Дежурка охранников Берилага представляла собой деревянную, с большим окном будку, прилепившуюся к стене в конце платформы. За большим окном открывался вид на ряды клеток, а если смотреть с другой стороны, то и охранники были видны, как на ладони. Поэтому Чеслав всегда мог отследить, чем занимаются его люди.

Меблировка будки была более чем спартанской. Простой стол с настольной лампой, пара колченогих табуретов да жесткий деревянный топчан у стены. Спали на нем по очереди, причем у отдыхающего не возникало желания задержаться на этом ложе. После такого «отдыха» хотелось только одного — размяться, а значит, пройтись лишний раз вдоль клеток и убедиться: узники держат себя в рамках дозволенного. Дежурили по трое. Один спал, второй нес вахту за столом, а третий должен был обязательно находиться на платформе.

И все же продуманная Чеславом система охраны давала сбои — из-за человеческого несовершенства. Сидевшего за столом к середине ночи размаривало. Охранник клевал носом, потом убеждался, что вездесущего коменданта поблизости нет, ронял голову на стол и задавал такого храпака, что стены будки дрожали. Охраннику на платформе тоже надоедали бесконечные хождения вдоль клеток, и он уходил поболтать о нелегкой жизни к часовым, скучавшим у своих пулеметов.

Эта ночь не была исключением. Отдыхавший охранник долго ворочался на топчане, но так и не смог уснуть дольше. Он, наконец, сел, поворчал, протер заспанные зенки и удивленно крякнул. Напарника в будке не было, что уже выходило за рамки тайной схемы нарушения дисциплины. Решив, что дружок выскочил до ветра, охранник выглянул в окно. Через пять минут дверь сторожки скрипнула — парень пошел на поиски своего рыжеусого товарища.

Примерно в это же время в своей одиночной камере, наконец, удалось уснуть Головану. Боли ненадолго отпустили, и гидроцефал провалился в привычный кошмар. Он бродил по миру, в котором очертания всех предметов были искажены самым немыслимым образом. Рельсы здесь не шли параллельно, а пересекались, переплетались, расходились в разные стороны, чтобы исчезнуть в окутанных багровым заревом туннелях. Полы станций кренились так, что удержаться на них было невозможно. Часто они поднимались к самому потолку. Колонны в кошмарах Голована никогда не были одинаковыми. Одни раздувались до невероятных размеров, другие суживались, превращаясь в тонкие тростинки, третьи становились похожими на шампиньон. А еще гидроцефал видел лица. Они прятались в каждой щели. Улыбались ему, скаля гипертрофированные зубы, корчили рожи и выпучивали свои громадные глаза. Когда у призраков этого враждебного мира появлялись руки, Голован обычно просыпался. Он боялся быть разорванным на куски порождениями собственного больного воображения. Однако на этот раз вырваться из кошмара до конца не удалось. Голован знал, что проснулся, отчетливо видел потолок камеры, но рука монстра, зажавшего ему рот во сне, оставалось реальной.

— Не ожидал такого от тебя, дружище…

Голован узнал голос и увидел лицо склонившегося над ним Григория.

— Одно из двух: или у тебя окончательно съехала крыша, или ты окончательно скурвился. Первое или второе, Голован? Отвечай. Только не вздумай вопить и звать на помощь своих новых дружков.

Это-то гидроцефал и собирался сделать. Но тут он почувствовал, как грудь уперлась заточка.

— О чем ты, Гриша? Считаешь, что я способен на предательство? Знаю, хочешь устранить конкурента… Ты всегда меня ненавидел! Если я предал — докажи. Что еще за самосуд?!

— Значит, не хочешь покаяться перед смертью? Тогда нам не о чем больше говорить. Движение Сопротивления признало тебя виновным в предательстве и приговорило к смерти. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Последним, что увидел Голован перед тем, как заточка пронзила ему сердце, был рыжеусый охранник, встревоженно наблюдавший за экзекуцией сквозь прутья решетки.

Тело предателя натянулось струной, дернулось и обмякло. Хоть он и продал и душу, и товарищей, подыхать ему пришлось в клетке. Настоящая свобода — внутри.

Когда Григорий вышел из клетки, охранник набросился на него с упреками.

— Ты же обещал, что просто поговоришь! Что теперь делать? Мне конец!

— Всем нам конец, если уж на то пошло, — отмахнулся Носов. — Зато умрем с чистой совестью, зная, что заплатили по счетам. Хватит размазывать сопли по морде. Веди меня в клетку.

Охранник вернулся в будку и сразу попал под прицел подозрительных взглядов сослуживцев.

Чтобы прервать неловкую паузу, рыжеусый плюхнулся на табурет, достал из кармана замусоленную колоду карт.

— А не перекинуться ли нам, братцы, в «дурачка»? Скоро конец смены, можно расслабиться. Я раздаю?

Он начал тасовать колоду. Руки его предательски дрожали.

— Где ты шлялся, Петро?

— Я? Вышел поразмяться… Разве нельзя?

Удар. Табуретка перевернулась. Петро рухнул на пол, карты рассыпались вокруг.

— Все знают, сволочь, что ты давно якшаешься с заключенными!

Напрасно Петро пытался протестовать и оправдываться. Обступив лежащего с двух сторон, охранники принялись охаживать его ногами. Остановились только, когда запыхались.

Петро со стонами поднялся, влез на табурет и вдруг зарыдал так, что затряслись плечи.

Он устал от двойной жизни. Не находил в себе больше сил, чтобы изворачиваться, юлить, лавировать между двумя лагерями.

Получив взбучку, рыжеусый решил, что для него настал момент истины. Давясь слезами, выложил свою историю от начала и до конца. Кто, как не друзья, вместе с которыми вместе съеден не один пуд соли, помогут ему распутать чертов узел?

Свою исповедь Петро закончил новостью, повергшей дружков в ужас. Убийство заключенного, который находился под личной опекой коменданта, выходило за все рамки.

Когда Петро наконец поднял покрасневшие от слез глаза, то понял, что сочувствия не дождется. Ни грамма. Один из охранников подошел к рыжеусому и отвесил ему оплеуху.

— Ты, козел, не только себя, но и всех нас под монастырь подвел.

На Петро обрушился новый град ударов. На этот раз экзекуторы старались изо всех сил. Не сговариваясь, они решили тащить предателя к ЧК, пока тот еще не узнал о гибели Голована.

На суд коменданта Петро вели мимо клетки Елены. Окровавленный, со связанными руками рыжеусый встретился взглядом с девушкой и завопил на весь концлагерь о том, что во всех его бедах виновата новенькая. Он разразился потоком обвинений, но теперь бывшего охранника никто не слушал.

Петро заткнулся, как только его втолкнули в кабинет Корбута.

У того как раз был сильнейший приступ светобоязни. Голова раскалывалась от боли, и даже Шестера, сидевшая у него на коленях, не оказывала своего благотворного воздействия. Услыхав о происшествии, Чеслав привстал в кресле.

— Вы шутите? Дорогие мои, это — плохая шутка, но я, так и быть, прощу ее вам, если сейчас же скажете мне, что все в порядке.

— Никак нет, товарищ комендант, не шутка!

Охранник едва успел уклониться от пущенной ему в голову банки с окурками. Чеслав заметался по кабинету как затравленный зверь. Таким его подчиненные еще не видели. ЧК, всегда спокойный и сосредоточенный в себе хозяин Берилага, сейчас разве что не пускал пену изо рта. Чеслав потерял контроль над собой. Утратил хладнокровие в присутствии подчиненных. Показал себя слабым. Конечно, было от чего. Изолированный лидер Сопротивления, никчемный коротышка над ним насмехался. Разгуливал по Берилагу, когда ему вздумается. Выносил приговоры, вершил суд, равняясь во власти с самим комендантом. Впрочем, сейчас главной проблемой был не Носов.

Чеслав с трудом взял себя в руки.

Прошел мимо троицы, которая при его приближении шарахнулась в сторону, распахнул дверь, позвал начальника охраны.

В кабинет вошел Яков Берзин, худощавый, болезненного вида человечек, высоколобый, с наивными голубыми глазами на бледном, чахоточном лице. Гимнастерка висела на нем мешком, похожие на спички ноги терялись в слишком широких галифе. Из-за нервного тика подбородок и щеки у него всегда были покрыты заклеенными кусочками бумаги порезами. За глаза начальника охраны называли Тихоней. Кличка соответствовала его внешнему виду. Яков знал об этом и не пытался никого переубеждать. Пусть себе думают, что хотят. Он не скрывал, что не терпит неоправданного насилия, не переносит вида крови, и все терялись в догадках, почему ЧК выбрал в помощники столь неподходящего субъекта. Вдобавок ко всему Тихоня часто болел и не мог выполнять служебные обязанности. Периодически Яков оставлял Берилаг, чтобы подлечивать застарелый туберкулез в специализированной клинике — «кремлевке» — на станции Знамя Революции. Потом вдруг появлялся снова, незаметно, без помпы, и тихонечко приступал к исполнению обязанностей, чтобы через месяц вновь завалиться в больничку. Однако только Берзину позволялось называть коменданта на ты, только с ним ЧК иногда советовался.

Тихоня застыл в ожидании приказаний, но ЧК не торопился. Закурил. Позвал Шестеру, усадил к себе на плечо.

— Расстрелять. Всю троицу. На казни буду присутствовать лично.

Несколько секунд понадобилось товарищам рыжеусого, чтобы понять суть сказанного. Потом кабинет огласили вопли, рыдания и мольбы о пощаде. Петро, которому с самого начала было нечего терять, остался стоять, а его дружки бухнулись на колени. Они простирали к Чеславу руки, обещали служить верой и правдой, но комендант остался непреклонным.

Усевшись в поднятое начальником охраны кресло, он гладил Шестеру и задумчиво смотрел в стену. Два паренька были виновны только в том, что стали свидетелями его срыва.

Один приговоренный умудрился вырваться из рук охраны, на четвереньках подполз к коменданту, обхватил его сапог. Чеслав брезгливо оттолкнул его: этого мечущегося человечишки уже не существовало, он был уже мертв — пусть и через несколько минут. Стоит поддаться слабости и решиться на помилование, как весь Берилаг узнает, что ЧК — тряпка. Бесится от собственного бессилия. Отдает приказы, а затем сам же их отменяет. Нет. Пусть унесут в могилу тайну его минутной слабости.

Приговоренных к смерти выволокли из кабинета.

— Послушай, Чеслав, — Берзин присел на край стола, кашлянул то ли из-за болезни, то ли для того, чтобы привлечь внимание коменданта. — Расстрел трех охранников… Это как-то слишком. Пойдут толки. Руководство не поймет.

— Так надо, — упрямо мотнул головой ЧК. — И потом, чья бы корова мычала. Это — твои люди, Яша. Ведь это ты распустил их, а мне только приходится исправлять чужие ошибки. Будто других дел нет. И закончим на этом. Пойдем на платформу. Люди ждут.

Приговоренные к расстрелу охранники стояли у путевой стены. С них содрали верхнюю одежду, сняли сапоги. Петро и его товарищи стояли босиком на остром щебне, но никто из них уже не чувствовал боли.

В ожидании коменданта и начальника охраны расстрельная команда тихо переговаривалась. Завидев Чеслава, старший взмахнул рукой. Клацнули затворы автоматов.

— Вы знаете, в чем провинились, — громко сказал ЧК. — И вы в курсе, что за подобного рода проступки в Берилаге предусмотрено только одно наказание. Кто-нибудь хочет сказать пару слов на прощание?

Берзин с удивлением уставился на Корбута. Что за концерт? Первым поднял голову Петро. Оказавшись перед лицом смерти, зная, что не дождется пощады, трус неожиданно обрел смелость.

— Будь ты проклят, ЧК. Скоро захлебнешься в крови, которую так любишь пускать. Гореть тебе в аду. Очень скоро. Скорее, чем думаешь. Мне отсюда виднее.

Заметив, что комендант становится пунцовым от гнева и не находится, как ответить наглецу, старший расстрельной команды не стал дожидаться приказа.

— Огонь!

Грохнули автоматные очереди. Прошитый пулями Петро рухнул первым. Его товарищи продержались на несколько мгновений дольше. Когда все закончилось, Чеслав взял у Берзина пистолет, поскольку сам носил оружие только в особых случаях. Приблизился к рыжеусому и выстрелил ему в лоб.

— Я ошибался, — произнес Корбут, возвращая пистолет начальнику охраны. — Да, товарищ Берзин. Ошибался и теперь жалею.

— Я же пытался тебе это сказать, — развел руками Берзин. — Слишком уж круто…

Чеслав пропустил слова начальника охраны мимо ушей:

— Жалею, что не приказал перед казнью вырвать ему язык.

Когда стоны и рычание стихли, Толик не стал дожидаться новых проявлений буйства духов, а вырвал факел из трясущихся рук Виктора. Вновь вспыхнувший огонь загнал призраков в самые темные углы. Можно было двигаться вперед, но Аршинов, которому было стыдно за то, что он так позорно струхнул, решил учинить расследование. Он завладел факелом и вернулся на то место, где якобы видел изуродованную девушку-спелеолога. Не меньше минуты крутился на месте, а затем расхохотался так, что посрамленные призраки сбежали на тот свет.

— Смотри-ка, Томский, какую байду здесь придумали!

Толик подошел к Аршинову, встал рядом, но не увидел ничего, что могло так развеселить прапора. Тогда Аршинов схватил его за плечо и развернул.

— С этой точки смотреть надо. Тут, брат, все дело в ракурсе.

И тут Томский увидел Эву. Монстр был нарисован на стене маленькой ниши. Требовалось смотреть не прямо, а наискосок, чтобы увидеть эту нишу и зловещую картину в ней. Хитроумный расчет художника основывался на оптической иллюзии и давал поразительные результаты. Два человека, идущие рядом, оказывались в разных точках. В итоге один видел Эву, а второй — лишь известняковую стену.

Толик протиснулся в нишу, чтобы рассмотреть Эву вблизи. Каждую вмятину и выпуклость стены художник использовал на все сто процентов. Лик изуродованной девушки казался живым, а телу была придана поразительная пластика. Толик понял: окажись он на месте Аршинова, тоже купился бы непременно.

Выбираясь из ниши, Томский в упор посмотрел на Виктора. Тот внушал ему все меньше доверия. Он вполне мог показать прапору страшилку, а затем намеренно потушить факел, чтобы усилить эффект. Оставалось лишь разобраться со звуками. Искушение повернуть в обратную сторону было сильным, но трезвый расчет требовал двигаться вперед. Томский махнул рукой, и группа зашагала по горизонтальному коридору. Время от времени Толик жестом приказывал остановиться. Все напряженно вслушивались. Продолжали идти, когда убеждались, что погони нет. За очередным изгибом коридора Виктор остановился и вскинул руку.

— Все. За следующим поворотом — выход в канализационный туннель. Метров триста вверх по течению и будет лестница. Я сделал все, что мог. Прощайте.

Вездеход вышел вперед, внимательно осмотрел пол и стены туннеля. Обернулся к проводнику:

— Никто не говорил тебе «до свидания». Дальше пойдешь первым. Тебя, дружок, мы отпустим только у лестницы, про которую ты болтаешь.

По глазам карлика Томский понял, что тот увидел нечто очень важное. Сам всмотрелся в лежащий перед ними туннель, но не нашел ни малейших признаков опасности.

— Вездеход, проблемы?

— Смотри, там впереди деревянный настил. Зачем он здесь? Виктор, ты, случайно, не в курсах, что там такое?

Солнцепоклонник был в курсе. Настолько, что неожиданно оттолкнул Вездехода и ринулся в темноту. Прапор свалил беглеца ловкой подножкой. Прижал ногой к полу.

— Ты специально завел нас в ловушку? — спросил Аршинов, нагибаясь над ним. — Зачем? Что мы тебе сделали?

— Ненавижу! — завизжал Виктор. — Вы опозорили меня перед Свидетелями Цоя!

— Аршинов, отпусти его, — медленно проговорил Томский.

Когда Виктор встал, затравленно глядя на Анатолия, тот навел на него автомат.

— Вперед. По коридору. Если не пойдешь, пристрелю.

— Нас всех сожрут пещерники, — крикнул Виктор. — Я дальше не пойду! Лучше убей!

Толик передал оружие прапору, схватил проводника за шкирку и с силой толкнул вперед. Как ни старался Виктор остановиться, ничего не получилось. Он по инерции ступил правой ногой на помост, и она тут же провалилась. Виктор отчаянно завопил, балансируя на краю ямы, и вдруг с грохотом исчез в клубах взметнувшейся к потолку пыли. Когда она осела, Томский осторожно приблизился к краю ловушки. Виктор дергался в агонии. Из его спины, рук и ног, словно огромные шипы, торчали острые колья. Сверху он был завален обломками досок и жердей, прикрывавших яму сверху.

Западня, о которой по метро ходило столько слухов, не была выдумкой. Яму кто-то вырыл в безопасном на первый взгляд коридоре, прикрыл деревянными жердями, а затем тщательно замаскировал, присыпав галькой. Виктор наверняка знал об этой ловушке. Вел их сюда нарочно. Если бы не Вездеход с его наблюдательностью, любой из них мог погибнуть на этих кольях.

Из темноты коридора вновь послышался шорох, а затем свист. Толика ударило в плечо что-то тяжелое. Его отбросило назад, он упал на спину. Опять послышалось рычание. На этот раз — раздосадованное. Прежде чем оно стихло, Аршинов выстрелил на слух. В ответ раздался стон, а следом падение чего-то тяжелого.

— Как говорил мой старшина, хорошо стреляет тот, кто стреляет последним, — радостно объявил прапор. — Вставай, Толян. Я его грохнул. Стрельба на слух — это мое хобби.

— Мастерство не пропьешь, — уважительно кивнул Томский.

Вставая, он увидел у себя под ногами каменный топор с деревянной ручкой. Существо, преследовавшее группу, лежало на полу коридора, широко раскинув руки. Назвать его человеком можно было лишь с натяжкой.

Это был абсолютно голый мужчина, с ног до головы заросший белесой шерстью. У него были кривые ноги с узловатыми венами, широкая, сплошь покрытая шрамами грудь и голова весьма странной, приплюснутой формы. Ощерившийся в предсмертной гримасе рот обнажал подпиленные зубы. На поясе пещерника болталась веревка с привязанной к ней добычей — мертвой крысой.

— Я был прав, когда подозревал, что череп свежий, — тихо произнес Владар. — Доводилось слышать легенду о том, как гонимая отовсюду группа мутантов спустилась глубоко под землю. Гораздо ниже нас. Жила, судя по цвету шерсти, в полной темноте. Родоначальники этого племени говорили мало, а последующие поколения полностью утратили навыки речи. Она атрофировалась за ненадобностью. Остались только первобытные инстинкты. Радиация начала свое дело, а темные подземелья довершили. И все же он — человек… Божье создание.

Владар опустился на колени, провел ладонью по уродливому лицу, закрывая мертвецу глаза, и с осуждением посмотрел на прапора.

— Человек не человек, какая разница, если он хотел Томскому по башке топором врезать? — возмущенно воскликнул Аршинов. — Может, спасибо ему сказать или другую щеку подста…

Прапор не успел закончить отповеди — ее прервал шум из дальнего конца коридора. Топот ног и яростное рычание становились все громче. Следовало бежать, но Томский никак не мог заставить себя сдвинуться с места.

И он увидел их…

Толпа кривоногих неандертальцев неслась на него, потрясая своими примитивными топорами. Один топор просвистел у самого уха. Следом полетели камни.

На выручку Томскому пришел прапор. Он сделал то, что подсказывала ему интуиция, и не ошибся. Выскочил вперед и принялся махать факелом. Пещерники остановились. Вопли боли заглуши яростное рычание. Преследователи отступали, натыкаясь друг на друга и прикрывая лица волосатыми ручищами.

— Что, не нравится? — обрадовался Аршинов. — Я вам покажу кузькину мать, троглодиты хреновы! Томский, тебя что, парализовало?

Толик развернулся и бросился бежать. Аршинов рванул следом. Едва он оставил свою позицию, как толпа пещерников взревела вновь. Они не собирались упускать добычу.

Пробегая мимо ямы, прапор швырнул в нее факел. По сухим жердям пробежал пыл, и они мгновенно вспыхнули.

К тому времени, когда пещерники домчались до непреодолимого для них препятствия, четверка уже свернула за угол.

Высунувшись в туннель, Томский увидел не меньше трех десятков пещерников, мечущихся на краю ямы. Закрывая глаза, они пытались пробраться мимо полыхавшего в яме огня. И раз за разом вынуждены были отступать. Прапор вышел из укрытия и сделал дикарям хулиганский жест:

— Что, взяли, мамонты?

В него полетели топоры и камни. Хохочущий прапор вернулся к друзьям:

— Лучше обезьяна с топором, чем баба с гранатой, — сказал он, обращаясь к Владару, и добавил: — Эх, жаль, маловато патронов!