строгому рыцарскому этикету для первой и последней беседы с благородным пленником.

Антошку бросили в кресло и лишь тогда развязали руки.

— Не соблаговолите ли сообщить свое погоняло, доблестный братан? — поинтересовался пленивший его рыцарь.

Иванов представился, а сам машинально отметил, что в шлеме хозяин выглядел намного лучше, чем с открытым лицом.

Нос свернут набок, на лбу вмятина, на щеке багровый шрам, на котором даже не росла щетина, еще один шрам над бровью, глаза холодные и безжалостные...

Такому человека убить, что кубок вина выпить, сразу понял Антошка и поневоле поежился.

— Имею честь именоваться бароном фон де лю Доед Большая Палица, — в свою очередь назвал себя хозяин. — И что с вами посоветуете делать, высокочтимый братан? Сколько дать соизволите за свою шкуру?

Антошка прикинул взятую с собой наличность и тяжело вздохнул:

— Полсотни золотых.

— Это которые у вас в кошельке хранились? — усмехнулся фон де лю Доед.

— А что, мало?

— Не то чтобы мало. Только те деньги уже не имеют высокой чести быть вашими. Усекать соизволите?

От подобной наглости Антошка поперхнулся и даже не нашел слов для достойного ответа.

— Да это же откровенный грабеж! — нашелся Иванов после долгого раздумья.

На этот раз пришел черед поперхнуться хозяину.

— Вы че, братан? Вы лишь утрудите себя мыслью. Конь ваш ускакал? Ускакал. Оруженосец сбежал? Сбежал. Опять-таки вы дом разрушили ради шутки или забавы. Так что это не грабеж, а возмещение понесенного ущерба.

Антошка хотел сказать, что дому тому цена — медяк, да и тот вряд ли кто даст, но он посмотрел на рожу фон де лю Доеда, на не менее выразительные физиономии его людей и промолчал. Не потому что струсил, а потому что понял простую вещь: его возражениям здесь будут только рады, а радость та выльется в пытки или, в крайнем случае, в заурядный мордобой. Когда же тебя бьют — это просто унизительно. Унижений же Антошка не хотел, а боли — и подавно.

— Сколько же ты хочешь?

— Вот это другой базар. Значит, так. Полсотни монет за барона, полсотни за графа и еще столько же за князя. Сроку же имею честь дать вам месяц, а потом включаю счетчик. По пять монет в день, а нет — буду прежде вынужден по пальцу отрубать, потом черед до рук и ног дойдет, а там и до головы.

Антошка и раньше подозревал, что имеет дело с отъявленным злодеем, а теперь окончательно убедился в этом. Такова судьба героя — схватываться с разными негодяями не на жизнь, а на смерть, и порою в этой нескончаемой схватке добро терпит временные поражения.

«Но ничего, — утешил себя Антон, — мне бы только выбраться отсюда, а там я сюда вернусь со всеми своими вассалами. Да еще дружину Берендея прихвачу. И тогда держись, злодей! Узнаешь, что в конечном счете победа всегда остается за добром!»

— Да вы кушайте, братан, кушайте! Когда еще придется!

Это Антошка и сам понимал, поэтому принялся за еду так, словно хотел наесться впрок на весь отведенный ему месяц.

— Послушайте, а как мои пацаны узнают, что я здесь? — Мысль была столь неожиданной, что Антошка даже перестал на некоторое время жевать.

— А это мои проблемы. Нечего было оруженосца отпускать, — пожал плечами фон де лю Доед. Потом счел за лучшее утешить своего пленника: — Да вы не убивайтесь! Если оруженосец не имеет чести быть последним дебилом, то сообразит, что пахан в беде. Или сам явится, или пришлет кого. Раз пацан, то закон знает.

Оставалось надеяться только на это. Впрочем, настоящий герой выкупа не платит. Он или сбегает из плена сам, или его освобождает кто-то из спутников.

Жаль лишь, что спутники подкачали. Джоан неплохо проявил себя в битве с волколаками, но отнюдь не производил впечатления отчаянного смельчака, который сумеет вызволить своего любимого господина из заточения. Что же касается Ольгерда, то о нем не хочется и думать. Без размышлений ясно, что он предатель и надеяться на него нечего.

— Ваша милость, там какой-то бродячий поэт заявился. Пустить? — спросил вошедший в зал воин.

— Не Ольгерд, часом? — хмыкнул фон де лю Доед.

— Он самый. Обещает балладу про вас сочинить.

— Ладно, пусти, — махнул рукой хозяин и обратился к Антошке. — Бродит тут один попрошайка. За миску похлебки любую песню сочинит. Правда, сочиняет складно. Не изволили встречать?

— Хрен его знает. Может, и попадался где, — как можно небрежнее ответил Антошка, хотя сердце его забилось.

Вдруг Ольгерд совсем не предатель, а даже наоборот?

— А желаете, он сочинит балладу о моей победе над вами? Вот увидите, так распишет, словно бились мы три дня и три ночи. Вместе и послушаем, — спросил фон де лю Доед и громко захохотал.

Его воины мигом присоединились к господину, и эхо заплясало от стен.

Не смеялся один Антошка. Он был не прочь попасть в песню, но не в качестве побежденного. Одно дело — попасть в историю, другое — в нее влипнуть.

— Да вы не дрейфьте! Я с вас за это даже медяка не возьму! — под новый взрыв хохота произнес Доед.

Вошедший в зал Ольгерд застыл, пытаясь понять, не над ним ли смеются? Он обвел затравленным взглядом зал, увидел Антошку и сразу заметно побледнел.

— Че скажешь, рифмач? Я вон думал тебе балладу заказать о моей новой победе, а мой пленник, видишь, ни в какую. Так ты и без обеда остаться можешь.

Ольгерд недоуменно посмотрел на хозяина, на Антошку, опять на хозяина, и вдруг на его лице отразилось понимание, а с ним вместе — облегчение.

И тут до Антошки дошло, что поэт испугался встречи, а с нею — обоснованного упрека за постыдное бегство. И хорошо, если только упрека!

Будь Антошка гостем, ему бы ничего не стоило уговорить хозяина отдать Ольгерда на расправу или просто высечь на дворе. Но так как никаким гостем Антошка не был, то Ольгерд мог быть полностью спокойным за свой афедрон. Разве что фон де лю Доеду не понравится его очередное творение и розги послужат вместо гонорара.

— Сочинишь? — Доед покосился на Иванова с явной издевкой.

— Постараюсь, — Ольгерд потянул из-за спины гитару.

Но, едва прозвучал первый аккорд, Антошка не вытерпел:

— Позвольте поблагодарить за угощение, братан. Извините, что-то я притомился.

— Как знаете. Отведите пленника!

Но напоследок Антошка еще бросил на Ольгерда полный презрения взгляд. Бросил бы что-нибудь более весомое, да не случилось под рукой.

— Идем.

На этот раз Антошку повели гораздо ниже его прежнего обиталища. Здесь своды сочились водой, словно рыдали над судьбой невинного героя. Да и света, кроме как от чадящих факелов, не было никакого.

— Сюда.

Заскрипела ржавая дверь. Иванов хотел гордо войти в камеру, но тут сопровождающие подхватили его с двух сторон, приподняли и бросили внутрь.

Ох, и многое бы им сказал Антон, если бы от неудачного приземления не перехватило дыхание! Он даже не подумал, что героя бросают в темницу отнюдь не в фигуральном смысле.

А зря.