Глава 2
Колдун
То, что с ним случился приступ, Стас понял, когда все уже закончилось. Он обнаружил себя под запертой бронедверью сектора «А». Сколько времени прошло? Стас не знал. И никто не подскажет. Просто еще один кусочек жизни ушел куда-то безвозвратно и без следа. Еще одна маленькая смерть…
Обидно это все-таки. Обидно и неправильно – вот так умирать при жизни по многу раз. Стас поднялся, опираясь на холодную дверь.
– Опять депрессируем, Станислав? – раздался за спиной знакомый голос, негромкий и насмешливый.
Стас вздрогнул, будто его застали за чем-то постыдным и недозволенным. Отдернул руку от двери. Повернулся. Увидел то, что и должен был увидеть. Кого должен был.
Илью Колдуна.
Илья – имя. Колдун – кликуха. Фамилии этого человека не помнил никто.
Илья как всегда улыбался во весь рот. Под густыми бровями поблескивали прищуренные внимательные глаза, в которых трудно было что-либо прочитать. Интересно, он уже долго наблюдает или только подошел? Колдун вряд ли ответит на этот вопрос. А сам Стас спрашивать не станет.
– Приступ? – как бы между прочим поинтересовался Илья. Вроде бы его улыбка даже стала чуть сочувствующей.
Стас молча кивнул. Колдуна не обманешь. Об этом знает весь «Аид».
– А чего под дверью торчишь? Хочешь, чтобы зашибли на фиг, пока в отключке?
В принципе, могли. Бронированная дверь «офиса» – тяжелая.
– Зачем приперся? – допытывался Колдун с таким видом, будто знал ответ. Может, и правда знал.
Формально Илья был «аидовским» психологом. И, как считал Стас, причем, не он один, – немного психом.
Вообще-то у Стаса были подозрения, что о психологии как таковой Колдун имеет весьма смутное и поверхностное представление. Все-таки Илья слишком молод, точнее, недостаточно стар. Вряд ли он мог получить полноценное психологическое образование и пройти хоть какую-то практику до Войны. Поэтому психолог – это, скорее, не профессия, а еще одно прозвище Ильи.
На самом деле этот человек неопределенного возраста и не очень понятных Стасу занятий выполнял в «Аиде» вполне определенную функцию хранителя душевного спокойствия подземных колонистов. И надо признать, чужое душевное спокойствие Илья худо-бедно сохранил: на объекте пока не было явных сумасшедших. А вот свое, похоже, не уберег. Колдун порой совершал не совсем адекватные поступки и гораздо чаще говорил неадекватные вещи. В общем, псих… олог.
Но, видимо, за то, что других душевнобольных в «Аиде» не появлялось, Гришко ценил Колдуна и держал при себе в «А»-секторе. За это, а еще за его удивительную, просто сверхъестественную, проницательность, догадливость и доскональное знание человеческой натуры. Вероятно, из-за этих способностей, кстати, к Илье и прилипло необычное прозвище, давно заменявшее психологу фамилию. Что ж, Колдун – он и в «Аиде» Колдун.
* * *
– Ну? Чего молчим, Фрейда тебе в задницу и Юнга в печенку! – в лицо Стасу скалилась гладко выбритая физиономия Ильи. – Опять Катюху стережешь?
Илья, как всегда, видел человека насквозь. И опять что-то подсказывало Стасу: дело тут не в психологии. Не в ней одной, во всяком случае. Иногда казалось, что Илья Колдун действительно колдует по-настоящему.
– Катю, – угрюмо поправил Стас. Отнекиваться бесполезно. От психолога-Колдуна ничего не утаишь.
Илья удовлетворенно хмыкнул:
– А ты думаешь, я не понимаю? Думаешь, не вижу, как ты топчешься у нас под дверью и как пялишься на Катюху, когда она выходит?
– На Катю.
«И то, что ты видишь и понимаешь, еще не значит, что то же самое видят и понимают другие».
Стас исподлобья смотрел на собеседника. Не менее примечательной, чем его вечно улыбающееся лицо и редкая по нынешним временам профессия, была одежда Ильи. Колдун носил старенький (а новых сейчас нигде и не найти), но опрятный костюмчик. Все как положено: пиджачок, брючки, галстучек, застиранная рубашка.
Психолог словно сошел в бункеры «Аида» с выцветшей довоенной фотографии и забыл дорогу назад. Этот тип, в голове которого творилось невесть что, внешне выглядел слишком… даже нет, не просто слишком – непозволительно цивильно. Непонятное, ничем не оправданное, необоснованное и совершенно неуместное пижонство. Сейчас никто так не одевается. А психолог одевался.
Или псих…
Не зря все-таки Илью в «Аиде» втихую называли психом. Правда, делали это с опаской, убедившись, что сам Илья ничего не слышит. Хотя у Стаса складывалось впечатление, что Колдун слышит все. И слышит, и видит, и знает. На то он и Колдун. А психолог – это так, дело десятое.
– Слушай, парень, тебе с Катюхой…
– Ее зовут Катя, – снова поправил Стас.
– Все равно тебе с ней ничего не светит, – лучезарно улыбался ему Илья.
«Вот же гад, а!» – Стас угрюмо смотрел на психолога, не смея, впрочем, озвучить свое негодование. Колдуна в «Аиде» боялись не меньше, чем Гришко. Психов всегда боятся. Особенно влиятельных. А Колдун не только имел высший допуск категории «А», но и был вхож лично к полковнику. Он, говорят, даже умел…
– Не злись на меня, Станислав. И не ругайся про себя, – да, наверное, он и в самом деле умел читать чужие мысли.
На Стаса гипнотизирующе смотрели блестящие щелочки прищуренных глаз и широкая улыбка Ильи.
Интересно, этот весельчак когда-нибудь перестает лыбиться? Вряд ли. Насколько помнил Стас, даже когда Илья пребывал в глубокой задумчивости, по его лицу все равно блуждала рассеянная улыбочка.
– Я бы рассказал тебе о биохимии любви, но ты же все равно ни хренаськи не поймешь. Да и сам я, признаюсь, в этой лабуде не шибко шарю. – Илья пренебрежительно махнул рукой. – Короче, через полгодика острая фаза влюбленности пройдет. Потом будет легче. Очухаешься, пойдешь на поправку. Нужно только время, чтобы переломать себя.
«Отвянь», – буркнул Стас. Мысленно, конечно.
– Оставь ее. Не зацикливайся на той, кто тебе не принадлежит и принадлежать не будет. У Кати свой путь, у тебя – свой. У нее одно предназначение, у тебя – другое. Параллельные дороги, даже если они проложены рядом, не пересекутся никогда. Ничего у тебя с ней не получится. Говорю тебе это как психолог.
«И как Колдун?»
– Так что просто забудь.
– Не могу, – признался Стас.
– Брось! Человек может многое. Даже жить после смерти.
Стас недоверчиво усмехнулся.
– Так говорят, – пожал плечами Илья. – И я склонен этому верить.
Стас хмыкнул еще раз:
– Если человек может многое, то и у меня с Катей может…
– Я же сказал: у вас не получится. «Многое» – не значит «всё». Или, скажем, так: человек может все, кроме того, что изначально решено за него и не в его пользу.
– Кем решено?
– Тем, кто имеет право решать. Судьба, рок, бог… Разве важно, что или кто разруливает такие вопросы за нас? Важнее другое: тех возможностей, которые нам остаются, достаточно, чтобы быть счастливыми, если искренне этого желать. Или чтобы быть несчастными, если стремиться к этому. Ты хочешь быть счастливым или наоборот?
– Не так уж и много этих возможностей, если главное уже решено, – заметил Стас.
– Решена лишь малая часть, и не всегда главная. Что для него главное, человек выбирает сам. И возможностей у него действительно немало. Никто не знает своих возможностей, потому что никто не смотрит вглубь себя должным образом.
– Я знаю себя и свои возможности так же хорошо, как бункеры «Аида», – скривился Стас.
– Ты думаешь, что знаешь «Аид»?
– Вообще-то я здесь живу.
– И только поэтому считаешь, что тебе известно об «Аиде» все? – Илья многозначительно глянул на запертую дверь сектора «А».
Стас замолчал. Да уж, неудачное сравнение. Как он может знать все об «Аиде», имея ограниченный «гэшный» допуск?
– Тебе ведь нужна не Катюха, Станислав, – вновь заговорил Илья.
– Ее зовут…
– На самом деле тебе нужен «офис», – казалось, насмешливо-понимающая улыбка Колдуна уже заполняет собой все пространство. – Тебе осточертела работа на плантациях сельхозсектора, тебя пугает мысль о том, что ты проживешь остаток жизни в «Г» и умрешь в «Г», выращивая пищу для других. Тебе хочется чего-то большего, хочется перемен, хочется вырваться из «Г» и выйти на новый уровень. А Катерина – это всего лишь предлог и самооправдание для того, чтобы ошиваться возле «А»-сектора, дорога в который тебе закрыта. Разве нет?
* * *
Стас угрюмо смотрел на Илью. Слова Колдуна больно царапнули что-то внутри. Так шкрябается и несправедливое обвинение, и неприятная правда, в которую не хочется верить и с которой не хочется соглашаться.
Неужели это и есть правда? Стас не верил. Он не соглашался.
– Ну вот скажи, только честно скажи, чего тебе хочется больше – быть с Катюхой или стать одним из «ашников»? – Илья кивнул на запертую дверь.
– Быть с Катей и стать…
– Не-е, так не пойдет. Я тебе обозначил выбор: или Катюха, или стать. Что бы тебя устроило больше?
– Не знаю, – угрюмо ответил Стас. Так, наверное, честнее всего.
– Если бы ты любил Катюху, то ответил бы иначе, – улыбался ему Колдун.
– Если бы хотел стать «ашником» – тоже ответил бы по-другому, – парировал Стас.
– Не-е-ет. Если бы любил Катюху, ответил бы иначе, – повторил Илья. – Все остальное – ерунда.
На этот раз Стас промолчал.
– Ты не знаешь о себе всего, – улыбающаяся голова Ильи качнулась из стороны в сторону. Наверное, будь эта улыбка глумливой, Стас перенес бы ее легче. Появился бы повод для злости, обиды, ненависти к Колдуну. Но ничего подобного: улыбка была сочувствующей. Почти доброй. – О себе всего не знает никто.
– Никто? А ты, Илья? Ты знаешь о себе все?
«С твоей-то проницательностью?»
– Я пытаюсь себя познать. Но чем больше я себя познаю, тем меньше я знаю.
– Чем больше я знаю, тем меньше я знаю. Где-то я уже такое слышал.
– От меня, наверное, – пожал плечами Колдун. – Я часто говорю об этом, но к моим словам, которые слышат, не всегда прислушиваются. В некоторых вопросах человек склонен слушать только себя, и до него трудно достучаться.
– Поэтому ты заделался психологом?
Илья покачал головой:
– Психологом меня назвали другие, чтобы хоть как-то назвать. Сам я не верю в психологию и никогда ею всерьез не занимался.
«Интересно, почему я не удивлен?» – подумал Стас.
– Скажу больше, – Колдун перешел на заговорщицкий шепот, – я считаю, что психология – это лженаука, пытающаяся познать то, что на самом деле познанию не поддается, и потому лишь выдающая желаемое за действительное. Все попытки разложить по полочкам душу, сущность и внутренний мир человека – бесполезное занятие, изначально обреченное на провал. Просто после Войны всем понадобился некто… Некто…
Илья склонил голову набок, от чего его улыбка и прищуренные глаза-щелочки стали похожи на три косых разреза: два коротких маленьких и один длинный, большой, изогнутый, с зубами.
«“Некто” кто?» – мысленно спросил Стас.
– Универсальный священник всех религий вместе взятых, не разуверившийся в боге и не возненавидевший людей. Чуткий и внимательный исповедник, не порицающий, но внушающий надежду. Заботливый утешитель… обо всех в равной мере заботливый и всех без исключения утешитель. Ну и, если угодно, – психолого-психотерапевто-психиатр для экстренного вправления мозгов и душ. В общем, людям позарез стал нужен кто-то вроде меня. – Илья без малого не расплывался в своей лучезарной улыбке. – Кто-то, кого можно называть и психологом, и колдуном одновременно. Или поочередно, в зависимости от ситуации.
«Или кого можно называть психом», – подумал Стас.
– А кто из нас сейчас нормален? – как ни в чем не бывало спросил его Колдун.
Стасу сделалось не по себе.
– Может быть, мы уничтожили свои безумные города и загнали сами себя в подземные норы для того лишь, чтобы отстраниться, уединиться, докопаться, наконец, до своей истинной сути и разобраться в самих себе, – задумчиво продолжал Колдун, не убирая, впрочем, улыбки с лица. Улыбка эта теперь была совсем неуместной. – Тот, кто разберется в себе, Стас, поймет больше, чем тот, кто познает мир вокруг себя. А впрочем, что такое доставшийся нам мир? Свихнувшаяся планета взбесившихся мутаций… Неинтересно. Мы приходим сюда в первую очередь для того, чтобы познать себя. Вот только человеческая жизнь так коротка.
– Приходим и все же умираем несамопознанными? – Стас попытался съязвить и немного разрядить обстановку.
– Не всегда. Не все, – глаза и улыбка Ильи казались застывшими. Невозможно было догадаться, о чем он сейчас думает. Разговор уходил куда-то не туда. Он, разговор этот, становился не очень понятным, но очень пугающим. – Иногда нам помогают завершить процесс самопознания.
– Кто?
– Двойники.
– Двойники? – Стас посмотрел на Илью с настороженностью и опаской. Ну, точно, Колдун начинал заговариваться. С ним это случалось. Как со всеми психами.
У каждого свои приступы…
– Есть у меня одна теория, – рот Ильи продолжал улыбаться, а голос при этом звучал глухо и совсем не радостно. Как такое возможно, Стас не знал. – Недавно вывел…
«Психолог-Колдун-теоретик, – ужаснулся Стас. – Гремучая смесь, должно быть». Даже предположить страшно, чем сейчас загрузят его несчастный мозг.
– Когда человек стоит на пороге смерти, у него появляется Двойник, которому надлежит сделать то, чего не сделал при жизни умирающий, исправить его деяния или постичь себя, если умирающему не хватило на это времени, сил и воли. Или просто дожить отмеренный срок за другого, у кого это не получилось. У каждого Двойника, как и у каждого человека, есть свое предназначение.
«Началось!» – беззвучно возопил Стас. Это была явно не психотерапия. Это больше походило на проповедь. В «Аид» забрел юродивый…
– Откуда он появляется, Двойник-то? Как? – все же не удержался и спросил Стас. О чем тут же пожалел.
На его вопрос последовал подробный и обстоятельный ответ. И такой же безумный, как первоначальное предположение Колдуна:
– Двойник возникает из ниоткуда, но сам он при этом уверен, что существовал раньше и ничем не отличается от других людей.
«А как же эти самые другие люди?»
– Более того, вся окружающая его реальность подстраивается под эту уверенность. Даже люди, среди которых живет Двойник, не сомневаются в том, что они знали его прежде.
Нет, определенно, это клиника. Бред. Полный. Полнейший. Илья окончательно свихнулся. Но бред сумасшедшего Колдуна все же чем-то завораживал Стаса.
– Двойники, которые приходят к нам, продлевают жизнь нашим мертвецам. И знаешь, Станислав, сдается мне, что только благодаря Двойникам человечество в этом проклятом мире еще не вымерло полностью.
От таких слов Стаса пробрал озноб. Больше всего его поразила уверенность Ильи. Словно Колдун действительно знал наверняка то, о чем говорил.
– Но ты сказал, это всего лишь теория, – негромко произнес Стас.
«Какая, на фиг, теория?! – орал внутренний голос. – Бредятина чистой воды!»
Илья кивнул:
– Теория. Имеющая практическое подтверждение. – Колдун все еще улыбался, только теперь – холодной и мертвой какой-то улыбкой. Он смотрел на Стаса в упор.
Мурашки, бегающие по спине, стали крупнее и проворнее.
– Почему ты так думаешь? Ну, насчет практического подтверждения?
– Я не думаю – знаю.
– Откуда?
– Я сам Двойник.
– Что?!
– У меня такое чувство.
– Это как?
– Просто. Чужие воспоминания. Чужие страхи. Имена людей, которых я не знал. События, которые я не переживал. Как это можно назвать?
«Шизофрения, вообще-то».
– Это… – Стас облизнул губы. – Это все тебе снится?
– Ага, снится, – уголки улыбающегося рта чуть дернулись. – Когда я не сплю. Наяву.
«Точно шиза! Причем, судя по всему, острая ее стадия». Стас затравленно стрельнул глазами по сторонам. Перед дверью в сектор «А» никого, кроме них, не было. Из-за двери за ними, конечно, тоже не наблюдают. Давно прошли те времена, когда из «офиса» велось наблюдение за коридором.
– И часто тебе такое…
Видится? Чувствуется? Вспоминается? Как сказать? Как спросить правильно?
– Часто, – кивнула улыбающаяся голова Ильи. – Вот сейчас, например.
Глаза Колдуна закрылись. Улыбка осталась – никуда не делась. При других обстоятельствах ее можно было бы назвать довольной и блаженной, но сейчас в этой улыбке было что-то жутковатое.
Губы Колдуна шевельнулись. Стасу показалось, будто он что-то шепчет.
Что-то вроде «Оленька».
И что-то вроде «Сергейка».
* * *
– Оленька?!
Он двигался в кромешной тьме.
– Сергейка?
И почему-то звал.
Кого-то…
Непроглядный мрак окружал и давил со всех сторон, не позволяя определить размеры помещения. Он видел только темноту, он шел через нее, как плыл. И дышал ею, а не воздухом.
Идти было неудобно. Под ногами – гравий и грязь, сгнившее дерево, ржавое железо.
Железная дорога? Метро?
– Илюша? Это ты? – женский голос. Настороженный, недоверчивый, но все же полный надежды.
– Папа! Папа! – удивленный и радостный голос ребенка.
– Вы… кто?
– А ты?.. – женский голос.
– Кто? – детский.
И еще звук. Далекий, но быстро, слишком быстро приближающийся. Догоняющий. Бездушный и беспощадный. Страшный. Отвратительный. И от этого шума не укрыться, не спастись.
Наверное, так разговаривала с ним темнота, по которой он шел-плыл и которой дышал. Да, темнота может так разговаривать с тем, кого собирается сожрать.
Стрекочущее «Чирихи-чирихи! Чирихи-чирихи!». Мрак вокруг словно заполняется бесчисленной ратью гигантских насекомых. И ведь правда – заполняется. Похоже на то. Ощущается неприятный резкий запах.
– Ты – он? – вопрошает женщина. – Или не он?
– Папа? – пугается ребенок. – Ты папа или не папа?
У него никогда не было ни жены, ни ребенка. Или все же были? Или не у него, а у того, другого, который вместо него или вместо которого сейчас он сам.
В каком-то другом месте.
В какой-то другой жизни.
А безжалостное «чирихи» лезет в уши и заглушает все прочие звуки, слова, мысли, вопросы.
Он бежит. Пытается бежать. Наугад, вслепую, выставив перед собой руки и протыкая пальцами густой мрак.
Спотыкается. Падает. Больно ударяется обо что-то.
Встает снова и опять бежит.
Сознание еще что-то улавливает… Сознание или все же воображение?
– Илья?
– Папа?
– Чирихи-чирихи! Чирихи-чирихи! Чирихи-чирихи!
Стрекот звучит уже не только сзади, за спиной. Справа и слева – тоже. И сверху. Сильно, резко воняет. Что-то шелестит под ногами. Касается ног. Раз, другой, третий…
Эти прикосновения чего-то жесткого, колючего, скрипучего и царапучего – омерзительны до жути.
Его догнал и теперь огибает живой поток, стремящийся погрести и поглотить, но не способный сделать это. Пока не способный. Словно пенистая грязная вода во время наводнения обтекает большой камень. Но это не значит, что прибывающая вода не может затопить преграду.
Он спотыкается снова и снова падает. Из-под инстинктивно выставленных вниз рук что-то шарахается в стороны. Что-то твердое и гладкое, на ощупь похожее на хитиновый панцирь, каковым, по всей видимости, это «что-то» и является.
На этот раз встать он не успевает. Его все-таки накрывает волна.
Под нескончаемое «чирихи», слившееся с темнотой и уже ставшее ее неотъемлемой частью, по нему пробегают тысячи тонких длинных и цепких ног, усеянных шипиками. По нему проползают сотни остро пахнущих жестких, похрустывающих и шелестящих тел.
«Чирихи-чирихи!» А он лежит, прикрыв голову и свернувшись калачиком.
«Чирихи-чирихи!» А он орет в полный голос, но в оглушительном стрекоте, отражающемся эхом от невидимых стен и сводов, его крика почти не слышно.
«Чирихи-чирихи!» По нему движется живой хрусткий каток, к которому налипают все новые и новые тела и лапы. Их вес становится все больше. Вонь – все нестерпимее. И дышать все труднее, труднее, труднее…
– Муранча! Муранча! Муранча! – кричал кто-то. Где-то… Или не кричал. Или просто казалось, что кричал.
Илья Колдун открыл глаза.
И увидел перед собой чужие глаза: большие, испуганные, неморгающие. Незнакомые.
Нет, знакомые.
Не сразу, но все же он узнал Стаса. И вдруг понял, что продолжает ему улыбаться. Не потому, что почувствовал это: Илья просто увидел свое отражение в расширившихся глазах собеседника.
И от души порадовался, что перед ним сейчас не полноценное зеркало.
