Глава 6
ТЮТЯ
Время шло. Муранча не уходила.
Достаточно было провести несколько секунд в замкнутом пространстве между внутренними и внешними воротами, чтобы понять: пришлые твари действительно обосновались наверху всерьез и надолго.
Воплей пожираемых заживо мутантов больше слышно не было, но снаружи, из-за гермоворот, по-прежнему доносились деловитое копошение, шуршание, шелест, шорох и скрежет. Смерть словно поглаживала костлявой шершавой Рукой укрытую под землей станцию. Непрекращающееся «Чири-хи-чири-хи» уже успели услышать во время дежурств на эскалаторе почти все обитатели Сельмаша.
Муранча жила своей непонятной муранчиной жизнью, и впечатление было такое, что насекомые-мутанты поселились в Ростове навсегда.
О выходе на поверхность никто даже не помышлял. Контакты с соседними станциями не поддерживались. Да и соседи, судя по всему, замкнулись на своей территории до лучших времен, в наступление которых уже почти не верилось. Весь мир сжался до размеров подземного пространства Сельмаша, закрытого мощными гермоворотами и туннельными решетками. И больше, казалось, в этом мире никого и ничего не осталось. Никого и ничего, кроме проклятой муранчи, только и ждущей возможности заполнить собою все. Абсолютно все.
Изоляция и полная безнадега — вот как можно было бы охарактеризовать это безрадостное время. С каждым днем осады отчаяние овладевало Сельмашем все больше. На станции царила гнетущая атмосфера уныния и обреченности, и крепли панические настроения, с которыми Инженер поделать уже ничего не мог. Да и не собирался он, похоже, ничего делать. Начстанции ходил мрачный, как туча. Люди жили словно по инерции, и жизнью это можно было назвать с большой натяжкой. Скорее уж — комой. Или вялым копошением погребенных заживо.
Подспудное ожидание того, что муранча прорвется в метро, нарастало. Почти никто не сомневался, что рано или поздно это произойдет. Отсутствие известий с других станций только укрепляло уверенность в приближающейся гибели.
Света стало мало. Костров почти не жгли: приходилось экономить топливо. Разговоры были невеселыми и велись на пониженных тонах. Сельмашевцы словно боялись привлечь звуком голосов внимание хозяйничающих наверху тварей. Из темноты доносились слова-шуршание, как будто люди тоже уподобились муранче.
— Все… конец… никак… без вариантов… скоро… скоро… скоро…
Все чаще обсуждалась возможность отступления на синюю ветку — к таинственными туннелям подметро, которое виделось теперь спасительной соломинкой и последним убежищем. «А то ведь можно и не успеть», — шептались по углам самые отчаявшиеся.
Пассивное ожидание, ощущение собственной беспомощности, неизвестность и, главное, вынужденное соседство с сельмашевцами окончательно утрачивавшими волю к жизни, угнетало Илью. Хотелось вырваться из этого набитого живыми трупами склепа хоть куда-нибудь. С новой силой просыпалась притихшая, было, ненависть.
Ненависть к мутантам, убившим Оленьку и Сергейку и сбежавшим из Ростова. Ненависть к муранче, захватившей город. Ненависть к людям, которые раздражали уже одним лишь своим присутствием…
* * *
В тот день Илья и Бульба снова дежурили вместе. Слава богу, не на эскалаторе между воротами. На этот раз Инженер поставил их у решетки туннеля, ведущего на диаспорские станции.
Едва теплившийся свечной огарок в ржавой консервной банке заменял им костер. Свеча была неровная — слепленная вручную, похожая на маленький сталагмитик. Догорит — из оставшегося парафина вылепят новую.
Возле жестяного «подсвечника» Бульба положил свой фонарик-«жучок» с миниатюрной динамо-машиной. Хорошая вещь, кстати. Почти вечная и, главное, дефицитных батареек не требующая. Нажимаешь рычажок — фонарик жужжит и светит. Света дает больше, чем свеча, причем света направленного. Можно заглянуть в темноту довольно далеко. Но ведь все дежурство жужжать механическим светляком тоже не будешь — пальцы отвалятся. Поэтому часовым выдают свечи. Пока еще выдают.
Илья задумчиво постукивал ногтями по прутьям решетки. Тюк-тюк-тюк-тюк. Тюк-тюк-тюк-тюк… Эх, рвануть бы с остофигевшего уже Сельмаша! И плевать на все договоренности с Инженером… Вот только куда он пойдет? Вряд ли на другой станции будет веселее. И людей, которых видеть уже не хочется, вряд ли там окажется меньше. И совсем уж маловероятно, что сейчас его пропустят через все кордоны на синюю ветку, куда советуют податься Оленька и Сергейка. Может, просто пересидеть нашествие муранчи где-нибудь в туннеле? Одному. Только с женой и сыном.
Расстояние между станциями не очень большое, правда: ростовское метро — не московское. Но все-таки жизненного пространства здесь хватит. Особенно сейчас, когда весь подземный народ сбился в кучки и поныкался по своим норам.
А долго ли он протянет в пустом необжитом перегоне без воды и пищи?
— Тюк-тюк-тюк-тюк… — стучали ногти по ржавому железу.
Да и как уйти с Сельмаша, если туннельные решетки заперты, а все ключи — у Инженера?
— Тюк-тюк-тюк-тюк…
— Слышь, Колдун, не стучи а? — почему-то шепотом попросил Бульба.
— Отвали, — огрызнулся Илья.
Тюк-тюк-тюк-тюк…
— Не стучи, говорю, — уже сердито шикнул Бульба. — Погремуна подзовешь.
— Кого-кого?
— Погремуна с синей ветки.
С синей? Илья хмыкнул. Ну да, конечно… Еще одна страшилка из мирка жукоедов.
— А ты не лыбься. Не слышал о нем, что ли?
— Не-а, — признался Илья.
Честно говоря, не особо и хотелось. Да разве ж Бульба станет его спрашивать.
— Погремун по синей ветке на дрезине ездит, — начал рассказывать сельмашевец. — Но иногда, говорят, и к нам на красную тоже заскакивает.
Более нелепой чуши трудно было представить.
— На синей ветке рельсов нет, — напомнил Илья. — И потом… Как твой Погремун на дрезине через пограничные блокпосты переехал бы? Тем более с линии-то на линию? По переходу между ветками, что ли?
— Дурак ты, Колдун, — поморщился Бульба. — Не знаешь, о чем речь, а умничаешь. Погремуну рельсы даром не нужны. Ему даже метро не нужно. У него дрезина особенная. Захочет Погремун — по туннелям ездит, а захочет — прямо в стену въезжает. А потом опять выезжает, где пожелает.
— В стену, говоришь, въезжает? — хмыкнул Илья.
— Да, въезжает, — убежденно прошептал Бульба. — Его за стеной метро слышали.
— А видели? Хотя бы раз?
— Если кто и видел, то уже не расскажет. Погремун людей с собой увозит. На станции, где много народу, он, правда, пока не суется, но если наткнется где-нибудь в туннеле на одного-двух человек — пиши пропало. Схватит и затащит на дрезину. А жертв своих Погремун по звуку ищет. Кого услышит в темноте — к тому и едет. Но и сам тоже при этом шумит. Так… Слегка…
Бульба замолчал и практически сразу же…
«Дзынь, дзынь!» — уловило ухо посторонний звук.
Показалось? Илья передернул плечами. Неужели услышанная байка произвела на него такое впечатление?
Нет, не показалось. В туннельном мраке дзинькнуло снова и уже вполне отчетливо.
И Бульба, вон, услышал. Схватился за автомат — аж пальцы побелели.
— По-а-агремун! — простонал усатый сельмашевец, глядя поверх ствола распахнутыми от ужаса глазами. Однако стрелять Бульба не спешил.
Илья тоже потянулся к оружию. Ему вдруг стало не по себе. Живо представилось, как выныривает из мрака призрачная дрезина. А на ней — размытый силуэт в колышущихся одеждах, с развевающимися волосами. Одной рукой Погремун качает рычаг. Другую — протягивает к ним. А пальцы — длинные, когтистые, цепкие. И решетка для того, кто способен проезжать сквозь бетонные стены метро, конечно же не помеха.
Дзынь-дзынь, дзынь-дзынь, дзынь-дзынь, — доносилось из темноты. Что-то действительно двигалось в их сторону. Неторопливо и неотвратимо. И непонятно уже, что хуже: то ли «чири-хи-чири-хи», сдерживаемое бронированными гермоворотами, то ли это позвякивание, которое скоро приблизится вплотную к решетке.
Илья поднял автомат, приспособив цевье на горизонтальном пруте как на упоре.
— Ты что?! — перепуганным шепотом прохрипел Бульба — Не стреляй! Погремуна убить нельзя. А шум его привлекает. Чем громче — тем он ближе.
Да уж куда ближе-то? Дзынькало где-то совсем рядом. Илья взял фонарик.
— Нет! — сдавленно пискнул Бульба. — Не смей! Наверное, свет Погремушку привлекал тоже, но об этом Бульба сказать уже не успел.
Илья не послушался напарника. «Неизвестность хуже всего», — решил он. И нажал рычажок, раскручивая миниатюрную динамомашину. Раз нажал, два, три…
Ж-ж-ж-ж-жу — загудел фонарик. И это негромкое жужжание показалось в тишине туннеля оглушительным. По густому мраку резанул свет.
* * *
Луч вырвал из темноты фигуру. Обычную. Человеческую. Длинные волосы. Длинный балахон. Босые ноги…
Человек прикрывал глаза рукой.
— Ай-ай! — раздался мягкий и плаксивый голос. Незнакомец всхлипнул, как ребенок. — Глазкам больно!
— Тютя! — с облегчением выдохнул Бульба. — Да это же Тютя Приблажный!
Судя по реакции Бульбы, Погремун должен выглядеть иначе. Да и дрезины поблизости не наблюдалось.
А это просто…
Некто Тютя. Ну-ну…
Илья убрал фонарик.
Ж-ж-жух — фыркнул «жучок». И погас. Темнота вновь навалилась на решетку, сторонясь лишь свечного огарка. Через пару-тройку секунд на свет вышел, чем-то, тихонько позвякивая, обладатель странного имени. Тютя…
Теперь Илья смог разглядеть его получше. Босые ноги — грязные и худющие — одинаково ловко ступали по шпалам и щебню, насыпанному между ними. Тонкие руки все время находились в движении. Засаленные слипшиеся волосы не знали расчески, наверное, целую вечность. Изможденное лицо хранило печально-отрешенное выражение. В глазах поблескивал нездоровый огонек. На губах застыла нездешняя улыбка — добрая, ласковая, грустная и безумная одновременно.
Одет Тютя был в сшитое из грубой мешковины рубище — рваное и бесформенное. Сквозь многочисленные прорехи нехитрого балахона тускло поблескивал металл. Какие-то ржавые и не очень железки. Консервные банки, коробочки, втулки, гайки, пластинки, шестеренки… Все это связано проволокой в путаную подвесную систему, крепившуюся под одеждой прямо на голое тело.
— Мира вам и благодати, добрые дяденьки, — заговорил Тютя, прислонившись к решетке.
— И тебе того же, Тютя, — усмехнулся в усы Бульба. Настроение сельмашевца, избежавшего встречи с Погремуном, заметно улучшилось. — Как делишки?
— Ох, плохо, дяденька, плохо… — легко пустил слезу странный гость. Утерся грязной рукой, оставив на щеке темный развод. — У Тюти свечки кончились. Тютя шел, как слепой. Темноту щупал. Долго шел. Страшно было Тюте. Устал Тютя. Открой решеточку, дяденька, а? О-откро-о-ой…
— Почему его Тютей зовут? — шепотом спросил Илья у Бульбы.
— Да потому что…
— Тю на тя! — Гость вдруг резко дернул решетку. — Да открывай же скорее, дяденька! Тю на тя! Тю на тя!
И — снова жалобно заныл:
— Открыва-а-ай…
— Вот по этому самому, — хмыкнул Бульба. — «Тю на тя» у него любимая присказка. В смысле «тьфу на тебя». Короче, прозвали дурачка Тютей Приблажным. Он теперь ни на что иное и не откликается.
— А Приблажный почему?
— Поговоришь с ним немного — сам поймешь. Он вроде как юродивый. Раньше жил на синей ветке, а теперь вот и к нам, на красную, частенько захаживает. Типа проповедует…
Бульба пренебрежительно фыркнул, выразив свое отношение к «типа проповедям» Тюти.
— И его пропускают?
— А почему нет? Вреда от него никакого, только народ веселит. Да и про «синих» интересности всякие рассказывает.
«Уж не Тютя ли разносит слухи о синей линии, которыми сельмашевцы пугают друг друга?» — подумал Илья.
— От убогого этого — ни горячо, ни холодно, — продолжал Бульба. — Беспокойства не доставляет — и ладно. А надоест — выгнать всегда можно. Так вот Тютя и бродит между станциями. Кто чего подаст — тем и живет.
— Открыва-а-ай! — все канючил Тютя, дергая решетку. — Дяденька, открывай, тю на тя! Тютя спешит! Тюте дальше идти нужно.
Мощная решетка лишь чуть поскрипывала, зато под Тютиным балахоном вовсю звенело железо.
— А это у него что такое? — спросил Илья.
— Вериги, — ответил Бульба. — Сам сделал, сам нацепил. Говорит, что никогда не снимает. Хотя кто его знает.
— Дя-я-яденька, тю на тя!
Бульба подошел к решетке:
— Ну, чего буянишь, Тютя? Не видишь: нет дороги дальше. Станция закрыта. Возвращайся назад.
— Тюте не надо назад. Тюте надо вперед. Тюте надо…
Юродивый всем телом повис на решетке.
— Очень надо…
— Да куда тебе надо, дурень? Ты и так уже почти до конца ветки дошел. Дальше только Орджоникидзевская.
— Туда надо, туда, — оживился Тютя. — Вразумить гнездо порока надо. Пока время есть. И вам тоже истину открыть надо, слепцы несчастные.
Бульба неодобрительно покачал головой:
— Недовразумлялся еще? Мало тебя били орджоникидзевские?
Повернувшись к Илье, Бульба пояснил:
— Постоянно туда ходит. Учит орджоникидзевских жизни. Они терпят-терпят, а потом накостыляют хорошенько, вывезут на дрезине и бросят где-нибудь в туннеле. Тютя уползет, отлежится немного — и опять на рожон лезет.
— Надо, надо Тюте, — ныл Приблажный. — Спасать надо. И их, и вас, и всех. Беда везде потому что. Смертушка скоро везде будет. Во всем метро так будет.
От слов юродивого веяло тоской и непоколебимой уверенностью. А ведь и Оленька тоже говорила о смерти, которая вскоре заполнит метро…
— Тютя идет и рассказывает людям, что делать. А люди Тютю не слушают.
— Погоди-ка. — Бульба вдруг посерьезнел. — А ты вообще, откуда идешь-то, Тютя?
— Оттуда. — Тютя махнул рукой куда-то себе за спину.
Да, очень исчерпывающий ответ…
— И на каких станциях был?
— На разных. И на синей ветке, и на красной.
— И что там сейчас творится?
— Ай, плохо, дяденька, все плохо. — Тютя снова заплакал, размазывая грязь по лицу. — Большая саранча в городе.
— Муранча? — переспросил Бульба.
— Тю на тя! Саранча, — упрямо возразил Тютя. — Тютя знает.
— Ну, хорошо-хорошо, — закивал усатый сельмашевец. — Пусть будет саранча.
Потом Бульба задал еще один вопрос — осторожно так, ласково:
— Тютя, а скажи-ка, осталась где-нибудь хотя бы одна станция, над которой нет этой самой саранчи?
— Нет-нет-нет, — заскулил Тютя. — Она везде-везде-везде. Весь город в саранче, дяденька. Люди прячутся. Забились под землю. Но они уже не спасутся. Жалко Тюте людей. Жалко-жалко…
— Почему не спасутся-то? — нахмурился Бульба.
Даже в слабом огоньке свечи видно было, как сильно побледнел усач.
— А потому что Тютя давно говорил: нельзя жить так, как вы живете! — с вызовом выкрикнул Приблажный. — Во вражде, разобщенности и пороке. Своей неправедной жизнью вы, глупые людишки, уже навлекли на себя кару, но даже теперь не хотите внимать предупреждению и живете, как жили.
Тютя потряс в воздухе грязным пальцем:
— Нельзя человекам грызться друг с другом подобно дикому зверью, как грызутся «красные» и «синие». Нельзя строить и посещать притоны и погрязать в распутстве. Нельзя сидеть по норам и множить разобщенность. Нельзя отделяться от подобных себе решетками и заслонами. Нельзя только за себя думать и за одну лишь свою станцию держаться.
Илья молча слушал юродивого. Бред какой-то. Или… Или все же не такой уж это и бред?
— Нельзя ближнему своему отказывать в помощи…
— Начинается, — поморщившись, вздохнул Бульба. — Проповедник, блин!
От его прежнего приподнятого настроения не осталось и следа.
— Кара небесная послана всем нам за такую беспутную и неразумную жизнь, — продолжал Тютя. — Только праведники теперь уцелеют. Слушайте Тютю, он спасет, он знает, Тютю слушать надо. Тюте верить надо.
Бульба повернулся к Илье:
— Колдун, знаешь что? Ты посиди пока здесь, а я к Инженеру смотаюсь. Вдруг он послушать захочет…
— Послушать? — удивился Илья. — Проповедь, что ли?
— Ну… — Бульба замялся. — Может, не проповедь. Может, захочет расспросить поподробнее, что Тютя на других станциях видел. А может, Инженер его и на Орджоникидзе пропустит. А то, чувствую, сам Приблажный отсюда так просто уже не уйдет. Не стрелять же в убогого через решетку. Да и патронов жалко…
* * *
Едва Бульба удалился, все внимание Тюти переключилось на Илью.
— Колдун? — заговорил он, прижавшись к решетке так, словно намереваясь продавить сквозь прутья голову. — Тебя назвали Колдуном. Ты из Аэропорта, да, дяденька? Тютя слышал о тебе. Ты за метро живешь. Один. С могилками. С мертвецами. С мертвой супружницей и мертвым сыночком.
— Заткнись! — Неожиданная осведомленность Приблажного и бестактность, которую мог позволить себе только безумец, застали Илью врасплох.
— Ты тоже живешь неправильно, дяденька, — назидательно заявил Тютя. — Злостью живешь. Местью живешь. Людей сторонишься. И тебя за то тоже кара ждет. Если Тюте не внемлешь, если Тютю не послушаешь.
— Еще чего не хватало! — буркнул Илья. — Сумасшедших всяких слушать…
Тютя тихонько захихикал:
— Тю на тя! Тютя не сумасшедший. Он Приблажный. А вот ты сам Колдун… Скажи, в своем ли ты уме? Дома у себя возле могилок спишь. С мертвецами, наверное, разговариваешь. А? Разговариваешь?
— Я сказал, пасть закрой!
— У-у-у, на Тютю-то легко кричать, дяденька. Тютю легко обижать. Только ведь от казней египетских это не спасет.
— От чего, от чего? — нахмурился Илья. — От каких казней?
— Было уже такое. Записано было, — скороговоркой затараторил Тютя. — И то, что было записано, повторяется снова. Вода в кровь превращается. Лягушки выходят из рек и заполняют жилища. Мошка облепляет людей. Песьи мухи жалятся. Скот гибнет от мора. Язвы и нарывы идут по телу. Гром гремит, буря бушует, и огненный град низвергается на землю. Саранча наступает. Тьма накрывает мир человеческий. Первенцы гибнут…
— Ты что несешь, Тютя? — поморщился Илья.
— Кары уже начались, дяденька. Давно начались и продолжаются до сих пор. Тютя видит, Тютя слышит, Тютя знает. Тютя понимает. Последняя кара пришла. Саранча…
— Муранча, — машинально поправил Илья.
— Саранча, саранча, саранча! — Тютя вел себя как капризный ребенок. — Большая саранча. Записано было: саранча — значит саранча.
Илья, наконец, сообразил, какие аналогии проводит воспаленное воображение Тюти и какими белыми нитками Приблажный пытается сшить то, что несвязуемо.
— Вообще-то, в библейских-то карах, насколько я помню, саранча не последней была, — усмехнулся Илья. — Напутал ты что-то, Тютя. Последовательность у тебя не та.
— Тю на тя, глупый дяденька! — Тютю аж трясло от обиды и раздражения. — Не важно, в какой последовательности и как насылаются кары. Важен итог. А итог таков: из-под земли грешникам уже не выбраться. Большая саранча сожрет здесь всех, кроме праведников. Тютя знает!
— Большая саранча еще не в метро, — напомнил Илья.
— Она придет в метро. Скоро уже. Тютя знает. Знает! Знает!
Илья покачал головой. Спорить с сумасшедшим — себе дороже. Но удержаться от спора он уже не мог.
— Эти твои кары египетские… Они ведь вроде фараону были посланы, чтобы он евреев отпустил. А у нас здесь никакого фараона нет.
— Тю на тя! — тихонько хихикнул Тютя. — Есть, есть фараон! Самый главный фараон, который сидит в каждом из нас и держит в нас то, что должно выпустить. И который не выпускает.
— Что не выпускает-то?
— Злую желчь и ненависть, похоть и зависть, гордыню и алчность, невоздержанность и отчаяние, уныние и тщеславие. Все, что травит человека изнутри.
Илья махнул рукой:
— За уши у тебя все притянуто, Тютя. Нет никакого фараона. И вода в кровь пока, слава богу, не превращается. Да и все остальное тоже — выдумки твои.
— Ах, выдумки?! А ты попробуй, Колдун, попить водицы с поверхности — отравленной и неочищенной. Так ведь кровавой рвотой сразу изойдешь. Чем это не превращение воды в кровь? А подумай, что загнало людей под землю? Разве не гром, буря и огненный дождь?
— Ракеты и бомбы, вообще-то, — вставил Илья.
И не был услышан.
— А мрак подземелий, в котором мы живем и который душит нас, — чем не тьма египетская?
Илья вспомнил рассказы сельмашевцев о темноте, якобы убивающей людей. Ее, значит, Тютя тоже приплел…
— И скотина нормальная наверху вся передохла. Такого мора никогда раньше не было. А язвы на коже? Разве ты не видел их у тех, кто часто выходит наружу и много времени там проводит?
Лучевая болезнь действительно оставляла следы в виде жутких язв.
— Но ведь это совсем другое!
— И мошки с песьими мухами на нас уже насланы. Гнус и летающие пираньи… — Похоже, Тютя подводил под свою теорию любые слухи, будоражившие воображение метрожителей. А может быть, он сам же их и распространял с этой целью? — И казнь лягушками тоже уже вершилась. Вспомни, кто твою станцию уничтожил, Колдун? Жабы!
А вот этой темы Тюте касаться не следовало.
— Слушай ты, — прохрипел Илья, — еще одно слово и…
— И первенцы наши гибнут. Знаешь, сколько детей и младенцев в метро умирает? — Приблажный сделал скорбную мину. Потом улыбнулся, словно вспомнив о чем-то важном. — Да ведь и твой первенец тоже…
Илья метнулся к решетке, но Тютя, звякнув «веригами», с неожиданным проворством отступил назад. Илья поднял автомат.
— Убью! — глухо сказал он. Тютя растерянно улыбнулся и развел руки:
— Тю на тя! А кто же тогда вас, неразумных, спасать-то будет? Кто вразумит вас? Кто покаяться уговорит? Тютю убьешь — спасения не получишь, Колдун. А коли сам не спасешься — как мертвых жену с сынишкой из геенны огненной вызволишь?
— Убью! — тихо и твердо повторил Илья. Указательный палец правой руки уже поглаживал спусковой крючок калаша.
— Колдун, мать твою! Совсем сдурел?!
На него набросились. Сзади. Двое. Повалили. Отобрали автомат.
— Ты что это надумал?! — Недовольное лицо Инженера нависло над Ильей. Из-за плеча начальника станции выглядывал озадаченный Бульба. — Здесь тебе не Аэропорт, чтобы стрелять во все, что движется.
— Этот ублюдок… — процедил Илья.
— Он мне нужен, — отрезал Инженер, — так что уймись, понял?
Больше Илья не сказал ни слова. Молча встал. Молча отряхнулся.
Бульба, державший его АК, оружие возвращать не спешил.
— Заходи, Тютя. — Инженер собственноручно открыл решетчатую створку, перегораживавшую туннель. И едва Тютя скользнул в проход, запер замок снова.
— Спасибо, дяденька. Ты добрый, ты, может быть, и спасешься, — посулил Тютя.
— Иди за мной, — велел Инженер. — Поговорить надо. Расскажешь обо всем, что видел и что слышал в метро.
— Тютя готов говорить, — закивал Приблажный. — Сначала Тютя поговорит здесь. Потом пойдет говорить дальше. Да, дяденька?
— Пойдет-пойдет, — пообещал Инженер. И, повернувшись к часовым, добавил: — Через час смену пришлю. Бульба, ты это… приглядывай за Колдуном.
* * *
Сменившись ровно через час и сдав автоматные рожки с патронами следующей паре часовых, Илья и Бульба вернулись на станцию. И попали, судя по всему, в самую гущу событий.
Еще из туннеля они услышали гул голосов и отрывистые истеричные выкрики Тюти:
— Грехи тяжкие!.. Кара небесная!.. Не по-людски живете!.. Саранча придет в метро!.. Большая саранча!.. Ничто ее не остановит!.. Всех сожрет!.. Скоро!.. Тютя знает!.. Кайтесь!.. Живите праведно!.. Последние часы!.. Может быть, спасетесь!.. Слушайте Тютю!.. Слу-у-ушайте!..
Перед небольшим костерком, разложенным в самом Центре станции, царило непривычное оживление. Горела пара факелов, светили фонарики. Зал и обе платформы были заполнены народом. Между многоярусными грибными плантациями, выступающими из тьмы станками, грудами металла и палатками, шумели люди. Все население Сельмаша, за исключением часовых, стянулось единственному костру.
Илья увидел, как разъяренный Инженер, окруженный полудюжиной вооруженных то ли помощников, то ли охранников, за шиворот тащит Тютю сквозь толпу.
Толпа неохотно расступалась и недовольно гудела.
Илья и Бульба поднялись с путей на платформу, протолкались поближе.
— Не обижайте Тютю, если хотите спастись! — бился в лапищах Инженера тщедушный юродивый. — Помогите Тюте! Выслушайте Тютю! Поверьте Тюте! Ибо не видит пока Тютя спасения для этой станции! Ибо скорбит обо всех вас Тютя! Ибо жалеет он вас! И ноет у Тюти сердце оттого, что будет с вами!
Кое-кто начал заступать дорогу начальнику станции. Чьи-то руки хватали подручных Инженера. Фонари светили им в лицо. Уже слышались возмущенные крики:
— Оставьте его!
— Не трожь Тютю, Инженер!
— Пусть говорит убогий!
Однако Инженер и не думал отпускать Приблажного. Верные помощники начальника станции раздвигали толпу прикладами.
— Р-р-раступись! Освободить дор-р-рогу! — рычала охрана.
Недовольство сельмашевцев росло. Дело начинало попахивать бунтом.
Откуда-то справа вынырнуло знакомое бородатое лицо.
— Дядь Миш, что происходит? — вцепился в бородача Бульба.
— Сам не видишь? — буркнул тот. — Инженер Тютю выгоняет.
— Приблажный ничего не рассказал?
— Рассказать-то рассказал. — Пожилой сельмашевец в сердцах сплюнул под ноги. — Но лучше бы он молчал!
— Чего так?
— А ничего! На других станциях все то же самое, что у нас. И на синей ветке, и на красной. Сверху — муранча, а под землей люди от страха трясутся.
— Ничего нового, в общем, Тютя не сообщил.
— Об этом и так нетрудно было догадаться, — заметил Илья.
— Догадываться — это одно, Колдун, а знать наверняка — совсем другое, — смерил его неприязненным взглядом старик. И продолжил, обращаясь к Бульбе: — Когда посты меняли, за Тютей недоглядели. Приблажный выскользнул из служебки и вон как народ перебаламутил своими проповедями. Страху только нагнал. Зря Инженер его сюда впустил. И без Тюти тошно было, а уж теперь…
Переполнявшие его чувства сельмашевец выразил еще одним смачным плевком.
Бульба витиевато выругался.
— А не фиг было мне мешать, когда я Тютю вашего на мушку взял, — процедил Илья.
Теперь-то «проповедника» уже не пристрелишь. Прилюдно — никак. Взбудораженные сельмашевцы не позволят. Но вытурить со станции его еще можно было. Чем, собственно, и занимался Инженер.
Начстанции заметил Бульбу и бородача, с которым тот разговаривал. Пихнул Приблажного им в руки. Под рваным рубищем юродивого звякнули самодельные «вериги».
— Бульба, дядя Миша! Тютю — в орджоникидзевский туннель, живо! Колдун, помоги!
— Дяденька Колдун? — тихонько заскулил Тютя, увидев Илью. — Опять Тютю убить хочешь?
Приблажный пустил слезу и на время затих, так что они без особого груда спихнули его с платформы на пути.
Здесь Тютя хотел, было снова воззвать к оставшейся на платформе пастве, но Бульба, не мудрствуя лукаво, заткнул ему рот ладонью.
Инженер тоже спрыгнул с платформы. Крикнул вооруженным помощникам:
— В туннель никого не пускать!
А через пару секунд темнота туннеля поглотила и юродивого, и четырех сопровождающих.
Отсеченные автоматчиками сельмашевцы остались на станции. Возмущенный гул толпы начал стихать. Потеряв Тютю из виду и не слыша больше призывов проповедника, люди быстро утрачивали пробудившийся, было воинственный пыл. Возвращалась апатия, души вновь наполняли отчаяние и чувство безысходности.
* * *
Они дотащили Тютю до туннельной решетки. Инженер, сделав охране знак расступиться, открыл замок и собственноручно выпихнул юродивого с сельмашевской территории.
— Тютю выгнали, — разочарованно, словно не веря в случившееся, пробормотал Приблажный. — Отсюда тоже выгнали. Тютю нигде не любят. Тюте никто не верит.
— Топай-топай давай! — посоветовал Инженер. — Хотел вразумлять гнездо порока — флаг тебе в руки! Иди на Орджоникидзе. Пусть там тебя пришибут, наконец. Но от моей станции держись теперь подальше, понял?
— Тю на тя, дяденька! — раздалось в ответ плаксивое и обиженное. — Тютя-то пойдет. Но Тютя всех вразумить и спасти хочет. Только Тютю не слушают.
Инженер, позвякивая ключами, уже возвращался обратно на станцию. Бульба и дядя Миша последовали за начальником станции. У решетки остались только два молчаливых часовых и Илья. Маленькая свечурка едва освещала пространство.
Тютя прислонился щеками и лбом к толстым ржавым прутьям. К грязным разводам, покрывавшим его лицо, добавились две коричневые полосы. Тютя смотрел на Илью.
Глаза Приблажного горели.
— Дяденька Колдун, не злись на Тютю. Тютя просто говорит, как есть и как будет. Тютя уйдет, но придет большая саранча, ибо кару небесную нельзя остановить. Ваши решетки закрыли вход Тюте, но от нее они не защитят. Ты, дяденька Колдун, объясни это остальным, раз уж никто здесь Тютю слушать не хочет. Скажи, пусть хоть немного люди поживут по-людски. Пусть очистятся от скверны, вражды и ненависти. Пусть откроют решетки и заслоны в туннелях и в душах. Пусть не запираются, а идут навстречу друг другу. Пусть вместе встречают конец. Легко и достойно. В радости и умиротворении, а не в страхе и разобщенности. Пусть будет так, и тогда, может быть, кому-то повезет. Может быть, кто-то и будет помилован.
— Тютя, слышь, валил бы ты отсюда, — не очень уверенно пробормотал кто-то из часовых. — Инженер сказал…
Однако Тютя его не слушал:
— И ты, Колдун, будь со всеми вместе тоже. Пока еще есть такая возможность. Пойми: в той жизни, которой ты живешь сейчас, нет радости и нет смысла. Жить одному и думать только о мертвых — это все равно… все равно что…
Тютя на миг запнулся и задумался. Растопырил пальцы, замахал рукой, подбирая подходящее сравнение. И, глянув на свою пятерню, расплылся в улыбке озарения.
— Все равно, что держаться за жизнь рукой, на которой не хватает пальцев. Ты думаешь, что держишься крепко. Но как такое может быть, если ты один? Ты думаешь, что вцепился в жизнь здоровой пятерней, но на самом деле это уже калечная трехпалая рука. И вот что получается… Смотри…
Грязные пальцы Тюти обхватили толстый прут решетки. Потом Приблажный убрал мизинец и безымянный. И сильно дернул рукой.
Оставшиеся пальцы соскользнули с железа. Зазвенели «вериги» юродивого.
— Трехпалой ладонью трудно за что-то держаться. Тютя знает, Тютя видел.
Видел? Илью прошиб холодный пот.
— Постой-постой! — Он подошел к решетке. — Что ты видел? Ты хочешь сказать, что видел человека с тремя пальцами?
— Тютя много ходит. Тютя многих видит, — пятясь в темноту, забормотал Приблажный. — И сейчас Тюте пора уходить.
Свет трепещущего огонька свечи почти не доставал до него.
— Так видел или нет? — Теперь уже Илья бросился на решетку.
Он едва различил в слабом свете слабый кивок.
— Тютя видел.
— Где?
— Там, откуда Тютя пришел.
Фигура юродивого растворилась во мраке. Тихонько бряцнул металл, которым был обвешан Приблажный.
Бульба говорил, что Тютя пришел с синей ветки. Значит… Значит, искать надо там?
— Кто он, этот человек?!
— Он мертвый, — донесся из темноты негромкий голос.
— Что?!
— И он хороший. Тютю слушает, Тюте верит, Тютю понимает…
— Как его звать?!
— Нет-нет! — Приблажный словно вспомнил о чем-то. — Больше Тютя ничего не скажет. Больше Тюте нельзя ничего говорить.
— Как-его-звать?!
Юродивого видно не было. И на этот раз ответа от него не последовало. Тютя исчез без следа и звука. Не слышно было даже позвякивания «вериг».
— Сапер?! — крикнул Илья в темноту. — Это был Сапер? Он называл себя Сапером?
Темнота безмолвствовала.
Илья в сердцах саданул кулаком по запертому замку. Посыпалась ржавчина. Завибрировали прутья решетки.
— Колдун, не буянь, — потребовал один часовой.
— Возвращайся на станцию, — посоветовал другой.
