Когда перечитываешь книжку Ильфа и Петрова — а я перечитал ее раз десять, — понимаешь, что более всего поразили их две вещи: автомобильные дороги и обслуживание. Учитывая, что они прибыли из страны, в которой, как когда-то сострил один англичанин, вместо дорог — одни лишь направления (об обслуживании англичанин не написал ничего — оно отсутствовало вовсе), это неудивительно.

Предоставим слово авторам, заехавшим на бензоколонку:

«Здесь мы услышали слово «сервис», что означает — обслуживание.

Бак наполнен, и можно ехать дальше. Но джентльмен в полосатой фуражке и кожаном галстуке не считает свою миссию законченной, хотя сделал то, что ему полагалось сделать, — продал нам одиннадцать галлонов бензина, ровно столько, сколько мы просили. Начался великий американский сервис.

Человек с газолиновой станции (в штатах бензин называется газолином) открывает капот машины и металлической линейкой с делениями проверяет уровень масла в моторе. Если масла необходимо добавить, он сейчас же принесет его в красивых консервных банках или высоких широкогорлых бутылках. Стоимость масла, конечно, оплачивается.

Затем проверяется давление в шинах… Лишний воздух выпустят, если его не хватает — добавят.

Затем полосатый джентльмен обращает внимание на ветровое стекло. Он протирает его чистой и мягкой тряпкой…

Все это проделывается быстро, но не суетливо. За время этой работы, которая не стоит путешественнику ни цента, человек с газолиновой станции еще расскажет вам о дороге и о погоде, стоящей по вашему маршруту…

Весь сервис есть бесплатное приложение к купленному бензину. Тот же сервис будет оказан, даже если вы купите только два галлона бензина. Разницы в обращении здесь не знают. Какой-нибудь старенький «шевролишка» и рассверкавшийся многотысячный «дюзенберг», чудо автомобильного салона тысяча девятьсот тридцать шестого года, встретят здесь одинаково быстрое и спокойное обслуживание».

За прошедшие с тех пор семьдесят с лишним лет сервис, увы, стал совсем другим, в чем может убедиться любой, кто захочет заправиться на «газолиновой» станции. Никакого «полосатого джентльмена» нет и в помине. Никто вам бензин не наливает, тем более не проверяет уровень масла, давление в шинах и чистоту вашего ветрового стекла (правда, в том или ином городе, пока вы стоите на красном светофоре, к вам подскочит какой-то расхристанный субъект и, не дожидаясь вашего согласия, брызнет какой-то жидкостью на ветровое стекло и начнет работать специально припасенной губкой — но не заблуждайтесь, это вовсе не сервис, это активный, я даже сказал бы агрессивный отъем денег). За два месяца нашего путешествия мы побывали на бесчисленном количестве бензоколонок, и нигде никто не бросался заправить нашу машину, проверить, все ли в порядке с маслом и давлением воздуха в шинах.

Уровень сервиса упал — и не только на бензоколонках. Он упал повсюду (я оставляю в стороне тот особый мир, который доступен только тем, кто может за него заплатить — там сервис особый, порой переходящий в подобострастие). Как мне кажется, это связано, во-первых, со все большим отчуждением человека от своего труда. Во времена Ильфа и Петрова работник бензоколонки часто был ее совладельцем, почти всегда был лично заинтересован в успехе этой колонки; во-вторых, вы сегодня почти не найдете «настоящих» белых американцев среди обслуживающего персонала: это чаще всего выходцы из Латинской Америки и Азии, афроамериканцы, для которых, в силу определенных обстоятельств, протестантская «этика труда» является чуждой. В-третьих, общий уровень образования несомненно понизился, за прилавками стоят люди совершенно беспомощные, если не работает калькулятор, тем более компьютер, люди, функционально безграмотные — они могут сложить буквы в слова и слова в предложения, но они не способны понять то, что прочитали, речь притом идет о простейших инструкциях.

Вместе с тем мы не уставали удивляться тому уровню комфорта, удобств, с которым сталкивались. Может сложиться впечатление, будто в Америке есть мощный мозговой центр, где светлые головы круглосуточно думают над тем, как сделать жизнь своих соотечественников удобней.

Вот мы едем из Чикаго в маленький город Пеория и останавливаемся у так называемого «rest area» — «зоны отдыха». Это, разумеется, бензоколонка, но кроме того и главным образом это довольно большое здание, в котором предусмотрено абсолютно все. Перед ним — две парковки — одна для грузовиков и автобусов, другая для автомобилей. И еще отдельная парковка для инвалидов.

Подходим с Ваней к входным дверям: надпись предупреждает о том, что:

Входим — в кроссовках, в майках, джинсах, без огнестрельного оружия. Сразу, справа, освещенное изнутри панно-карта: указано место нашего нахождения и как ехать дальше в разных направлениях. Чуть ниже — список мотелей и гостиниц, а также достопримечательности. Здесь же, буквально в двух шагах, углубление в стене — за стеклянной дверцей виднеется какой-то аппарат, и на стене небольшая табличка гласит: «В случае сердечного приступа открыть дверцу, достать и применить аппарат для электрошока». Ваня Ургант поражен — это что же, говорит он, здесь все умеют пользоваться этим?

Далее: умывальники, расположенные на разной высоте — более низко — для инвалидов в коляске и маленьких детей (вообще в Америке во всех местах общественного пользования, от туалетов до автомобильных стоянок и общественного транспорта, учитываются проблемы инвалидов), комната отдыха, душевая и телевизионная комната для водителей-дальнобойщиков, словом, вы не успеете даже задаться вопросом, есть ли здесь то или иное, как обнаружите, что есть. Вот вам из ряда вон выходящий пример: там, где на стене привинчены таблички с надписями, под ними находятся таблички, на которых все это написано брайлем, для слепых.

Далее, несколько ресторанчиков, магазинчиков.

Туалеты мы, по понятным причинам, не снимали, но поверьте мне на слово: и в них все продумано до мелочей, и в них имеется специальный туалет для инвалидов (о чистоте и порядке не говорю, это нечто само собою разумеющееся).

Америка — страна удобств. И в этом она не имеет себе равных нигде в мире.

Приехали в Пеорию. Городок, ничем особенным не отличающийся от сотен и тысяч таких же маленьких городов Америки, если бы не одно обстоятельство.

Где-то в начале XX века кто-то заметил, что если водевиль или бурлеск проходит с успехом на сцене Пеории, ему гарантирован успех в стране в целом. Почему? Этого не знал — да и не знает — никто. Но факт есть факт, и вот родилось выражение: «А это пройдет в Пеории?». Городок стал своего рода испытательным полигоном для проката разных мюзиклов и пьес, там проверяли функциональность своих политических лозунгов различного рода деятели, и, хотя это было давно, и Пеория в меньшей степени остается этаким полигоном, чем прежде, тем не менее…

От посещения Пеории остались в памяти две встречи.

Первая — с Джимом Ардисом, мэром города, который удивил меня не только тем, что фактически работает бесплатно (у него есть свой бизнес), ставит задачу превратить Пеорию в город самого передового школьного образования, ходит и разъезжает по своему городу без всякого сопровождения, ежегодно принимает участие в марафоне, средства от которого идут на поддержку Детской клиники и больницы, которая находится совсем в другом городе и штате (городе Мемфисе, штат Теннесси, о котором будет сказано отдельно); поразил он меня ответом на мой вопрос, что для него является главным в работе:

— Мои приоритеты, то, чем я стараюсь руководствоваться в работе, можно выразить так: однажды твоя жизнь будет оценена не потому, сколько денег ты заработал и сколько у тебя машин, а по тому, как ты повлиял на чью-то жизнь.

Вторая встреча произошла на углу Мейн и Джефферсон стритов, встреча с еще молодым юристом по имени Авраам Линкольн. Ну, не с ним, положим, а его памятником, который стоит там, около здания суда графства Пеории, в честь речи, которая была произнесена здесь будущим президентом США 16 октября 1854 года. Он стоит во весь рост — 193 сантиметра, худющий, опустив обе руки, указывая пальцем на воображаемую черту, проходящую у его ноги: за этой чертой, сказал он в своей речи, нет прохода рабству. Статуя какая-то очень живая, кажется, вот-вот пойдет мерить Пеорию широкими шагами. Брайан подошел, положил руку на плечо Линкольну, потом отвернулся и отошел — он плакал. А я представил себе, как Линкольн заходит к Джиму Ардису и говорит:

«Я буду делать все, что я могу, пока могу. И если в итоге я буду прав, то все слова моих критиков и хулителей не будут означать ничего. Но если итог будет иным, то даже хор ангелов, поющий мне славу, не изменит ровно ничего».

Из Пеории мы поехали на юго-запад, через штаты Миссури и Канзас, въехали в Оклахому и остановились в самом северо-восточном его уголке, в Майами. Да, да, в Майами, который не имеет ничего общего с одноименным городом во Флориде. Этот Майами совсем крохотный, хвастаться ему особенно нечем, в путеводителе вам сообщат, что его главная улица — очередной Мейн стрит — представляет собой отрезок легендарной трансконтинентальной автомобильной дороги номер 66; именно по этой дороге, еще тогда недостроенной, ехали в 1935 году чета Адамс с Ильфом и Петровым. Строительство было завершено четырьмя годами позже, в 1939-м, когда-то здесь добывали цинк и свинец, потом они кончились и шахты закрыли.

На бензоколонке встретили группу кровельщиков и их работодателя. Ребята молодые, симпатичные, охотно отвечали на вопросы, которые задавал им Брайан Кан из Монтаны:

— Ну, и как вам живется?

— Да как сказать… Так себе, живем у подножья горы, а говно, как известно, всегда катится сверху вниз.

— Понятно. Медицинская страховка у вас есть?

Молча мотают отрицательно головами. Тут вступает в разговор босс, тот, кто нанял их:

— Какая к черту страховка?! Никаких денег не хватит ни у них, ни у меня! Вон при Клинтоне все было шикарно, жили, как люди, а при этом Буше все полетело хрен знает куда. Одни долги…

— Между прочим, — замечает самый активный кровельщик, — нашим сенаторам повысили зарплату на тридцать тысяч долларов в год. А нам уже пять лет не повышают минимальную зарплату. Я хочу спросить, а где мои деньги в этих тридцати тысячах? Где, я вас спрашиваю?

— Ну, — допытывается Брайан, — а вам не кажется, что хорошо бы изменить всю систему здравоохранения, чтобы это все было доступно каждому? Что скажете?

Кровельщики смущенно улыбаются, переминаются с ноги на ногу.

— Да хрен его знает, — тянет один.

— Ладно, — говорит Брайан, — завершите для меня следующее предложение: «Для меня быть американцем, это?..»

— Лучше, чем быть мексиканцем! — выпаливает один под общий хохот.

Живется им явно нелегко, но они не жалуются — и это тоже очень американская черта.

— Майами — потрясающий город, здесь уютно и тепло, здесь мы все друг друга знаем, если ты приезжий и зайдешь в магазин, тебя обязательно спросят, откуда вы, надолго ли к нам, не нужна ли помощь. Вот такой наш Майами, так что приезжайте еще.

Потом все залезли в пикап, помахали нам на прощание и умчались в клубах пыли в сторону Миссури и работы.

Полицейская машина, сев нам на хвост, пару раз предупреждающе взвыла, затем по громкой связи приказали нам остановиться. Патрульная машина остановилась метрах в пяти позади нас. Из нее вышел здоровенный «коп», он не спеша подошел к нашей машине и плотно приложил правую ладонь к заднему стеклу, потом, поравнявшись с правым задним окном и посмотрев на пассажиров, сказал:

— Пожалуйста, джентльмены, положите руки на спинку переднего сиденья. Спасибо. А вы, сэр, — обратился он ко мне, положите обе руки на руль.

Убедившись, что его указания выполнены, он прошел мимо водительского окна, потом повернулся так, что видел и водителя, и пассажиров, и попросил мои права. Внимательно посмотрел, потом участливо спросил:

— Куда держите путь, сэр?

— В Колорадо Спрингс, — ответил я.

— Хорошее место, — кивнул он и продолжал: — Вы превысили лимит скорости на десять миль в час, поэтому, сэр, я выпишу вам штраф, но не буду снимать с вас зачетных очков. Вот и все, сэр, хорошей вам дороги.

Все, что здесь описано, случилось на самом деле, но это была инсценировка, просто нам, приехавшим в Полицейскую академию штата Оклахома, устроили демонстрацию того, как задерживают машину.

— Почему вы прижали ладонь к заднему стеклу? — спросил я.

— Для того чтобы оставить отпечатки своих пальцев, — отвечает лейтенант дорожного патруля штата Оклахома Питер Норвуд, — на тот случай, если что-нибудь случится со мной. Так смогут определить, что я пытался эту машину задержать.

— Ну, а руки на сиденье и на руле, это для чего?

— Я должен увидеть руки всех пассажиров и водителя. Пока не увижу, останусь у заднего окна. Только потом пройду вперед и встану так, чтобы всех видеть.

— А если я сниму руки с руля?

— Я попрошу вас положить их на руль, сэр.

— А если я откажусь?

— Я должен буду принять решение, на которое у меня не больше трех секунд: либо вновь попросить вас, либо пристрелить.

— А если у меня спрятан пистолет, и я попробую его достать, как быстро вы сможете выхватить свой пистолет?

— Очень быстро, сэр, — и лейтенант Питер Норвуд в одно мгновение неуловимым движением выхватил свой пистолет.

Помню, когда мы еще выезжали из Нью-Йорка, Ваня поразился размерам увиденных им полицейских — не росту их, а огромным животам. — Как же могут они бежать за преступниками? Они еле-еле влезут за руль машины с такими пузами!

И то правда. Когда я рос в Нью-Йорке, полиция состояла сплошь из высоченных, атлетически сложенных ирландцев. Теперь же ирландцев поубавилось, стало довольно много афроамериканцев и выходцев из Латинской Америки, немало и женщин. Средний рост заметно снизился — кажется, когда-то существовало правило, что полицейский не может быть ниже шести футов — 182 сантиметра — ростом. Теперь не только рост значения не имеет, но и вес: ожирение, поразившее Америку, не пощадило и тех, кого традиционно называют «красой и гордостью Нью-Йорка».

Здесь, в академии штата Оклахома, мы увидели довольно много полицейских, размерами напоминавших морских львов — правда, это все были относительно пожилые офицеры, молодежь же была вся как на подбор. Мы имели возможность убедиться в том, что готовят здесь супер-копов, людей умеющих если не все, то многое: принять мгновенное решение, принять роды, виртуозно управлять машиной в любой обстановке, владеть оружием самого разного вида и назначения. Готовят жестче, чем в морской пехоте, от первоначального набора к выпуску остается не больше половины: люди не выдерживают нагрузки.

— В машине не тошнит? — участливо спросил инструктор по экстремальному вождению.

— Да вроде нет, — ответил я.

— Сейчас затошнит, — успокоил он меня, и мы сорвались с места и на дикой скорости стали змейкой лавировать между выставленными в длинный ряд красными пластмассовыми конусами. Проскочили и встали как вкопанные.

— Ну вот, — ворчливым голосом сказал инспектор, — экзамен сдали. Собьешь хоть один конус — получишь неуд, конус — это живой человек, а ты гонишься за плохим парнем. Важно, кроме того, удержать машину, не давать ей развернуться вокруг собственной оси.

— А для этого что надо сделать? — спрашиваю я.

— А сейчас покажу, лучше один раз увидеть…

Вот он развернул машину, поехал назад к месту старта, спросил: «Готов?», и когда я кивнул, утопил педаль газа в пол. Машина взревела и сорвалась с места, а он кричит:

— На мои руки смотри, на руки!

Я смотрю и вижу, что он часто-часто вращает руль туда-сюда, туда-сюда. И опять, вжжжжжик, мотаемся между конусами и со страшным визгом тормозов, сопровождаемым острым запахом жженой резины, останавливаемся.

— Ну, поняли? — спрашивает он.

— Понять-то я понял, но у нас инструкторы говорят, что ни в коем случае нельзя вертеть рулем…

Он оборачивается ко мне, смотрит недобрым взглядом и говорит:

— А пусть этот ваш инструктор приедет сюда, сэр, я его съем живьем!

Я — не любитель полиции. Слишком часто эти блюстители порядка сами нарушают его, слишком часто применяют силу там, где нет в этом необходимости, слишком часто прикрывают тех, кого должны преследовать. Но эти представители дорожной полиции произвели и на меня подкупающее впечатление. Понятно, что мы общались не со всеми, понятно, что лейтенант Питер Норвуд выделяется даже среди лучших, но мы, приехавшие из России, имеем тончайший нюх на все, что хоть отдаленно напоминает потемкинскую деревню, а здесь не было даже следа этого запаха.

А был запах братства, гордости, готовности служить. Я спросил Норвуда, как относятся люди к дорожной полиции штата, и он ответил:

— Они уважают нас, но и боятся.

Наверное, так оно и должно быть. Ведь эти люди рискуют жизнью каждый день: кто знает, чем закончится погоня за очередной машиной?

Я поехал с одним из старших полицейских, предложивших показать мне полосу препятствий и прочие прелести. Во время пути зазвонил телефон. Это оказалась его супруга.

— Знаешь, — говорит он, — у меня в машине русский… Да нет, не шучу я, настоящий, прямо из Москвы… Не выпил я ни капли, ты же знаешь, на работе не пьем… Ничего я не придумал… Ну ладно, до вечера. Я тебя люблю.

Потом он обернулся ко мне и сказал:

— Она решила, что я ее разыгрываю… А знаете, почему мы всегда так прощаемся?

— Нет, а почему?

— Потому что каждый день может быть для нас последним, такая у нас работа, поэтому, прощаясь, всегда говорим друг другу «я тебя люблю».

Накупив бейсболок и маек с надписью «Дорожная полиция штата Оклахома», мы поехал и дальше. На прощание нас предупредили, чтобы мы сняли эти предметы одежды до того, как пересечем границу соседнего штата:

— Нас там не очень любят, завидуют нашей славе, так что вы поосторожней.

Уже в машине у нас возник довольно любопытный разговор, который я привожу текстуально.

Познер: Вот я хочу вас спросить: у вас уже сложилось некоторое общее впечатление об этих людях? Об американцах?

Ургант: Вот эта черта, которую я не могу не заметить. Они люди открытые. С людьми не надо пытаться найти какой-то контакт. Они уже открыты для контакта.

Брайан: По-моему, американцы всегда готовы высказать свою точку зрения, если под этим мы и подразумеваем открытость. Они никогда не пытаются скрыть что-либо, они не двуличны — сразу выкладывают все. И я думаю, что это замечательное качество.

Ургант: К вопросу об открытости. Мне, конечно, очень интересно было бы узнать и проверить вот эту теорию, о которой, кстати, сказал профессор в Чикаго. Не теорию, а даже вот ощущение, что американцы — это те люди, которые невероятно открыты. Они впускают тебя сразу в свой мир, они участливы. Но это все — поверхность. Но если уж говорить дальше… будут ли они разделять не только мой интерес к ним, но и еще какие-то твои проблемы — это вопрос. Пока ответа у меня на него нет, потому что, к сожалению, знаю только одного американского гражданина, с которым мы имеем общение больше трех дней в нашей поездке — это Брайан. Совсем скоро — завтра-послезавтра — я собираюсь попросить у него в долг деньги. И таким образом проверить, насколько мы близки.

Брайан: Я могу сказать, что я провожу черту в отношении Ивана. Я знаю его всего несколько дней, но уже понял, что в этой ситуации мой ответ будет: ни за что на свете. Ни за что.

Ургант: Благодарю, Брайан. Вот и ответ. Спасибо огромное, Брайан.

Брайан: А что ты думаешь, Владимир? Ты-то встречался со многими американцами.

Познер: У меня впечатление, что американцы открыты, но не сентиментальны. Они будут очень открыты с вами в том, что касается обсуждения каких-то проблем, но там, где идет речь об их внутреннем мире, об их личном, они с вами не будут разговаривать, потому что вы… Ну кто вы им?

Ургант: Я говорю о том, что в принципе существует ли в американском сознании — или там, как хотите, в американских людях вот такие качества, когда мы можем делиться друг с другом, сопереживать друг другу. В каких-то очень личных вопросах… Или все-таки это общество по первому плану невероятно открытых и дружелюбных людей, которые, безусловно, помогут вам подняться на улице, если вы упали, но не будут вас спрашивать, почему вы упали-то, по какой причине, из-за какой болезни.

Познер: Это неверно.

Ургант: Неверно?

Познер: Они помогут вам встать, они вызовут «Скорую помощь», они не пройдут мимо, как у нас часто бывает. Они как раз не пройдут мимо. Не проедут. Это мы сейчас говорим о разных вещах.

Ургант: Но вы же понимаете, что я имею в виду? Они всегда отстаивают… private… какой-то вот такой… частную зону, куда тебя не допускают. Что мне, как человеку, который вырос и прожил свою жизнь в России… как мне кажется, мы в России имеем другое — и это как раз меня и интересует… Я имею в виду… 300 миллионов людей… которые потенциально могут тебя понять. Ведь это же самое важное. Знаете, как говорят, русскую душу никогда не поймешь.

Познер: Ну, вообще, я считаю, что Тютчев глубоко заблуждался, когда он писал, что умом Россию не понять и так далее. В этом есть определенный националистический оттенок. По-моему, это все глупости. На самом деле, понять другую страну, понять другой народ… вообще, это требует, во-первых, тонкости, желания и времени. И требуется, может быть, даже определенный талант.