Вячеслав Бакулин
Семнадцатизарядная вера
Как всегда под конец дежурства, Гришке кошмарно хотелось спать. Хотелось разжать пальцы, позволив опостылевшему «калашу» упасть с коленей, закрыть адски зудящие и слезящиеся от едкого дыма глаза и даже не прилечь, а просто рухнуть. Не вставая с пластикового ящика из-под бутылок, податься всем корпусом вперед, расслабить мышцы и завалиться, точно убитому одной-единственной, неведомо откуда прилетевшей пулей. Витька рассказывал, что в этом и заключается настоящее мастерство стрелка – убивать так, чтоб смерть наступила раньше боли. Чтоб жертва даже не успела понять, что ее, жертвы, уже нет. А Витьке верить можно, у него старший брат снайпер. Был.
Гришка задумался, как это: вроде, ты сам для себя еще есть, а на самом деле тебя уже нет? Другой бы сказал: нашел, о чем подумать! Да еще под самое утро, сидя в одиночку у костра на сотом метре периметра. Не хватало еще накаркать! И не сказать, чтоб Гришка был такой уж прям отважный или в приметы не верящий. Не он, что ли, сегодня, отправляясь на дежурство, традиционно попросил и мать, и сестру Лизку, и Витьку, и вообще всех, кого по пути в туннель встретил, почаще вспоминать его, Гришку Соколова? Все, конечно, обещали. Даже если каждый третий обещание выполнит – уже хорошо. Ведь чем больше людей о тебе вспоминают, тем труднее туннельным духам забрать твою память и увести в темноту…
Верхние веки упрямо стремились опуститься, как будто их кто-то тянул за ниточки. Голова вдруг стала такой тяжелой, словно на ней была не старая вязаная шапка, а заветная мечта паренька – тяжелый омоновский шлем-сфера с забралом. Никак нельзя тощей ребячьей шее удержать такую тяжесть!
Гришка клюнул носом раз, другой. Широко зевнул. Быстро посмотрел налево. Никого. Зевнул еще раз – так, что заболело под нижней челюстью. Покосился направо. Там тоже не было никого. Сначала. А потом…
А потом Гришке показалось, что часть тени отделилась от сплошного мрака туннеля и мягко перетекла справа налево. Беззвучно, как тени и положено. После чего растворилась в сумраке.
Паренек зажал автомат между коленей и крепко, до оранжевых сполохов зажмурившись, потер глаза кулаками. А пока промаргивался и зрение восстанавливал – из темноты протянулась рука.
Узкая ладонь в тактической перчатке мягко перехватила Гришкин автомат за ствол. Миг – и на паренька уже смотрит его собственное оружие. А еще – глаза. Темно-серые, внимательные, чуть насмешливые. Красивые. Уголок правого чем-то испачкан и выглядит так, словно из него стекает к переносице загустевшая струйка крови. Выглядит одновременно пугающе и почему-то красиво. И пахнет в туннеле чем-то непривычным – сильно, приятно, волнующе. Немного похоже на запах специй, которые сталкеры иногда с поверхности приносят. Гришка специй в жизни не пробовал – не про его честь товар, но знает, что, продав несколько пакетиков, можно на месяц про крысиное мясо забыть и каждый день свининой объедаться.
Женщина – Гришка только теперь осознал, что перед ним именно женщина, – отщелкнула магазин «калаша», убедилась, что в стволе не осталось патрона, и положила вместе с разряженным автоматом обратно Гришке на колени.
– Еще стрельнешь ненароком, верно? – негромко произнесла она, и от ее низкого бархатистого голоса у паренька пробежали по спине мурашки. Гришка попытался кивнуть, но мышцы шеи словно парализовало.
– Ты один?
– Д-да…
– Смена скоро?
Громко сглотнув и хоть немного увлажнив разом пересохшее горло, Гришка выдавил:
– В семь…
– Ага. А сейчас пять двадцать… Спать, поди, хочется?
Гришка хотел было ответить утвердительно и с удивлением понял, что сна нет ни в одном глазу. И вообще, он хоть сейчас готов… эх, да на все что угодно готов!
Женщина улыбнулась – самыми уголками губ – и едва заметно кивнула, колыхнув асимметричной темно-русой челкой: мол, вижу, молодец, герой. А потом вздохнула и произнесла:
– Пообещай мне одну вещь, мальчик.
«Еще чего!» – хотел возмутиться Гришка.
«Я тебя в первый раз вижу!» – хотел добавить он.
«И вообще, ходят тут всякие по ночам!» – хотел закончить паренек.
Но вместо этого тоже несмело улыбнулся и спросил:
– Какую?
– Пообещай, что ни сегодня, ни завтра ты не выйдешь на поверхность…
* * *
Они сидят передо мной полукругом. Семеро мужчин. Семь подземных королей.
Разный возраст. Разные прически. Разные костюмы. Одинаковые глаза.
Мертвое, холодное, свинцовое превосходство. И скука. И угроза. Давят почти физически.
Все семеро безоружны. Зачем им? Ведь позади каждого застыл верный пес, с ног до головы увешанный самыми совершенными приспособлениями для умерщвления ближнего своего, доступными свихнувшемуся человечеству через двадцать лет после гибели прежнего мира. Странно, что никто огнемет не приволок на мммирные, мммать их, переговоры! Да и сам по себе каждый из этих парней ничуть не менее смертоносное оружие. И каждому не терпится доказать, что именно оно – лучшее.
«Если сойдутся слон с китом, кто кого заборет?» – приходит на ум идиотская фраза из прошлого. А следом за ней – другая: «…но после не останется ни Лягушонка, ни Каа…»
Я смотрю на них – черный френч Четвертого Рейха, серый камуфляж Ганзы, разные оттенки зеленого в форме кшатриев Полиса и бойцов Красной Линии – и понимаю: все зря. Они не послушаются. Не поймут. И даже наоборот. Мои слова и этот сбор, организовав который на нейтральной территории Бауманского Альянса я, кажется, меньше чем за сутки поседела сильнее, чем за весь предыдущий год, лишь подлили масла в огонь.
Сделали возможное – неизбежным.
Я говорю, но мужчины смотрят не на меня и даже не друг на друга. Их взгляды прикованы к столу посреди комнаты, на котором лежат немыслимые для Московского метро две тысячи тридцать третьего года вещи.
Небольшие электронные часы. Яркие, будто горящие изнутри красные цифры как ни в чем не бывало продолжают сменять друг друга, отсчитывая время нового мира…
Пузатая бутылка темно-зеленого стекла. Горлышко обмотано блестящей золотистой фольгой. На этикетке неброские слова: Veuve Clicquot Ponsardin…
Едва слышно гудящий лэптоп. На крышке призывно светится надкушенное яблоко…
Румяный каравай ржаного хлеба. Корочка чуть подгорела, приоткрыла рот от жара…
Большой косметический набор – кремы, гели, шампуни, скрабы – в глупой корзиночке, плетеной из соломки. Упаковочный целлофан перевязан кокетливой сиреневой ленточкой…
Три ярко-оранжевых шарика. Целостность кожуры, вроде бы, не нарушена, и все же от пронзительности запаха Нового года на глаза против воли наворачиваются слезы…
– Я вас предупреждала, – в очередной раз произношу я. – Вспомните. Год назад.
– А я тогда говорил и сейчас повторю – чушь. Бред. Совпадение, – на последнем слове генсек Красной Линии «не выдерживает» и демонстративно, с подвывом, зевает.
– Совпадение? – щурится кшатрий. – В первые выходные сентября, на какие бы даты они ни выпадали? Четыре года подряд?
– И четыре – это только то, о чем мы доподлинно знаем, – добавляет голос Ганзы. – Думаю, все началось гораздо раньше, просто никто до Элис, – благосклонный кивок в мою сторону, – не додумался свести разрозненные случаи в систему.
«Неужели до них дошло?! Неужели те двое мужчин, потерявшие человеческий облик от злобы и жадности, которых мне пришлось убить этой ночью в городе, защищая свою жизнь, – последние?»
– И всё, как обычно? – нервной скороговоркой произносит фюрер Рейха.
«В прошлый раз был другой, – отмечаю я. – Хотя, они там, говорят, чуть ли не по временам года меняются…»
Киваю:
– Даже хуже. Мутанты сходят с ума. Дома рушатся сами собой. Взрываются автомобили, в баках которых опять откуда-то берется бензин. Под ногами расступается и течет асфальт. Радиация просто зашкаливает. А уж люди…
– И при этом – вот такие гостинцы? – не отстает фюрер, оглаживая бутылку шампанского так, что к горлу подступает тошнота. – И чем ближе к центру, тем более… э-э-э… редкостные?
– А то ты сам не знаешь! – фыркает ганзеец. – Твои-то станции аккурат в центре. Ты, небось, еще затемно к гермам все население согнал? С полтонны дефицита натаскали уже, а? Или больше? С другой стороны, как всем известно, в центре и уровень всего это безумия бьет любые мыслимые пределы. За каждую, хе-хе, сдобочку парным мяском по весу платить приходится!
– Я бы попросил! – вскидывается фашист. – Можно подумать, кто-то из вас не согнал!
– Попроси, отчего ж не…
– ГОСПОДА! – кшатрий повышает голос, укоризненно хмурясь. – Ну что вы, ей-богу, как дети малые? Давайте вести себя прилично. Перед дамой неловко.
– Скажите пожалуйста! Тоже мне, поручик Ржевский нашелся! – фыркает генсек. Судя по его тону, даму он во мне в упор не видит. А и наплевать! Хоть горшком, лишь бы не в печь!
– Хорошо, – пытаюсь продолжить я. – Я рада, что вы все понимаете и сами осознаете необходимость установить в эти дни строжайший запрет выхода на поверхность для всех…
Громкий, циничный, глумливый хохот бьет пощечиной. И лишь потом до меня запоздало доходит смысл услышанного: «Еще затемно к гермам все население согнал». «Можно подумать, кто-то из вас не согнал».
– Поверить не могу! – шепчу я. – С ума вы все посходили, что ли?! Что творите?!
– Не можешь поверить, говоришь? – вытирая слезы, переспрашивает голос Ганзы. – Это ты зря, моя милая. Нам без веры никак. Семенов! Пистолет!
Вокруг тут же щелкают шесть предохранителей. Безусловный рефлекс, однако! Шесть пар глаз ловят малейший намек на провокацию со стороны конкурента или движение тени ресниц босса, чтобы тут же открыть огонь на поражение.
– Ай-яй-яй! Господа-това-аарищи! – насмешливо-укоризненно тянет главный бизнесмен Москвы, почему-то подмигивая генсеку. – Неужто не слышали – по себе людей не судят. Я ж совсем не в том смысле…
Он выщелкивает из протянутого рукоятью вперед пистолета (семнадцатизарядный «Глок 34, – машинально определяю я. – Удлиненный ствол, сниженное усилие спуска, менее ощутимая отдача. При этом достаточно компактный и не тяжелый. Простая, безопасная и очень надежная машинка… Пистолетыч, Пистолетыч! Как же мне тебя не хватает!..») магазин. Ловко вертит в коротких, толстых, поросших белесыми волосками пальцах. Потом показывает мне.
– Ты никогда не задумывалась, крошка Элис, почему единственной абсолютной эс-ка-вэ нового мира стал именно патрон? Не батарейка, дающая свет? Не таблетка, спасающая жизнь? Даже не угольный фильтр, позволяющий удовлетворять первичную и главную нашу потребность – потребность в дыхании? А вы, мои дорогие конкуренты?
В резко наступившем молчании он обводит тяжелым взглядом собравшихся и припечатывает обойму к столешнице.
– Так я вам скажу, почему. Это – олицетворение нового мира. Его квинтэссенция. Его религия. И нет смысла верить ни во что другое. Христианство, ислам, буддизм, нацизм, коммунизм, – без обид, мои дорогие, но между собой-то можно не лицемерить, – даже капитализм, – видите, себя я тоже не щажу, – все это пыль и тлен! Плесень и паутина, затянувшие бренные останки прошлого. Превратившие их в мумию, которой брезгуют даже могильные черви. Мешающие окончательно разложиться и, пройдя извечный круговорот, возродиться в новом виде. Нет бога, кроме «калашникова», и патрон семь-шестьдесят два – пророк его! А девятимиллиметровый кузен – предтеча!!!
– Семнадцатизарядная вера? – хмыкает фюрер. – А что, мне нравится!
– Годится, – кивает кшатрий.
– Поддерживаю, – дергает подбородком генсек.
– Типа, аминь! – впервые позволяет себе раскрыть рот обряженный в грубо выделанную кожаную куртку бритоголовый «делегат» Бандитского Треугольника.
– На этом предлагаю закончить. – Ганзеец встает с места, вновь снаряжает «Глок» магазином и протягивает его… нет, не верному Семенову. Мне. – Позвольте мне от нас всех сказать спасибо милой Элис за заботу и возможность посидеть часок в тесной дружеской компании, так сказать, без галстуков. И преподнести вот этот скромный памятный сувенир. Бери, моя дорогая, бери. Пригодится.
Слишком ошарашенная, чтобы спорить, я сжимаю рукоятку «Глока».
«Сдвоенный магазин на семнадцать патронов, – пульсирует в висках. – Хватит на всех в этой комнате с лихвой!»
В гробовой тишине щелчок предохранителя звучит оглушительно.
Кто-то из телохранителей, не сдержавшись, шумно выдыхает сквозь зубы.
Я убираю подарок в карман.
– Поняли?! – ганзеец обводит собравшихся торжествующим взглядом. – А вы не верили! – Он поворачивается ко мне. – Ты все-таки наша, зачем отрицать очевидное? Семнадцатизарядная вера слишком глубоко пустила корни в твоей душе…
– Что ж, – генсек слегка пристукивает кончиками пальцев обеих рук по столу, а потом резким движением отодвигается вместе с жалобно скрипнувшим стулом, – пора и честь знать. Дела, как говорится, не ждут. До новых встреч, товарищи!
– Тамбовский волк тебе… – не удержавшись, шипит ему в спину фюрер.
– Сказал бы хоть «баварский» ради поддержания имиджа, – кривится кшатрий и тоже встает. – Мельник, ты со мной?
– Я догоню…
* * *
– Ну, здравствуй, Элис! Ты все та же. Даже духи не сменила. Мускус…
– Здравствуй, полковник! А ты постарел.
– Давно не виделись, а?
– Год. А как будто вчера расстались. Я-то надеялась… – обрываю фразу на половине.
Мельник тоже молчит и лишь яростно размешивает ложечкой остывший чай в стакане. «Абсурд, – думаю я. – Везде только абсурд и фальшь. И чай – не чай, а перетертая грибная труха, и размешивать в нем нечего…»
Полковник перехватывает мой взгляд. Видимо, он слишком красноречивый, потому что прославленный сталкер дергает уголком рта:
– Так и не попробовала? А напрасно. Листовой цейлонский. С рафинадом. Специально для тебя просил заварить. Это Юрка Семецкий сегодня утром принес. На нем потом почти двадцать ран насчитали. Говорят, последние метры до гермы на руках полз. А в шлюзе, когда его уже внутрь втащили, все пытался рюкзак снять. Шоколадка у него там была, для племяшки маленькой. Понимаешь, Алиска?! Шоколадка! – на моей памяти голос железного полковника впервые надтреснуто дребезжит. Это настолько шокирует, что я даже пропускаю мимо ушей обращение, за которое в другой раз вцепилась бы в глотку.
– Отзови людей, Мельник! – умоляюще шепчу я, накрыв его иссеченную шрамами лапищу обеими ладонями. – Хоть ты своих – отзови! Запрети им участвовать во всем этом!
– А как мы жить-то будем? – глухо спрашивает сталкер, отводя взгляд. – Год за годом крыс жрать? Освещать и отапливать метрополитен бочками с горящим тряпьем? Смотреть, как дети умирают без лекарств?! С мутантами камнями и палками воевать?
Я вскакиваю, с трудом подавив желание заехать ему по морде.
– Да не с мутантами вы воюете, а друг с другом! Что, скажешь, не в курсе, сколько обитателей метро эти два дня будут убиты на поверхности не мутантами, не радиацией, а такими же людьми?! Сколько их в любой другой день гибнет в туннелях ваших проклятых?! Скажешь, Москва виновата? А я скажу – неча на зеркало пенять, коли рожа крива!
Отворачиваюсь, изо всех сил пытаясь сдержать слезы.
– Ты права, конечно, Элис, – летит мне в спину. – Знаешь, хоть я и не мог до конца понять и просчитать твои действия, я всегда восхищался тобой. С того самого момента, как узнал. А они, – слово, выделенное интонацией, не оставляет сомнений в том, кого имеет в виду, – боятся того, что не понимают. И пытаются уничтожить. Просто так, на всякий случай. Вот и сегодня… Ты ведь сразу поняла, что вся эта комедия с «Глоком» была провокацией? Им нужен был лишь малейший повод, и тогда тебя уже ничего бы не спасло…
Мельник выдерживает паузу.
– Но даже ты, Элис, со всей твоей сверхъестественной проницательностью, не можешь знать всего наверняка, – продолжает полковник, так и не дождавшись моей реакции. – А вдруг это испытание всем нам? Вдруг только поэтому год за годом и наступают первые выходные сентября, чтобы одни кровью своей купили для других право на дальнейшее существование? Ведь не за шампанское и черную икру сейчас убивают и умирают на поверхности мои парни. Не за айфоны и губную помаду. А раз они поступают так, может, когда-нибудь и до других дойдет?
– А ты не думал, – делаю последнюю попытку я, – что будет, если однажды на поверхность поднимутся просто люди? Не сталкеры и кшатрии, не ганзейцы, фашисты, коммунисты, а жители Москвы? Может, тогда их… наш город сменит гнев на милость… и позволит нам вернуться?..
Я оборачиваюсь и с надеждой смотрю на Мельника. На этого немолодого, измученного мужчину, каждый день ведущего свой персональный бой со всем миром и поднимающего в безнадежную атаку других.
Он делает один-единственный широкий шаг и разом оказывается почти вплотную ко мне. Указательный палец правой руки с загрубевшей, шершавой подушечкой проводит вдоль моей метки под глазом, стирая прозрачную влагу.
– Уходи, Элис! – глухо произносит сталкер. – Не знаю, как ты это делаешь, не знаю, откуда ты приходишь и куда возвращаешься. Не знаю, и знать не хочу. Может, ты и впрямь живешь в Изумрудном городе, девочка Элли? В том самом прекрасном светлом месте, жители которого ни в чем не нуждаются, и легенды о котором уже двадцать лет не дают спокойно спать нам, жалким подземным крысам?
«Что тебе сказать, полковник? Даже если бы я могла. Поведать о дороге, вымощенной вовсе не желтым, а кроваво-красным кирпичом? Той, которая ведет в Горький город и не может привести домой? О бесплодных поисках мудрости, мужества, любви? О преданности врагов и предательстве друзей?»
Он все понимает правильно и протягивает мне руку. Как равному. Как боевому товарищу.
Краткое пожатие, и сталкер, круто развернувшись, идет к двери. На пороге он задерживается – на долю секунды, но этого хватает, чтобы разобрать едва слышный щелчок и рвануть из кармана проклятый подарок.
Две пули бьют в цель одновременно…
* * *
Гришка Соколов лежал, кажется, в своей старой ветхой палатке и видел… сон, наверное. Потому что уж больно странно, хотя и очень красиво. Видилось ему, будто он, Гришка, идет по Москве. Днем. Это притом, что он и ночью-то всего два раза на поверхность поднимался. Минут на десять. Когда помогал сталкерам дрова, принесенные на родную Электрозаводскую, затаскивать.
Так вот, идет он по Москве, по самой главной и красивой улице. Той, которую до этого только в старых журналах видел. Без «химзы» и противогаза идет и, вроде, совсем без оружия даже. В легкой рубашке с коротким рукавом и в коротких же, по колено, штанах. Вроде, как-то они специально называются, да Гришка забыл. В общем – не Гришка, а картинка! Кругом много людей, и все такие же красивые. Особенно девушки. Смеются, улыбаются, подмигивают. Хорошо Гришке, весело.
Проходит Гришка большой магазин, в котором очень много книг. Нет, не библиотеку. Магазин. Откуда узнал? Оттуда! Про библиотеки-то он часто рассказы слышал. Знает, как она выглядит. Ну вот, а в том магазине вместо темных стен – прозрачные окна от пола до потолка. И видно, что внутри светло и красиво, люди ходят, а библиотекарей – ни одного нет. Кстати, мутантов на улице вообще нет. Ни даже самого малюсенького. Зато чисто, как на станции перед Новым годом. Да, а еще на пороге магазина Лизка, сестренка Гришкина, стоит и держит под мышкой огромную (с пол-Лизки. Ну, по крайней мере, с треть – точно) книжку с картинками. Какие-то сказки, разумеется. Лизка тоже красивая, в голубом платье и с голубыми же бантами в косичках. Машет она брату рукой, зовет картинки в книжке посмотреть. А ему, вроде, и хочется, и спешить надо. Куда – не знает, но – надо.
В общем, проходит Гришка уверенным твердым шагом настоящего мужчины мимо магазина и выходит на площадь. Народу там – и вовсе тьма. Музыка играет, флаги развешаны. Не только красные, как у коммунистов на станции, а всякие. Начинает Соколов у всех спрашивать, что за день такой сегодня, и отчего все поют и радуются, но никто не говорит, все только смеются. Наконец, повезло пареньку: в ответ на его очередной вопрос оборачивается молодая женщина… эге! Да ведь Гришка ее знает! То есть, не знает, конечно, но видел. Женщина почему-то не в платье, как все, а все в той же походной одежде, что и тогда, ночью, в туннеле, но оттого ничуть не меньше красивая. Больше даже. И то, что с уголка правого глаза у нее пропала грязь, так похожая на загустевшую струйку крови, это даже к лучшему.
«Ну, здравствуй, воин! – улыбаясь, говорит женщина. – Вижу, все-таки не сдержал ты слова, пошел на поверхность? Ну ладно, что уж теперь. Но неужели ты не знаешь, какой сегодня день?»
«Нет, – отвечает Гришка. – А какой?»
«День рождения у нас сегодня!»
Тут Гришка вспомнил, как в гости к ним на Лизкино трехлетие приходил папин друг дядя Степан Никонов, напустил на себя солидный вид, да и спрашивает эдак снисходительно:
«И сколько же исполнилось новорожденной?»
«Совсем молодая еще! – смеется женщина. – Всего восемьсот восемьдесят шесть!»
И так Гришке почему-то стало хорошо и легко от этих слов. Так хорошо… Так легко…
– Отмучился, малец! – фельдшер Михаил Федорович накрыл лицо умершего застиранной серой простыней.
– Оно и немудрено, с такими-то ранами… – вздохнул станционный врач Электрозаводской Петр Евдокимович. – Слава богу, закончился этот… уик-энд!
Иностранное слово прозвучало в устах категорически не признающего мат доктора изощреннее самого соленого ругательства.
– Помянем?
– Пожалуй.
Опрокинув по мензурке спирта и запив по очереди водой из кружки, друзья вышли из закутка, в котором была оборудована больница, и закурили.
– Да-аа, – протянул фельдшер, глубоко затягиваясь. – Жалко Соколовых. Всего семнадцать Гришке-то было. Но жребий, брат, такая штука…
– А главное – ради чего? – покачал головой Петр Евдокимович. – Мне потом рассказывали, в рюкзаке у него одна бутылка шампанского была. «Мадам Клико». Да и ту, Ленка-уборщица говорила, на сходке начальственной не выпили даже, а из пистолетов расстреляли… ссснайперы!
– Только бутылка? И все?
Затушив окурок о каблук ботинка, доктор грустно улыбнулся:
– Ну, почти. Еще большая книжка с картинками. Сказки…
