Глава 1
Поезд-призрак

Рельсы. Шпалы, шпалы, шпалы. Тусклые лампочки под потолком туннеля почти не освещают путь. Двое идущих отбрасывают длинные тени. Те начинают жить своей жизнью, беспорядочно мечутся, словно пытаясь убежать. А может, наоборот – наброситься? А может, это уже не тени? Так вот откуда взялось выражение «бояться собственной тени».

Что там валяется сбоку у стены? Тряпье какое-то, что ли? Запах уж больно противный. Ой, оно шевелится! Да нет, это просто крыса. И не одна. Что их здесь привлекло? Догадаться нетрудно – это не просто тряпье, это чьи-то бренные останки.

Брось, не смотри. Чего ты там не видел? Не все ли тебе равно, отчего он умер, этот неизвестный? Тоже мне, Шерлок Холмс нашелся. Или думаешь, что это кто-то из знакомых? Скорее всего, бомж какой-нибудь, у нас на станции вроде за последние несколько дней никто не пропадал. Хотя кто его знает?

Впрочем, ты прав – лучше посмотреть. Знаешь, я слышал, что она снова объявилась тут. А если так, то лучше бы знать об этом заранее и не ходить по одному, потому что кому же хочется быть найденным с перерезанным горлом, с отрезанным ухом и отрубленным мизинцем. Говорят, она всегда отрезает своим жертвам ухо и мизинец. Что, руки объели крысы? Тогда голову осмотри. И нечего огрызаться – ты же сам за это взялся. Оставил бы мертвого гнить спокойно, так нет, тебе посмотреть захотелось. Тогда уж и уши проверь – оба ли на месте?

Как – не получится проверить? Нет уж, назвался груздем, так не чирикай. Что тебе стоит голову осмотреть? Ну как? Не хватает уха? Говори громче, я не понял? Вообще нет головы?

Слушай, пойдем скорее. Если тут морлоки поработали, это еще хуже. С отрезанным ухом валяться обидно, но если эти твари нас догонят, то одни косточки оставят – потом и не узнает никто. Слышишь, сзади какой-то шорох?.. Ну тя к черту! Ты как хочешь, а я побежал…

Ждать пришлось долго, но терпения Федору было не занимать. И он дождался. Сначала был свет в туннеле. Затем – нарастающий грохот. И наконец, показался поезд. Проезжая вдоль платформы, он постепенно снижал скорость. Федор на всякий случай сделал шаг назад, его обдало теплым ветром, в котором ощущался запах нагретой смазки и чего-то кислого. «Повеяло ароматом туннелей», – подумал Федор. Поезд затормозил. Но света в вагонах не было, не видно было и пассажиров. Двери медленно начали открываться, Федор сделал было шаг вперед – и замер. За разъезжающимися створками оказалась чернота, в которой кто-то был. Невидимка притаился в вагоне, подкарауливая его. «Я так долго ждал, когда придет этот поезд, – подумал Федор. – Я должен успеть». Но ноги словно приросли к полу. «Туда нельзя, а то плохо будет», – шепнул инстинкт. «Если упустишь этот, следующего можешь не дождаться», – твердил рассудок. И Федор непослушными ногами сделал шаг, другой, чувствуя, как липкий пот стекает у него по спине. И вновь застыл на месте, не в силах решиться. В вагоне раздался какой-то шорох, или это ему показалось? Застыл состав на рельсах, застыл человек на платформе в безмолвном ожидании. Но наконец, словно у невидимого машиниста лопнуло терпение, створки дверей со стуком сошлись, и поезд тронулся с места, быстро набирая скорость. «Стой», – закричал, опомнившись, Федор. Но поезд уже скрылся в туннеле. А он остался один, теперь уже навсегда. Единственный шанс был бездарно упущен. «Если бы я успел, я мог бы узнать… Да, но не слишком ли велика цена? Но что толку теперь об этом думать – поздно. Я струсил, я не успел на поезд. Другого не будет».

И тут Федор проснулся. Во рту пересохло, он весь был в поту. Рядом тут же пошевелилась Вера, уловив его движение.

– Чего ты? – спросила она. – Ты опять кричал ночью. Снова тот сон, да?

– Попить дай, – велел он. Вера тут же сунула ему пластиковую бутылку с водой – та была невкусной, теплой, отдавала ржавчиной. В палатке было душно.

– Федя, – жалобно позвала она, приподнявшись на локте, разглядывая его в полутьме. – Не ходил бы ты никуда на этот раз. Предчувствие у меня.

– Какое, к черту, предчувствие? – буркнул Федор.

Очень не любил он этих ее глупостей. Возможно, потому, что в глубине души и сам был немного суеверным. Да еще опять этот проклятый сон! Поезд был его навязчивым кошмаром. Он почти никому не рассказывал об этом, но Вера знала. Она думала, что Федор еще в детстве, наверное, наслушался баек про поезд-призрак, которые рассказывали в метро чуть ли не на каждой станции. А может, чуть не попал под дрезину. Как бы там ни было, сон этот Федор видел время от времени – и каждый раз, как правило, вскоре после этого случалась с ним какая-нибудь гадость. Хотя вполне возможно, что связь между сном и невезухой существовала только в его воображении, потому Федор старался дурным мыслям воли не давать и Верины причитания тоже слушать не любил. Впрочем, предчувствия появлялись у Веры чуть ли не перед каждым его уходом.

Сон был таким отчетливым, что Федор помнил даже запахи оттуда, даже ощущение теплого дуновения на лице. Может быть, то были какие-то детские воспоминания двадцатилетней давности – в те далекие времена настоящие поезда в подземке еще ходили регулярно, метро работало как отлаженный механизм и сбои случались редко. Но после Катастрофы оно превратилось в убежище для остатков населения огромного города, что потихоньку разрушался наверху. Поезда навсегда застыли – на путях, в депо. Некоторые из них растащили по частям для хозяйственных нужд. И лишь дрезины иногда носились от станции к станции, перевозя пассажиров и грузы.

Большие черные глаза Веры налились слезами – он не столько видел это в полутьме, сколько догадывался. Федор раздраженно хмыкнул. Вера откинула с лица спутанные черные волосы, потянулась поцеловать – он поморщился.

– Ну полно тебе, сколько раз ты уже это говорила – и все нормально было. Чего ты меня хоронишь заранее, – тут новая мысль пришла ему в голову: – Ты это, знаешь что, – пробормотал Федор, отхлебнув воды из бутылки и промочив рубаху на груди, – если я не вернусь, отдай Рыжему мое ружье – я ему обещал.

– Да что ты несешь-то? – вскинулась тут же Вера.

– Да черт его знает, муторно мне как-то, – пробормотал Федор. – Так отдашь ружье-то?

Видно было, что Вера хотела возразить, но пересилила себя.

– Как скажешь, Феденька, – женщина прижалась к нему, потерлась носом о плечо. – А лучше б ты остался. Что ж со мной будет, если не вернешься?

– Другого себе найдешь. Ну ладно, шучу, шучу, – фыркнул он, уловив ее негодующее движение. – Да только если баб слушать, пришлось бы так и сидеть на одном месте. Ты что, хочешь, чтоб я совсем от скуки загнулся тут?

– Да что ж ты меня так мучаешь? Знаешь ведь – не нужен мне никто другой.

Это было похоже на правду и это было странно. Вера действительно пристала к нему («Прилипла, как смола к подошве», – подумал Федор), то и дело уверяла его, что он – ее последняя любовь. Может, оттого и прикипела так – чувствовала, что ее время стремительно уходит. Готова была обихаживать его и баловать – лишь бы остался с ней.

Федор появился на Китай-городе пару лет назад и сначала вовсе не думал, что задержится здесь надолго. Ему больше хотелось бы осесть на одной из кольцевых станций, стать гражданином содружества Ганзы. Но богатевшая благодаря выгодному положению Ганза вовсе не стремилась принимать чужаков – получить там постоянную прописку было очень трудно. В Полис, государство, расположившееся на «Библиотеке им. Ленина» и соединенных с ней переходами станциях, где заправляли военные-кшатрии и ученые-брамины, ему отчего-то не хотелось. Федор считал, что там не сможет развернуться, – там прежде всего ценились знания, книги, а в них Федор разбираться не умел, хотя слышал, что некоторые сталкеры этим промышляли (взять хоть легендарного Бумажника, сокращенно – Бума). Но для Федора тайной было, почему за одну неказистую с виду книжонку кшатрии готовы отвалить немерено патронов, а на другую, толстую, хорошо сохранившуюся, в красивой обложке, только глянут пренебрежительно и качают головами – в топку, мол.

Четвертый Рейх, занимавший Тверскую, Пушкинскую и Чеховскую, ему и подавно не подходил – Федор в политику предпочитал вообще не соваться. Оставались небольшие конфедерации где-нибудь к центру поближе. А на Китай-город, где к власти пришли бандиты, занесло Федора случайно, и жить здесь он не планировал сначала. Но потом задержался – из-за Веры.

Впрочем, тогда звали ее Венера, и жила она с одним из охранников, здоровенным мужиком по кличке Кабан. Федор вовсе не собирался отбивать ее у сожителя, но Вера, услышав пару раз, как вечерами он поет у костра песни, сама принялась то и дело крутиться вокруг него. Сожитель ее все видел и страдал молча. В огромном теле таилась, как оказалось, мягкая и сентиментальная душа – другой бы поколотил пару раз неверную подругу, а этот только вздыхал. И когда Вера стала жить с Федором, Кабан пытался воздействовать на нее лишь уговорами. Федор не раз замечал, как мужик, встретившись с ним взглядом, сжимал тяжеленные кулачищи, но тут же отводил глаза. Видимо, он ничем не хотел огорчать любимую женщину и надеялся, что если будет терпелив, когда-нибудь она поймет свою ошибку и вернется к нему.

«А если я не вернусь, ружье-то, небось, не отдаст Верка Рыжему, пожадничает, его ведь хорошо продать можно», – подумал Федор, но тут же устыдился. Вполне возможно, что Вера, наоборот, свято выполнит его волю – размякнет, разнюнится, вспомнит, что это его последняя просьба была.

У Федора ее чувства особого умиления не вызывали – сам он считал, что любить его особо не за что, поэтому слегка презирал Веру за то, что так к нему прикипела. Ну, и себя заодно – за то, что позволял ей обожать себя, не испытывая к ней особой привязанности, а просто потому, что так было удобнее. Всегда сыт, обстиран, и баба под боком, каждое слово твое ловит, в рот заглядывает – разве плохо?

Один из местных как-то по пьяному делу рассказал Федору, что в прошлом Вера была обыкновенной проституткой, каких много на Китай-городе. Обычно проститутки годам к двадцати пяти выходили в тираж, и большинство из них, как правило, спивалось. А она сумела так себя поставить, что с ней считались. Смогла как-то подняться, завела свою торговлю и в результате к своим тридцати с небольшим жила вполне неплохо. Федор старался не думать, кому Вера этим обязана – женщине трудно чего-то добиться без сильного покровителя. Слухи разные ходили, но болтать много боялись. Большинство местных уважало Веру за мозги и за твердый характер, за деловую хватку. Сколько ей лет на самом деле, никто не знал, Федор подозревал, что она даже старше, чем в паспорте было указано. По меркам метро – уже почти старуха, но выглядела она на удивление хорошо: большие темные глаза с поволокой, на лице почти нет морщин. Свои черные волосы она, наверное, чем-то подкрашивала, он не вникал, но седины у нее не было. И только взгляд выдавал – тяжелый, циничный взгляд пожившей тетки, всякое повидавшей на своем веку. Когда этот взгляд останавливался на Федоре, в глазах Веры появлялось обожание, и это, по его мнению, ужасно ей не шло.

Федор старался не думать о ее прошлом. Вера уверяла, клялась, что он у нее третий, и он делал вид, что верит. На самом деле ему было безразлично – ну, может, испытывал легкую брезгливость, и только. В конце концов, и сам не ангел. С ней было удобно еще и потому, что на станции она была своя. Он, пришлый, никому не был нужен, его в лучшем случае терпели тут, но, живя с Верой, он и сам отчасти становился своим для них. Вот только терпеть он не мог этого ее имени – Венера, похожего на кличку, сразу напоминавшего о борделе – наверняка сама себе его придумала. И стал звать ее Верой. Скорее всего было у нее когда-то простое, обычное имя, которое мать дала ей при рождении, но Федора это не интересовало.

– Венера! – раздался грубый голос снаружи. – Куда хабар складывать?

– Сейчас, сейчас, – встрепенулась Вера, моментально натянула на себя пестрое платье, пригладила волосы и шустро полезла наружу. Мигом все предчувствия вылетели у нее из головы. Сталкеры вернулись с добычей, и надо было принять товар – осмотреть, оценить, расплатиться.

– Началось в колхозе утро, – вздохнул Федор, вспомнив любимую поговорку одного из местных старожилов. Потягиваясь, выбрался из палатки на станцию.

Было еще рано, но на Китай-городе уже стоял шум и гомон, хотя большинство девок и сутенеров еще не проснулись после вчерашнего. Станция была ярко освещена – в центре зала сияла большая лампа, и еще несколько обычных лампочек свисали на проводах здесь и там. Станционный зал не поражал оригинальностью отделки – на других, например, на Новокузнецкой, было куда интереснее. С другой стороны, там Федор всегда чувствовал себя неуютно, как будто тени неведомых строителей, что вытесали из камня затейливые скамейки, светильники и колонны, до сих пор витали где-то поблизости. Да и вообще нехорошие там были места – совсем рядом Мертвый перегон, о котором ходили самые жуткие слухи. Другое дело – на Китае: все просто, массивные светлые колонны, никаких лишних завитушек, зал тоже выдержан в светлых тонах.

Зато обитатели станции являли собой картину пеструю и живописную. Девки в ярких платьях, стриженые братки, пришлый люд в самых разнообразных костюмах, кто во что горазд, нищие в живописных лохмотьях. У кого-то всей одежды было – потрепанные штаны, зато на голове гордо красовалась замызганная шляпа неизвестно для какой надобности.

Почти вся платформа была забита палатками, некоторые из них служили по совместительству и торговыми лотками, в которых и протекала вся жизнь хозяина: здесь он ел, торговал, спал. Между палатками прохаживались крепкие, коротко стриженные парни в спортивных штанах и кожаных куртках. В переходе на соседнюю станцию находился пост – ее контролировала другая группировка, и тем, кто хотел пройти туда, приходилось платить охранникам.

У Веры было две палатки рядом – в одной они жили, другая служила магазином, где хранился товар и велась торговля. Верины товары охранял Кабан – Федор подозревал, что Вера ему за это не платила. Торговала Вера чаще сама, иногда нанимала девчонок помоложе, но постоянно следила за ними. В деловых вопросах она вообще была достаточно жесткой.

Здесь было шумно, и Федор никак не мог к этому привыкнуть. Все хотел уйти, но не мог решить, куда. «Там хорошо, где нас нет», – философски подумал он. Отправился в кафе на верхней площадке – выпить чаю с утра. Здесь было уютно – под навесом стояли столики и пластиковые стулья, на столиках даже расставлены были искусственные цветы в горшочках.

Федор, прихлебывая чай, рассеянно послушал чужие разговоры – про черных упырей, которые так и лезут незнамо откуда, пытаясь прорваться с поверхности на станцию ВДНХ. Говорят, станция уже еле держится. Федор не очень верил этим слухам – может, их вообще кто-нибудь нарочно распускает. С другой стороны, нет дыма без огня, на всякий случай нужно быть настороже. Но от них до ВДНХ еще чуть ли не полметро, так что пока можно чувствовать себя в относительной безопасности. А кто-то вроде бы опять видел поблизости Кошку, неуловимую убийцу, отрезавшую, по слухам, своим жертвам ухо и мизинец в память о том, как надругались над ней самой. Отчаянная мстительница наводила ужас на китайгородских. Федор хмыкнул – у страха глаза велики. Если принять во внимание, сколько человек уже видели Кошку, получалось, что она может одновременно быть в самых разных местах. Да и еще странность тут есть – если она такая уж опасная убийца, как же те, кто ее видел, остались в живых? Выдумывают, ох выдумывают люди – у страха глаза велики. В темном туннеле и обычная тетка-челночница может сойти за призрак из преисподней.

Федор еще не жил на Китай-городе постоянно, когда Кошка вышла на тропу войны, он сюда разве что заглядывал по делам иногда, ну, и с Верой водил знакомство. А уже потом, когда весь этот ужас случился, когда троих нашли зарезанными прямо на станции, припомнил, что, кажется, видел раньше девчонку – она убиралась в палатке у Веры. Но разве будешь обращать внимание на худенькую, невзрачную, бледную оборванку? Мутанты не вызывали у него особого интереса, ему бы в голову не пришло разглядывать ее шестипалую ладонь или просить, чтоб показала мохнатое ухо. Но и дразнить он ее не пытался – и так существо судьбой обиженное, чего уж добавлять еще. К тому же Федор вообще старался на всякий случай со всеми ладить, не наживать врагов. Поэтому страха перед Кошкой особого он не испытывал, в отличие от многих других на станции. Был уверен почему-то, что мстительница, случись ей встретить его где-нибудь в темном туннеле один на один, убивать его не станет, отпустит с миром.

Он вышел и спустился обратно на станцию. Навстречу ему попался Леха Фейсконтроль, ощупал пристальным взглядом. За этот взгляд он и получил свое прозвище – тому, на кого он долго смотрел, быстро становилось неуютно, человек начинал лихорадочно соображать – нет ли за ним каких-нибудь грешков. Физиономия у Лехи была с утра опухшей, глаза превратились в щелочки. Сероватые волосы слипшимися прядями падали на плечи, тренировочные штаны пузырились на коленях, кожаная куртка была накинута на одно плечо.

«Почему он волосы не стрижет?» – подумал Федор. Сам он предпочитал короткую стрижку, так легче было избавляться от вшей. Многие девчонки неплохо умели стричь, а он за это баловал их маленькими подарками. Вера косилась ревниво, но самой ей искусство стрижки никак не давалось – приходилось мириться с тем, что другая красотка наклоняется над Федей с ножницами в руках, не упуская случая пошутить или, словно невзначай, потрепать нежно по волосам. Федор пользовался успехом у здешних девочек, наверное, потому, что отличался от типичных здешних обитателей – хамоватых, пропахших брагой, несдержанных на язык и чуть что распускающих руки.

Леха, пробуравив Федора взглядом насквозь, решил все же сменить гнев на милость.

– Венерка говорит, ты на Ганзу собрался? – вполне дружелюбно поинтересовался он.

– Ага, надо кое с кем перетереть, – неопределенно ответил Федор.

– Ты это, узнал бы, почем им там нынче кожаные куртки с Динамо привозят, – попросил Леха. – А то мне тут предлагал хмырь один за двести патронов, да сомнения у меня, лохануться не хочу. Может, дешевле можно взять.

– Легко, – пообещал Федор, который уже знал, что Леха себе на уме и малость скуповат. За спрос патронов не берут, как говорится, а с Лехой лучше было не портить отношения. Федор вспомнил, что про Леху рассказывали – он вроде дружбу водил с Кошкой, пока не приключилась эта жуткая история, и та не ушла с Китай-города.

«Интересно, – подумал он, – как же те бандиты, что с ней такое сотворили, не побоялись Леху?» А может, это, наоборот, и проделано было для того, чтобы поставить его на место, показать, что они его вовсе не боятся. Но их уже не спросишь – мертвые ничего не скажут. И разделался с ними, кажется, не Леха, хотя слухи разные ходили. Федору стало жутковато. В последнее время у Лехи такой странный вид – словно он и не здесь вовсе, смотрит на тебя в упор, а видит что-то свое.

А Леха, прищурившись, спросил:

– Чего за хмырь возле тебя вчера крутился?

– Да так, пришлый один. Просил кое-чего, – буркнул нехотя Федор. Ему не нравилось такое внимание к его делам.

– Смотри. Не по душе он мне. Взгляд у него какой-то нехороший. Мутный тип, – изрек Леха.

Федор выругался про себя. С одной стороны, Леху все знали – он зря не скажет, было мнение, что людей он насквозь видит. С другой – какое ему дело? Федор этого клиента, может, первый и последний раз видит. Сведет с нужным человеком, получит свою мзду – и привет!

И Федор не удержался вдруг, мстительно сказал, как бы между прочим:

– Говорят, Кошка опять где-то поблизости бродит.

Сказал и тут же осекся, жалея, коря себя за болтливый язык. Леха тяжело уставился на Федора.

– И что? – спросил он.

– Да нет я так просто. Разное люди болтают, – смутился тот. И отвернулся было, готовый отойти, но тут услышал Лехин голос. Странный голос, словно тот еле ворочал языком, и каждое слово давалось ему с трудом:

– Она вернется. Помяни мое слово, она еще вернется сюда. Это еще не конец. Не надо было ее трогать.

Федор глянул на него, и мороз пробежал у него по коже. Леха выглядел как покойник: лицо бледное, глаза ввалились, нос заострился. Федор моргнул, и наваждение прошло. Однако ему захотелось поскорее уйти, тем более уже пора было собираться. Он вернулся в палатку, надеясь, что Вера у себя в магазине – торгует. Ничего подобного. Конечно, она стерегла его. Сейчас опять будет ныть, упрашивать остаться.

Но Вера держалась молодцом – помогла ему собраться, сунула с собой еды, словно он уходил на неделю, а не на пару дней. И лишь напоследок кинулась на шею:

– Береги себя, Феденька!

– Ну ладно, ладно, – забормотал он, пытаясь отцепить ее руки.

Лицо ее вдруг стало совсем белым, Вера прижала руку к груди, начала задыхаться.

«Опять эти ее штучки, – с досадой подумал он – а я-то уже надеялся, что обошлось».

Он терпеть не мог бабских истерик. Сейчас скажет, что умирает, и он, если не останется с ней, будет сам себе казаться сволочью последней. А у Верки уже сколько раз так бывало – то побледнеет и задыхаться начинает, то через несколько минут опять бодрая. Ее бы врачу толковому показать, только где ж тут такого найти? Его подруга, с ее-то заработками, могла и в Полис пойти, и в госпиталь на Таганку, но все откладывала, скуповата была. Говорила: «На кого ж я товар оставлю?» Никому по большому счету не доверяла – ни ему, ни Кабану, бывшему сожителю. Ценила того за преданность, но в его умственных способностях, видно, сомневалась. Обратилась только к здешней старухе-знахарке, та поила всякими травками, шептала над Верой непонятные слова. Но толку от того было чуть.

Наконец Вера отдышалась, и хотя была еще бледненькой, но храбро старалась делать вид, что все нормально. И Федор оценил это. Ласково потрепал женщину по волосам:

– Не волнуйся. Через день, в крайнем случае, через два, буду обратно – ты и соскучиться не успеешь.

В эту минуту он искренне верил, что так и будет. И Вера попыталась улыбнуться дрожащими губами.