Глава 7
ЧЕСТЬ ОФИЦЕРА

– Голимый городишко, – высокомерно озираясь, слез со своего плешивого верблюда Петруха. – Отстой полный. Чухлома-таун.

Карусель на мгновение задумалась и откликнулась исполнением песни:

Петруха уже неделю как вернулся из своей первой самостоятельной командировки в какой-то завалящий мирок, где успешно закупил для отряда партию бракованных мобильных телефонов с западающими клавишами. Заодно он нахватался молодежного сленга, от которого всех его коллег уже тошнило.

Кстати говоря, Филиппова в состав командированной на симпозиум группы Владимиров включил именно после того, как на очередном подведении итогов предложил подчиненным заняться делом и прекратить колбаситься. Под издевательский хохот присутствующих Дмитрий Евгеньевич покраснел второй раз в жизни и тут же приказал Баранову доукомплектовать возглавляемую им делегацию Петрухой – за успешное выполнение задания. Его категоричный приказ сопровождался восторженным и одобрительным ревом дружинников. Баранов, полгода трепетно мечтавший о загранпоездке, затрясся от понятного возмущения, но возражать не рискнул. Так Филиппов и попал в Амстердам, городок, надо признать, местами и впрямь голимый.

Нельзя сказать, чтобы Баранов пустил дело на самотек. Скорее напротив. Своими ежедневными инструктажами перед командировкой он довел Петруху до полного отупения. Заметим, что в стажере он нашел исключительно благодарного слушателя, во всяком случае в отличие от Батыра, который на обязательных беседах при первых же звуках голоса заммордуха впадал в неглубокую, но явную кому.

Не отличился особым прилежанием и Нестеров, являвшийся в кабинет Баранова с плеером на груди. После обычного вступительного слова заместителя по высокому моральному духу о глубине предстоящей ответственности штабс-капитан Петр Николаевич Нестеров врубал плеер на всю катушку, напяливал наушники и два часа кряду прослушивал личную фонотеку, начиная с неизменного авиахита «Если б ты знала (два раза), как тоскуют руки по штурвалу». Один раз обозленный Баранов даже задержал Нестерова в кабинете и, багровый от гнева, сделал ему внушение.

Однако Нестеров в ответ цыкнул зубом, весело сделал двумя пальцами заммордуху козу и со словами «От винта!» небрежно отодвинул Баранова рукой в сторону. А последнее совещание перед убытием так и просто проигнорировал. Баранов побежал было к Владимирову, но потом здраво рассудил, что его авторитет под угрозой, и спустил все на тормозах.

Петруха единственный радовал его своим завидным прилежанием. Восторженный стажер смотрел заммордуху буквально в рот, записывал каждое его слово, засыпал градом вопросом на тему: «Что такое хорошо и что такое плохо?» – в контексте предстоящего забугорья и вообще, как уже говорилось, исправно тупел прямо на глазах, что, как известно, в конечном счете и является целью всякого успешного инструктажа. Как ни крути, но тут Баранов мог быть спокоен: Петруха ответственностью явно проникся.

А ответственность была немалой. Раз в четыре года в одной из столиц «Земли-711» проходила плановая межреальностная конференция со всеми неизменными атрибутами подобных мероприятий: обменом опытом, сувенирами и докладами, банкетом, а также довольно внушительными командировочными. Валюта на представительские расходы тоже приятно грела карман руководителя делегации. А коль скоро в составлении сметы о расходах Баранов мог дать фору даже Хохелу, то он был вправе рассчитывать на сэкономленные средства прикупить видеотройку и пару кассетных магнитофонов.

Мудрствовать с местом прибытия устроители конференции в этом году не стали. Карусель лихо тормознула на окраине столичного аэропорта – заасфальтированной ВИП-площадке, отделенной от взлетно-посадочных полос высоким забором, густыми тополями и троллями-встречающими с тюльпанами в руках у калитки. Над калиткой висел голубенький транспарант с розовыми буквами приветствия: «Добро пожаловать в город-сад!», а сама площадка пестрела транспортом уже прибывших делегатов.

В дальнем ее углу меланхолично обрывал молодые побеги тополя привязанный к бетонной стойке изумительный красный дракон хитайских коллег, дальняя родня Лукоморского Горыныча. Дракон глянул на карусель с уважением, а на ее седоков надменно, с явным пренебрежением.

Кроме огнедышащего ящера на парковке присутствовали пяток развешенных для просушки восточных ковров-самолетов различных реальностей и расцветок; пара десятков импортных метел ; табунок разномастных гривастых лошадей; тростниковый плот «Кон-Тики»; какой-то обшарпанный клипер, поставленный на колеса; несколько американских «фордов» первого выпуска; выводок «упорожцев»; два единорога у кучки навоза; две самоходные голландские печи в изразцах на фривольную тему; самоходный же камин; несколько пар нечищеных греческих сандалий с крылышками, а также болотные сапоги-скороходы. Было и еще много другого магического шмотья и зверья с единственным предназначением – доставить хозяина в иную реальность.

Отдельно от этой барахолки стоял старый чернокожий кентавр, чьи ноги были спутаны, подковы сбиты, а вспотевшие бока исполосованы плетью. Очевидно, в некоторых реальностях местные отряды пересечения времени и пространства еще не отказались от рабовладения, вовсю используя прилюдье в качестве личного транспорта.

Кентавр явно страдал от жары и цепи в носу.

– Невольник чести, – с состраданием заметил Петруха, роясь в вещмешке и торопливо протягивая кентавру горбушку хлеба, густо посыпанную крупной солью. Кентавр злобно лязгнул зубами, едва не отхватив Петрухе полруки.

– Идиот, – злобно прошипел Баранов, испуганно озираясь по сторонам. – Я чему тебя учил, сопляк?

– Высоко нести звание подданного короны Звездной Руси, – твердо отчеканил Петруха, лучась невинным синеоким взором. – Блюсти кодекс Демократической империи, не щадя жизни защищать униженных и оскорбленных, а особливо угнетенные народы, занесенные в Красную книгу. И слушаться старших.

Батыр, плотнее запахнувшись в стеганый ватный халат, отвернувшись, протяжно зевнул, деликатно прикрыв рот ладонью. Нестеров, сняв наушники, слушал Петруху с неподдельным интересом, а Баранов слегка растерялся.

– Молодец, – пришел наконец он в себя. – Но учти, что некоторые рабы вполне довольны своей участью. Есть такие, что за хозяина готовы папу с мамой продать. Тем более что тут у нас не народ, а чей-то транспорт.

– Как вы можете! – искренне возмутился Петруха. – Кентавры, по-нашенски китоврасы , испокон века были древнейшей цивилизацией с великой культурой и историей. Мне Илья рассказывал, как они с Гераклом у кентавров гостили.

Батыр цокнул языком, Нестеров ехидно улыбнулся, а Баранов и чернокожий кентавр распахнули рты, чем тут же не преминул воспользоваться Петруха, засунув свой немудреный бутерброд стреноженному полуконю-получеловеку в оскаленную пасть.

Кентавр от растерянности пару раз машинально жевнул, потом хмуро выплюнул бесплатный сэндвич на горячий асфальт под ноги Баранова. Видно было по всему, что угнетенному народу есть что сказать, но, покосившись на Петруху, народ смолчал и только демонстративно повернулся к ним мощным крупом. Но чувствовалось, что внутренне кентавр ржал над ситуацией. Туристы во главе с прикусившим губу Барановым молча двинулись дальше.

Надо сказать, что «Земля-711» была всеми отрядами официально признана реальностью нейтральной, а посему активные действия на ее суверенной территории возбранялись категорически. Правда, Баранов на сей счет имел свое особое мнение и пуще всего опасался провокаций, о чем еще раз вполголоса, но твердо и дважды напомнил коллегам, когда, получив свою долю цветов, они прошли за забор и направились по бетонке к зданию аэропорта.

Вспотевший от быстрого шага Батыр едва не впал в кому прямо на ходу. Напевающий что-то себе под нос Нестеров не расслышал важного предупреждения из-за неизменного плеера, но Петруха, к радости заммордуха, настороженно поджал губы и мелко закивал. Глаза Филиппова светились пониманием и осознанием.

«Жвачки ему куплю», – растроганно подумал Баранов, когда, спокойно миновав аэровокзал, группа делегатов из Аркаима Лукоморского вышла на заставленную машинами стоянку.

– Стой, молокосос, ты куда?

Петруха виновато пожал плечами. Опередив коллег, он остановил такси и предупредительно распахнул дверцу перед опешившим главой аркаимской делегации.

– Автобусом проедем, – каблуком форменного ботинка смачно наступая на ногу Петрухе, подобострастно заулыбался Баранов водителю машины с шашечками. – Дорога, пардон, известная.

– Нельзя, – тихо, но решительно возразил шепотом Петруха, – никак нельзя. На нас за бугром, как вы говорили, весь мир смотрит. А вдруг кто скажет, что подданные империи бедны как церковные крысы? Нашей, родной церкви крысы! Двойной позор – светский и духовный. Надо блюсти честь, нам оказанную, ведь правда?

– Верно, Петруха, – подобрав полу своего рваного, в заплатах, но любимого халата, заметил бек, влезая в распахнутую товарищем дверь и опуская походный хурджин себе под ноги. – Без кондиционера в этом пекле через город не попрусь. Я еще Родине нужен – я за прошлую командировку не рассчитался.

Баранов перевел возмущенный взгляд на Нестерова, но штабс-капитан уже лез в такси. Судя по тому, как он прищелкивал пальцами и дергался, воздушный ас-меломан слушал исповедь юной красавицы: «Мама, я летчика люблю».

Последним, захлопнув дверь, в машину влез Петруха.

– За свои поедете, – предупредил его оставшийся на улице обозленный заммордух. – За командировочные. Скромнее надо быть!

Вежливый Петруха, показывая на уши, дал понять, что ничего не слышит и даже собрался было приоткрыть дверцу, но тут Нестеров сквозь зубы скомандовал водителю привычное «От винта!» – и машина унеслась, обдав Баранова вонючим запахом неотработанного до конца бензина.

– Куда только экологическая полиция у них смотрит? – пробурчал смирившийся с поражением Баранов и поплелся по плавящемуся асфальту к остановке общественного транспорта, ждать который ему предстояло часа два.

– Ваш товарищ не обидится? – поинтересовался вежливый водитель у бека, который блаженно нежился под струей холодного воздуха из кондиционера.

– Жмото туристо, – пояснил с заднего сиденья штабс-капитан, не снимая наушников. – Облик аморале, верно, бек?

– Угу, – пробурчал Батыр, извлекая из кармана халата какую-то книжонку и углубляясь в чтение. – Нам в «Асторию», шеф…

Водитель понимающе кивнул.

Бек читал, Нестеров, прикрыв глаза, слушал музыку, а сияющий Петруха восторженно приник к стеклу.

Кто не был в Амстердаме, тот многое потерял. Амстердамцы, как правило, вежливы, амстердамы ласковы и предупредительны. В Амстердаме можно встретить все и всех, и даже многочисленных потомков Петра Великого, который, как известно, только в родных пенатах был гневлив и скуп, а за границей обычно был любвеобилен и щедр. Но об этом в следующий раз.

Подкатив к гостинице, Петруха под удивленными взглядами переглянувшихся бека и Нестерова щедро расплатился с таксистом.

– Шикуешь? – улыбнулся Нестеров.

Петруха довольно помахал под носом коллег кредитной карточкой.

Бек удивленно поджал губы.

– Кстати, – ехидно осведомился он, – тебе не кажется, что в отношении начальства ты недостаточно вежлив и предупредителен?

Петруха с готовностью подхватил хурджин бека.

– Да нет, – усмехнулся Нестеров и пояснил: – Он Баранова имеет в виду, а не себя. К начальству с почтением надо! А ты его в аэропорту бросил. Нехорошо!

Петруха растерянно захлопал глазами и задумался.

В вестибюле гостиницы, куда измочаленный и выжатый как лимон Баранов попал только под вечер, его уже ждали. Навстречу потному руководителю аркаимской делегации устремился лично хозяин отеля во главе табора цыган, одетых в платья немыслимой расцветки и рубахи всех цветов радуги.

Хозяин, седовласый прилизанный мужчина лет пятидесяти – пятидесяти пяти, широко распахнул руки в объятиях, но обниматься не стал, а только всплеснул ими. И грянул веселый и незабываемый цыганский хор.

Цыган нельзя не любить. Цыгане – молодость нашего многотысячелетнего мира, его рассвет. В самом замухрышистом таборе глубина причастности к дарованной человеку вечности больше, чем у ста философов вместе взятых.

Не потому ли их так любили русские ухари-купцы? И А.С. Пушкин их любил, поэмы о них писал. И автор «Денискиных рассказов» Денис Давыдов цыган любил . Максим Пешков обожал. Семен Буденный души в них не чаял.

А Тургенев с Достоевским целый цыганский хор от «Яра» даже в Баден-Баден телеграммами выписывали, если в рулетку выигрывали.

И ромалы в ответ и Ивана Сергеевича, и Федора Михайловича за широту души любили, хотя у них из-за этих вызовов вечно проблемы с полицией были. Потому как приедут цыгане на последние деньги в Баден-Баден, а эти двое в рулетку все выигранное уже назад просадили. Но ромалы все равно всегда ехали, всегда пели и долго верили, что им когда-нибудь кто-нибудь да заплатит. Сущие дети, ей-богу!

Так что спроси человека, как он относится к цыганам, и душа его окажется на твоей ладони, если он не соврет.

Один знакомый цыганский барон частенько говаривал, что цыган без лошади что без крыльев птица, а потому не след обижаться на ромала, если он позаимствует у плохого человека хорошую лошадь.

А еще цыгане говорят, что воровать лошадушек им уже потому дозволено, что они, ромалы, стащили гвоздь на Голгофе перед самым распятием Искупителя. И даже показывают этот гвоздь – почти в каждом таборе он свой, и все действительно кованые, прямые, кровью не обагренные и очень старые.

Итак, хор цыган грянул. Это были не просто цыгане, это были суперромалы театра «Ромэн», гастролировавшие в ту пору по Европе и собиравшие зрителей больше, чем труппы Мариинского и Большого театров вместе взятые.

Цыгане лихо отпели все, что положено, вплоть до «…К нам приехал наш любимый Сан Михалыч дорогой!». Потом, под неизменное «Пей до дна, пей до дна» и т.д. они поднесли изумленному и растроганному заместителю по высокому моральному духу чарку русской водки и бутерброд с черной икрой на чеканном серебряном этрусской работы подносе.

Поднос этот, между нами говоря, находился во всероссийском розыске местной реальности как утерянный экспонат Эрмитажа. К чести директора гостиницы, об истинной ценности изделия этрусков он не подозревал – эту подставку под посуду гостинице подсунули в одном из номеров вместо спертого втихаря мельхиорового ширпотреба.

В ВИП-номере, где подмену обнаружили в свое время далеко не сразу, успели последовательно пожить: сицилийский мафиози, наемный убийца из Гонконга, лорд из Англии, царек-людоед из Центральной Африки. Сам товарищ Жеглов спасовал бы перед такой загадкой: кто именно из вышеперечисленных и уважаемых в своих странах персон оказался нечист на руку, как к нему попал антиквариат и до какой степени надо было, пардон, насвинячиться водкой, чтобы перепутать подносы?

Теперь утраченный раритет пылился в гостиничном баре под стойкой и извлекался в исключительных случаях, подобно нынешнему.

«Жаль, что бека с Нестеровым нет, – ухмыльнулся про себя Баранов, опустошая чарку и нерешительно оглядываясь на хозяина гостиницы. – Такая встреча дорогого стоит. И авторитет бы вырос, и вообще…»

– Бросайте, бросайте, – поощрительно улыбнулся, хотя и слегка поморщился хозяин гостиницы. – Традиции надо уважать.

Баранов залихватски тряхнул жиденькой прядью на лысеющей голове и решительно разбил рюмку о мраморный пол холла. Потом вальяжно, но с дикой болью в душе метнул на поднос тощенькую пачку местной валюты и порадовался, что предусмотрительно разменял ее на самые мелкие купюры. Хозяина гостиницы Баранов, пожалуй, и обманул, но цыгане, хотя вида и не показали, мысленно усмехнулись и быстро рассосались.

– Ваш багаж? – сияя лучезарной улыбкой, осведомился хозяин «Астории», щелчком пальцев подзывая паренька в униформе.

Исполнительный тинейджер ухватился за ручку увесистого портфеля в левой руке Баранова и еле заметно потянул к себе. Баранов с портфелем расставаться не пожелал. Мальчик повторил свою попытку, однако глава делегации вцепился в портфель второй рукой и тихо буркнул посыльному: «Брысь!»

Паренек оказался настырным и, не теряя надежды на щедрые чаевые от столь высокого гостя, продолжал тянуть портфель в сторону лифта. «Отвали, заморыш!» – злобно окрысился на него заммордух, и посыльный, признав свое поражение, растерянно перевел взгляд на хозяина.

– Ваши апартаменты с прекрасным видом на канал. – Хозяин сделал вид, что поведение гостя доставило ему огромное удовольствие. – Мальчик вас проводит. Он, я и моя гостиница к вашим услугам в любой час дня и ночи.

Шустрый паренек проводил Баранова к резным дверям единственного номера на всем третьем этаже и требовательно протянул руку. Заммордух выяснил у посыльного, где расположились его подчиненные, отвесил наглому мальчишке оплеуху вместо ожидаемых чаевых, вошел в номер и огляделся. Обстановка в номере была шикарная. «Подсуетились организаторы», – довольно подумал он, открывая портфель и извлекая кипятильник, два вареных яйца, колотый рафинад, кулечек чайной заварки, пачку армейских галет и банку просроченного консервированного болгарского горошка.

Наскоро перекусив горошком с галетами, Баранов наполнил опустошенную банку водой из графина и сунул в нее кипятильник. В ожидании кипятка заммордух несколько раз тренькнул клавишами на огромном белом рояле и внезапно встревожился. Ему неожиданно пришло в голову, что простодушный Петруха и индифферентный бек, несомненно, уже попали под тлетворное влияние взбалмошного Нестерова и сейчас, пользуясь редким случаем, морально разлагаются. Баранов поспешил в номер вверенных ему под начальство коллег.

Надо признать, что заммордух на дух не переносил начальника отдела воздухоплавания. Воздушный ас с высоты своего птичьего полета Баранова не ставил ни в грош ни в цент. Он вообще не понимал его высокой педагогической роли в отрядной жизни и, когда Баранов появлялся в столовой, частенько на всю залу демонстративно и громко интересовался у Латына Игарковича: «Кто этот хам и почему он в ресторации в фуражке?»

Впрочем, и у штабс-капитана характер был не мед. Обозленный отсутствием летной практики, Петр Николаевич в последние месяцы стал раздражительным, вспыльчивым и плохо управляемым, как «боинг» на взлете.

Удивительно, но факт: высокомерно игнорируя заммордуха, Нестеров подчеркнуто покладисто реагировал на замечания и советы Фурманова, с которым во внеслужебное время частенько сваливал на рыбалку с ночевкой и спиртом. Когда же Баранов заискивающе предложил Фурманову свою кандидатуру в качестве рыболова-напарника, тот недоуменно покосился на коллегу и вежливо отказал, сославшись отчего-то на плохие поставки в отряд горючего.

Еще одной чертой Нестерова, которая особо выводила из себя Баранова, было едва заметное пренебрежение, которое сквозило в тоне штабс-капитана, когда он общался с полковником. Казалось, что именно при взгляде на заммордуха у Петра Николаевича в жилах начинала струиться голубая кровь потомственного дворянина, вынужденного общаться с плебсом. С остальными же коллегами ас оставался добрым товарищем, своим в доску рубахой-парнем, поддерживающим лишь традиционную, чуть покровительственную дистанцию между прирожденным небожителем и несчастными, лишенными крыльев.

Учитывая все вышесказанное, нетрудно понять, почему обеспокоенный Баранов тут же спустился тремя этажами ниже и, отыскав номер, в котором остановились его подчиненные, громко постучал. Эту процедуру повторить ему пришлось трижды, прежде чем из-за двери донеслось знакомое и неизменно бесящее его «От винта!», после чего Баранов решительно дернул за ручку и шагнул в номер.

– Где бек с Петрухой? – строго и требовательно осведомился у Нестерова руководитель высокой делегации, бегло осматривая трехместный номерок и с удовольствием отмечая незамысловатость обстановки.

Наступила мучительная пауза, столь неприятная для начальника любого ранга, вопрос которого к подчиненному вольно или невольно игнорируется. Штабс-капитан лежал в сверкающих сапогах на застеленной постели, мечтательно закрыв глаза и слушая неизменный плеер.

– Где бек с Петрухой? – сорвался на крик Баранов, приближаясь к безмятежному Нестерову.

Ас недоуменно вздрогнул, словно в музыку вкралась откровенно фальшивая нота, открыл затуманенные сладкими грезами глаза и недоуменно всмотрелся в беснующееся начальство. Потом он лениво щелкнул кнопочкой музыкальной машинки, снял наушники и вопросительно поднял брови.

– Где Петруха с беком? – уже спокойнее поинтересовался Баранов у Нестерова ледяным голосом, буравя автора одноименной петли пронзительным взглядом. Взгляд этот Баранов еще курсантом регулярно тренировал перед сном много лет, уставившись в нарисованную на потолке черную точку, в результате чего заработал легкое косоглазие и явное лупоглазие.

– Петруха? – недоуменно переспросил штабс-капитан, даже не имитируя попытки подняться с кровати. – Ах да, Петр Трофимович!.. Петр Трофимович с Батыром Бековичем в ресторане на первом этаже вас ждут-с. Петр Трофимович взял на себя смелость заказать ужин и на вас, коллега.

Фамильярное «коллега» по ранимому сердцу заммордуха скрежетнуло куском острой жести. Однако Баранов сдержался, вспомнив, что, в отличие от оперативных командировок, в командировках творческих, согласно уставу отряда, его начальствующая роль была весьма условна. Даже на повседневной службе его статус был несоизмеримо выше нынешнего. К тому же ему очень кстати пришло в голову, что коль скоро Петруха заказал ужин, то и расплачиваться будет именно он.

– А вы почему остались? – немного успокаиваясь, подозрительно покосился раздосадованный Баранов на Нестерова, хотя в душе был рад, что его подопечные временно разлучены.

– Экономлю. Валюта нужна, – хладнокровно пояснил штабс-капитан. – В публичный дом сходить надо. А еще товар сбросить на сторону, пока не сгнил.

С этими словами воздушный ас небрежно подтянул к себе планшетку, порылся в ней, извлек и развернул газетный сверток. На пол посыпались ядовитые красные мухоморы в ярко-белых проплешинах. Нестеров принюхался, удовлетворенно кивнул и резюмировал:

– Через часок жара спадет, сбегаю. Мне и адресок подсказали. Тут рядом.

Баранов на миг остолбенел и едва не задохнулся от праведного возмущения.

– Да вы сами-то понимаете, что вытворяете, штабс-капитан? Какой публичный дом, какой товар?! Это же чистый отстой, тьфу, чистая аморалка! Это трибунал! И не просто трибунал, а показательный процесс! Вы у меня с «губы» до конца года не вылезете!

Нестеров молча засунул сверток в планшетку, планшетку положил под подушку, надел наушники, включил плеер и повернулся к заммордуху своей прямой аристократической спиной и тем дворянским, что было ниже.

Кипя от возмущения и мысленно составляя расстрельный рапорт на Нестерова, а заодно и на Илью, допустившего вывоз из Лукоморья «партии высокотоксичного наркосырца растительного происхождения», Баранов спустился в ресторан, где его ждал очередной – но на этот раз приятный – сюрприз.

Едва заммордух вошел в зал, как оркестр грянул бравурный марш. Удивленные клиенты ресторана стали невольными свидетелями сцены, как к Баранову прытко подскочил расторопный Петруха и, бережно придерживая заммордуха под локоток, проводил его к столику. В глазах Петрухи светилась преданность.

«Растет паренек, – умиленно подумал Баранов, степенно усаживаясь за стол. – Нет, жвачкой тут не отделаешься. Куплю ему джинсы с барского плеча. Где наша не пропадала…»

Пока Петруха суетился вокруг товарища заммордуха, бек с интересом наблюдал за своими коллегами, подперев подбородок правой рукой и вяло ковыряя салат левой. Подхалимов в отряде не любили, но Петруха был настолько органичен в своем желании выслужиться, что бек даже причмокнул от восхищения.

Стол был накрыт роскошно. Одно вино, поданное высоким гостям лично шеф-поваром, обошлось бы в годовой бюджет какой-нибудь банановой республики. Под стать вину были и поданные блюда. Петруха, плохо знакомый с западноевропейским стилем питания, сделал заказ чисто в русском духе. В результате стол был завален снедью, а его точеные ножки так и норовили расползтись в стороны. Сам Петька, впрочем, налегал на спецзаказ – жареные пирожки с ливером и требухой, которые он азартно поглощал, запивая коллекционным портвейном из подвалов Людовика XIV.

Делегаты конференции уже перешли к десерту, когда к столику, за которым они сидели, мелкими шажками приблизился слегка напряженный хозяин гостиницы. Вежливо извинившись, он трагическим шепотом сообщил захмелевшему Баранову о том, что в его номере – по невыясненным пока обстоятельствам – случился пожар, но лично у него, хозяина, есть все основания полагать, что виной всему…

Заметив, что из кармана брюк докучливого владельца отеля торчат обгоревшие провода кипятильника, Баранов оборвал его вялым взмахом руки и, икнув, вальяжно кивнул Петрухе:

– Разберись, стажер!..

Петруха с готовностью вскочил из-за стола и, дружески подхватив хозяина под руку, увлек к выходу.

Вернулся Филиппов минут через десять, сияющий и довольный. По его конопатой физиономии было видно, что желанный консенсус достигнут. Усевшись, Петруха первым делом занялся недоеденным пирожком и только потом преданно глянул в глаза руководству:

– Все ништяк. Номер сгорел. Убытки возмещены, личные вещи не пострадали. Без базара. Других номеров нет, но на две ночи вам предоставлено уютное помещение. Сейчас там прикид заменят, и все будет в полном порядке. Хозяин сказал, что такими гостями, как вы, не кидаются.

Баранов ласково потрепал Петруху по щеке потной ладонью и высокомерно глянул на невозмутимого бека. Батыр это взгляд проигнорировал – он был занят извлечением кокосовых стружек из тающего на глазах мороженого. Пломбир бек любил с детства, а кокосы ненавидел чуть меньше моря.

«Нет совершенства в этом мире», – печально подумал Батыр, встал и, слегка покачиваясь, направился к оркестру, где, сунув в карман одному из музыкантов пару монет, попросил слабать на заказ последний хит своей далекой исторической Родины.

Под сводами западноевропейского ресторана поплыли протяжные заунывные ноты «Саги о степном аксакале». Гитара не домра, но какой-то особо чувствительной женщине, пожилому джентльмену в очках и одному официанту плохо стало сразу. Остальные посетители пока держались.

Кто не был в не тронутой цивилизацией казахской степи, тому не стоит слушать эту великую сагу. Ее герой – умудренный феодализмом, социализмом и капитализмом аксакал – степенно трусит на флегматичной лошадке по бескрайней осенней равнине и поет о том, как он жил, живет и будет жить.

Две минуты он поет о том, что жизнь его подобна тюльпану, который цветет три дня в году, когда необъятная степь бурлит весенними соками и покрывается цветами, как ковром. Еще пятьдесят восемь минут песни аксакала посвящены остальным тремстам шестидесяти двум дням в году – равнине, выжженной дотла солнцем; равнине, залитой хмурой осенней грязью, и равнине, покрытой трехметровым пластом снега.

Надо сказать, что это была самая веселая и жизнерадостная из классических саг, любимых батыром, поэтому нет ничего удивительного, что, выслушав ее до конца, бек приободрился, хватанул стакан русской водки и пошел к оркестру через изрядно поредевший зал повторить свой музыкальной привет белому свету.

Бек сделал бы и третий заход, но Петруха придержал его за полу халата, заметив, что к столику приближается метрдотель.

Служитель чревоугодия молитвенно сложил руки перед грудью и первым делом проинформировал бека, что сам он лично в восторге от восточной классики, но вынужден попросить уважаемого гостя сменить репертуар, поскольку ресторан теряет посетителей со средней скоростью до пятнадцати душ в час. С этими словами метрдотель неловко сунул в карман халата бека толстую пачку крупных купюр. Бек недовольно вздохнул и отпустил взяткодателя с миром, вытребовав в качестве бонуса еще пару бутылок «Посольской». Петруха добавил к этому заказу бутылочку кумыса и попросил бека переписать ему слова саги. Бек пообещал, но честно предупредил, что в гостинице «Пекин» в Москве этот номер не пройдет, потому что там сага уже стала брендом ресторана наряду с песней «Моя морячка».

Потом они разбудили Баранова, выпили напоследок, выпили на посошок, выпили стремянную и наконец-то перешли в отдельный кабинет, куда заммордух тут же заказал жареного поросенка с хреном. Петруха из уважения к начальству перечить оному не стал, а из почтения к беку потребовал нафаршировать несчастного домашнего кабанчика яблоками из Алма-Аты. Лично для себя он ограничился заказом хрена и пирожков.

Потом они вяло перекочевали в бар, потом в кафе, потом в бистро, потом зачем-то вернулись в ресторан, где посидели еще часок и, прихватив с собой палку колбасы, упаковку сыра, пакет сока и метрдотеля, пошли обмывать переезд Баранова в его новый номер.

С утра Баранову его новое пристанище понравилось не так сильно, как с вечера.

Нет, номер сиял чистотой. Белые кафельные плиты на полу и стенах сияли, искрились и переливались в ярком неоновом свете прикрытых плафонами длинных ламп. Никелированный потолок создавал необходимую иллюзию свободы совести. Огромные зеркала на одной из стен расширяли горизонты. На полочке над раковиной умывальника стояла куча пузырьков и других емкостей с дезодорантами, пенами, жидким мылом и прочими атрибутами. Ватерклозет и писсуар, так те вообще лучились от гордости за свое высокое предназначение. Работал даже настенный фен, что в иных обстоятельствах умилило бы…

Но что-то было не так. Во-первых, в номере не было душа. Во-вторых, туалетные агрегаты и сооружения размещались прямо у кровати. В-третьих, и кровать, и кресло, и журнальный столик, и шкаф-купе, и тумбочка, и рояль, и даже телефон пахли то ли еще свежим белым нитролаком, то ли еще какой-то химией. Короче, запах был знакомый. Кроме того, всю ночь в номер, как смутно припомнил Баранов, кто-то периодически ломился.

Вот и сейчас в дверь настойчиво постучали. Баранов недовольно сполз с кровати и щелкнул никелированной задвижкой. На пороге стоял Петруха с подносом в руках, а на подносе стояли три бутылки любимого Барановым чешского «Злато козел» и хрустальный бокал.

– Садись, – кивнул заммордух Петрухе на кресло и, по очереди прикладывая одну бутылку к вискам, открыл вторую зубами. Руки его, очевидно от утренней прохлады, мелко дрожали, поэтому пачкать бокал он не стал.

Он повторил процедуру с бутылками еще дважды, прежде чем ему слегка полегчало.

– А ты чего ж? – благодушно поинтересовался он у Петрухи, протягивая ему последнюю бутылку, на дне которой еще оставалась пена, похожая на мыльную.

– Я не пью по утрам, товарищ заместитель по высокому моральному духу! – молодцевато отрапортовал Петька, пожирая начальника глазами. – Мне Илья не советовал. Говорит, что это первый признак.

Баранов подозрительно покосился на Петруху, но, успокоенный его простодушным видом и неумело заштопанной гимнастеркой, только усмехнулся.

– Много он понимает, твой Илья. Ты, стажер, меня держись, я тебя в люди выведу, понял? Я тобой покамест доволен.

Петруха вытянулся по стойке «смирно».

– Ну-ну, не надо, – благодушно усмехнулся заммордух. – Мы же не на задании, а в творческой командировке. Без чинов, Петрушка, без чинов! Садись. Но бдительность бди! Мы, кстати, не опаздываем?

– Бду! Никак нет! В смысле слушаюсь и не опаздываем.

– А где бек с этим белогвардейцем летучим?

– На скамейке ждут-с.

– Ладно, идем… Нечего тут мне болтать.

Петруха почтительно пропустил вперед Баранова, и они неторопливо направились на улицу. Бек и Нестеров действительно сидели на скамейке в зеленом, несмотря на раннюю осень, сквере перед гостиницей, беззаботно глазея на прохожих и обмениваясь ничего не значащими фразами. Заметив приближающихся Петруху с Барановым, штабс-капитан толкнул батыра в бок и, криво усмехнувшись, что-то шепнул. Бек откровенно заржал.

Начальство не переносит подчиненных, которые при его появлении смеются, а тем более криво усмехаются. Это начальство нервирует, поэтому Баранов, хмуро остановившись перед скамейкой, битых четверть часа читал беку, Нестерову и, для профилактики, Петрухе нотацию на тему сознательности и дисциплины.

Реакция его подопечных была предсказуема: бек зевал, деликатно прикрываясь полой халата, Петруха подобострастно кивал, а Нестеров включил плеер. Но особо раздражал Баранова какой-то бомж, остановившийся в пяти шагах и с вожделением поглядывавший на бутылку недопитого пива в руках у бека.

Наконец Баранову и самому ужасно захотелось пива, и, еще раз предупредив о необходимости держаться вместе, он закончил речь своей обычной угрозой: «Не забывайте, что по итогам командировки я обязан представить рапорт».

Затем Баранов поискал глазами какой-нибудь подходящий булыжник, но не нашел и, ограничившись презрительным «брысь!» в адрес оборванца-бомжа, ласково кивнул любимчику Петрухе и с решительным видом пошел через сквер к видневшемуся за каналом зданию конференц-центра, в котором намечалось проведение традиционной встречи.

В сквере было оживленно и весело. Над парком царило если не празднество, то, во всяком случае, его предвкушение. Ставились какие-то пестрые палатки, размещались многочисленные аттракционы, вешались гирлянды. Баранов с удивлением в очередной раз отметил про себя, что коллеги из Амстердама на организацию симпозиума явно не поскупились. «Жируют, гады», – завистливо подумал заммордух.

Двухэтажное старинное здание конференц-зала украшал красочный баннер, для маскировки гласивший об открытии съезда стоматологов-любителей. Транспарант был наглядно проиллюстрирован: устрашающего размера кариесный зуб огромными клещами в несколько пар рук тащили люди в белых халатах. Рисованная агитка была исполнена качественно – немногочисленные в этот ранний утренний час прохожие, минуя здание, ускоряли шаг. При виде клещей поморщился даже Баранов: они напомнили ему Малюту, который, помимо своих основных обязанностей, в качестве хобби открыл в своих подвалах практику дантиста. Учитывая, что первые дни Скуратова консультировал Дуров, пациентов у контрразведчика было немного.

Рылоконтроль на входе в здание они миновали без особых проблем. Лишь один из охранников – явно вольнонаемный из местных жителей – подозрительно принюхался к планшетке Нестерова, но, принюхавшись, удовлетворенно причмокнул, уважительно кивнул и распахнул перед асом массивные двери особо предупредительно.

За порогом их уже встречали. Три полуголые феи шустро подскочили к аркаимской делегации и безошибочно пришпилили на грудь каждому пластиковую визит-карту с фамилией и гербом реальности. Нестеров радостно обнял ближайшую девчонку и что-то шепнул ей на ушко, отчего та мгновенно зарделась, весело захихикала, а потом кивнула.

Баранов уже собирался было сделать летуну очередной строгий выговор, но тут к ним на роликовых коньках подкатил грациозный двухметровый тролль-подросток с подносом в руках, и заммордух отвлекся на пиво. Нестеров предпочел шампанское, бек ухватил с подноса бокал с пузырящимся кумысом, а Петруха, растерявшись от многолюдья, разноголосья и сутолоки, только прошлепал губами.

Просторное фойе кипело. Вдоль стен за колоннами успешно выполняли план несколько буфетов; в двух дальних углах по бокам широкой лестницы, ведущей на второй этаж, напряженно работали бары. Несколько сотен людей, в основном представителей сильного пола, дефилировали, бродили и слонялись из угла в угол. Мелькали элегантные фраки, строгие набедренные повязки, цветастые восточные халаты, шелковые кимоно, полотняные тоги, шотландские килты, мексиканские пончо, ковбойки и джинсы. Представлен был и практически весь военный гардероб всех эпох и реальностей. Женщин в зале оказалось не так много, но их вечерние платья, деловые костюмы и мини-юбки были кочующими магнитными полюсами, вокруг которых раздавался особо веселый смех, рассыпались самые неотразимые комплименты, точились притупленные остроты и благоухали свежайшие анекдоты.

Впрочем, не скучали и те, кому у этих полюсов элементарно не хватило места. Бары и буфеты, как уже отмечалось, функционировали безостановочно: общих тем у делегатов симпозиума хватало с избытком, а потому то тут, то там завязывались какие-то профессиональные споры, припоминались – правда, пока еще вполне корректно – старые обиды, завязывались новые знакомства и обсуждались последние новости суровой жизни отрядов коррекции реальностей.

Аркаим-лукоморская делегация во главе с чопорным заммордухом неторопливо шествовала по залу. Бек лениво кивал в ответ на приветствия, Петруха испуганно жался к беку, а Нестеров слегка скучал и даже подумывал завести свою электронную шарманку…

– Пьер, дружище! Ты, что ли?

Веселый картавый голос с французским прононсом заставил Нестерова резко оглянуться и расплыться в улыбке.

– Антоша, кот древесный!

Распахнув взаимные дружеские объятия, Нестеров и Экзюпери, не обращая внимания на окружающих, смотрели друг на друга глазами друзей детства, внезапно обретших, казалось бы, навсегда утраченное прошлое.

– А я ведь подозревал, – чуть отстранился от небесного коллеги Нестеров, – еще когда ты водку стаканами хлестал и пикантные анекдоты про … травил, я тебя, дружище, на карандаш взял. Тесны реальности!

– Ну и ты, Пьер, положим, тоже слишком чисто на французском Сирано цитировал. Для выпускника Оренбургского летного, разумеется… Ши-илока стлана моя лодная, уи?

– Уи, уи, мазила…

– Это я-то мазила?

Это была вторая встреча прославленных асов. Первая состоялась в марте 1945 года, когда Петр Петрович Петров, выпускник Оренбургского летного училища, летал в реальности «Земля-095» в паре с Антуаном Антуановичем Антуано – бравым французским офицером эскадрильи «Нормандия – Неман».

Оба, кстати, лукавили. Ни тот, ни другой друг друга ни в чем не подозревали, а между тем оба авиатора, направленные в командировку руководством соответственно Аркаима и Парижа, выправляя кривобокую реальность, решали одну и ту же задачу: месяц гонялись по небу Европы за опытным образцом реактивного фашистского истребителя.

Реактивный «мессер» они догнали и завалили на пару, чем обеспечили столь необходимый упомянутой реальности последний приступ депрессии Адольфа Шикльгрубера, лишенного надежды на последнее из «чудо-оружий». При этом каждый уверял однополчан, что успех был достигнут исключительно благодаря его мастерству.

Этот принципиальный спор – пока, убедившись в успешности предприятия, их не отозвали из окончательно выправленной реальности – не мешал им, однако, дружно бегать по польским панночкам (авиаполк к тому времени стоял под Краковом), гонять в футбол и пить вонючий самогон.

Справедливости ради отметим, что реактивный истребитель с черными крестами, который рухнул в конце апреля где-то у Бранденбургских ворот, разрешить их спор не дал бы возможности и опытнейшим криминалистам. От аса, сидевшего за штурвалом, не осталось ни рожек ни ножек с копытцами в кожаных летных ботиночках…

– Это я-то мазила?

– А кто петлю недотянул – я, что ли? Квазимодо ты, а не ас!

– Да ты достал своей петлей, висельник. Над твоей «бочкой» от Нормандии до Немана вся эскадрилья хохотала.

Судя по всему, былые разборки грозили разгореться с новой силой. Штабс-капитан решительно всучил свой пустой бокал из-под шампанского подвернувшемуся под руку и опешившему Тагунаке из японских «Пасынков солнца». Избавившись от балласта, Нестеров обхватил Сент-Экзюпери за плечи, и боевые друзья устремились за колонны к ближайшей кафешке, где два красноносых гнома щедро разливали за стойкой рижский бальзам пополам с русской водкой.

По пути коллеги мимоходом, но уважительно откозыряли престарелому Икару. Подслеповатый ветеран воздушных трасс в кожаной тунике, узрев черные летные куртки, благодушно кивнул в ответ и, секунду поразмыслив, присоединился к своим коллегам. Старый грек ценил талантливую поросль любой реальности – у летунов свои традиции. К тому же более благодарной аудитории для вечных жалоб на своего отца и первого в мире авиаконструктора Икар бы не нашел.

Возмущенный злостным нарушением недавних инструкций, Баранов намеревался было Нестерова одернуть, но, представив, как унизительно для него прозвучит неизменное «От винта!», зажмурился, поежился и смолчал.

Строго говоря, неслужебные контакты в отряде не одобрялись, хотя, с другой стороны, обычно поощрялись. Тонкость эту Баранов уже уловил, но еще не прочувствовал. Поэтому он мысленно плюнул, быстро спохватился и раскрыл глаза пошире.

Но было уже поздно. Нестеров с коллегами разливали по второй. Петруха между делом нечаянно, но сильно наступил на ногу Олафу Рыжей Бороде и теперь, пользуясь подходящим случаем, вежливо передавал ему привет и какой-то сверток от Муромца. Что-то в лице Петрухи Олафу, видимо, понравилось, потому что шведский викинг тут же утащил Филиппова за те же колонны, на ходу разворачивая сверток.

Что касается меланхоличного бека, то он исчез. Батыр испарился на глазах. Вот только что он лениво зевал и чесался в двух шагах от Баранова, а вот его уже нет. Вот он был, степной батыр, а вот вам хрен, а не товарищ Батырбеков. Теперь на его месте стоял какой-то бородатый забулдыга в доспехах и азартно снимал окружающую кутерьму на портативную видеокамеру.

«Новичок», – решил Баранов и предусмотрительно отказался от предложенного подкатившим троллем стакана виски. Попадать в кадр в непрезентабельном виде он не желал, а потому отвернулся, слегка причесал жиденькие волосенки на лысину, расправил плечи и только тогда счел себя достойным любительской видеосъемки.

К его сожалению, оператор уже куда-то пропал. Баранов нахмурился и задумался. За Петруху он в целом был спокоен: Олаф, по оперативным ориентировкам, был мужиком основательным, положительным и, главное, названым братом Муромца. Обижать или устраивать грязную провокацию воспитаннику своего пусть и названого, но все же братца викинг счел бы ниже своего достоинства. К тому же Петруха тщательно законспектировал все лекции Баранова, проявил себя пока почти образцово, и за его мораль можно было особо не волноваться. «Пусть себе пообтешется стажер», – мудро решил заммордух и слегка покраснел от своего благородного решения.

С Нестеровым все тоже было ясно: публичный дом, мухоморы в планшетке и постоянные пререкания вкупе с демонстративной русско-французско-греческой пьянкой тянули как минимум на трибунал. Оставалось только настрочить соответствующий рапорт, но, памятуя, что впереди еще почти сутки командировки, Баранов решил подождать.

Оставался бек, за кочевую душу которого, несомненно, следовало побороться. Баранов тяжело вздохнул о нелегкой доле штатного моралиста, украдкой перехватил стаканчик виски и пошел искать Батыра.

Руководитель расползшейся по углам делегации искал своего самого степного из блудных сыновей почти полчаса, до тех пор, пока хмельной голос из динамика не пригласил делегатов на второй этаж в конференц-зал. Баранов в очередной раз мысленно плюнул на бека и был прав. Бека в зале давно не было.

Более того, Батыра давно не было и в городе. Он был в пригороде, где сидел за ломящимся от яств дастарханом в маленькой рощице в компании двух очаровательных дам и старого приятеля Насреддина из иранского отряда коррекции реальностей «Зеленый минарет», где тот числился штатным ходжой. Все четверо были навеселе и в прекраснейшем расположении духа.

Ходжа Насреддин был личностью в Аркаиме-Лукоморском популярной. Более того, некогда – еще в Аркаиме-Уральском – он даже проходил сверхсрочную службу. Однако юный тогда ходжа, которого прочили на вакантное место отрядного священника, как-то сразу не сработался с тогдашним заммордухом товарищем Мехлисом. Мехлиса из отряда убрали очень-очень быстро, но Насреддина убрали еще быстрее.

Ходжу уволили сразу после его успешного обеспечения в реальности «Земля-942» встречи Большой тройки в Тегеране. Встречи, едва не сорванной немецкими террористами.

Повод для почетной отставки, признаем, был: ходжа являлся неизменным, хотя и неизвестным автором шестидесяти пяти процентов всех цензурных и восьмидесяти процентов всех нецензурных анекдотов, когда-либо кочевавших и кочующих поныне по всем реальностям. Даже из Тегерана он только за три дня направил в отряд в качестве донесения восемнадцать ехидств.

В главке донесения проанализировали, подшили, поулыбались, ходжу наградили и… уволили за использование нецензурных выражений. Месяц спустя его судьбу разделил и товарищ комиссар – за злоупотребление служебным положением и разбазаривание ценных кадров.

Насреддин вышел на пенсию и устроился в реальности «Земля-777» в том же полюбившемся Иране на работу внештатным ходжой в страшно далекий от народа кружок по интересам «Зеленый минарет» при каком-то ЖЭКе. Потом в стране произошла заварушка, сменилась власть, и узкий кружок из организации общественной стал широким государственным кругом.

С товарищем Батырбеком товарищ Насреддин познакомился в совместной командировке, где впервые поработал ходжой, а бек действовал под псевдонимом Алдар Косе. Тогда в Средней Азии они на пару и всего за три месяца загнали дюжину ишаков и довели до инфаркта тринадцать шахов, семь падишахов, а также пять пресветлых эмиров, двух султанов и сто сорок четыре визиря. Мимоходом им удалось разоблачить перед трудовым народом несколько десятков астрологов-дервишей и мулл.

Короче говоря, однополчанам было за что и было с кем поднять очередной тост.

…После краткого, горячего и несколько косноязычного приветствия представителя хозяев симпозиума на трибуну конференции, предварительно сочно наплевав на регламент и очередность, выскочил Гуго Гавес, руководитель венесуэльского отряда имени Вана Серемоса.

Красноречивый и порывистый Гуго решительно потребовал остановить ползучую экспансию чизбургеров в окрестных реальностях, обозвал руководителя отряда «Коровьи джедаи» потомственной сволочью и обвинил их в тайном сговоре со вселенской нечистью на самом высшем уровне, вплоть до Сатаны.

В левом крыле и на галерке зала раздались громкие аплодисменты, переходящие в бурные продолжительные овации. Левое крыло и галерка до глубины души ненавидели «Коровьих джедаев», а потому по всем доступным реальностям пакостили им как могли: отказывались – даже под дулом кольта – есть гамбургеры, лобызать джедаям руку при встрече и делать глубокое троекратное «ку» .

В правом углу раздавалось глухое и обиженное ворчание. Там в широкополых ковбойских шляпах сидели представители от джедаев, а также их вечные союзники – разгулы из рыцарей Колченогого стола, данди из «Розового кенгуру» и прочие вассалы из отрядов помельче.

В зале между тем назревал скандал. Неистовый Гавес, сотворив традиционный магический жест средним пальцем левой руки в сторону правого крыла конференции, покинул трибуну, и к ней тотчас устремились представители «Зеленого минарета» и «Розового кенгуру».

Зеленому бежать к трибуне было дольше, чем розовому, но розовый неосмотрительно побежал мимо сидевших в первом ряду по центру зала хитайских «краснодракош». Кто-то из последних, разминая ноги, неловко вытянул левую, и данди-кенгуреныш, подлетев к трибуне на карачках, врезался в нее головой.

Трибуна треснула, но устояла. Розовый от стыда данди поплелся на место под улюлюканье левого крыла и галерки. Надо сказать, что его хитайский коллега – виновник случившегося – немедленно встал с места, сложил руки перед грудью и, кивая как китайский болванчик, вежливо извинился за свою неловкость двадцать четыре с половиной раза. Некоторые ему даже поверили.

Уважительно поклонившись высокому собранию, зеленый представитель поднял весьма животрепещущую и больную для всех тему истощающихся энергоресурсов праны-маны.

Свое выступление докладчик закончил неожиданной фразой: «Пусти козла в огород, а он и ноги на стол» – поэтому сорвавшийся с низкого старта «кенгуреныш» к трибуне опять не успел, поскольку ему пришлось предусмотрительно огибать места, занятые хитайцами.

Все это время Баранов благополучно дремал в десятом ряду по центру зала. Лишь изредка он приоткрывал глаза, вяло имитировал внимание и косился на Петруху. Тот, изумленно распахнув глаза настежь, сидел рядом с прямой спиной и прилежно конспектировал все подряд в клетчатой школьной тетрадке с прописями, положенной на откидной столик. Информация лилась в Филиппова Ниагарским водопадом.

Места бека и Нестерова рядом с Барановым пустовали, но, всякий раз настороженно оглянувшись, заммордух успокаивался: на последнем ряду, периодически пригибаясь за спинами сидящих впереди депутатов, сидели Нестеров, Икар, Экзюпери, какой-то чопорный, но веселый барон-летун из Люфтваффе, японский ас-камикадзе из «Пасынков солнца» и еще парочка незнакомых летчиков.

Настораживало Баранова то, что летчики как по команде наклонялись, а разогнувшись, что-то жевали. Успокаивало, что пригибались они по команде Икара, а не Нестерова и закусывали, судя по всему, плотно. В конце концов Баранов смирился и уставился на трибуну.

А там ситуация изменилась кардинально. Розовый «кенгуреныш», трижды делавший фальстарт, наконец-то дорвался до свободы слова.

Данди решительно плеснул в стакан воды из графина и жадно выпил его залпом. Вода оказалась текилой. Данди поперхнулся, но, мужественно справившись с приступом понятной тошноты, для начала рассказал о своем личном вкладе в борьбу с крокодилами-оборотнями. В качестве доказательства докладчик распахнул на загорелом пузе куртку, приспустил джинсы и представил слегка ошарашенным делегатам шрам от аппендицита.

Закончил свою речь данди лозунгами: «Да здравствует джедаизм-дарвинизм! Да победит сильнейший! Смерть слабому! Пятилетке свободы совести – джедайскую гарантию! Осям зла и Гуго лично – нет, нет, нет! Подлунному миру – да, да, да! Подкуем загнанную клячу истории! Свобода нам или смерть вам! Омен!»

Зал, особенно правое крыло, неистовствовал.

Баранов от громких хлопков и топота проснулся, с недоумением оглядел зал и умиротворенно прикрыл веки. Все шло как обычно.

– Слово предоставляется следующему докладчику, – объявил председатель конференции. – Господин Гарри Портер, орден рыцарей Колченогого стола, молодежное отделение.

При слове «портер» половина зала всех крыльев и вероисповеданий от партера до галерки оживилась. С последних рядов некоторые даже потянулись к выходу из зала занимать места за фуршетными столами, уже накрытыми для банкета на первом этаже. Впрочем, подавляющее большинство осталось на месте. О юном даровании разгулов уже ходили легенды.

– Учись, юноша, – толкнул Петруху локтем в бок Баранов. – Вот это карьера! Окончил магоакадемию, палочкой своей владеет лучше, чем ты ложкой. Пропиарил себя как следует. А ты у нас только в бане паришься и все еще в стажерах ходишь. У тебя хоть ПТУ-то за плечами имеется?

Петруха виновато потупился и отрицательно мотнул головой.

– Ладно, – великодушно оставил паренька в покое заммордух, – конспектируй давай, учись. А то сгинешь дураком. Как Иванушка наш.

Вспомнив Ивана-дурака, заммордух искренне заскучал. В отряде Иван-дурак был любим всеми, даже Барановым. Безотказный и работящий, терпеливый и сносящий любые прихоти начальства, Иван работал и успевал всюду: от конюшен Поповича до зверинца Дурова. Мастер на все руки, он мало спал, чинил печи-самоходы и штопал ковры-самолеты. Он по дружбе чистил сапоги Задову и сутками напролет ковырялся отверткой в испустивших дух свет-зеркальцах, которые после этого ковыряния работали еще по два-три века сверх гарантии. Он добровольно подметал плац перед штабной палатой и всегда первым вызывался в самые опасные командировки – отдохнуть от такой легкой жизни. А еще Иван со всеми соглашался, никуда не лез, а у своего домика на клумбе сажал не цветочки, а рожь.

– Так ежели оно чаво, то завсегда при хлебушке будем, – виновато бубнил он Владимирову, когда тот по анонимному доносу за подписью Хохела пришел осматривать приусадебное хозяйство Иванушки.

Справедливости ради отметим, что донос свой (дескать, на вверенном ему участке Иван нагло растит коноплю) Хохел подписал не по злобе, а исключительно из обиды. Знал он, что на клумбе рожь, но полагал – и полагал, поверьте, с полным на то основанием, – что кормит он личный состав отменно и без крестьянских довесков. Владимиров, выслушав несвязные лепетания Ивана-дурака, трижды обошел клумбу, пристально вглядываясь в колосящиеся растения.

Рожь, которую он за всю жизнь видел только в виде буханки бородинского, командир бы не отличил от конопли даже под расстрелом. В его школьном гербарии конопли не было. В гербарии было пять страниц с засушенными веточками: ясень, осина, дуб, береза, липа.

Убедившись, что на клумбе растет что угодно, но только не конопля, начальник отряда пошел чистить хитрую рыжую физиономию Хохела от гадливой улыбки, с которой тот вручил ему свою анонимку, гордо объявив «Слово и дело». Но Дмитрий Евгеньевич опоздал: Хохел заперся на складе. Владимиров хотел было выломать дверь, но хитрый Хохел через Алешу Поповича намекнул, что в результате санкций может сорваться приготовление на обед воловьей туши, запеченной в тесте и шпигованной перепелами в сметане и рыжиками.

Интересы голодного коллектива Владимиров ставил выше, чем верность полузабытым традициям, а потому обеденное «дело» предпочел мести за облыжное «слово». К тому же Владимиров, как и все в отряде, знал, что Иван-дурак на доносы не обижается и в обыденной жизни – чисто гипотетически, конечно, – его можно сколь угодно долго хлестать по физиономии. Наивный Иванушка только бы подставлял свои щеки, поскольку был правильным христианином.

Напрасно Латын Игаркович, рискуя своим статусом отрядного священника, убеждал его не воспринимать все так буквально – Иван стоял на своем. Он прощал всем и все. Он освобождал в командировках от нечисти целые народы, и освобожденные через полгода в него уже плевали, а он утирался и прощал. Он сходился с ворогом в смертельном поединке, одолевал его – и опять-таки прощал.

Имелся у Ивана, правда, один серьезный недостаток. Был он в свете всего вышесказанного полный и законченный дурак. А потому в один прекрасный день сгинул. Куда – бог его ведает.

Кособокая избушка его и посейчас стояла на отшибе пустой – ломать ее Владимиров, на что-то надеясь, строго-настрого запретил. Скотинку (корову и теленка) забрал под свою опеку добрый Дуров, иконку Богоматери унес в свой дом Илья, а опечаленный чем-то Нестеров тряхнул стариной и как-то в сентябре написал душещипательный стишок, как последняя институтка:

Тем же вечером за очередной партией преферанса Нестеров зачитал свои вирши Илье, Алеше и Добрыне, а наутро крамольные стихи ходили в списках по всему отряду. Железный Феликс Эдмундович втихаря ронял над своим экземпляром старческие слезы. Впечатлительный бек перевел стихи на казахский, хинди, этрусский и майя. А Малюта Скуратов втихаря переписал свой список и «забыл» его в родной средневековщине под видом «Голубиной книги».

Триумф был полный. Не портил его даже тот факт, что рачительный Хохел на самом деле регулярно выкашивал клумбу, жал рожь и пек замечательный, быстро черствеющий, но натуральный хлеб без сои. Исторической правды ради упомянем, что Хохел каждую весну рожь на клумбе сам же и сеял. Он по-своему, но любил Ивана-дурака.

Испортил триумф сам Нестеров. Он в какой-то командировке загнал свои вирши одному знакомому помещику-вольнодуму. Помещик писал жалостливые стихи, ужасно любил крепостных крестьян и крестьянок и даже плакал, проигрывая их в карты. Помещик стишки подправил, публикнулся и часть гонорара, как порядочный дворянин, вернул штабс-капитану.

Баранов, озабоченный падением морального духа Нестерова и его неучтенной подработкой на стороне, направил, минуя Фурманова и Владимирова, донесение в главк – исключительно по своей линии, а потому в рамках субординации.

Из главка сей же час в Аркаим прибыла литературная комиссия, обшарила весь отряд, крамольных стихов, естественно, не нашла, но зато нашла неучтенный самогон на складе Хохела и пустующую служебную площадь сгинувшего Ивана-дурака (на балансе того же Хохела).

Комиссия распорядилась избу дурака сжечь до ее (комиссии) окончательного убытия и временно убыла на ужин в столовую. Владимиров вызвал Хохела в штаб и полчаса с ним о чем-то шушукался.

Владимиров знал, кого вызывать. Обозленный реквизицией давно списанного самогона, Хохел Остапович за отрядное добро в виде пустующей служебной хаты готов был на все. Жечь что-либо общественное на его балансе (то есть, по сути, личное) он полагал святотатством. Хохел перепоручил прием высоких гостей Садко и убыл на карусели в неизвестном направлении.

Уничтожив и составив акт на реквизированный самогон под жареного поросенка в трюфелях, комиссия направилась в баню, посетила Лукоморье на предмет проверки нравов местных берегинь (проверкой осталась довольна) и легла спать.

Первое, что увидели утром, едва похмелившись, члены литературной комиссии, – это был домик Ивана-дурака. Не веря своим глазам, проверяющие подходили к избушке и замирали: фасад был увешан бронзовыми, берестяными, никелированными, чугунными, золотыми и прочими табличками.

Основной текст табличек, в отличие от подписей, был стандартен. Он гласил: «Памятник архитектуры. Охраняется».

А подписи были разными: от «ЮНЕСКО» и «ООН» до «Министерство здравоохранения отечественной реальности» и «Наркомат мясо-молочной промышленности» .

Трудно сказать, какая именно из двух сотен табличек привлекла особое внимание проверяющих, но они, переглянувшись, дружно плюнули, позавтракали и на десерт принялись за Нестерова.

Само по себе виршеплетение было литературной комиссии глубоко до премии Букера. Но пройти мимо факта несанкционированного распространения стихов в иных пространственно-временных реальностях они не могли.

Особенно зверствовал председатель группы литераторов-контролеров, некто Лукьян. Он особо напирал на то, что свои стихи Нестеров не провел через цензуру, и все допытывался, не писал ли Петр Николаевич каких иных стихов и в какую реальность их сбагрил.

Нестеров ушел в полную несознанку и даже поклялся, что за свою бытность в отряде отдался музе лишь один раз . Лукьян поорал, поворчал, но смирился: Нестеров не производил впечатления клятвопреступника.

Нестерову поставили на вид. Владимиров, Скуратов, а заодно почему-то и Баранов (что последнего особенно задело) получили по выговору. Хохел огреб неожиданную благодарность за сбережение памятника архитектуры и сэкономленный самогон.

Комиссия убыла, и Нестеров, тотчас выпросив у Владимирова карусель, убыл в какую-то популярную реальность. Там он за кружкой пунша сошелся накоротке с каким-то местным поэтом, продиктовал ему две строфы своего нового творения и, честно отказавшись от гонорара, попросил творчески развить вложенные мысли.

Так увидела свет легендарная поэма «Лукьян Мудищев».

Баранов сладко зажмурился, раскрыл глаза, потряс головой и окончательно очнулся.

«Где-то теперь Иван-дурак? Да, были времена, были люди! Богатыри не вы, – с жалостью поглядывая на Петруху, подумал заммордух. – Хотя, если поднатаскать как следует, то из него тоже толк выйдет. Старательный, дурашка. В хороших руках за троих лямку потянет. Не дурак, но глуповат».

Руководитель аркаимской делегации перевел взгляд на трибуну. Там уже заканчивал свою речь Гарри Портер:

– Таким образом, все здесь присутствующие, а также наши гордые боевые коллеги во всех отрядах без исключения в той или иной степени обладают паранормальными способностями, позволяющими им корректировать реальность. И неважно – за счет внутренних сил или магических артефактов. Важно, что нам нет альтернативы! И не пора ли нам (хотя бы чисто теоретически) пересмотреть наши отношения с маглами, простите с человеками? Мы – не просто элита гомо сапиенс, мы – гомо магикус. Новые времена – новые люди. Давайте наконец посмотрим правде в глаза: так называемая нечисть нам порою ближе глупых, тупых, жадных и расплодившихся человечков. Да, они нам нужны, как те, кто способен воспроизводить человечество и все необходимое для нашего, подчеркну, нашего прогресса.

«А ведь в этом что-то есть, – задумался Баранов, покосившись на Петруху, перевернувшего очередной лист тетради. – Надо Владимирову в рапорте указать на положительные аспекты служебных контактов с коллегами. И съездить в этот, как там его…»

Г. Портер, размахивая палочкой, тем временем авторитетно продолжал:

– Нас обвиняют в преступных контактах с сатанинскими силами. Но где грань между светом и тьмой? Где, я вас спрашиваю?! Ведь даже в сумраке, как доказали последние исследования, нет спасения несчастным душам служителей исправления реальности, бедной нечисти и тому подобным несчастным. И так ли важно, чему служить, если служишь честно и преданно, не теряя солдатского достоинства и чести? Да, сегодня у нас с вами могут быть разные цели, но кто мешает нам выработать единый подход? Нас, в сущности, ведь так мало! Тысяча магов на многомиллионный мир! Избавьтесь же от иллюзий и комплексов, откажитесь от национальностей и религий, обрубите корни гнилых обычаев и обрядов, воспарите к небесам обетованным, забудьте прошлое, встаньте под знамена прогресса и походным шагом вступите под сень подлинно цивилизованных преобразователей человечества. Мы освободим вас от химер! Мы приобщим вас к полету нашей мысли! Вы хотите роскоши – вы утонете в ней, вы хотите борьбы – мы дадим вам борьбу! Вы хотите власти – мы дадим вам власть! Вам надо звезд – так их у нас есть! Каждому магу – счастья, и пусть никто не уйдет обиженным! Да здравствует «золотая тысяча»! Омен!

В зале раздался гром восторженных аплодисментов. Хлопало не только правое крыло зала, но и кое-кто слева, в середине партера и даже на галерке.

– А как же простой народ? – возмущенно заорал какой-то делегат от отряда коррекции «Братская крепость». – Кто о нем подумает?

– Мы подумали, – успокоил зал Портер. – Для начала каждому из нас – по сто тысяч человечков. Маглов хватит на всех! Каждому – свое! Магу – магово, маглу – маглово!

Зал задумался, но зааплодировал уже потише – видимо, ста тысяч на каждого было маловато.

– Ну, мы еще подумаем, – нашелся Гарри и двинулся в зал.

В этот момент Баранов тихо, но протяжно взвыл: у него прихватило коренной зуб, залечить который, как и все настоящие мужчины, он мог бы за пять минут, но оттягивал уже полгода.

Петруха расценил этот взвыв по-своему. Он решил, что очередной докладчик чем-то начальству не угодил, и насторожился, как спаниель на утиной охоте.

Баранов застонал громко и неприлично. Зуб прихватило так, что усидеть на месте не было сил. Извиняюще махнув рукой, он устремился по ковровому проходу к выходу. У последнего ряда несчастный заммордух слегка притормозил. Ряд был пустым – Нестеров со товарищи удрали в фойе еще при слове «портер».

Дальновидно приняв взмах руки начальника за команду, Петруха медлить не стал. Демонстративно спокойно поднявшись, он скорчил на конопатой роже мину, призванную изображать глубокое презрение, и, наступая на ноги соседям по ряду, последовал за Барановым.

Следом за Петрухой зал из солидарности немедленно покинули викинг Олаф, делегаты «Братской крепости», киргизские джигиты из отряда «Джихад джиннам и джину» (в обиходе «Три-джи-три») и самураи из «Пасынков солнца», спешившие подлечиться после неумеренного потребления саке накануне.

Далее произошло невероятное. В зале поднялся и устремился к выходу весь первый и значительная часть второго и третьего ряда: коровьи джедаи, хитайцы, «зеленые», разгулы, «розовые» и даже невозмутимые (впавшие в нирвану на время официальной части) индусы.

Ларчик открывался просто. Очередной выступающий заплевал всех близсидящих так, что эти делегаты озаботились личной гигиеной и поспешили ретироваться. Середина зала, решив, что так и надо, последовала за своими лидерами. Последние ряды – и без того полупустые – проснулись от топота и мудро решили, что научная часть конференции закончилась.

…Баранов спустился вниз в залитое светом фойе, подскочил к ближайшему сервированному столику и опрокинул стакан чего-то крепкого. Боль отступила. Заммордуху похорошело.

В этот момент на лестнице в обнимку с Олафом появился гордый собой Петруха, а за ним широким потоком пролилась, растекаясь за столы, толпа делегатов.

Баранову поплохело. «Сорвал я конференцию, – горестно подумал заммордух. – Уходом своим сорвал. Скандал межреальностный. Убьют ведь в главке. Нет, не я сорвал, видит бог, не я. Петруха, засранец, напакостил. Его грязных рук дело! Он за меня в зале оставался – он за все и ответит. Утоплю в рапорте дрянь курносую!»

Баранов плеснул в стакан той же водки и еще раз опрокинул ее в рот. Мимо проходили коллеги-депутаты. Некоторые, к удивлению заммордуха, подходили вплотную, уважительно жали руку, обнимали, совали визитки и даже просили сфотографироваться вместе. Многие пили на брудершафт. Баранову опять похорошело. «Обошлось!» – решил он.

Когда поток коллег на лестнице иссяк и в зале раздался долгожданный звон бокалов, сопровождаемый скрежетом сотен вилок по тарелкам, Баранов извинился перед особо настырными коллегами и для разнообразия пошел поискать Нестерова.

Как и ожидалось, тот с приятелями уже давно и успешно дегустировал местное горячительное. Оценив груду бутылок перед летунами, Баранов хотел было проскользнуть незамеченным, но ему это не удалось.

– Мой коллега! – неестественно громко и горячо даже для третьей бутылки представил штабс-капитан заммордуха пьяным асам. – Ба-альшой ч-ловек, скажу я вам! Матерая глы-ик-бища! Зеркало нашей штабной эволюции!

Собутыльники Нестерова в восторге заревели и полезли целоваться. Судя по всему, в определенных кругах штабс-капитан пользовался серьезным авторитетом. Баранов взял это на заметку и подчинился неизбежному…

Дальнейшее он помнил смутно.

Баранов тяжело застонал и очнулся. Саднило спину. Заммордух пошарил вокруг руками в поисках стакана с чем-нибудь холодным и жидким, но ничего не обнаружил и осторожно открыл левый глаз.

Если заммордуху и стало легче, то не намного. Он был в своем номере, лежал в постели, был даже не в туфлях, но что-то… что-то было не так.

Итак, дальнейшее он помнил смутно. Но что-то помнил.

Он помнил, что полный зал депутатов, проголодавшихся от речей и набившихся в фойе за столики, упился за считаные полчаса – от негров преклонных годов до юных разгулов. Он помнил, что целовался с пьяной председательшей трибунала, танцевал с ней едьку-еньку и утешал ее, зазывая в номера. Он помнил, что братался с сэром Камелотским и обещал ему партию «красной мути» за полцены. Цены он не помнил, но помнил, что не продешевил. Еще Баранов помнил, что восемь вполне обычных для подобных конференций драк он благополучно избежал, но в девятой ему разбили нос, а он разбил кому-то очки в толстой оправе то ли из моржовой, то ли из магловской кости. Смутно вспоминался еще номер художественной самодеятельности, сабли в зубах, повязка на глазах, разбег на мысочках кожаных сапог и длинный-длинный проезд на коленях к ногам Джона Смита, который весело смеялся и отпихивал особо настырных «самодеятелей» носком лакированного ботинка.

Еще он помнил, как Олаф лупил какого-то беспомощного разгула, как разгул громко звал на помощь, как ему на помощь побежали и как Олаф, взяв разгула на ноги, успешно отмахивался от всех, кто на помощь неосмотрительно прибежал.

Еще Баранов помнил устроенный феями на столе стриптиз, после которого фойе опустело ровно наполовину, и юного самурая, декламирующего свои танки, после чего фойе опустело еще на четверть.

Последнее, что он помнил, – изумленные васильковые глаза Петрухи, выволакивающего его из очередной потасовки, в которую перерос научный спор Баранова с каким-то злобным пигмеем из Центральной Африки по поводу местонахождения нулевой реальности. Драка состоялась уже у выхода из здания.

Дальше была пустота.

И в этой пустоте в дверь постучали.

Баранов испуганно вздрогнул, закутался в одеяло, подтянул ноги и хотел было сказать «никого нет!», но было поздно. Веселый Петруха, позвякивая бутылками и бокалом на подносе, ворвался в номер, напевая «Утро красит нежным цветом…». У постели он куплет оборвал, неловко щелкнул каблуками и застыл, ожидая возможных указаний.

Баранов трясущимися руками открыл бутылку, вылил ее содержимое в рот и немного пришел в себя.

– Ну! – грозно начал он, хотя голос его предательски дрогнул. – Докладывай, что ты вчера натворил?

Петруха непонимающе мялся.

Заммордух приложился ко второй бутылке:

– Молчишь?!

Петька виновато пожал плечами, явно не понимая, о чем идет речь. Баранов откупорил последнюю.

– Тогда так. Рассказывай по порядку, что ты делал с того момента, как ты меня… То есть как я от провокатора отбился. Садись пока.

Петруха, нерешительно потрогав сиденье пальцем, покорно опустился в кресло, на миг наморщил лоб и тут же бойко и послушно затараторил:

– Вы отбились от провокатора. Потом мы пошли гулять по набережной. Потом вы сказали, что я – молодец, купили мне жвачки, и мы пошли дальше. Потом вы в киоске купили какую-то важную литературу для отрядной библиотеки… Вы ее под подушку ночью спрятали. Для сохранности.

Баранов сунул руку под подушку, достал и извлек свежий номер «Плейбоя», матюгнулся, запустил журнал в угол, но тут же взял себя в руки.

– Не та литература. Киоскер обманул, гад. Давай дальше.

Петруха с готовностью продолжил отчет о проделанной накануне работе.

– Потом вы сказали, что надо замести следы, и мы зашли в паб. Ну тот, на углу, с семилучевым листиком на вывеске. Там вы купили местные сигареты и долго курили. Потом вы спросили, не хочу ли я полетать? Я сказал – нет, потому что я летать боюсь, а вы засмеялись.

– Дальше, – мрачно потребовал Баранов.

– Вы очень долго смеялись. Минут двадцать пять. Я засек. Я не знал, что можно так долго смеяться.

– Дальше, – потребовал Баранов тихо.

– Дальше мы ели там пирожки с местной начинкой. Я сказал, что наелся на конференции, а вы велели мне заткнуться и стали кормить пирожками. Я делал вид, что жую, но все сплевывал под стол. А вы съели восемь пирожков, потом сходили в туалет, вышли, вытерли рот и съели еще пять. И выпили чуток.

– Дальше, – безучастно попросил Баранов.

– Ну, потом мы опять пошли гулять. А там был какой-то карнавал. А вы сказали, что с детства любите маскарад. А я сказал, что не очень, потому что шумно. А вы сказали, что я дурак и ничегошеньки не понимаю. И что я плохой подчиненный, если не могу угодить шефу. Вы заплакали даже. Тогда я пошел к евойному, карнавала то есть, руководителю и сказал, что мой начальник очень плачет и на карнавал очень хочет.

– Дальше, – обреченно вздохнул Баранов.

– Вас записали и дали реквизит. К вам подошел огромный негр и схватил за руку со словами: «Я знаю, что ты хочешь!» И утащил вас на сцену. Вы очень хорошо выступали. Сначала вы упирались – стеснялись, наверное, но он оказался сильнее. Все вам так хлопали, так хлопали… Даже Нестеров.

– Дальше, – просипел Баранов, хватаясь за горло и разрывая на шее душащий его галстук.

– Потом сцена поплыла по каналу, и долго плавала. А шоу все продолжалось. Постановка была, правда, хиленькая, сюжетец так себе, но играли вы очень натурально. По Станиславскому. Вы лучше всех играли, нет, правда. И я вам хлопал и вдоль берега шел, пока все не закончилось. А потом вы назад переоделись, и мы в гостиницу пришли.

– И это все? – с надеждой и недоверием хрипло уточнил Баранов, слегка воспрянув духом.

– Нет вообще-то, – замялся слегка Петруха, и заммордух снова насторожился. – Мы еще в три паба по пути заходили. А так все. Вы пришли, легли и уснули. К вам, правда, какая-то мадама приходила, буянила… Ну та, из трибунала. Но я ее того… в полицию сдал. Ну очень пьяна была, буянила даже. Я хозяину гостиницы выговор сделал, что таких в порядочное заведение пускает. Он извинялся долго, а утром вот пива вам прислал. За свой счет.

Баранов облегченно перевел дух. Все, оказывается, было не так плохо, как он предполагал с похмелья. Синдром вины, то ли от Петькиного подробного рассказа, то ли от пива, улетучивался в потолок.

– Ладно, – насупив брови, подвел черту Баранов. – Вижу, что ты ни в чем не виноват. А что потрафил маленькой прихоти начальства, так это просто молодец, хвалю. Так держать. Я ведь того, грешен чуток, люблю маски-шоу. А вот с трибунальшей ты это того, зря… Может, баба по делу приходила важному, межреальностному. Понимать надо! Да ты не красней, нормально все. Она как там на рожу?

Петруха, высунув на бок язык, изобразил на своей роже что-то невероятное и застыл, тихо рыча. Баранов пару минут внимательно разглядывал физиономию Петрухи и прислушивался к его утробному реву. Потом вздохнул и отрицательно мотнул головой.

– Нет, столько не выпью…

Петруха мелко закивал головой.

Баранов громко захохотал.

Петруха подобострастно подхихикнул.

Баранов нахмурил брови.

Петруха осекся.

Баранов сел в постели поудобнее и потянулся.

– Так, Петюнь. Гони еще за пивом, обсудим отъезд и сувениры. Пива побольше возьми, не экономь валюту на начальнике.

Петруха обиженно шмыгнул носом.

– Ну-ну… Я тобой доволен. В целом. А частности подрихтуем.

Петруха обернулся быстро. Дождавшись кивка Баранова, в кресло он сел уже уверенно, раскрыл неизменную тетрадку и приготовился конспектировать задачи на день.

– Убери, – поморщился заммордух. – Настоящий боец за чистоту реальности все запоминает. Где бек?

Петруха вскочил на ноги и четко отрапортовал:

– Товарищ Батыр Бекович вернулись рано и сразу легли спать. Еще спят-с.

– А на конференции почему его не было? Да сядь ты, неваляшка, сядь, угомонись. В глазах рябит.

– Никак нет. Был он. Он чуток подальше сидел. Со старым знакомым по Азии. А на банкет он вообще не пошел – у него живот разболелся. Я ему цитрамона дал. И полотенце мокрое на лоб.

– От живота?

– От живота! Очень помогает, он сказал.

– Ладно, проехали. Где Нестеров?

– Товарищ Нестеров вернулись поздно и сразу легли спать. С утра пораньше ходили в публичный дом и куда-то с мухоморами. Пришли довольные, сейчас опять спят-с.

– Та-ак! – процедил сквозь зубы Баранов. – Понятно. Хорошо. С ним у меня разговор отдельный будет. В отряде. У Владимирова в кабинете или у товарища Скуратова в подвале – как настроение у меня будет. Что с сувенирами?

– Я с утра сбегал – купил по вашему списку.

– Все купил? – с недоверием переспросил Баранов. – И видеотройку?

Петруха гордо кивнул.

– Молоток! – восхитился Баранов. – Не ожидал. Приплюсуй к расходам, в отряде рассчитаемся. Когда вылет карусели?

Петруха потупил голову.

– Что еще не так? – вяло удивился Баранов. – Угнали, что ли? Учти – ты в ответе. Я тебе, помнится, проследить приказывал. Или нет?

Петруха отрицательно мотнул головой.

– Да нет. Товарищ Скуратов с утра звонили-с. ЧП на «Земле-114». Трубу у них прорвало.

– Какую трубу? Пьян ты, что ли? Что за ахинея?

– Ким… Киберл… – Петруха лихорадочно листал тетрадку. – Ага, вот, кимберлитовую. Алмазы там поперли, аборигены на радостях отделяться решили и уже половину трубы разгулам продали. Таперича вот второй половиной торгуют.

– Кто вылетел?

– Задов, Хохел, Попович за старшего…

– Не видать разгулам трубы! Эти трое ни своего, ни чужого даже брату родному не отдадут, – успокоился Баранов, но тут же опять встрепенулся. – А мы-то как?

– Велено рейсовым самолетом вылететь. Маршрут: Нью-Йорк – Амстердам – Владивосток – Токио. Билеты я уже купил. Товарищей Батыра и Нестерова предупредил – они сказали, что к самому отлету подъедут.

– Плевать, пусть едут как хотят. Так ты и билеты купил?

– А как же! Вам – бизнес-класс. Нам – экономическим, то есть экономным, то есть… ну вы поняли. Мы народ маленький.

– Расторопен ты, брат, однако. Вылет когда? – Довольный Баранов, одеваясь, потрепал Петруху по щеке.

Петруха заулыбался.

– Через час!

Рука Баранова замерла.

– Да ты в своем уме, идиот? Это же не карусель, это самолет. Авиалайнер. Мы же на регистрацию опоздаем.

Баранов заметался по номеру в поисках брюк, одеваясь и матерясь. Петруха испуганно вжался в кресло.

– Я вас будить не хотел… А у вас спина вся…

– Отвяжись! Нашел время для шуток! Такси вызывай. За твой счет поедем, в назидание. Гостиницу-то оплатил?

Филиппов виновато кивнул.

В самолет их пустили, но со страшным скандалом. Пока злобный Баранов с пивной пеной у рта доказывал длинноногой изящной девушке в летной форме, что у него во Владивостоке умирает от укуса энцефалитного клеща младший брат, Петруха глазел по сторонам. Петруху трясло от ужаса. Он панически боялся летать.

От ужасных мыслей чуточку отвлекла его странная картина у соседней стойки, за которой оформлялись билеты на «Боинг-666» рейса «Амстердам – Вашингтон».

Таможенный, паспортный и прочие контроли пассажиры этого рейса проходили сквозь строй «зеленых беретов», вооруженных дубинками. Пассажиры были абсолютно голыми, не считая билета в левой руке и документов с чековой книжкой в правой. Один из пассажиров от волнения выронил свой дипломатический паспорт, но документ еще не успел коснуться пола, как на незадачливого дипломата обрушился град ударов.

Миновав «зеленых беретов», пассажиры облегченно вздыхали, но рано. Дальше начиналось самое интересное. За матовой белой стеклянной перегородкой их встречали проктолог, дантист, уролог и полостной хирург со скальпелем в руке. Первые трое проверяли всех подряд, последний – выборочно.

– Это что? – разинув рот, поинтересовался Баранов, проследив за изумленным взглядом Петрухи. – Порнографию снимают? «Аэропорт-10», да?

– Это новые правила безопасности полетов, – пролепетала тоже ошарашенная происходящим жрица стратосферы. – Знаете что? Вы проходите, что ли, быстрее… Все равно автобус за пассажирами еще не пришел. Счастливого полета.

– Нас это тоже ждет? – лязгая зубами от страха, поинтересовался Петруха у Баранова.

Ответила ему, однако, жрица. И почему-то шепотом.

– Не знаю. Теперь такое правило: в какую страну самолет летит, представители той и проверяют. У вас куда билет?

Баранов молча и в какой уже раз показал посадочный талон.

– Ну да, точно. Владивосток – это Рoссия, – девушка в ужасе прикрыла рот ладошкой. – У них для досмотра отдельная комнатка выделена. Мимо не пройдете. Их за стойку к нам не выпускают. И никто еще из их комнаты не возвращался. В смысле из пассажиров.

– У нас транзит. Самолет из Нью-Йорка.

– В Нью-Йорке на контроле теперь тоже «зеленые береты». Они там никому не доверяют.

Баранов хмуро кивнул и решительно двинулся к пункту проверки. Петруха машинально поцеловал девушке руку и зачем-то протянул свой талисман – высохший аленький цветочек, вывезенный контрабандой.

Девушка изумленно подняла густые длинные ресницы и глянула на Филиппова. Цветочек в ее ладошке затрепетал и расцвел. Глаза их встретились, сердца забились в едином ритме, но…

Но Баранов окликнул подчиненного. Петруха вздохнул и пошел навстречу смерти. Баранов хмуро остановился перед дверью в комнатку, подождал Петруху, постучал и твердо шагнул внутрь. Дверь захлопнулась с противным металлическим лязгом.

Обстановка была аскетичной. Поперек комнаты, от стены до стены, последовательно, друг за другом, стояли три прилавка. Через них от двери к двери вел узкий проход.

За первым прилавком сидела дородная баба лет пятидесяти. Табличка у локтя гласила: «Контроль таможенный». В прилавке торчал мощный нож, более уместный в руках мясника с рынка. Баба прищурила поросячьи глазки и вяло поинтересовалась:

– Наркотики, оружие, контрабанда?

– Спасибо, не надо, – пролепетал опешивший Петруха, косясь на нож.

– А я что, предлагаю, что ли? – тупо удивилась контролерша.

Наступила неловкая пауза.

Контролерша мучительно соображала: а то ли она спросила?

Петруха испуганно перебирал несостоявшиеся варианты своего ответа: «Спасибо, не стоит; спасибо, не затрудняйтесь; спасибо, я сыт».

Баранов решительно отодвинул ошалевшего Филиппова в сторону, легко поставил свой баул на прилавок и расстегнул его.

Баба за прилавком оживилась. Запустив руки в баул, она долго там ковырялась, пока не извлекла батон вареной колбасы. Выразительно поглядев на Баранова, она цокнула языком.

Баранов усмехнулся, перехватил батон, уложил на прилавок, выдрал нож из дощатого прилавка и решительно рассек несчастную колбаску на две части. Большую – девять десятых – он оставил на прилавке, меньшую – одну десятую – положил в сумку, застегнул ее и, не обращая внимания на таможню, пошел дальше.

– Мне за державу обидно! – пояснила баба Петрухе. – Шагай себе, турист.

За вторым прилавком сидела не менее полная, но куда более элегантная женщина лет тридцати пяти-сорока. Табличка гласила: «Контроль санитарный», а остатки макияжа на грустном лице контролерши предполагали достаточно высокий уровень интеллекта, каковое предположение тотчас и подтвердилось.

– Инфлюэнцей болели? – строго вопросила она Баранова.

– Нет, – сказал Баранов, раскрыл баул и достал набор парфюмерии.

– Здоров, – констатировала контролерша, доставая из-под прилавка зеркальце и открывая набор.

Петруха шагнул к ней, и контролерша, нахмурившись, отвлеклась от дела.

– Инфлюэнцей болели? – строго вопросила она Филиппова.

– Болел, – решительно ответил Петруха. Что такое «инфлюэнцей» он не знал, но надеялся, что в самолет его не пустят.

– Свинкой, корью, пневмонией, куриным гриппом, переломами, насморком? – заинтересовалась санконтролерша.

– Болел, болел, болел, болел, болел, болел, – отрапортовал Филиппов.

– Дурак, что ли? – Контролерша повернулась к стоявшему за ее спиной Баранову. Тот неопределенно пожал плечами. Зная теперь точно, что самолет без него никуда не улетит, заммордух тоже на борт уже не торопился. В авиалайнере все не как у людей: там позже сядешь – раньше выйдешь.

– Нет, с головой у меня все в порядке, – не рискнул возводить на себя напраслину Петруха.

– Чем еще болели? – раздражаясь, поинтересовалась дама в макияже.

Лучше бы она не спрашивала.

Семь с половиной минут Петруха перечислял свои болезни, начиная с писания в штаны в ясельном возрасте и кончая штыковой раной в живот, которую он скромно и лаконично назвал открытым проникающим ранением, нанесенным колющим предметом конусообразной формы с четырьмя гранями в верхнюю долю брюшной полости с последующим выходом через правую полупопу, минуя (тут Петруха перечислил все виды своих кишок и иных внутренних органов), с последующим обильным кровотечением и экстренными реанимационными мероприятиями. Уф!

Санконтролерша, давно забыв свой вопрос, бешено стенографировала особо понравившиеся ей термины. Баба с таможенного контроля, отхватив от реквизированной колбасы порядочный кус, со слезами на глазах пихала этот кус и свой собственный хлеб в карман Петрухиных галифе со словами: «В дороге покушай, касатик. Чай, тебе далеко лететь-то, милок. Покушай, не обижай старую».

Последней была табличка «Контроль пограничный».

Стройная невысокая девушка лет двадцати пяти, с длинными волосами под зеленой фуражкой, в форменной рубашке, весело, но внимательно изучила документы, чему-то криво усмехнулась, проставила в липовых паспортах печать и вернула бумаги.

Баранов положил на стойку шоколадку и покинул страшную комнату, увлекая за собой Петруху, пославшего контролершам один воздушный поцелуй на всех.

Когда дверь за ними захлопнулась, девушка сняла фуражку и набрала какой-то номер на черном эбонитовом телефонном аппарате.

– Слушаю, – заинтересованно спросили на том конце линии.

– Контроль миновали Баранов и Филиппов. Все благополучно.

– Взятки?

– Баранов: колбаса докторская – один килограмм двести граммов; косметика «Кристиан Диор», польская, один комплект, цена – пять злотых и семь грошей; шоколадка швейцарская, соевая, сделано в Укляндии. Филиппов: воздушный поцелуй. Да, товарищ полковник, гражданин Филиппов очень нервничает. Не исключена аэрофобия.

– Вас понял. Так, теперь по контрабанде. Шоколадку употребить, парфюмерию – на ваше усмотрение. А колбасу – в урну. Слышите, девчонки? В урну! Гнилая она. По оперативным данным, Баранов ее еще пять лет назад купил.

Контролерши закрыли двери на мощные чугунные засовы, извлекли самовар и уселись жаловаться друг другу на мизерную зарплату, бездельников-мужей и шалопаев-детишек.

Самолет авиакомпании «Боинг», следовавший из Нью-Йорка в Токио транзитом через Амстердам и Владивосток, оказался допотопным Ту. Натужный рев двигателей, давно уже выработавших свой ресурс, располагал к покою. Пассажиры, в основном западные туристы, мирно дремали в просторных креслах антикварного салона, обшитого карельской березой. Бек, укрывшись полой халата, безмятежно спал, Нестеров щелкал плеером, а Баранов, так и не купивший ничего из запланированных обновок, подсчитывал на калькуляторе сэкономленные средства, мысленно составляя смету расходов.

Что касается Петрухи, то он боялся. Петруха ненавидел самолеты. Он летел впервые в жизни, но уже ненавидел гражданскую авиацию сильнее, чем всю нечисть мира, вместе взятую. При одной только мысли, что под тонким слоем алюминия и пластика под ним уютно располагаются десять тысяч метров высоты, с которой ему – а в этом он не сомневался – предстоит упасть, Петрухе становилось все хуже и хуже.

Наконец Петруха не выдержал. Он нервно ткнул локтем в бок сидевшего рядом Нестерова:

– Товарищ штабс-капитан!

Нестеров благосклонно перевел затуманенный взор на коллегу.

– Товарищ штабс-капитан! Вот вы ас…

Нестеров самодовольно ухмыльнулся. Петруха продолжал:

– Вот скажите, почему самолет летит? Он же железный и стеклянный, он упасть должен обязательно!

Нестеров с интересом огляделся по сторонам, постучал по иллюминатору, кивнул и задумался. Думал он недолго, но Петруха успел вспотеть. Наконец Нестеров покровительственно улыбнулся:

– Аэропланы, Петруха, летят, пока большинство пассажиров верит, что они не упадут. Так что спи спокойно, парень: дураков на свете хватает.

Петруха минуту молчал, переваривая услышанное. Потом робко поинтересовался:

– А вы?

– Что «вы»? – удивился ас.

– Ну вот вы… Вы сами верите, что он не упадет?

Нестеров ядовито осведомился:

– Я похож на идиота?

Петруха хотел было машинально кивнуть, но вовремя спохватился.

– То-то! – усмехнулся ас и все-таки сжалился над несчастным товарищем. – Не боись, дружище! Во-первых, если мы будем падать, то у тебя будет возможность поорать от души. А во-вторых, если в последний момент падения ты сильно-сильно подпрыгнешь, то у тебя будет шанс. Еще коньяк помогает.

Петруха мысленно прорепетировал свое подпрыгивание, слегка успокоился, глотнул коньяку из фляжки Нестерова и, на всякий случай, разбудил бека.

Батыр спросонья грязно выругался по-казахски с финским акцентом и непонимающе уставился на Филиппова.

– …Во что верю?

– В то, что мы не упадем, верите? – с трогательной надеждой уточнил Петруха, преданно заглядывая в осоловевшие со сна раскосые глазки батыра.

– Нет, – отрезал бек, повернулся на другой бок и захрапел.

Петруха снова заскучал, но тут события в самолете стали развиваться с немыслимой скоростью.

Для начала стюардессы забегали по салону в ускоренном темпе, принявшись ни с того ни с сего успокаивать насторожившихся пассажиров.

Потом из кабины летчиков донеслось два сухих, приглушенных дверью, выстрела. Спустя минуту дверь открылась, и на пороге показался высокий блондин в форме авиакомпании «Боинг» с одним пистолетом в правой руке и двумя – в левой.

– Самолет захвачен, – спокойно прокомментировал он ситуацию. – Всем оставаться на своих местах.

Блондин тут же протянул пистолеты двум здоровякам в первом ряду, и те, передернув затворы, вскочили на ноги и развернулись лицом к салону.

– Пардон, – осведомился у главаря террористов какой-то старикашка-француз в канотье. – Можно ли ознакомиться с вашими требованиями?

– Одну минуту. – Летчик заглянул в кабину и, убедившись, что автопилот со скрипом, но работает, вернулся в салон. – Мы, представители единственно свободной страны мира, требуем, чтобы все остальные государства признали наше право решать за них, что такое настоящая свобода. Вы удовлетворены?

Старичок попытался было вступить в дискуссию, но дуло пистолета под носом заставило его замолчать.

– Еще вопросы есть? – поинтересовался главный любитель свободы.

– А куда мы летим? – не вставая с места, поднял руку Нестеров.

– Идем на юг. А потом на север. И так далее. Мы уже передали свои требования правительствам всех стран. Будем дозаправляться и летать, пока наши права не признают. Вы удовлетворены?

Нестеров радостно развел руками, показывая, как именно он удовлетворен, но, усаживаясь в кресло, саркастически хмыкнул и тут же пристегнулся.

– Что? Что такое? – насторожился Петруха, поворачиваясь к штабс-капитану.

– Да так, – туманно пояснил ас, озабоченно вглядываясь через иллюминатор в расстилавшуюся под крылом землю. – Эти идиоты нашли самое неподходящее место, чтобы заявить по радио о своих претензиях на мировое господство.

– Почему? – хлопал глазами Петруха, безуспешно пытаясь заглянуть в иллюминатор через плечо товарища.

– Почему-почему? – злобно зашипел внезапно проснувшийся бек, нервно пристегиваясь для верности и своим, и Петрухиным ремнем. – Сводки читать надо, юноша! Над Укляндией летим!

Петруха похолодел. Укляндия в реальности «Земля-711» была местом страшным. Нет-нет, местные человеки тут были людьми вполне приличными, добрыми и душевными, но вот власть в стране давно уже принадлежала не им, а местной нечисти. Глава ее для долголетия и косметических процедур уже откровенно и прилюдно сосал по утрам кровь несчастных младенцев, которых ему доставляли из местных деревень.

А вторым хобби президентствующего вампира была охота за пролетающими самолетами. Охотником вампир был страстным и удачливым.

Первая ракета весело рванула под левым крылом Ту. Один из двигателей замолк. Самолет обиженно крякнул, но выровнялся и тут же заметался из стороны в сторону – в отличие от террористов, автопилот в ситуации разобрался быстро.

– Процесс пошел, – громко и непонятно для Петрухи заметил бек, шаря руками по спинке впереди стоящего кресла в безуспешных поисках бумажного пакета.

Его туманные слова оказались, видимо, понятными для сидевшего поблизости пожилого профессора-физика, который, схватившись руками за голову, протяжно застонал. Он возвращался из Швеции, где неожиданно для себя получил премию за полунепроводниковое открытие, сделанное им сто лет назад, и теперь проклинал себя за то, что не поехал поездом.

Впрочем, профессор был мужественным человеком и своими принципами не поступался. А потому, простонав ровно семь секунд, он вытянул из внутреннего кармана пиджака фляжку с прозрачной жидкостью, наполнил два стакана, протянул один из них беку, чокнулся, нюхнул рукав затертого пиджака, достал ноутбук и углубился в расчеты. В оперативной памяти его компьютера валялось по углам и файлам еще десятка два открытий, каждое из которых тянуло еще на одну премию.

…Вторая ракета взорвалась где-то под багажным отсеком. Во всяком случае, именно такой вывод сделал Нестеров, наблюдая за разлетающимися внизу чемоданами, сумками и авиазайцами.

– Так и будем сидеть? – тихо, но ядовито осведомился бек у штабс-капитана. – Собьют ведь к чертовой матери!

– Террористы, – безмятежно напомнил Нестеров Батыру.

– Я сам партизан! – неожиданно заорал на весь салон взбесившийся бек. – Я двадцать три буровые вышки в степи сжег! В детстве. Меня милиция полгода искала и не нашла.

Батыр своими нежными пухлыми ручками разорвал на себе пластиковые ремни безопасности – свой и заодно Петрухин – и выскочил в проход.

Один из террористов открыл было по нему стрельбу, но внезапно обиженно всхлипнул и застыл – в горле у него торчал самурайский меч. Бек недоуменно обернулся.

В противоположном конце салона с неизменной улыбкой на желтом лице чуть склонился в вежливом японском поклоне Тагунака – старый и матерый враг из «Пасынков солнца». Он, как выяснилось, решил после симпозиума залететь в Токио и навестить маму.

В завязавшейся потасовке второй террорист успел напугать еще пятерых пассажиров и пробить выстрелами обшивку в нескольких местах, прежде чем какой-то испанец выкинул его за борт. Добрый Петруха при этом успел всучить негодяю отобранный у какой-то старухи зонтик и посоветовал перед приземлением высоко подпрыгнуть. Петруха очень близко к сердцу принимал любое падение с высоты.

Что до главаря неудачливых захватчиков авиалайнера, то его забили пластиковыми подносами женщины. Вопреки устоявшимся штампам они, очевидно, блондинов не любят.

…Последняя ракета ударила в хвост самолета уже на излете. Отдадим должное автопилоту – он сделал все, что мог. Но именно этот последний удар оказался для него роковым. Автопилот вынес лайнер за пределы негостеприимной страны, прощально скрипнул и умер. Самолет тут же кувыркнулся, завалился набок и свалился в плавный, но безнадежный штопор. Как осенний лист, сорванный с клена пронизывающим ноябрьским ветром, несчастная «тушка», кружась, неумолимо устремилась к земле.

Первым – громко и требовательно – заорал неожиданным басом Петруха. К нему тотчас присоединилось сопрано молоденькой стюардессы и тенор доселе невозмутимого дородного канадского дипломата.

– Иди! – Бек рывком приподнял штабс-капитана и подтолкнул его к кабине. – Иди, дружище, на тебя теперь вся надежда, милый!

Нестеров изумленно воззрился на батыра и тут же вновь уселся в кресло.

– Ты одурел, бек? Да я понятия не имею, как этой тушей управлять. Так что отвали, приятель. Хочешь, коньячку плесну? Помогает.

– Товарищи! – Бек выпрямился и с трогательной надеждой оглядел пассажиров. – Среди вас летчики есть?

…

Теперь уже орали все, даже бек.

Бледный от ужаса Баранов с трудом подавил в себе панику и, заикаясь от ярости, начал приказывать штабс-капитану немедленно принять управление самолетом. Потом унизился до банальной просьбы и даже встал на колени. Но все было напрасно.

Нестеров презрительно пожимал плечами. Во-первых, он действительно не верил, что такие большие самолеты могут летать. Во-вторых, он падал сто сорок восемь раз и всегда ограничивался единственной травмой – сотрясением правого полушария мозга . В-третьих, при одной мысли, что он должен спасать Баранова, его мутило.

Но в кабину он все-таки пошел. Он пошел исключительно из-за Петрухи. Петруха орал так протяжно, что заглушал музыку из наушников плеера. А в кабине пилотов было тише.

Бек, подхватив под руку первую попавшуюся стюардессу, устремился за штабс-капитаном. Он справедливо полагал, что профессиональный азарт аса за штурвалом возьмет свое.

Мудрый батыр не ошибся. Недовольно покосившись на бека, Нестеров кивнул ему и стюардессе на соседнее кресло. Потом подключил плеер к системе внутренней связи и с интересом пробормотал про себя: «И где тут газ, где тормоз, спрашивается?»

Стюардесса обмякла и потеряла сознание на руках у бека. Нестеров пожал плечами и начал щелкать тумблерами слева направо, а дергать рычаги справа налево. Потом нахмурился и поменял направление своих решительных действий на противоположное.

Между тем по салону разносилась любимейшая из любимых песен аса. Эдита Пьеха с томным придыханием неподражаемым тембром хмуро обратилась к потрясенным пассажирам авиалайнера:

Гениальное исполнение делало свое дело. На глаза недавних заложников то тут, то там стали наворачиваться непрошеные слезы. Абсолютное большинство испанских, голландских, японских и прочих иностранных туристов слушало советский патриохит впервые, но сразу прочувствовало, что дело тут неладно… Что касается соотечественников, то они тут же начали подтягивать. Песня обрела стереоэффект.

Нестеров несколько раз часто сморгнул и пару раз тихонько всхлипнул, заворочавшись в кресле. Одновременно с ним пару раз всхлипнул и замолк второй двигатель. Наступила тишина…

Голос Эдиты рос, наливался внутренней силой, метался от борта до борта самолета, переворачивал нутро слушателей.

Петруха глянул в иллюминатор и испуганно вздрогнул. Под крылом раскинулось зеленое море тайги. Потом он оглянулся. Спиной к нему стоял Тагунака и величественно дирижировал хором пассажиров своим кривым мечом.

– Соринка в глаз попала, – вытирая глаза промасленным рукавом летной куртки, поделился с беком своими искренними переживаниями Нестеров. – Но какие ребята, а? Какие ребята!..

– Ты рули давай, рули, не отвлекайся! За баранку держись крепче, чтобы плакать не пришлось моей любимой, – нервно заелозил в кресле второго пилота Батыр, в очередной раз делая искусственное дыхание рот в рот уже пришедшей в себя стюардессе.

– Бек, – оторвал его от первой медицинской помощи штабс-капитан. – Ты не заметил случайно, какую хренотень я коленом задел после второго куплета?

Батыр, не глядя и не отрываясь от стюардессы, которую била то ли нервная, то ли любовная дрожь, нащупал и щелкнул каким-то тумблером. Заглохший двигатель надсадно закашлялся, но тут же победно взревел. Нестеров решительно взял штурвал на себя, а потом в сторону разворота. Он резко повторил свои противоречащие всем инструкциям манипуляции несколько раз. Потом совершил еще пяток загадочных пассов и непоследовательных действий. Самолет затрясло от негодования, как сварливого мустанга-иноходца, на которого набрасывает лассо ковбой-первогодок.

Однако Нестеров к страданиям несчастной машины остался глух. Он то пришпоривал своего израненного Пегаса, то круто осаживал, то рвал ему удилами-штурвалом губы, но в седле не дрогнул.

И железный Пегас сдался. Хрипнул, скрипнул своим измученным корпусом, встал на дыбы в последний раз и… успокоился. Рев двигателя внезапно приобрел осмысленность и обычную монотонность, падение прекратилось, крен сошел на нет.

Заключительный, торжествующий куплет своей песни Эдита Пьеха исполнила во внезапно наступившей тишине.

В дверях пилотской кабины показался Тагунака. Миновав покрасневшую стюардессу, самурай поймал ревнивый взгляд бека и выразительно провел ладонью по горлу. Тагунака до сих пор не мог простить Батыру разграбленный сад камней, свое поражение в Индии, а особенно исчезнувшие грабли. Бек презрительно хмыкнул.

В конце концов Тагунака сделал то, ради чего пришел. Он аккуратно коснулся плеча Нестерова, и, когда русский ас оглянулся, самурай сложил ладошки перед грудью и молча поклонился. В глазах его читался благоговейный трепет.

Тагунака не кривил душой. В юности он ушел добровольцем на фронт Второй мировой, записался в камикадзе и имел на своем счету три удачных боевых вылета…

Нестеров в ответ интеллигентно кивнул и молча развел руками. Самолет тут же провалился вниз, но ненадолго: переключив плеер на наушники, штабс-капитан поплевал на ладони и снова ухватился за штурвал, который так больше из рук и не выпустил до самой посадки.

А посадка была жесткой, как, впрочем, и абсолютное большинство посадок Нестерова в его лихой авиажизни.

Шасси штабс-капитан высокомерно проигнорировал, и они приземлились на брюхо на сельском аэродроме в десяти километрах от бывшего районного центра, а ныне вымирающей деревеньки.

Печальное зрелище представлял собой этот заброшенный приуральский аэропорт. Отключенный за неуплату долгов свет, заросшее полынью поле, драный полосатый сачок на шесте, указывающий направление ветра, остов старенького «По-2», некогда принадлежавший местному отделению ДОСААФ. И серое, грязное, в лохмотьях туч небо – с моросящим дождем и резкими порывами осеннего ветра.

Местный сторож – он же авиадиспетчер и начальник аэропорта – едва не подавился самогоном, когда, распугивая коров, на летное поле плюхнулась серебристая громада продукта отечественного авиапрома. Единственный уцелевший двигатель Нестеров отключил еще на подлете, чтобы не нарушить надсадным ревом кладбищенскую тишину вымирающей глубинки.

«Тушка» проползла на брюхе, уткнулась носом в скирду гнилого прошлогоднего сена и замерла. Нестеров благодарно похлопал самолет по штурвалу, печально снял летный шлем, обнажил голову перед остывающим автопилотом и под оглушительные аплодисменты покинул кабину, которую бек тут же аккуратно прикрыл на щеколду изнутри.

– Сели? – недоверчиво и испуганно повернул голову Петруха к Баранову.

Тот мрачным кивком подтвердил несомненный, хотя и невероятный факт.

– Ой, – вспомнил Петруха. – Я совсем забыл. Вот. Вы выронили, когда мы еще в Амстердам прилетели.

С этими словами Филиппов протянул Баранову его персональную кредитную карточку.

Разбор полетов в подвалах Малюты был пристрастным, суровым и беспощадным.

Секретарствовал Феликс Эдмундович. Остудив голову под кондиционером и привычно убедившись в повышенной температуре сердца, он удовлетворенно хмыкнул. Потом с пристрастием оглядел руки, вздохнул, встал, подошел к ржавому умывальнику и тщательно отмыл чернильные пятна на ладонях. Затем вытер руки полотенцем с петухами, больше напоминающими птеродактилей, и сел на табурет у стены с блокнотом в руках.

В углу мрачного застенка стоял новенький телевизор с видеомагнитофоном, а на столе кроме привычных никелированных клещей и эбонитовой лампы лежали кипы фото– и прочих документов. В камеру вошли и расположились за столом трое мрачных и насупленных офицеров: по центру – Владимиров, по бокам от него – Скуратов и Фурманов.

– Сесть. Трибунал пришел. Приступим! – скомандовал Владимиров и тихо уточнил: – С кого начнем, Малюта Лукьянович?

– Филиппов Петр Трофимович! – хмуро провозгласил Скуратов, бросая испепеляющий взгляд на лавку с испуганным Петрухой, безмятежным Нестеровым, сонным беком и азартно потирающим руки Барановым.

Филиппов вскочил, вытянул руки по швам и преданно уставился в очи Владимирова. Тот хмыкнул и прикрыл глаза ладонью. Петруха растерянно перевел взгляд на Фурманова. Тот усмехнулся, достал пилочку и занялся маникюром. Петруха с надеждой глянул на Скуратова, но тот внимательно изучал документы, и тогда несчастный Филиппов обратил свой уже потухший взор к Дзержинскому.

Железный Феликс неожиданно весело подмигнул Петрухе, и тот слегка воспрянул духом.

– У меня претензий нет! – отодвинул от себя документы Скуратов, обращаясь к Владимирову и Фурманову. – А как у вас, Дмитрий Андреевич?

Фурманов недовольно оторвался от полировки ногтей и уточнил:

– По Филиппову? Ни малейших. Отмечаю высокую сознательность нашего стажера. Из Этрускии пришла благодарность на его имя за подписью замначальника отряда «Серебряное копыто». Товарищ Филиппов накормил его персонального кентавра бутербродом.

– Понятно, – усмехнулся Владимиров. – Филиппову – благодарность. Вы что-то имеете против, товарищ Баранов?

Баранов хотел было высказаться насчет кредитки, но решил дождаться более подходящего момента и обреченно махнул рукой.

– Филиппов свободен, – подытожил Владимиров. – Кто следующий?

– Батырбек Батыр Бекович! – Скуратов призвал к ответу сына степей.

Бек недовольно встал и важно надул щеки.

– У меня претензий нет, – нахмурился Скуратов и непонятно пояснил: – Чистая работа.

– Товарищ Батыр привез важную информацию от товарища Насреддина, – негромко заметил Фурманов, возвращаясь к своим ногтям.

Владимиров утомленно поморщился.

– О делах потом, благодарю за службу, вы свободны. Следующий?

– Нестеров Петр Николаевич, – вздохнул Скуратов, подвигая к себе очередной лист документов. – Вопросов нет.

– Как это нет? – не выдержал Баранов, вскакивая с места. – Он мухоморами торговал и в публичный дом ходил.

– Какие мухоморы? – удивился Владимиров.

– Какой публичный дом? – насторожился Фурманов. – На площади Дам или на улице Роз?

– Гм-м, – хмыкнул Малюта. – Тут вот какое дело… Про мухоморы то есть. Я, Дмитрий Евгеньевич, своему коллеге обещал, пардон, парочку – в порядке культурного обмена. Гербарий он собирает. А насчет публичного дома – не знаю. Право слово, ни ухом ни духом.

Фурманов озабоченно повернулся к Нестерову.

– Уточните по публичному дому, Петр Николаевич. Где, когда, зачем? И цены на вход, пожалуйста.

Штабс-капитан неторопливо достал из планшетки записную книжку, перелистал ее и, обнаружив нужную страницу, доложил:

– Амстердам, второго числа, за подшивкой «Авиация – в массы!» от 1912 года. Вход – бесплатный.

– То есть как бесплатный? – растерялся Фурманов. – Раньше платили. Да, Малюта?

Малюта согласно затряс бородой.

– Бесплатно, – заверил Нестеров. – Библиотека у них теперь бесплатно.

– Какая библиотека? – взвился Баранов. – Вы в публичный дом ходили!

Владимиров тяжело вздохнул:

– «Public house» – это переводится как библиотека, Александр Михайлович. Петр Николаевич, до свидания.

Нестеров покинул каморку, мимоходом сунув в руку железного Феликса презент – пачку импортной жвачки. Старик под старость всерьез увлекся коллекционированием фантиков.

– Та-ак! – нехорошо усмехнулся Владимиров. – Кажется, пора заняться делом.

– Баранов Александр Михайлович! – потребовал на ковер заммордуха Скуратов и плотоядно осклабился.

Баранов, демонстрируя независимость, гордо выпрямился.

– Докладывайте, – приказал Владимиров. Скуратов кошачьим движением пододвинул к себе документы и, периодически протягивая коллегам по трибуналу соответствующие фотографии, начал излагать свои претензии.

– Гражданин Баранов, находясь в творческой командировке, проявил себя исключительно с негативной стороны. Будучи руководителем делегации, он еще в аэропорту проявил потрясающую личную скаредность, чем поставил под угрозу авторитет Империи.

Трибунала Баранов не боялся. Малюту побаивался, а трибунала – нет. В свое время на партсобраниях ему приходилось выслушивать и не такие обвинения от коллег, но опыт профессионального демагога не раз спасал его и от взысканий, и от оргвыводов.

– Я хотел ознакомиться с работой общественного транспорта, – усмехнулся Баранов. Вот докладная, товарищ Владимиров. Плохо работает у них общественный транспорт. И экологическая полиция бездействует.

Владимиров мельком глянул на донос и передал его Фурманову.

– Ненаказуемо, – кивнул комиссар.

Скуратов продолжил:

– Бил посуду в холле в компании табора цыган…

– Национальный обычай, – усмехнулся Баранов.

– Ударил мальчика-посыльного…

– Против совести. Исключительно по легенде и в рамках образа большого босса. Я, представьте, потом полночи переживал, не спал. Такой смышленый паренек, знаете…

– Устроил пожар в гостинице.

– Легкая диверсия. Чтобы квалификацию не потерять. Ущерб возмещен.

– Самоустранился от активного участия в прениях на симпозиуме.

– Молчание – золото.

– Сорвал конференцию…

– Вышел в туалет.

– Напился на банкете и участвовал в ряде пьяных драк.

Баранов презрительно и высокомерно смолчал. На предыдущем симпозиуме Илья, Добрыня и Алеша, заключив дружественный пакт с «Пасынками солнца», Олафом и его викингами, устроили из неофициальной части конференции корриду. В роли быков выступали все, кто отказывался выпить за здоровье императора. Большинство, в том числе и джедаи, охотно пили. Трезвенников же потом развозили по реальностям на санитарных каретах. Так что правил игры он, Баранов, не нарушил.

– Я действовал исключительно в интересах дела.

Скуратов нахмурился. Владимиров в нетерпении постукивал пальцами по столу:

– У вас все Малюта Лукьянович? Скоро обед.

– Нет! Пожалуйста, видеозапись. – Скуратов на секунду повернулся к Дзержинскому, а затем вперил пронзительный взгляд в Баранова. – А что вы на это скажете, гражданин?

Экран мигнул и засветился.

– Живьем кожу сдеру! – оцепенел на мгновение Баранов. – Петруха, сволочь паршивая! То-то у меня сзади… спина болела.

На экране по усыпанному цветами каналу плыла вереница ярко размалеванных лодок с полуобнаженными и обнаженными пассажирами. В центре этой флотилии неспешно двигалась увитая гирляндами баржа. В центре баржи стоял высокий столб, у которого под ударами бичей в руках двух обнаженных мускулистых негров извивался от боли какой-то пузатый и лысоватый обнаженный человек. Из одежды на нем было несколько кожаных ремешков и фуражка с заклепками. Из-за кляпа во рту было не разобрать, что он мычал.

– Ух ты, гей еси, добрый молодец! – разинув рот, пробормотал изумленный железный Феликс, переводя взгляд с экрана на Баранова и обратно. – Ничего себе!

Потом престарелый чекист спохватился и смущенно потупился.

– Совершенно верно, – добродушно поддержал Скуратов нарушившего дисциплину секретаря трибунала. – «Земля-711». Гей-парад в Амстердаме. Эти пикантные кадры обошли телеэкраны всей тамошней реальности. Я уже получаю телеграммы от коллег с поздравлениями за достигнутые успехи в толерантности, терпимости и политкорректности. Все изумлены.

Скуратов торжествовал. Фурманов озадаченно чесал пятерней в затылке и вполголоса с надеждой вопрошал у Дзержинского: «А может, фотомонтаж, да? Провокация, да?» Феликс Эдмундович сокрушенно мотал головой и отодвигал табурет подальше от несчастного заммордуха. Один Владимиров хранил удивительное хладнокровие, с интересом поглядывая то на стоп-кадр экрана, то на Баранова.

– Ваши комментарии? – ехидно осведомился Малюта у заммордуха.

Баранов возмутился. Баранов принял позу оскорбленной невинности и разразился гневной речью.

Он говорил о подлой провокации Петрухи, о беспробудном пьянстве Нестерова, о равнодушной философской самоустраненности бека. Он говорил об изменившихся временах. Он цитировал Оскара Уайльда и Чайковского. Он взывал к неприкосновенности личной жизни вообще и его, Баранова, в частности. Он обличал и обличался. Даже станцевал несколько балетных па из партии умирающего лебедя. А под конец горько заплакал и вспомнил вслух свою неудавшуюся детскую мечту о большой сцене и поклонниках с букетами.

– Не верю! – оборвал его Скуратов бессмертной рецензией Станиславского. – Не ве-рю! Вы сознательно дискредитировали нашу высокую делегацию. И вообще про вас говорят, что вы кровь пьете. Хотя это пока и не задокументировано. Вы, батенька, часом, не вампир? Признайтесь, вам же легче будет.

Баранов молчал.

– Да-а-а, – возмущенно протянул в наступившей тишине Фурманов, пряча пилочку для ногтей. – Вы, коллега, не обижайтесь, конечно, но я бы на вашем месте застрелился. Ваша личная жизнь нас действительно не касается, но вот ваше отношение к коллегам… Зачем же вы товарища Петруху в провокации обвиняете? Он искренне хотел как лучше. И с мальчиком-посыльным вы как-то того… Жестоко. Не ожидал я от вас. Ужасно. А потом этот случай в столовой… Помните, товарищ Дуров соль вас передать попросил, а вы сделали вид, что не слышите? Да-а… Феликс Эдмундович, вы-то что скажете?

Железный Феликс виновато развел руками. Как секретарь, он был вправе лишь стенографировать ход процесса. Однако, поймав поощрительный взгляд Владимирова, старик собрался с силами, бросил на заммордуха презрительно-опасливый взгляд, сжал кулак, выставил большой палец и ткнул им вниз, к каменным плитам, залитым чем-то красным. Накануне дежурный так и не удосужился вытереть разлитый томатный сок.

– И это еще не все, Дмитрий Евгеньевич! – торжествующе вытянул Малюта из стопки листов еще один документ. – Полюбуйтесь! Час назад получил от Хохела. Не поверите, вынул беднягу буквально из петли.

Владимиров положил листок перед глазами и углубился в чтение. Потом вежливо протянул листок Баранову.

– И кто все это оплатит?

Баранов опасливо взял в руки акт. Это был официальный счет с пришпиленными квитанциями и чеками. Там было перечислено все: взятое Петрухой такси, выпитое пиво, ресторан, прокат цыганского табора, авиабилеты, пятилетний абонемент на участие в гей-параде в качестве примы и многое, многое другое. Там были упомянуты даже пирожки с марихуаной, съеденные Барановым в кафе с листиком на вывеске. Даже шариковая авторучка, замыленная Барановым у хозяина гостиницы, фигурировала в этом убийственном списке.

– Кто все это оплатит? – требовательно повторил Владимиров.

Баранов трясущимися руками извлек из портмоне кредитную карту, на которой были выданная ему валюта на делегацию и личные сбережения за последние пять лет. Фурманов, не сводя с коллеги глаз, подтолкнул к заммордуху портативный определитель кредитоспособности «Импербанк-ХVI».

Прибор гудел недолго. Монотонный гнусавый голос оповестил присутствующих, что на текущем счете осталось два с половиной рубля и пять евро.

– Последний платеж? – поинтересовался Скуратов.

– Последний платеж – оплата клиентом ущерба за повреждения от пожара, вызванного неосторожным обращением с нагревательными приборами, – сухо информировал «Импербанк» и отключился.

– У-у-у! – взвыл Баранов, обреченно опускаясь на лавку и хватаясь за щеку.

– Так стыдно? – вежливо полюбопытствовал Фурманов, заложив руки за спину, чтобы не были видны холеные ногти.

– Зу-уб, – с трудом выдавил из себя заммордух, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону.

Владимиров молча встал и пошел к выходу, увлекая за собой двумя мимолетными взглядами комиссара и секретаря. Пропустив их у порога вперед, начальник отряда остановился, с явным состраданием глянул на Баранова и тихо кивнул Скуратову:

– Позаботьтесь о товарище, коллега. Вы, кажется, практикующий дантист?

Дождавшись, пока за Владимировым закроется дверь, Скуратов аккуратно направил в лицо Баранова абажур эбонитовой лампы, лязгнул клещами и вкрадчиво осведомился:

– Ну-с? Приступим, больной…

Полчаса спустя Нестеров и Батыр нашли Петруху у карусели, куда добросердечный стажер пришел с удочкой и баночкой дождевых червей провожать только что убывшего в главк полуобморочного Баранова с перевязанной опухшей щекой и едва шепелявящего сквозь оставшиеся зубы. Сопровождали заммордуха конвойные Хохел и Ермак.

Карусель отыграла похоронный марш и исчезла в вихре.

– Проводил? – поинтересовался штабс-капитан у Филиппова.

– Как положено! – гордо отрапортовал Петруха, тряхнув чубом цвета соломы.

– В последний путь? – уточнил бек.

– Почему в последний? – удивился Петруха, безмятежно выкатив голубые наивные глаза.

– Уже есть приказ, – хмуро проинформировал Филиппова Нестеров. – Товарищ Баранов убыл в главк в связи с переводом на вышестоящую работу. Премирован в размере нанесенного им ущерба. Премия ушла на оплату счетов.

– Ой, – воскликнул Петруха, – а я и не поздравил! Вот беда-то! Вот незадача! И как же это я?..

Нестеров и бек с подозрением впились взглядами в лицо Петрухи. Простодушная конопатая физиономия Филиппова сияла искренним сожалением и раскаянием.

– Ты мне брось, Петруха, – разозлился ас. – Это же ты по кредитке Баранова катком прошелся. Или папа римский?

– Я, – с достоинством подтвердил Петруха, – конечно, я. Вы же сами сказали, что к начальству с почтением надо. Правда, товарищ Батыр? И товарищ Баранов был мной очень доволен. И Илья доволен. И Скуратов. И товарищ бек. Все довольны. Вот про вас не знаю… Но я исправлюсь.

Бек затрясся в приступе ехидного смеха и, обхватив рукой Нестерова, увлек его на желтую дорожку, ведущую в расположение отряда. Нестеров с досадой плюнул, покосился на безмятежного Филиппова, криво усмехнулся и включил плеер.

Петруха проводил их синеоким взглядом, потом вздохнул, пожал плечами, перехватил удочку и пошел к пирсу.

– Мне его будет не хватать, – отсмеявшись, пожаловался бек Нестерову.

– Кого? – не снимая наушников, уточнил Нестеров. – Баранова или стажера?

– Петрухи, конечно, – фыркнул Батыр, вытирая слезы. – Кончилось его стажерство. Фурманов по рекомендации Ильи и Дурова подал рапорт о зачислении товарища Филиппова в основной состав. Скуратов согласен. Владимирову отряд очень жалко, но против коллектива он не попрет.

Нестеров встал как вкопанный, озабоченно прищурился, но потом облегченно вздохнул:

– Нет, бек, авиатора из Петрухи не выйдет. Так что это ты встречай подчиненного. Ты, кажется, писал запрос на расширение штатов? Или нет?

Бек мысленно представил себе Петруху на месте своего зама, сел на песок и тихо застонал…