Скрежет крышки люка. Лязг цепи. Резкая боль в пояснице.

Григорий обрадовался и звуку и боли. Звуку — потому, что он отличался от монотонного, сводящего с ума «бум-хлюп». Боль же была веским аргументом в пользу того, что он жив, а не утонул, как казалось. Его вытаскивали из карцера, а это означало возвращение в более или менее нормальный мир. Реальность, где существовало много звуков и яркого света.

Носов хорошо помнил рассказы о тех, кто побывал в карцере. Снова выбраться наружу оказывалось не менее тяжким испытанием, чем оказаться в кошмарной одиночке. Прежде всего, из-за яркого света. Значит, первым делом надо зажмуриться и к свету привыкать постепенно. Григорий собирался закрыть глаза, но тут увидел странный прямоугольник на облицованной листовым железом стене шахты. Он существовал на самом деле!

Григория втащили на платформу. Он сразу упал, и раздосадованный охранник, не удержавшись, пнул карлика сапогом в бок:

— Вставай! Нечего прикидываться. Каких-то двенадцать часов в яме просидел, а под жмура косишь. Со мной этот номер не пройдет.

Коротышка встал и даже постарался удержаться на ватных ногах. Охранник удовлетворенно хмыкнул. Носову не давала покоя мысль о прямоугольнике, который он заметил в шахте. Он мог быть выходом в горизонтальный штрек, которого создатели карцера просто не заметили. При случае надо бы изучить яму как следует. Эта мысль так заняла Григория, что он даже слабо улыбнулся.

И тут же помрачнел вновь. Вряд ли ему представится случай исследовать яму: его вытащили слишком рано, а это может означать только одно — терпение коменданта лопнуло.

Тем не менее, Григорий внимательно осмотрел ближайший к шахте участок Берилага. Карцер располагался на приличном удалении от клеток и постов. Ближайшая лампочка горела так далеко, что свет ее сюда почти не доставал. Часовым нужно иметь очень хорошее зрение, иначе невозможно рассмотреть, что творится в этом месте.

Как и ожидал карлик, охранник повел его прямиком к коменданту. Шагая мимо клеток, Григорий намеренно замедлил шаг у той, где сидела Елена. Девушка увидела старого знакомого. Они просто обменялись взглядами, улыбнулись друг другу. Обоим стало легче. Охранник выругался, толкнул Носова в спину. Вместо того чтобы ускорить шаг, коротышка остановился. Пока охранник тупо таращил глаза и приходил в себя от удивительной наглости узника, тот прошмыгнул у него под рукой. Схватил за прутья клетки.

— Когда придет Коля, передай ему, что я не сломался… Обязательно скажи ему…

На этот раз охранник ударил зэка прикладом автомата. Не позволил упасть, а схватил за шиворот и поволок к вестибюлю.

Комендант встретил Носова молча. Исчезновение Шестеры отбило у Чеслава охоту шутить в привычной, язвительной манере. Он приказал привязать Григория к табурету. Своими руками разорвал рубаху на его груди.

— Близняшки должны быть похожими друг на друга, а у тебя с братом наблюдаются серьезные отличия. Сейчас я попробую устранить досадное недоразумение, если ты, конечно, не скажешь, где Шестера.

— Я дрессировщиком к тебе не нанимался. Сам ищи…

ЧК ожидал подобного ответа. Кивнул, достал из-под стола паяльную лампу. Рядом положил обрезок стальной арматуры.

— Никогда до конца не понимал мутантов. Единственное, что знаю наверняка, — с вами можно разговаривать только на языке боли. Только его вы, уроды, и понимаете. Это как дрессировка зверей в цирке: все только через страх и через боль. Выходит, вы звери. Л значит, с вами только по-зверски и надо…

Носов смотрел, как раскаляется на огне паяльной лампы металлический прут. Ему стало страшно. Но он знал, что его брат выдержал такую пытку. И убежал. Носов оставил Чеслава с носом. Григорий неожиданно для себя рассмеялся.

Корбут услышал смех коротышки. Схватил прут и помахал им у него перед лицом. Потом легонько коснулся обнаженной груди, опалив волосы. Григорий стиснул зубы так, что на щеках выступили желваки.

— Последний раз. Где Шестера? — уже не сдерживая себя, крикнул Корбут.

— Насчет Шестеры не в курсах, гражданин начальник… — Носов гордо вскинул голову. — Одно знаю точно. У тебя нет физических отклонений, просто дурная наследственность. Сумасшедший папашка, сыночек — психопат.

Чеслав приставил прут к груди Носова и нажал с такой силой, что табурет перевернулся. Это не остановило палача. Он принялся тыкать прутом в грудь карлика и остановился лишь тогда, когда понял, что проволока остыла и не может больше причинять ожогов.

Корбут вернулся к паяльной лампе. Дверь кабинета открылась. На пороге стоял Берзин. Увидел лежавшего на полу зэка и осуждающе покачал головой:

— Ого! Не слишком ли ты разошелся, а, Чеслав? Товарищ Москвин может этого не понять…

— Не твое дело! — рявкнул комендант. — Не видишь разве, что мешаешь? Я занят. Никого не принимаю! А Москвин мне больше не указ. Через пару дней в моих руках будет такой козырь, что генсек станет ходить передо мной на задних лапках и вилять хвостом. А ты… пошел…

— Не советую тебе заканчивать фразу, — недобро произнес Тихоня. — Вдруг придется пожалеть. И вытри губы. Кажется, они у тебя в пене.

Пальцы Корбута разжались. Прут упал на пол. Таким тоном с ним не разговаривал даже Москвин. Он пригрел на груди змею! Позволял Берзину слишком много, и этот хлюпик посчитал доброе отношение к себе проявлением слабости. Решил, что другу отца можно все. Захотел на правах мудрого дядюшки читать нотации. Пора раз и навсегда усмирить не только заключенных. Пришло время подавлять признаки неповиновения внутри своего круга.

— Пошел вон. А в следующий раз запишешься ко мне на прием. Вон!

— Вон так вон, — усмехнулся Берзин. — Я ухожу, товарищ комендант. А ты запомни, что сегодня перегнул палку и оказался не прав.

Дверь за Яковом захлопнулась. Корбут поднял прут. И тут же швырнул его в стену. Продолжать пытку он больше не хотел. Он вызвал охранников, приказал развязать и унести Носова. Долго мерил шагами кабинет. Настроение у ЧК было не просто паршивым. Ситуация выходит из-под контроля. Исчезновение Шестеры… Бегство Томского… Ссора с Яковом… Одно к одному!

А ведь Берзин прав. Он заработался, изнервничался за последние дни. Требовалась, причем срочно, небольшая передышка. Лекарство от нервных перегрузок можно было найти только в одном месте — в Черкизоне. Конечно, коменданту образцово-показательного лагеря не пристало шляться среди бродяг, торговцев оружием, содержателей вертепов и организаторов гладиаторских боев. Как-никак он был не просто коммунистом, а принадлежал к ее элите, к тем, на ком держится Красная Линия.

Однако время от времени в нем просыпалось непреодолимое желание увидеть гладиаторские бои с их кровью, потом, сломанными костями, пробитыми головами. Тогда он наряжался в потрепанный плащ, надвигал на лицо капюшон, набивал карманы патронами. И пешком отправлялся на станцию Черкизовская, а оттуда в Черкизон, где покупал себе запретные удовольствия.

Там Чеслава знали как богатого и щедрого парня. Гладиаторские бои устраивались для него в закрытом просмотре. В зависимости от настроения комендант платил за бои с мутантами против мутантов, с мутантами против людей, но чаще всего с людьми против людей.

Сегодня ЧК с удовольствием поглядел бы, как пара мутантов разрывает одного человека. Зажав под мышкой длинный плащ, комендант покинул кабинет, подчеркнуто спокойным шагом прошелся вдоль перрона и, уже не сдерживая себя, торопливо сбежал по земляной аппарели в ведущий на Черкизовскую туннель.

Едва затихли шаги Чеслава, как из дальнего угла вестибюля появился Тихоня. Он изучил Корбута как свои пять пальцев. Точно знал, куда отправился комендант и сколько там пробудет. Времени для того, чтобы как следует обыскать кабинет Чеслава, у Берзина было предостаточно…

Толик подошел к старику-слесарю. Поздоровался.

— Где можно найти товарища Русакова?

— А-а… Русакова. — Старик даже не взглянул на собеседника, продолжая вывинчивать какой-то болт. — В южном вестибюле. В госпитале.

Только вблизи Томский увидел, насколько худым был старик. Кожа да кости. Каждое движение давалось ему с трудом, но он упорно продолжал возиться с двигателем. В такой ситуации его труд мог бы показаться бесполезным. Но только на первый взгляд. Старик знал, что делает. Работа помогала отвлечься от мрачных мыслей. Не предаваться отчаянию. Вот и пацаны, которых слесарь заставил заниматься делом, хоть и выглядели не слишком упитанными, но иногда улыбались. Автозаводская пыталась справиться с навалившейся бедой. Выстоять или умереть за свои убеждения.

Томский шел по платформе, рассматривая отлично сохранившиеся мозаичные панно на путевых стенах. Всего их было восемь. На восточной стене мозаики изображали рабочих, которые возились у танка с непропорционально огромной башней. Другие картины посвящались разным цехам большого завода. Западную путевую стену украшали панно, изображавшие погрузку бомб в самолет, трактора, рыбаков, тянущих сети, битком набитые рыбой, и корабли, сошедшиеся в морском поединке. К последней мозаике была прислонена деревянная лестница. Молодая женщина протирала панно тряпкой. Ей помогала девочка, стоявшая внизу. Мать передавала ей тряпку. Малышка полоскала ее в ржавом ведре, отжимала и возвращала матери.

Потомки рабочих, в честь которых была названа станция, берегли память о своих предках. Отвоевывали ее у времени, норовившего стереть все воспоминания о жизни на поверхности. Великое дело — традиции. Стоило забыть о них, пустить все на самотек, как зверь по имени метро заглатывал все, что осталось от погибшей цивилизации. Пережевывал и выплевывал, заменял старые людские традиции на свои собственные нравы и обычаи. Простые и жестокие. Ставящие во главу угла слепое стремление выжить. Продолжать есть, пить и дышать, даже превратившись в человекообразных обезьян. Даже превратившись в чудовищ.

Девочка обернулась и посмотрела на Толика. Худенькое личико, обтянутые кожей скулы, бледные губы и огромные серые глаза. Маленькая жительница Автозаводской улыбнулась незнакомцу, помахала рукой и вновь склонилась над своим ведром.

Томский остановился. Начал обшаривать свои карманы в надежде отыскать хоть что-нибудь съестное. Пустые старания. Он ничем не мог помочь хотя бы одному голодающему. По крайней мере, сейчас. Но как только доберется до Красной Линии, обязательно заставит коммуняк пожалеть о том, что они здесь натворили.

У выхода на эскалатор рядом с потухшим кузнечным горном горел костер. В квадратной стальной коробке на четырех ножках пузырилась пресловутая грибная похлебка. Раздачей пищи руководила крупная женщина, одетая в мужскую камуфляжную форму. В переднике, с засученными рукавами, она сноровисто опускала в варево черпак, наливала похлебку в подставленные миски, кружки и консервные банки. Ставила на весы. В зависимости от их показаний добавляла и отливала похлебку. Получившие порцию далеко не уходили. Сразу опустошали свою посудину и с унылым видом следили за дальнейшей раздачей.

Толик вдруг понял, что не чувствует запаха похлебки. Если суп, который недавно готовил Аршинов, источал невообразимый аромат, то варево, выдаваемое на Автозаводской по спискам, было слишком жидким, даже чтобы пахнуть. Но здесь оно было единственным настоящим богатством.

Небритый мужичок в синей спецовке, с гаечным ключом в кармане, бережно нес свою банку к краю стола. Он смотрел на суп с таким вожделением, что не заметил хищного взгляда тощего как жердь парня, притаившегося за горном. Парень успел не только опорожнить свою миску, но и вылизать ее до блеска. Теперь положил глаз на чужую порцию. Томский понял, что сейчас произойдет, но помешать тощему не успел. Тот бросился на мужичка и попытался вырвать у него банку с похлебкой. Непродолжительная борьба, и банка покатилась по гранитному полу.

— А-а-а! Что ты наделал?! — Обливаясь слезами, мужичок опустился на четвереньки и принялся лакать разлитую похлебку прямо с грязного гранитного пола.

Тощий в замешательстве смотрел на приближавшуюся раздатчицу. Женщина без предупреждений грохнула грабителя черпаком по голове.

— А ну, пошел вон! И чтоб больше мне на глаза не показывался, ирод!

Теперь завыл тощий. Рука у раздатчицы оказалась тяжелой. Когда парень отнял руку от головы, его пальцы были в крови. Пошатываясь как пьяный, он добрался до стола, рухнул на скамейку и начал раскачиваться из стороны в сторону.

— Я просто хочу есть. Жрать! Кушать! Разве прошу слишком много? Вы не имеете права на мне экономить!

Томский поспешил покинуть платформу.

Однако в южном вестибюле, куда он поднялся, дела обстояли гораздо хуже.

Этот вестибюль был двухэтажным, с куполообразным, украшенным серпом и молотом потолком. Везде, где только можно, на полу лежали люди. Оказалось, что те, кого Толик видел на платформе, чувствовали себя еще относительно неплохо. А в развернутом здесь госпитале умирали от истощения те, кто уже не мог самостоятельно передвигаться.

Укрытая грудой тряпья женщина тихим голосом жаловалась на холод. По ее бледному лицу стекали капли пота. Бредил лежавший у стены мальчик лет десяти. Его синеватые веки подрагивали, а запекшиеся губы безостановочно шептали что-то маловразумительное. Что-то о еде… Какой-то мужчина сидел у изголовья женщины, скорее всего, жены. Держал на коленях миску с похлебкой, опускал в нее ложку и подносил ее к губам больной. Та была не в себе, мотала головой, и драгоценный суп выплескивался прямо на порванное синее одеяло.

Всхлипывания и оханья, причитания и рыдания сливались в один протяжный стон. Он резал слух, заставлял сжиматься сердце. Толе хотелось как можно скорее покинуть эту обитель страданий и вернуться на платформу, однако он заметил впереди знаменитую кожаную тужурку Русакова.

Комиссар вместе с остальными стоял над тремя укрытыми кусками брезента трупами. Большим, средним и маленьким. Толик был готов поклясться, что глаза сурового командира Первой Интернациональной были влажными от слез.

— Такие дела, Томский, — тихо произнес Русаков, когда к нему подошел Анатолий. — Пацаненок. Четыре года. Болел гастритом и нуждался в особом питании, а здесь, сам понимаешь, откуда ему взяться. А местной пищи организм не принимал, парня тут же наизнанку выворачивало. Вчера умер, а сегодня его мать перерезала себе вены. Отца только что вытащили из петли… Вся семья погибла. Под корень истреблена, понимаешь, Толян?

Томский расстроенно кивнул, а комиссар вдруг схватил его за отвороты куртки и принялся трясти.

— Да ни хрена ты не понимаешь! Их убил я! Они умерли из-за того, что дали приют Бригаде. Могли бы спокойно работать. Всегда есть досыта. Так нет же: пустили меня на станцию. И вот… Зачем вся эта треклятая борьба, если мы не в состоянии никого защитить?

Толик не сопротивлялся. Просто молча терпел. Понимал, что комиссар успокоится, как только выплеснет свое горе. Так и вышло. Русаков взял себя в руки.

— От истощения умерли пятьдесят восемь человек. В том числе — одиннадцать детей. Столько же погибнет к концу недели. Дальше будет еще хуже. Провизии осталось самое большое на три дня. Меня просят сказать речь. Не смогу. Может, выручишь?

Томский машинально кивнул, хотя не знал толком, что будет говорить жителям Автозаводской. Через полчаса все кто мог собрались в центре платформы. Толик не стал забираться на стол, потому что решил: не станет толкать речь и сыпать лозунгами, а просто поговорит с людьми. Начать хотел со слова «товарищи», но передумал:

— Друзья! Друзья… Я прошел через многие станции, но нигде еще не видел такого горя, как здесь. Никакие чудовища не способны так изощренно издеваться над людьми… А ведь вы ничего не сделали, чтобы заслужить это изуверское обращение! Мы знаем, кто это делает с вами, и мы знаем, почему. Красная Линия заставляет вас платить за то, что вы не растеряли остатки совести. Они наказывают вас за поддержку Бригады так же, как фашисты в войну наказывали деревни, кормившие партизан. Это не все! У Красной Линии больше общего с фашистами, чем мы думали… На Улице Подбельского они учредили настоящий концлагерь, где мучают и убивают людей только за то, что они думают иначе или выглядят не так, как все. В этом концлагере томится моя беременная жена. Ее держат заложницей, чтобы заставить меня принести Москвину контейнеры с бактериологическим оружием. Компартия собирается истребить население непокорных станции при помощи чудовищного вируса… Друзья! Эти люди потеряли право называться коммунистами. Эти люди потеряли привилегию считаться революционерами! Эти люди не имеют права называться людьми! Я… Мы… — Толя оглянулся по сторонам, встречаясь взглядами со своими товарищами, — Леха Аршинов, Коля Носов — Вездеход… Кольцов… Мы собираемся помешать им. И мы обязательно вернемся сюда, чтобы прорвать блокаду Автозаводской! Потому что, пока на этой станции не закончится голод, я не смогу спать спокойно… Держитесь, братья!

Томский замолчал.

Над платформой повисла тишина. И когда Толя уже было решил, что его слова остались неуслышанными, вперед вышел сухонький старичок в синем комбинезоне.

— Этот парень дело говорит, — сказал он тихим, дрожащим от слабости голосом. — Тяжело не только нам. Мне семьдесят, и сам я — коммунист. Из настоящей партии. А те, кто называет себя коммунистами сейчас, это карьеристы, которые ради укрепления своей власти готовы на любую подлость. Если не остановить банду Москвина, скоро в метро появятся десятки вымирающих станций. К тому же я давно знаком с Колей Носовым. Он к плохому делу не пристанет. Этот хлопец на стороне таких, как мы, — простых работяг. Я — за то, чтобы помочь ребятам!

Старик вскинул руку, призывая жителей Автозаводской голосовать. Второй подняла руку женщина, которую Томский видел на лестнице у панно. Малышка-дочь последовала ее примеру. Не прошло и десяти секунд, как к потолку взметнулись десятки худых рук. Автозаводская благословила Первую Интернациональную на бой с красными.

Толик и товарищи пожимали руки поверившим в них людям. Знакомая девочка не сводила с Томского глаз, а набравшись смелости, подошла и протянула металлический кругляш диаметром в пять сантиметров. На одной стороне этой медали была старательно выгравирована буква «А» под скрещенными отверткой и гаечным ключом. Вторую сторону украшал цветок и надпись «Наташке от отца».

— А батя не заругает? — улыбнулся Томский, пытаясь вернуть медальон малышке.

Та покачала головой.

— Не заругает. Папку похоронили на прошлой неделе, а мою кругляшку мама велела отдать тебе. На удачу.

Не дожидаясь благодарности, малышка убежала. Толик еще раз посмотрел на герб Города Мастеров. Бережно положил медальон в нагрудный карман, застегнул пуговицу.

Подошел Аршинов, хлопнул Томского по плечу:

— Пора, Толян. Уже ушли готовить для нас оружие и снаряжение. Даже жратвы обещали на дорожку собрать. Вот люди! Сами от голода подыхают, а последним делятся. Гадом буду, если с краснопузыми за Автозаводскую не посчитаюсь.

Толик кивнул:

— Я тоже.

Русаков привел отряд в эскалаторный зал южного вестибюля. Все вошли в первую из трех служебных дверей, отделанных арками из красноватого мрамора. В просторной подсобке на деревянном столе были аккуратно разложены защитные костюмы, противогазы, несколько мощных аккумуляторных фонарей, десяток автоматов Калашникова и даже здоровенный тесак-мачете. Им сразу завладел Банзай. Замахал тесаком с такой ловкостью, словно давно им пользовался. Товарищи с восхищением наблюдали за азиатом, который хоть и родился в метро, но определенно перенял на генетическом уровне навыки владения холодным оружием от своих воинственных предков.

Возникли проблемы с Пьером. На великана не влезал ни один из защитных костюмов.

— Да ему и не надо, — хмыкнул Аршинов. — Кожа толстая, как у бегемота. Ее никакая радиация не прошибет.

В конце концов, здоровяку отыскали подходящую одежку. Костюм оказался старым. От многочисленных заплат на нем не осталось живого места, но выбирать не приходилось. Когда Пьер облачился в свои потрепанные доспехи, сразу стал похож на бродягу.

— А ну, поворотись-ка, сынку. — Неунывающий прапор критически осмотрел костюмчик. — М-да. В таком виде хорошо на церковной паперти стоять. Тут и последний жадюга червончик подал бы. Главное — научиться гнусавить про многие лета. Правда, отец Вольдемар?

Веселье Аршинова прервал стук в дверь. Мужчина лет шестидесяти, в застиранном добела милицейском кителе без погон и в штанах с тонкими красными лампасами, втащил в комнату увесистый мешок. Вытер выступивший на лбу пот.

— Я, ребята, вам подарочек приволок. Тут такая канитель. Раньше постовым милиционером в метрополитене служил. Тому, кто болтает, что в те времена повсеместная тишь да благодать была, не верьте. Война только затихала, но никогда не прекращалась. Станции и поезда аккурат раз в полгода взрывали. Исламистские камикадзе. Женщины-мусульманки. Одну из них мы и вычислили за пару часов до того, как Москва в руины превратилась. По всем правилам упаковали. Только вот поясок сдать куда следует так и не успели.

Мужчина наклонился над мешком, вытащил толстый брезентовый рулон и расстелил на полу.

— Вот оно — оружие третьего тысячелетия. Пояс шахида.

Брезентовый прямоугольник с отверстием для головы и рядами нашитых карманов мало походил на пояс. Скорее был жилетом. В каждом кармане размещалась металлическая трубка с резьбой и навинченной на нее шестигранной гайкой-колпачком. Гильзы со взрывчаткой соединялись двухцветными проводами, а те, в свою очередь, шли к маленькой коробочке с тумблером.

— Долго эта штуковина у меня без дела пылилась, — продолжал бывший милиционер. — Только сейчас нашлись желающие взорвать себя вместе с блокпостом красных. Можно, конечно. Но какой смысл? Придут другие. Москвин еще сильнее закрутит гайки. Вот мы и решили всем миром — отдать эту штуковину вам. Авось сгодится. Тут очень много тротила. Он не теряет боевых качеств от длительного хранения. Взрывается только от детонатора. Воды, огня и ударов не боится. Даже пуля этой взрывчатке нипочем.

Русаков молча пожал мужчине руку. На поверхности тротиловый набор при случае мог оказаться весьма полезным. Мешок собирался подхватить Пьер, но его опередил Владар.

— Я понесу. А то все хожу-хожу, будто на прогулке. Стрелять из автомата не хочу, помочь чем-то надо.

Толик внимательно посмотрел на Кольцова. Говорил тот мало, старался не привлекать к себе внимания и редко проявлял инициативу. А тут схватился за мешок. Странно. Может, неразговорчивым Владар был потому, что Аршинов норовил зацепить его при каждом удобном случае? Вряд ли… Насмешки и подтрунивания прапора не производили на священника никакого впечатления. Просто он, как все остальные, имел свою цель. Какую? Толик решил вызвать Кольцова на откровенность. Другого случая могло и не представиться.

— Отец Владимир, а разве вам обязательно выходить наверх? — спросил он. — Может, останетесь?

— Думаете, стоит? А я считаю, что и мне там дело найдется. В крайнем случае, просто на солнце или луну полюбуюсь. Нет, я с вами пойду до конца, и не думайте возражать.

Томский внимательно посмотрел старику в глаза и понял, что тот принял окончательное решение. Может, была и у него и цель, и миссия, и жизненный путь… Знать бы, какой.

Толя кивнул и дал команду строиться. Выход к гермоворотам находился в южном вестибюле. Чтобы добраться до него, опять пришлось идти мимо умирающих от голода жителей Автозаводской. И это разжигало в Толином сердце жажду мести.