Книга: Упрямый Галилей
Назад: ПАДРЕ МОСТРО
Дальше: ГНЕВ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА

ИГРА В БИСЕР ПО-НАУЧНОМУ

Конечно, Галилею приходилось хитрить и лукавить. Когда «Dialogo» был, наконец, опубликован и в курии разразился скандал, Риккарди описал в докладе Урбану VIII, как было дело. Отец Мостро заявил, что в мае – июне 1630 года он не мог по занятости другими делами прочитать рукопись Галилея, но чтобы ускорить процедуру, он согласился просмотреть страница за страницей уже отпечатанный текст. Выходило, что Галилей был не прав, жалуясь, будто Риккарди требовал повторной цензуры, поскольку фактически не было первой, просто помощник отца Мостро, падре Висконти, прочитав рукопись, кое-что в ней совместно с Галилеем исправил и вернул ее Риккарди, который в свою очередь отдал ее автору с условием, что тот внесет в нее другие дополнения и изменения (главным образом в вводные разделы и в заключение), а потом привезет в Рим. С этим условием Риккарди и дал Галилею Imprimatur для публикации книги в Риме. Однако Галилей, как уже было сказано, тщательно избегал упоминания об условии, на котором Риккарди согласился дать Imprimatur.
В письме Чьоли Галилей подчеркивал, что он предоставлял Риккарди и другим «главенствующим лицам» право вносить какие угодно изменения в текст. Да, но в какой текст? Речь шла только о предисловии и заключении. И каждый раз, когда появлялась угроза внесения изменений в основной текст рукописи, Галилей делал все от него зависящее, чтобы этого не допустить (и карантинные меры, как и сам факт его пространственной удаленности от курии, ему в этом помогали). Я уж не говорю о том, что Галилей сознательно и, как ему казалось, благоразумно умолчал о событиях 1616 года, в частности об увещании, сделанном ему кардиналом Беллармино.
Наконец, Галилею несказанно повезло с флорентийским цензором. В лице отца Стефани он нашел того благодушного дурака, который мог проливать слезы умиления по поводу хорошо разыгранной Галилеем комедии кротости и послушания, проглядев при этом совершенно очевидные любому теологу… как бы это помягче сказать… несообразности в пунктах веры.
Теперь о, так сказать, конструктивной части письма Галилея Чьоли. Ученый предлагал выяснить, чего же реально хочет Риккарди («si venisse in chiaro dell’abimo del padre Rev.mo Maestro»), и затем поручить тосканскому послу в Риме переговорить с ним, упомянув о желании великого герцога решить вопрос с публикацией «Dialogo» без проволочек и заодно, что также немаловажно, напомнить Риккарди, какие незаурядные люди состоят на службе его высочества. И это не мой вольный пересказ, Галилей так и сформулировал свое предложение: «…anco per sapere che qualità di huomo S. A. trattenga al suo servizio». Галилей хорошо усвоил простую истину – если выпала судьба быть великим ученым (или просто неординарной личностью), то надо уметь подавать себя таковым окружающим.
Письмо Галилея было прочитано великому герцогу, и тот распорядился, чтобы тосканский посол в Риме внушил Риккарди, что Фердинандо II настаивает на скорейшей публикации «Dialogo». Никколини оказался в затруднительном положении: все-таки Риккарди – не настоятель провинциального монастыря, он занимает в церковной иерархии достаточно высокую должность. Но и ослушаться приказа великого герцога посол не мог. В итоге он нашел единственно правильное решение – послал на переговоры с отцом Мостро жену. Пусть по-родственному разберутся.
Синьора Катерина поговорила с кузеном, и тот ей объяснил: его, Padre Maestro, не устраивает, что рукопись просматривал отец Стефани, а не отец Ненте. По выражению биографов Галилея, «Riccardi was clearly dragging his feet (явно не торопился)». Не думаю. Конечно, отец Мостро ждал решения Святейшего. Но кандидатура Стефани в качестве теолога-эксперта в любом случае его не устраивала, причем по тем же причинам, по которым она вполне устраивала Галилея. Падре Джачинто был глуповат и неквалифицирован.
Однако великий герцог ответ Никколини посчитал недостаточным, и 29 марта Чьоли просит посла еще раз поговорить с Риккарди. Никколини, которому это дело было явно не по душе, начинает тянуть время, да и Риккарди, понимая, что его вызывают в тосканское посольство отнюдь не для того, чтобы угостить обедом, не торопился с визитом. Тогда Чьоли напоминает послу (в письме от 11 апреля) о том, что поручение нажать на Риккарди исходит от великого герцога. И тем не менее Никколини 13 апреля просит дать ему еще немного времени, «чтобы найти компромисс (mezza termine)» с управляющим Апостольским дворцом. На следующий день Риккарди соизволил наконец явиться в тосканское посольство. Между ним и Никколини произошло то, что посол в отчете Чьоли охарактеризовал как «fu combattuto». В результате этого сражения Риккарди согласился дать Imprimatur, но в такой форме, которая освобождала бы его от всякой ответственности. Однако никаких конкретных формулировок отец Мостро не привел, пообещав сделать это позже. «По правде говоря, – добавил от себя Никколини, – эти мнения (он имел в виду теорию Коперника. – И.Д.) здесь не приветствуются, особенно властями». Видимо, после долгой беседы с Риккарди посол начал лучше понимать ситуацию, сложившуюся вокруг публикации «Dialogo».
На 20 апреля в 1631 году пришлась Пасха, и потому от Padre Maestro известий не было. Только в пятницу 25 апреля он зашел в посольство, чтобы написать долгожданный документ, который тут же с дипломатической почтой был отправлен во Флоренцию. В начале своего письма Риккарди подтвердил, что действительно подписал Imprimatur для печатания книги Галилея, но последний должен был внести исправления и изменить некоторые детали, согласно договоренности между ними («conforme al pattovito»), и затем вернуть рукопись в Рим и там ее печатать, а все вопросы и расхождения («ogni differenza») решить с помощью Чамполи. Суть позиции Риккарди сводилась к следующему: отец Стефани «не знал настроений (sensi) его святейшества и потому не мог дать того одобрения (approvazione), которое мог дать только я, чтобы книга была напечатана без риска (senza pericolo) вызвать неудовольствие либо со стороны его святейшества, либо с моей стороны из-за [действий] недоброжелателей, которые могли бы найти в ней нечто противное имеющимся предписаниям». Кроме того, продолжал Риккарди, он искренне хотел бы доставить удовольствие великому герцогу, но так, чтобы «репутация того, кто пользуется протекцией столь великого властителя, не оказалась под угрозой». Это означает, разъяснял Риккарди далее, что он не мог «просто дать разрешение на публикацию книги» во Флоренции, поскольку это вне его юрисдикции, он мог только проверить, выполнены ли цензором указания его святейшества. «Если я получу предисловие и заключение книги, – уверял Риккарди, – то я без труда смогу увидеть все, что будет достаточно для моих целей». Но с другой стороны, если из-за эпидемии рукопись «Dialogo» нельзя отправить в Рим, то он, Риккарди, готов написать инквизитору Флоренции, «упомянув [в этом письме] все, что необходимо исполнить, и объяснив полученные [от папы] <…> распоряжения», и тогда флорентийский инквизитор сможет дать свой Imprimatur, если сочтет, что для публикации нет препятствий.
Иными словами, Риккарди уже имел некие инструкции от Урбана VIII, но сообщить их он мог только доверенному лицу. Кроме того, Padre Maestro понимал, что в создавшейся ситуации он должен либо лично просмотреть рукопись, либо, если ее присылка в Рим технически невозможна и цензором будет кто-то другой, передать этому другому цензору полученные от папы наставления. Формально, конечно, ничто не мешало Риккарди сообщить соответствующие инструкции отцу Стефани – как он и обещал сделать это ранее, – но только формально. Кандидатура фра Джачинто отца Мостро никак не устраивала по причинам, указанным выше. Риккарди нужен был не слезливый старик, но жесткий цензор, который заставил бы Галилея привести книгу в приемлемый для Урбана VIII вид. А Padre Maestro остался бы при этом в стороне, разводя руками и всячески утешая ученого, с которым он был счастлив жить в одну эпоху.
Когда письмо Риккарди показали Галилею, последний нашел только одно слово для выражения своего отношения к написанному – disgusto (отвращение), о чем он тут же написал Чьоли. Падре Мостро почти целый год тянул время, ничего не предпринимая, вынуждая его (Галилея) ожидать окончательного решения, и теперь он начинает ту же игру с великим герцогом. Этого нельзя более терпеть.
Предложение Галилея сводилось к следующему: было бы хорошо, если б его светлейшее высочество как можно скорее собрал совет с участием Чьоли, графа д,Эльчи и других consultore, пользующихся доверием великого герцога, с приглашением флорентийского инквизитора, отца Стефани и прочих влиятельных и высокопоставленных лиц, на котором присутствующие обсудят сложившуюся ситуацию. Пусть они посмотрят на все исправления, внесенные Риккарди, Висконти и Стефани, и убедятся, «сколь незначительна (quanto leggieri)» была их правка, пусть все увидят также, что он готов назвать «грезами, химерами, двусмысленностями, ошибками, паралогизмами и плодами пустого тщеславия все те доводы и аргументы, которые, как полагают власти, поддерживают мнения, рассматривающиеся ими [властями] как ложные». Более того, Галилей заявил, что все утверждения, которые так не нравятся его оппонентам, на самом деле и не его вовсе («assolutamente le opinioni che non piacciono non son le mie»), его же мнения – это те, «которых придерживались Блаженный Августин, святой Фома и другие святые авторы». Получалось, что именно Августин да Фома были первыми гелиоцентристами.
Не менее любопытна апелляция тосканского математика к авторитету Фердинандо II. Галилеем искусно создавалась ситуация, когда публикация «Dialogo» становилась не только его личным делом. Речь теперь шла о большем – о престиже великого герцога. В принципе, Галилей нажимал именно на те педали, на которые и следует нажимать в подобных ситуациях, когда есть возможность представить свое дело как вопрос государственного значения и, что особенно важно, престижа первого лица государства. Но Чьоли так далеко не пошел, он просто попросил Никколини еще раз поговорить с Риккарди и потребовать, чтобы тот, как и обещал, немедленно отослал необходимые инструкции генеральному флорентийскому инквизитору Клементе Эджиди да Монтефалько. Чьоли рассудил правильно – теперь во Флоренции имелось письмо, собственноручно написанное Риккарди, где тот ясно заявляет, что именно необходимо сделать для получения разрешения на печатание «Dialogo». Вот пусть каждая сторона и будет четко следовать изложенному в этом письме порядку действий.
Риккарди понял – больше тянуть время ему не удастся, и 24 мая 1631 года он написал письмо Эджиди, где изложил требования Урбана VIII:
Ваше Высокопреподобие может полагаться на собственные полномочия и разрешать или не разрешать книгу, никоим образом не ставя себя в зависимость от моего рассмотрения (potrà valersi della sua autorità, e spedire o non spedire il libro, senz’altra dependenza dalla mia revisione). Однако я хотел бы напомнить вам, что наш господин (Nostro Signore) считает, что заглавие и предмет (soggetto) [книги] не должны быть посвящены приливам и отливам, но исключительно (assolutamente) математическому рассмотрению позиции Коперника относительно движения Земли с целью доказать, что если не принимать во внимание Божественное откровение и Священное учение, то, опираясь на эту позицию, можно спасти явления, сведя тем самым на нет (sciogliendo) все контраргументы, которые могли бы представить опыт и перипатетическая философия. И потому никоим образом не следует считать это [коперниканское] мнение абсолютно истинным, но лишь гипотетическим и не связанным со Священным Писанием.
Надлежит также показать, что эта работа написана только с целью продемонстрировать, что нам (то есть церкви. – И.Д.) известны все доводы, которые могут быть приведены с этой стороны (то есть со стороны коперниканцев. – И.Д.), и что не по незнанию [этих доводов] (non per mancamento di saperle) был принят декрет в Риме (имеется в виду декрет от 5 марта 1616 года о включении книги Коперника «De revolutionibus orbium caelestium» в Индекс запрещенных книг. – И.Д.). В этом должна состоять суть начала и заключения книги, которые я вам отсюда вышлю надлежащим образом просмотренными. При выполнении этих условий книга не встретит здесь, в Риме, никаких препятствий и Ваше Высокопреподобие сможет порадовать автора и услужить его высочеству, который выказал столь много заботы в этом деле.
Во-первых, обращает на себя внимание то обстоятельство, что Риккарди так и не удосужился внимательно просмотреть около 10 страниц предисловия и заключения «Dialogo». Впрочем, возможно, это было элементом его стратегии затягивания времени. Во-вторых, Риккарди решил, что в создавшейся ситуации, когда рукописи всей книги ему не видать, а давление со стороны тосканского двора – благодаря ловкой политике Галилея – все растет и Урбану VIII явно не до «Dialogo», самое лучшее – свалить всю работу (и значительную часть ответственности!) на флорентийского инквизитора, пусть тот действует, опираясь «на собственные полномочия». Конечно, если скандал разразится, то и ему, Риккарди, тоже достанется, но иного выхода нет. В-третьих, письмо Padre Maestro указывает на его желание по возможности ладить со всеми – и с его высочеством, и с его святейшеством.
Эджиди прочитал письмо Риккарди, вежливо поблагодарил, заверил, что все сделает, как велено, и отдал рукопись Галилея… отцу Стефани, «Padre di molto valore».
Прошло еще почти два месяца, и Галилей с помощью Никколини «дожал» – таки Риккарди – 19 июля 1631 года тот, наконец, выслал во Флоренцию предисловие книги, оговорив, что Галилей может делать любые стилистические изменения, но без искажения смысла текста. Заметим – Эджиди получил только предисловие, к которому падре Мостро сделал приписку, где указал, что заключение книги должно находиться в полном согласии с ее началом и автору непременно следует привести аргумент Урбана VIII о божественном всемогуществе, что успокоит даже те умы, которым доводы коперниканцев покажутся убедительными.
Таким образом, относительно содержания заключительных страниц «Dialogo» Галилей получил лишь общие указания, а не сам текст, в который он мог бы вносить лишь стилистическую правку, как это было в случае с предисловием. Поэтому некоторые биографы Галилея полагают, что если бы Риккарди прочитал текст заключения, внеся туда соответствующие исправления и добавления, то скандала (и последующего процесса) удалось бы избежать. Но Риккарди этого не сделал, и Галилей вложил слова о божественном всемогуществе в уста Симпличио (а кто еще из героев «Dialogo» должен был урезонивать добрым перипатетическим словом «химеры и паралогизмы» Сальвиати?!), что и вызвало гнев Святейшего. Другие историки с такой трактовкой событий не согласны. Например, А.Э. Штекли:
Трудно согласиться, – продолжает Штекли, – …что итальянское Симпличио означает по-русски «Простак». Имя Симпликий или Симплиций вовсе не имело какого-либо негативного оттенка. Был даже папа римский Симплиций, приобщенный к лику святых. У католиков его поминают 12 марта (10 марта, если быть совсем точным. – И.Д.). <…> Прилагательное simplex означает не только «простой», но и «правдивый, честный, прямодушный». Кстати, в русском издании «Диалога»(М.; Л., 1948. С. 359) кратко и правильно сказано: Симплиций (лат.), Симпличио (итальян.) – весьма заслуженный комментатор Аристотеля, живший в VI веке».
Получается, что, дав третьему персонажу «Dialogo» имя Симпличио, Галилей его как бы особо уважил. Действительно, представляя собеседников, Галилей не приминул заметить:
Не будет позабыт также добрый перипатетик; по причине крайней его приверженности к комментариям Симплиция мне показалось уместным, не называя собственного его имени, заставить его выступать под именем любимого им автора.
В целом замечание А.Э. Штекли заслуживает внимания, но вместе с тем необходимо учесть, что читателями «Dialogo», в том числе и в римской курии, наделение собеседника-перипатетика именем Симпличио вполне могло восприниматься как ирония и даже как издевка со стороны Галилея, независимо от того, каковы были истинные мотивации последнего. Об этом, в частности, свидетельствует тот факт, что спустя полтора года после процесса Б. Кастелли писал Галилею, как он, фра Бенедетто, в беседе с кардиналом Антонио Барберини (братом Урбана VIII) заверял его высокопреосвященство, что это не более чем «клевета, возведенная на Вашу милость, будто в “Dialogo” Вы намеревались под именем Симпличио выставить персону, достойную величайшего почета и уважения». «Я убеждал его высокопреосвященство, – продолжал Кастелли, – …что подобные клеветнические измышления совершенно ложны». Вполне возможно, что кардинал Антонио Барберини передал слова Кастелли Урбану. Во всяком случае, известно, что позднее, в беседе с французским послом (и некогда учеником Галилея в Падуанском университете) Франсуа де Ноайлем, Святейший отметил, что всегда заступался за Галилея и что он (Урбан) понимает, что Галилей вовсе не намеревался изображать папу в образе Симпличио, но тем не менее его (Урбана) тезис о божественном всемогуществе не нашел в «Dialogo» правильного объяснения. Не лишне также напомнить, что и в следующей книге Галилея – «Discorsi e Dimonstrazioni matematiche intorno a due Nuove Scienze (Беседы и математические доказательства, касающиеся двух новых наук)», над которой он работал в 1633 – 1635 годах и которая была впервые издана в Лейдене в июле 1638 года, – фигурирует все тот же Симпличио, над которым все так же подтрунивает Сальвиати, хотя после процесса ученый всячески старался быть осторожным.
На мой взгляд, дело не в том, подразумевал ли Галилей, давая имя своему персонажу, «заслуженного комментатора Аристотеля», или же намеревался навести читателя на определенные и рискованные для автора трактата этимологические размышления. Важнее иное. «Dialogo» завершается итоговыми репликами его участников: Симпличио, Сальвиати и Сагредо. Симпличио, похвалив аргументацию Сальвиати, признается в двух вещах: а) перед его «умственным взором всегда стоит надежнейшее и непоколебимейшее учение, некогда воспринятое… [им] от особы ученейшей, имеющей высокий духовный сан» (то есть речь идет о доводе Урбана VIII, согласно которому Бог «своим бесконечным могуществом и премудростью» «многими способами, даже непостижимыми для нашего ума» может «сообщить элементу воды попеременное движение, которое мы в ней замечаем» и б) что он, Симпличио, «не все вполне понимает» в теории приливов, изложенной Сальвиати. В итоге смысл заключительных абзацев «Dialogo» сводится к тому, что рупор «ученейшей особы», имеющей, к тому же «высокий духовный сан», не в состоянии понять в полной мере доводы Сальвиати – Галилея, но тем не менее берется их опровергать. Более того, Симпличио прибегает к аргументу о божественном всемогуществе именно тогда, когда он не понимает доводов собеседника. Получается, что представление о Potentia Dei absoluta (излюбленный тезис Урбана) противопоставлялось не естественной причинности, а неспособности отдельных персон понять научную аргументацию.
Наконец, весь текст «Dialogo» фактически был нацелен на то, чтобы убедить читателя в правильности теории Коперника. И только в конце сочинения, вопреки всей логике изложения, вводился тезис совершенно иного рода, к которому до того герои книги, включая, кстати, и Симпличио, почти не обращались. Все это никак не вязалось с представлением Урбана VIII о целях трактата.
Кстати, Кампанелла, делясь с Галилеем своими впечатлениями о «Dialogo», заметил: «каждый персонаж прекрасно играет свою роль, а Симпличио в этой философской комедии представляется вызывающим смех чурбаном, поскольку он несет полную чушь. Он пустослов и <…> позер». Но как бы там Галилей ни называл своего героя-перипатетика, Простаком или Мудрецом, все равно это лицо страдательное, интеллектуальный Пьеро, которому постоянно достается от Сальвиати и отчасти от Сагредо и который в отчаянии прибегает к аргументу о божественном всемогуществе.
Вполне вероятно, что если бы «Dialogo» завершался репликой Симпличио (при условии, что Галилей представил бы этого героя в лучшем свете, то есть как человека, глубоко понявшего и осмыслившего суть доводов Сальвиати), то, возможно, реакция папы была бы несколько менее бурной. Но далее следует реплика Сальвиати, в которой звучит, хоть и завуалированно, совсем иной мотив. Сальвиати напоминает, что есть и «иное божественное постановление», которое «разрешает нам обсуждать строение мира», пусть даже мы не в состоянии постичь творения рук Его («ritrovare l’opera fabbricata dalle Sue mani»). Таким образом, Галилей устами Сальвиати утверждал, что тезис о Божественном всемогуществе следует дополнить другим тезисом, также имеющим Божественное происхождение («pur divina») и находящимся с первым в полном согласии («alla quale molto concordemente risponde»). Видимо, здесь имеется в виду фрагмент Еккл. 3:10 – 11: «10. Видел я эту заботу, которую дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в том. 11. Все соделал он прекрасным в свое время, и вложил мир в сердце их, хотя человек не может постигнуть дел, которые Бог делает, от начала до конца». В понимании Галилея эти библейские слова означали, что человек должен пользоваться «дозволенной и угодной Богу деятельностью» (речь идет о познании мира), чтобы «познавать Его величие и исполняться удивлением Ему тем большим, чем менее мы чувствуем себя способными проникнуть в бездну его премудрости».
После чего Сагредо заявляет: «Это может быть последним доводом (l’ultima chiusa) из наших четырехдневных рассуждений». Различие познавательных позиций Симпличио и Сальвиати (о которых я уже упоминал выше) в этих репликах выражено достаточно ясно, и нельзя сказать, что Галилей сделал все возможное, чтобы эти различия нивелировать. Скорее наоборот, он последовательно, используя все доступные ему средства и ресурсы, в том числе и тезис о божественном всемогуществе, защищал истинность учения Коперника, методично разрушая предложенный Урбаном критерий выбора приемлемых теорий (см. выше), основанный на концепции «равноудаленности» конкурирующих «систем мира» от божественной истины.
Таким образом, итоговый вывод «Dialogo» – это вовсе не тезис Ореджи – Урбана о божественном всемогуществе и когнитивной ущербности человеческого интеллекта, а прямо противоположная мысль, которую Галилей к тому же формулирует со ссылкой на «иное божественное постановление», то есть опять-таки, как и в своих письмах Кастелли (от 21 декабря 1613 года) и Кристине Лотарингской (1615), вмешиваясь в тонкие теологические вопросы.
Но даже если бы он написал идеальное, с точки зрения Урбана VIII, заключение, оно все равно никак не соответствовало бы основному тексту трактата и выглядело бы инородным элементом, своего рода deus ex machina. От Галилея ждали рассуждений о том, что теория Коперника удобна для проведения расчетов, но ее не следует воспринимать как физическую истину, поскольку все приводимые в пользу этой теории доводы слабы и спорны; и в этой ситуации мать католическая церковь поступила мудро, отстаивая буквалистское (то есть геоцентрическое) толкование соответствующих фрагментов Писания. Это и является, в представлении Урбана VIII, примером хорошей натуральной философии. А что сделал Галилей?!
Как правильно заметили биографы ученого, «Галилео имел обыкновение недооценивать способности тех, кто с ним не соглашался, и той же слабостью страдал Урбан». Более того, Галилей, как правило, воспринимал критику его идей как нападки лично на него. Движущими силами своих оппонентов он почти всегда считал зависть, злобу, тупоумие и т.п. Вместе с тем, как отметил Р. Уэстфол, триумф истины и рост славы оказывались для Галилея вещами тесно связанными. Д.А. Баюк пошел еще дальше. Он предположил, что «небольшой скандал (в связи с выходом «Dialogo». – И.Д.) он [Галилей] не просто предвидел, а кропотливо организовывал, чтобы его распяли, но не сильно». Галилей действительно был человеком амбициозным. Кроме того, в ряде случаев небольшой скандальчик, действительно, лучше равнодушного молчания, особенно для великого клиента великого патрона. И тем не менее, мне кажется, дело в другом.
Как отметил (на мой взгляд, справедливо) Джером Лэнгфорд,
Галилео не имел намерения насмехаться над папой или же посягать на доктринальный авторитет римских конгрегаций. Но стиль – это человек, а Галилей был по своему темпераменту полемистом. И не его вина, что многие аргументы, использовавшиеся в поддержку старой системы взглядов, при ближайшем рассмотрении выглядели довольно жалко. Да, аргумент Урбана был в “Dialogo” неудачно размещен и плохо рассмотрен. И это выглядело так, как будто Галилей сделал не очень удачный выпад в адрес Урбана,
тем более что последний был уверен, что убедил Галилея в неотразимости и универсальности своего довода о божественном всемогуществе. Факт, который благодаря трактату Ореджи (см. выше) был хорошо известен в курии. И что же? В «Dialogo» Галилей (который никак не мог уразуметь, почему нельзя ради утверждения физической истины поменять толкование Писания, то есть заменить одну «экзегетическую гипотезу» другой, столь же хорошо «спасающей» священный текст) позволил себе насмехаться над Святейшим и его «божественным учением»! Он посмел оспаривать не только доводы Симпличио – Ореджи, но и самого понтифика (который никак не мог уразуметь, почему Галилей не соглашается ради утверждения божественной истины считать все физические теории гипотезами, не имеющими отношения к непостижимой реальности). Именно так виделась ситуация в Ватикане. Несколько лет спустя, 26 июля 1636 года, Галилей писал другу:
Я получил известие из Рима, что его высокопреосвященство кардинал Антонио [Барберини] и французский посол имели беседу с его святейшеством и пытались убедить его, что мне никогда не приходила в голову святотатственная мысль насмехаться над его святейшеством, как в том убедили его мои злобные недоброжелатели, что и стало главной причиной всех моих бед.
Никколини, после того как Риккарди отослал Эджиди все инструкции и предисловие, в тот же день, 19 июля 1631 года, написал Галилею, что Padre Maestro заслуживает снисхождения и его надо пожалеть, ведь у него столько хлопот с другими книгами, которые были недавно опубликованы и вызвали нарекания.
Но теперь Галилея волновало уже другое. Не дожидаясь пока Риккарди пришлет предисловие, он договорился с типографом, и в июне 1631 года печатный станок заработал. За месяц с небольшим было отпечатано около 50 страниц «Dialogo», а гравер Стефано делла Белла начал трудиться над титульным листом.
16 августа 1631 года Галилей пишет Элиа Диодати, что получил наконец разрешение на публикацию «Dialogo», но без упоминания в заглавии о приливах и отливах, «хотя это главный аргумент, который я развил в этой работе; однако мне было разрешено рассмотреть две главнейшие системы [мира], Птолемея и Коперника, и сказать все, что может быть сказано о каждой, не высказываясь в пользу какой-либо из них (lasciandone poi il giudizio in pendente)».
21 февраля 1632 года флорентийский печатник Джамбаттиста Ландини писал своему болонскому другу: «Слава Господу, я наконец-то завершил печатание книги Галилея, которая завтра будет представлена великому герцогу и принцам».
На титульном листе книги стояло следующее заглавие [рис. 2.9]:
ДИАЛОГ
Галилео Галилея Академии Линчеев,
Экстраординарного Математика
Пизанского Университета и
Философа и Главного Математика
Светлейшего
Великого Герцога Тосканского,
где в четырехдневных беседах ведется обсуждение двух
Главнейших Систем Мира,
Птолемеевой и Коперниковой, и
предлагаются неокончательные философские
и физические аргументы как с одной,
так и с другой стороны.

 

Рис. 2.9. Титульный лист (а) и фронтиспис (б) первого издания «Dialogo»

 

Ландини потребовалось девять месяцев, чтобы отпечатать «Dialogo» в количестве 1000 экземпляров, тираж, по тем временам (да и по нашим, для такого рода литературы) весьма значительный. 22 февраля, в воскресенье, один из предназначенных для высоких особ экземпляров трактата Галилея, в кожаном переплете с золотым тиснением, был торжественно преподнесен великому герцогу, которому и была посвящена книга. На церемонии присутствовал также герцог де Гиз, которому тоже был подарен экземпляр.
Во Флоренции «Dialogo» раскупался быстро. Но в Рим из-за чумы и карантина, первые экземпляры попали почти с трехмесячной задержкой. Никколини советовал Галилею подождать с пересылкой дорогих («подарочных») экземпляров «Dialogo» хотя бы до мая, поскольку карантинные правила требовали, чтобы книги были расплетены, окурены и обрызганы благовониями. Тогда Галилей обратился к вновь назначенному архиепископу Флоренции Пьетро Никколини, родственнику посла, но тот согласился отвезти в Рим только непереплетенные экземпляры. В конце мая чума пошла на убыль и карантинные правила были смягчены. Галилей тут же отдал восемь экземпляров «Dialogo» своему другу Филиппо Магалотти, отправлявшемуся в Рим. Книги предназначались кардиналу Франческо Барберини, Николло Риккарди, Франческо Никколини, Джованни Чамполи, Томпазо Кампанелле, Л. Серристори (консультанту инквизиции), Л. Санти (иезуиту, профессору Collegio Romano) и самому Магалотти. Разумеется, Галилей разослал часть тиража в разные города Италии (Болонью, Сиену, Геную, Венецию, Падую и др.) и за рубеж, в частности в Париж и в Лион. Вскоре он начал получать первые восторженные отзывы. Вот некоторые из них:
«Заглавие книги, ее посвящение и обращение к читателю столь возбудили мое любопытство, что я не удержался и перед тем, как начать читать, с нетерпением бегло просмотрел… часть текста, где излагаются новые теории и тончайшие наблюдения, которые вы изложили с такой простотой, что даже я, человек совершенно иных занятий, смог понять по крайней мере отчасти».
«Ясность, с которой разъясняются вопросы, кажущиеся непостижимыми, должна любого привести в восторг».
«По правде сказать, кого в Италии волнует система Коперника? Однако вы сумели дать ей жизнь и, что действительно важно, проникнуть в душу Природы».
Кампанелла, очень по-своему понявший смысл «Dialogo», писал Галилею:
…Эти известия о древних истинах, о новых мирах, новых звездах, новых системах и т.д. <…> есть начало новой эры.
Французский философ Пьер Гассенди в жизнеописании Н. Пейреска (о котором см. далее) вспоминал впоследствии:
Как описать ту великую радость, которую он (Пейреск) испытал, когда, получив экземпляр «Dialogues» Галилея, увидел, как исходя из движения Земли <…> можно объяснить причину <…> приливов и отливов моря.
И, наконец, следует упомянуть высказывание венецианского богослова Фульдженцио Миканцио из его письма Галилею от 14 августа 1632 года, когда тучи над автором «Dialogo» начали сгущаться:
Пусть все это (то есть обвинения в адрес тосканского ученого и запрет на продажу его труда. – И.Д.) не мешает вам, ваша милость, идти вперед. Удар уже нанесен. Вы выпустили в свет одну из величайших работ, на которую был способен философский гений. Запрет на ее распространение не уменьшит славу автора книги.
Галилей это хорошо понимал и в «первом дне» «Dialogo» выразился с циничной прямотой:
Разве это не одно и то же – новы ли мнения… для людей или люди новы для них? Если вы готовы удовлетвориться оценкой появляющихся от времени до времени новичков в науке, то вы можете выдать себя даже за изобретателя алфавита и тем самым вызвать их почитание; а если потом с течением времени ваша хитрость раскроется, то это мало повредит вашей цели, так как на смену одним придут другие, пополняя число приверженцев.
Назад: ПАДРЕ МОСТРО
Дальше: ГНЕВ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА