Людмила Астахова

Осень не торопилась в этом году, совсем не торопилась. В каких краях заблудились холодные ветры, где спрятались тяжёлые тёмные тучи, с полными карманами затяжных дождей? Неведомо. Но оно и к лучшему, право слово. Серые стволы клёнов колоннами подпирают золотой потолок листвы, сквозь которую сияет ослепительно-синее, совсем не осеннее небо. Стучат о землю крошечными ядрами спелые каштаны, пахнет тёплой пылью, и кусты мелких хризантем радуют взор. В такие дни нужно гулять, и лучше не по парку, а в лесу, а ещё лучше — в компании друзей, с плетёнкой вина и корзинкой, в которой головка сыра, несколько домашних колбасок, свежий хлеб и что-нибудь вроде марципановых булочек на десерт.

— Вам скучно, ваше высочество?

Тоненький голосок вырвал Принцессу из омута приятных мыслей. Видимо, она слишком громко вздохнула.

— Нет, пусть маэстро продолжит.

Так вот… в такие дни нужно гулять на свежем воздухе, наслаждаться последними тёплыми деньками, а не сиднем сидеть в душной комнате и вполуха слушать, как козлообразный придворный менестрель преклонных лет изволит терзать бедную старушку-арфу. Музыке маэстро Люса неуклюже вторила флейта одной из фрейлин. И всё это безобразие называлось здесь послеобеденным отдыхом. Здесь — это в королевском дворце, странном месте, где люди изощрялись в способах отравить себе и другим жизнь, выдумывая нелепые церемонии, правила этикета и всякие другие глупости.

Принцесса с тоской посмотрела поверх плешивой головы менестреля в окно, из которого открывался великолепный вид на холмы, покрытые виноградниками. Где-то за ними, возможно, даже в лесу её батюшки, в этот момент Принц со своей свитой скакал верхом в своё удовольствие. Ей же предстояло прослушать ещё одну романтическую балладу, а затем запастись терпением, потому что Катрин станет читать вслух что-нибудь дьявольски нравоучительное. Когда сама умеешь читать, причём бегло и на двух языках, то слушать битый час, как кто-то безо всякого выражения гнусавит себе под нос страницу за страницей, мучительно вдвойне. Принцесса вспомнила, как совсем недавно она забиралась в свою кровать с книгой и чуть ли не до зари читала о подвигах Роланда или про диковинные путешествия господина Поло. Правда, потом ей доставалось от мачехи за перевод свечей, но, с другой стороны, ещё неизвестно, что хуже — визг склочной и недалёкой женщины время от времени или бесконечная надменная чопорность придворных. Как там любил говаривать батюшка? «Где родился, там и сгодился», — кажется. Батюшка хоть и высокого рождения человек, но народной мудрости не чурался. Главный управляющий королевскими лесами всю жизнь прожил вдали от бурных придворных страстей, спокойно пересидев в своем замке все перипетии большой политики. Ему олени, лисы да вепри всегда были дороже королевских почестей.

— Ваше высочество, ваше высочество! Кажется, его высочество вернулся с прогулки! — пищит Мадлен, закатывая хитрые голубые глазки в притворном восторге.

Очень хорошо. Наконец-то.

Наследник престола врывается в будуар своей супруги как свежий осенний ветер, и пахнет от него прелой листвой, конским потом и совсем немного — полынью. Горькой-прегорькой, как часы ожидания, которые становятся для Принцессы всё дольше и дольше. Карл сияет белозубой улыбкой и небрежно стряхивает с тёмных волос прилипшую паутинку, становясь центром всеобщего внимания и не слишком молчаливого обожания фрейлин.

— Как вам понравилась прогулка, ваше высочество?

— Вы не устали?

— Ах, вы так надолго похитили у нас наших кавалеров, ваше высочество…

Ответы кратки и почти резки. Принц не расположен сейчас к куртуазности. «Понравилась», «Нет», «Не говорите глупостей».

Он видит только одну женщину. Свою Принцессу. И за этот взгляд, полный огня, можно простить и сдержанное презрение королевы, и завистливый шепоток за спиной, и невозможность побыть наедине со своими мыслями, да и просто побыть собой. Как сказал поэт: «Сердце женщины — сосуд, который заполняется любовью к мужчине». Или он сказал по-другому? Какая разница, если любимый зовёт тебя в свои объятия.

— Ваше высочество, сопроводите меня!

Она бабочкой вспорхнула с кресла, вкладывая прохладные пальчики в горячую широкую ладонь мужа. Его губы коснулись уха, и от тёплого дыхания сильнее забилось сердце.

— Я так соскучился, ваше высочество. Какое счастье!

Так почему же кто-то внутри сказал дрожащим от обиды голосом: «Ты забыл. Меня зовут Синдерелла»?

До чего же неприятно, когда чужие руки снимают с тебя одежду, украшения, когда тебя вертят как безмозглую куклу, пусть даже делают это со всей возможной осторожностью, и щебечут тонкими голосами, точь-в-точь как диковинные жёлтые птички, подаренные намедни оливковолицым иностранцем-послом! Так и хочется прогнать всех прочь и упасть в кровать прямо в одежде. Пусть думают что хотят. Пусть смеются над неуклюжей дикаркой.

— Всё! Хватит! Подите вон. Я сама разденусь.

Служанки недовольно ропщут, но, после того как Принцесса для вящей убедительности запускает в самую нахальную костяной гребень, поспешно ретируются. Чтоб топтаться за дверью и обиженно пыхтеть, подглядывая в замочную скважину.

Господи, как всё глупо! Кто же знал, что в этом дворце, куда так стремились сестры, человек перестаёт принадлежать сам себе! И к этому невозможно привыкнуть. Видят небеса, она старалась! Всеми силами, из кожи лезла вон, стремясь почувствовать себя здесь если не своей, то, по крайней мере, не настолько чужой и чужеродной. По крови, по титулу и рождению Принцесса была выше всех своих фрейлин, и не её вина в том, что она привыкла жить иначе, чем живут эти женщины.

Из драгоценного венецианского зеркала на Принцессу смотрела чужачка. Рубины и алмазы в диадеме, высокий воротник бального платья, расшитого золотой и серебряной нитью, жемчужное ожерелье, оттягивающее шею, и где-то посреди всей этой почти варварской роскоши — юное лицо. Лицо, ещё не успевшее сменить здоровый и вульгарный румянец любительницы налётов на чужие малинники на благородную зеленоватую бледность затворницы. В её девичьей спаленке, отбитой в череде кровавых драк со сводными сестрами в единоличное пользование, у Принцессы тоже имелось зеркало. Было оно древнючее, бронзовое, но в его мутных глубинах она видела себя настоящую, живую. Пускай даже с поцарапанным носом или с синяком под глазом. Пускай в простых серебряных серёжках, а не в нынешних сверкающих гроздьях бриллиантов, но всё равно — самую свободную и счастливую девушку на свете.

Тогда казалось, что бал — это самое лучшее, что с ней может случиться. Он и случился, волшебный и незабываемый. Но, возможно, батюшка был прав, когда говорил, что порой женщине хватает одного-единственного бала в жизни, чтоб потом помнить его до седых волос, измучить внучек рассказами о том событии и унести прекрасные воспоминания с собой в могилу. А она, дурочка, не верила. Думала, что много балов не бывает. Оказывается, бывает.

— Что случилось?!

А вот и Принц явился. Заметил наконец отсутствие супруги.

— Это третий бал за этот месяц. В пост, — говорит она, не поворачивая головы в сторону замершего в дверях Карла.

— Я чем-то обидел вас?

Зачем смотреть на жёсткие складки в уголках его губ, говорящие о крайней степени раздражения? Есть ли смысл отвечать?

— Ваше высочество, я с вами разговариваю. — Это сказано уже на тон выше.

— Меня зовут Синдерелла, — отвечает она тихо-тихо.

— Я чем-то обидел вас? — спросил недоуменно Принц.

Очень хочется заплакать, но королевский дворец не место для слёз в присутствии кого бы то ни было. Плакать нужно, накрыв голову подушкой. А лучше — не плакать вовсе, иначе утром её величество разглядит признаки расстройства в покраснении век и холодно поинтересуется причиной, причём выберет самый неподходящий момент, публично, и, чего доброго, потребует подробнейшего доклада. Словом, унизит каждым словом и жестом.

Принц сменяет гнев на милость.

— Я не понимаю причину твоего недовольства, — говорит он уже совсем другим голосом. Очень похожим на тот голос, которым он когда-то просил милую девушку примерить туфельку. — Ты плохо себя чувствуешь?

— Я прекрасно себя чувствую.

— Лучше бы ты вдруг почувствовала себя плохо! — в сердцах бросает Принц.

Намёк вполне понятен.

— Именно поэтому король и королева меня ненавидят? Потому, что я до сих пор не беременна?

— Во-первых, они тебя не ненавидят. А во-вторых, они только хотят, чтобы у меня был наследник.

— А ты сам хочешь?

— Так надо.

— Ты же не слишком любишь детей.

Он смотрит на жену так, словно видит впервые.

— Я хочу наследника, и это не имеет никакого отношения к любви к детям, — чеканит его высочество.

И так всегда!

— Тогда пойди и скажи их величествам, что я занемогла. Пусть потешатся надеждой.

— Ты не должна так говорить.

— Это ещё почему? Потому, что племенные кобылы не умеют разговаривать? Или потому, что моё мнение здесь вообще никого не интересует?

Карл кусает губы, щурится и колеблется между желанием хлопнуть дверью и желанием обнять свою строптивую Принцессу. Он сегодня совсем не хочет ссориться, он ведь так её любит, но искренне не понимает, почему ей не нравится жизнь, о которой мечтают все знатные девушки королевства. О чём мечтают простолюдинки, Принцу невдомёк, но его высочество подозревает, что даже последняя батрачка не отказалась бы стать принцессой, если бы такое было возможно. Разве можно быть несчастной принцессой?

— Мне жаль, что ты так думаешь…

Дверь тихонько закрывается у неё за гордо выпрямленной спиной.

А за окном идёт снег. Он укрывает постепенно крыши и деревья, дальние холмы и ближние клумбы. И Принцесса отдала бы что угодно, чтобы сейчас стоять на снежной целине и смотреть, как из тёмного неба сыплются и сыплются снежинки.

Королевская прогулка по лесу — это то занятие, где дамы демонстрируют своё остроумие, а кавалеры — ловкость и умение держаться в седле после двух ведёрных кубков вина. Для побега из-под неусыпного ока фрейлин нужна не абы какая смелость и хитрость. Вот и несётся по тропинке серая в яблоках кобыла с удалой всадницей в седле, словно за ней по пятам гонятся адские гончие с самим Люцифером во главе. Времени так мало, а до заветной полянки ещё далеко…

Есть в самой чаще, там, где не ступала нога даже самого завзятого охотника, уютное такое местечко. Полянка не полянка, ложбинка не ложбинка, но растёт там старый корявый ясень, и летом трава там выше человеческого роста, среди которой не различить, кроме как по журчанию, крошечного родника.

— Крёстная!

Женскую фигуру в густой тени почти не видно, но у Принцессы очень зоркие глаза. Женщина улыбается и немного склоняет голову в знак приветствия. Она никого не станет по доброй воле именовать «вашим высочеством».

— Давно не виделись, милая моя! — говорит она и протягивает руку, чтобы помочь беглянке спешиться.

У неё зелёные, цвета молодой листвы глаза и волосы с серебристым отблеском, отчего молодое лицо сияет из полумрака, как луна в весеннем небе.

— Ах, Крёстная!

Щека прижимается к щеке.

— Надеюсь, ты не рассказывала своему духовнику о столь… экзотическом родстве? — улыбается женщина. — А то, гляди, одной лишь епитимьей не обойдёшься.

— За мной стойко держится репутация молчуньи и дикарки.

— Репутация — дело наживное. Что же привело тебя ко мне на этот раз?

Принцесса вглядывается в эту хрупкую знакомую улыбку.

— Ты знала?

— О чём?

— О том, что я не буду там счастлива… о том, что всё будет так…

Закушенная губа говорит больше всех слов. И отчаянный блеск в глубине глаз, так похожий на блеск непролитых слёз.

— А разве ты была счастлива дома с мачехой и сводными сестрами?

Принцесса топает ножкой в бархатном сапожке.

— Опять отвечаешь вопросом на вопрос? У вас, волшебников, что, так принято?

— Я не волшебница, — строго говорит женщина. — Я тебе сто раз говорила. Ты хотела побывать на балу, куда тебе заказано было ехать?

— Хотела.

— Ты там была? — Да.

— Я выполнила твое желание. Но исполнение желаний не является волшебством. Твой Карл может исполнить почти всё, что ты пожелаешь. Ты же не называешь его колдуном?

— Только давай без нравоучений, — вздыхает Принцесса. — Меня только и делают, что учат все, кому не лень.

— Я не учу. Я пытаюсь понять.

— Что здесь понимать? Я там чужая.

Женщина то ли задумалась, то ли прислушалась. Она смотрела куда-то в глубину леса, словно спрашивала совета неведомо у кого.

— Я не делала так, чтобы Принц влюбился в тебя, — молвила она. — Если бы ты была дурой, хамкой и невежей, то даже в самом роскошном платье, в умопомрачительных драгоценностях, в крошечных туфельках ты не завладела бы его сердцем. Здесь нет ни моей вины, ни заслуги. Ты всё сделала сама. И сама надела вторую туфельку.

— Я люблю его.

— Значит, прими свою жизнь такой, какая она есть. Смирись. Так, кажется, учат вас ваши попы?

— Я там чужая, и мне всё чужое. И я не могу смириться— Принцесса вот-вот заплачет. — Я думала, ты сможешь мне помочь.

— Только добрым словом, милая моя девочка.

Эту грусть ни с чем не перепутаешь. Кто не был бессилен перед неизбежностью, тот не поймёт.

— Но… почему?

— Чтобы почувствовать гармонию с любым миром, надо быть внутри него, вырасти в нём, принять его, стать его частью. Ты же пока — часть другого мира.

— Мира слуг и челяди? Там, где отвела для меня место мачеха? Вот уж нет!

— Никто и не говорит, что это твой мир. Но тебя тяготит несвобода, в которой ты живёшь в королевском дворце, ты привыкла быть свободной. В мыслях, в словах и поступках.

У Крёстной тонкие руки, покрытые лёгким загаром, руки знатнейшей из знатных, но без аристократической белизны. Как странно…

— Тебе не кажется странным, что принцесса, будущая королева, может быть столь несвободна?

— Не кажется. Так было, есть и будет. Либо ты принцесса, либо ты кто-то другой. Например, Золушка.

— Да… Принцесса-Золушка звучит глупо. Крёстная разводит руками, изображая растерянность, но на губах её играет лукавая полуулыбка.

Хотя часы не бьют полночь, но разговор пора заканчивать. Иначе Принцессы хватятся — и паника, которая возникнет в результате, сравнится только с кануном

Всемирного потопа. А потом будет столько разговоров…

— Значит, нет никакого способа? — спрашивает Принцесса уже с высоты своего седла.

— Есть, — говорит зеленоглазая очень серьёзно. — Стать Принцессой, но не забыть о том, что ты когда-то была Золушкой. — Ей самой становится неудобно от ненужного пафоса собственных слов.

— Прощай, Крёстная.

— Прощай, детка!

Шелестят кусты, и скворец скандалит из зарослей неловкую всадницу, которая торопится обратно — к своему Принцу, к своей жизни, другой жизни.

Крёстная водит тонким пальчиком по коре старого ясеня.

— А захочешь забыть, не получится, — шепчет она тихо и грустно-прегрустно. — Напомнят. Рано или поздно.

Может быть, она различает в шелесте листвы резкий мужской голос, надменный и в этот миг полный презрения: «Ты хоть помнишь, кем ты была? Золушкой». Но эти слова прозвучат ещё не скоро. А может быть, вообще никогда не прозвучат.

Хотя вряд ли.