Глава +1
МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ

Закрывшись на ключ, Ирина курила уже третью сигарету. Одна надежда, что Сомов сегодня не явится — запаха дыма он не переносил. Но молодой супруге секретаря Северной партячейки необходимо было успокоиться.

Из колеи Ирину выбила записка от отца, которую принес незнакомый мужчина — сунул ей в руку клочок бумаги и исчез. Товарищ Сомова еще раз пробежала глазами четкие строчки: «Для безопасности оставайся на Сталинской, на Комсомольскую ни ногой! Отец.» И это именно тогда, когда Федор намекнул: вскоре их ждет весьма веселое путешествие… да-да, на Ганзу! А ведь муж отнюдь не балует ее «зарубежными» вояжами. Только и слышишь от него: «Нечего тебе там делать! Если что надо — скажи, привезут».

Вопросы теснились в красивой головке Ирины. Что могло это значить? Неужели нельзя просто проехать через нее, транзитно? Чем это грозит лично ей? Нужно ли сообщить о записке мужу? А что, если он воспримет слова отца всерьез, и отменит поездку? Нет! НЕТ! Ни за что! Упустить такой шанс вырваться из ослепляющей скуки — этого она бы себе не простила никогда! Наконец, компромисс был найден: «Скажу, но когда мы будем уже на Ганзе», — решила Ирина. И сразу повеселела…

Кирилл совершенно запутался и не понимал, куда движется отряд. Он впал в какой-то транс и мог только переставлять ноги в заданном темпе. Егеря были измотаны дорогой, как и он, — сказывалась тяжелая ноша, ведь пойманный мутант весил не меньше полутора центнеров. Только Вотан шагал все с той же пружинно-грациозной легкостью и, по сути, оставался единственным, кто успевал смотреть по сторонам, охраняя своих людей от внезапного нападения. Он прекрасно ориентировался, чутьем выбирая верные проходы, и чувство направления ни на миг ему не изменило. Кого он больше опасался — хищников или соплеменников, — сказать было затруднительно. Как бы там ни было, один раз группа отсиживалась в подъезде дома, пока по улице пробирался отряд сталкеров, тащивший тяжело груженные сани.

Наконец егеря оживились, что показывало приближение к родной станции. Кириллу накинули на шлем тряпку, на манер капюшона, так что он видел только узкую полоску снега под ногами.

— Я тебе, конечно, верю и вижу, что пацан ты неплохой, но знаешь, рано еще наши тайны узнавать, — проговорил, усмехаясь, Вотан, проверяя надежность капюшона, и добавил спокойным будничным тоном, от которого у Зорина по спине побежали мурашки. — И еще запомни, и все запомните: мы поймали библиотекаря. Это ясно? Если кто-то по пьяни проговорится, что мы не в библиотеке были, то считайте, это будет его последнее слово! А теперь домой, черти!

Разные лица. Разные люди. Усталые, злые, смешливые и озабоченные, задумчивые и серьезные. Попадались пьяные: громкие, боящиеся остаться один на один с зеленым змием, который давно не дарил им даже обманчивого спокойствия; попадались и тихие, безмолвно смотрящие в пропасти, ведомые только им.

«Ганза. Вражеская территория. Сосредоточие ненависти и смертельной угрозы. Обитель беспощадного противника, с которым не может быть мира. Всегда только война — до последнего. На истребление. В крошечном Метро слишком тесно для столь несовместимых форм жизни… Коммунизм и капитализм. Застарелое и бесконечное противостояние… Неужели и я совсем еще недавно так думал?»

Сейчас, проходя по платформе Таганской, Зорин смотрел по сторонам, отчаянно крутил головой и не мог поверить, что вокруг него ходят, бегут, сидят, галдят, кричат и молчат непримиримые противники, исчадия буржуазного ада. Обычная станция, где живут обычные люди. Заботы, несчастья, робкая надежда на завтра. Кто постарше — нет-нет да оглянется в ушедшее и, не в силах сдержать тоску, утрет призрак высохших много лет назад слез. Этим хуже всего, они помнят и все-все понимают, а потому ничего не ждут. Ни завтра, ни послезавтра, ни спустя тысячу завтра. Трудно сжигать мосты, особенно — ведущие в золотой век. А еще труднее признаваться в собственной глупости: кто, кроме глупца, мог отвергнуть рай?!

Впрочем, Кирилл не обманывал себя. Конечно, он видел, что люди здесь не так измождены, их ладони не украшены кровавыми мозолями, морщины не столько глубоки, а желудки явно знают не только крысятину и опостылевшие грибы. И все же хоть «корыстная шлюха», как обычно называли Ганзу на Красной ветке, кормила сытней и мягче стелила, дети ее не выглядели заметно счастливее от того, что живут лучше многих в Метро.

Нет, сколько Зорин ни вглядывался, он не видел в глазах обитателей Таганской-кольцевой наслаждения, довольства, упоения удачей. Не было в них никакого света, даже отсвета, даже малейшей искорки! Местные считают «красных» фанатиками, готовыми умереть за идею, но эта идея дает коммунистам то…

— Павлуха, фейс-то попроще сделай! — один из егерей толкнул его в плечо, прерывая раздумья. — Такое ощущение, что ты не из Полиса, а от коммунистов к нам затесался.

— А что, коммунисты — не люди? — против воли огрызнулся Зорин.

— Люди, конечно, — пожал плечами ганзеец. — Просто раз ты теперь с нами, то классовую ненависть и прочие заморочки оставь по ту сторону гермы. «Со своим уставом в чужой монастырь не лезут» — слыхал такую поговорку?

Сказано было совершенно беззлобно, с улыбкой, однако юноша с неимоверным трудом сдержал резкий ответ. Ему хотелось кинуть в улыбающееся, ничего не понимающее лицо охотника на мутантов всю правду о «чужом монастыре». Рассказать, что творили ганзейские «настоятели» и «прихожане» на несчастной, опаленной огнем и щедро политой кровью Комсомольской-радиальной. Погасить зарождающуюся вспышку удалось спасительной мантрой «сейчас не время и не место». Егерям ничего не объяснишь и не докажешь. Не время и не место. Когда-нибудь время настанет, а место окажется самым подходящим, но пока — терпеть и молчать. Улыбаться в ответ, глушить память и стыд, и ждать. Ждать…

— А что? Мне здесь нравится… — Кирилл не так уж и погрешил против истины, с интересом рассматривая уютную бело-голубую станцию, украшенную портретами бравых молодцов, участников какой-то далекой, ныне уже забытой войны. Золоченые надписи провозглашали славу героям-танкистам, разведчикам, пехотинцам и даже каким-то неведомым кавалеристам. — А где у вас поесть можно?

— Это ты по адресу обратился. Знаю одно злачное местечко, — Сигурд подмигнул ему. — Еда, питье, девчонки, кальян с травкой, волшебные грибы, все дела.

— Мне из всех дел просто выспаться бы. Больше ничего не надо.

— И с выспаться не заржавеет. Все радости подземного мира в одном флаконе! — знаток злачных мест мечтательно закатил глаза. — Я тебя отведу, а заодно накажу бармену, чтоб никто не докапывался до пришлого. Тут у нас «варягов» обижать — национальный вид спорта. Если сильно начнут доставать, скажи, что ты из команды Вотана. Запомнил? Сам через час подгребу — пока трофеи сдам и ружбайки, третье-десятое. Только чур без меня не нажираться, оки?

Кирилл не знал, что за «оки» такое, но спорить не стал: оки так оки…

Бармен, которого словоохотливый егерь назвал Лександрычем, с кислой миной оглядел незваного гостя, вяло пообещал ему защиту от местной «гопоты», как он выразился, и усадил в самый дальний и темный угол своего безымянного заведения. Просьбу охотника «налей малому за мой счет» он выполнял с видом оскорбленного царственного достоинства.

Нелюбовь местных к «залетным» Зорин ощутил очень скоро. Каждый из членов громогласной компании, завалившейся в бар через какое-то время, продвигаясь к стойке, пытался как можно сильнее задеть стул, занятый Зориным. Они явно надеялись выбить сиденье из-под зада незнакомца, однако Кирилл, восьмым чувством почуявший подвох, напружинился и усидел, чем заслужил хмурые взгляды и плевок в свою сторону. Неизвестно, чем бы кончилось это противостояние, но бармен несколькими словами остудил пыл особенно ретивых молодчиков, которые уже хотели было свести знакомство с Зориным поближе. Вотана здесь, судя по всему, если и не уважали, то опасались.

После первых глотков неведомой бурды из грязной эмалированной кружки юноша почувствовал, как начал развязываться тугой узел в животе, появившийся там с момента гибели Павла.

— Ну что, братишка, за тебя! — Кирилл приподнял сосуд и «чокнулся» с воображаемым собеседником. — Прости меня, что я жив остался…

— Служивый, ты тут сам на сам уже? — насмешливый голос егеря раздался над самым ухом, заставив юношу содрогнуться всем телом.

«Куда спешишь, служивый?» — явственно вспомнил Кирилл голос Павла, услышанный в толчее и тоже на Ганзе; как будто с того света прозвучал привет. Но, чтобы скрыть подступившие слезы, он грубо сказал:

— Блин, чего пугаешь?!

— Малыш, погляди, каких я красавиц привел! — вместо извинения Сигурд ухватил двух сопровождавших его девиц за совсем не тощие бока. — Знакомься, Сюзи и… и… как там тебя? — он вопросительно уставился на страшноватую толстуху. Не то чтобы Сюзи отличалась изяществом форм и красотой лица, но на фоне безымянной она смотрелась, как минимум, выигрышней. Гораздо выигрышней.

— Щербатый, что у тебя с башкой?! Совсем прохудилась? Ирэн я, Ирэн!

Сигурд, у которого и вправду не хватало нескольких зубов, шлепнул возмущенную деваху по мясистому заду, подтолкнув ее навстречу к Кириллу, явно неготовому к такому развитию событий.

— Прости, Иришка. «Что-то с памятью моей стало!» — фальшиво пропел он. — Вот твой сегодняшний кавалер, Павлушка. Энджой, как говорится! Да здравствует сексуальная революция на отдельно взятой станции! Малой, ты как к революции относишься?

Зорин скривился.

«Иришка, значит? Хороши совпадения! Да еще и намеки эти насчет революции… Стоп! А может, это егеря так шутят? Специально нашли двух самых страшнючих баб, а сами спрятались небось где-то поблизости и смотрят: что я делать буду?.. Но вроде никого не видно, а Сигурд… Вот черт, он с ней вправду целуется! Неужто всерьез намерен… Да ведь с ними стошнит даже за одним столом сидеть… А ну как раздеваться начнут!» — Кирилл вдруг представил Ирину, такую, как он увидел ее в камере — испуганную, бледную, дрожащую, с глазами, полными слез, но красивую…

— К революции? В целом положительно, — медленно, подбирая слова, проговорил он. — Только не знаю, по карману ли мне твой «энджой»?

— Малыш, постыдился бы о плате говорить. Это ведь подарок. От чистого сердца! Ты нам — монстра, мы тебе — симпапульку. Зацени, какие титьки! Всем титькам титьки. Настоящие, революционные!

Щербатый ерничал, сравнивая «прелести» шлюхи с аналогами Крупской, Розы Люксембург и других, хорошо известных любому коммунисту революционерок, но Кирилл его больше не слушал. Еще не хватало сорваться здесь, в окружении буржуйских рож. Когда издевательский монолог наконец затих, юноша негромко произнес:

— Спасибо за подарок, но я, пожалуй, пойду.

Ирэн презрительно надула губы, но Сигурд, казалось, ничуть не удивился:

— Тогда найди Вотана, он тебе что-то рассказать хочет… Не заблудишься? Я б проводил, но — сам понимаешь…

Зорин быстро допил обжигающе-мерзкое пойло, поднялся — ноги предательски дрогнули: местная бормотуха подействовала быстро, после двух-то дней поста, — и вышел из-за стола.

— Прошу прощения…

Извиняться тут было абсолютно не перед кем — не перед шлюхами же или утомительным егерем, но привитые с детства нормы поведения иногда опережали сознание.

Сигурд что-то кричал вслед — то ли пытался объяснить дорогу, то ли опять высмеивал. В любом случае, Зорин не вслушивался — был слишком озабочен тем, чтобы удержать равновесие. Не хватало еще упасть перед этими… этими…

Комсомольская-радиальная медленно возвращалась к нормальной жизни. Пока на ней обитали только мужчины, а их семьи оставались в безопасном тылу, на Красносельской. Товарищ Сомов поклялся превратить станцию в неприступный бастион и уверенно вел людей к осуществлению этого лозунга. Работали в три смены, без выходных. Были подняты из архивов старые чертежи, найдены и наглухо законопачены вентшахты, а также другие лазейки, забытые или недостроенные, по которым потенциальные враги могли бы попасть в тыл защитникам. Не забыли и о внешнем виде некогда одной из самых красивых станций Московского метрополитена.

То, что Васильич в очередной раз целую неделю пробыл на Ганзе, вызывало зависть у очень многих. Ведь для большинства обитателей Красной ветки граница была на замке. Условия мира с бывшими врагами предусматривали полное восстановление поврежденного декора и разрушенных построек на Комсомольской-радиальной за счет проигравшей стороны. Вот официальный представитель от коммунистического руководства и мотался наблюдать за качеством отгружаемых материалов — новой плитки и мрамора для облицовки колонн взамен пострадавших от пуль, стекла для светильников, бронзы… Он конечно, большим человеком стал, но продолжал навещать свою бригаду, если время позволяло, балуя работяг дефицитными на Красной ветке папиросами.

— …И такая краля к нашему столу подошла! — Васильич мог бесконечно живописать свои приключения, а уж недостатка в благодарных слушателях он тут и прежде не испытывал. — Я прямо все на свете позабыл! — Он очертил в воздухе пышные формы незнакомки и вздохнул.

— Мыслю, это тебе специально такую заслали, чтобы ты все бумаги подписал не глядя! — прищурился Прокоп.

Васильич совершенно не обиделся на беззлобную подколку.

— А что думаешь? Они могут! Да и вообще, я тебе скажу, на Ганзе этой надо постоянно держать ухо востро. Но только не из таковских я, чтобы за женщинами о деле забыл. Нет! Если Ганза все поставки выполнит, которые я там насочинял, то наша станция еще краше станет!

— Ладно, товарищи строители, перекур окончен! Оно, конечно, языком трепать — не руками двигать, но, как говорится, меньше слов, больше дела! — начальник смены был неумолим. — Тебе, Васильич, за гостинцы спасибо, а нам пора за работу приниматься.

— Так, Борис Федорович… это верно, — Васильич моментально стал серьезным. — К вам ведь сегодня сам Сомов с проверкой будет.

Брови работяг взметнулись вверх, заставляя покрытые потом лбы складываться крупными морщинами.

— О, бывший начстанции самолично в гости пожалует!

— Почему это «бывший»? На его пост никого не назначили… да и вряд ли кто справится, — встал на защиту своего кумира Васильич.

— Так он же сейчас все больше в столице, на Сталинской да Красносельской обретается…

— Вот в том-то и дело! Товарищ Сомов планирует столицу на родную станцию перенести, сюда, значит. Но как можно в такой разрухе жить? Приедут гости или начальство из Центра, а у нас тут ни одной плитки целехонькой не осталось. Кумекаете? Ну, ладно! Мне еще на доклад к нему, о сроках отчитываться, — Васильич задумчиво почесал нос. — В общем, не отвлекайтесь. Хорошо бы, чтоб стена к его приезду готова была.

— Вот так так, — молодой пацан, ходивший в учениках, после ухода начальника быстро оглядел товарищей. — Проверка, значит? Как бы нам по шапке не схлопотать!

— Да кто он такой, этот Сомов, чтобы тут с проверками ездить? — Прокоп явно был недоволен. — Без году неделя в начальниках, а туда же…

— Вот когда пожалует, сам у него и спросишь! — бригадир залез на следующую ступень перекошенной деревянной лестницы, продолжая методично и сноровисто управляться со шпателем. — А пока работать надо. Плошку с раствором подай!

— Хоть и важным человеком стал наш Васильич, а не загордился! — втихую переговаривались меж собой работяги, поднимаясь на ноги и пряча дареное курево. — Толковую вещь привез от буржуинов, а не какие-то глупые сувениры, вроде брелоков для ключей. Кому они сейчас нужны, брелоки эти, когда самих ключей давно нет?

— Эва! Видел бы ты, какие презенты он своей родне возит! Кому шарф, кому безрукавку, а кому даже целый свитер!

— А баба-то его, Клавдия, в таких нарядах щеголяет… Попробовала бы она так при Лыкове походить — враз бы окоротили! А Сомов нет, Сомов не такой…

Замазывавший выбоины от пуль Прокоп искоса зыркнул на говорящего, ухмыльнулся своим мыслям, но, не считая нужным встревать в разговор, вернулся к работе.

— А как вышло, что простой работяга вдруг правой рукой Сомова стал? — поинтересовался новичок, прибывший на станцию в числе пополнения кадров со Сталинской.

— Да, повезло мужику, ничего не скажешь. Получилось прям как в сказке… — охотников еще раз почесать язык об эту историю нашлось несколько, и они перебивали друг друга. — Товарищ Сомов с генералами приезжими осматривали изуродованную мозаику, из которой пули ганзейские целые куски повыбивали, а Васильич, значит, приметил. Он ведь еще до Катастрофы в учениках отделочника ходил, квартиры ремонтировал.

— Подошел он, значит, и начал без спроса пояснения давать — сколько да каких матерьялов надо, да кто работу выполнить сможет, да какое время на это уйдет… Короче, все расписал, будто по нотам, а заодно себя показал грамотным и ответственным коммунистом.

— И так это товарищу Сомову понравилось, что назначил секретарь Северной партячейки никому не известного раньше строителя генподрядчиком по восстановлению… Ведь эдакий шанс один раз в жизни дается, чтоб на такую должность попасть! И в свою удачу Васильич намертво вцепился!

— Теперь все накладные, все заказы, все грузы через его руки проходят. Наверняка что-то и к ладоням прилипает… А с другой стороны — кто бы на его месте поступил иначе?

Только один Прокоп не разделял общего восторга:

— Уж не знаю, какой там Васильич специалист, и уж тем более — какой коммунист, — буркнул он, — а я так считаю: совсем не это главное, если хочешь наверх залезть.

— А что, дядь Прокоп? — заинтересовался паренек.

— Оказаться в нужном месте в нужное время, вот что! И наглость иметь.

— Скажешь тоже! — усмехнулся бригадир.

— А что, не правда? Ты вот не полез в разговор начальственный, и я не полез. А Васильич — полез. Поэтому мы с тобой сейчас вкалываем, а он в Ганзу катается и щеки надувает, генподрядчик хренов! Конечно, наглость! За то, наверное, он Сомову и приглянулся. Федька-то тоже из таких. Знать, почуял родственную душу… Да они и по батюшке одинаково — тот и этот Васильичи. Сбратались.

Смена уже почти закончилась, когда к стремянке подбежал парнишка, которого за шустрость сделали станционным курьером.

— Начальство идет! Встречайте! — закричал он.

— Бушлат подберите! Кто эту рванину на проходе бросил? — засуетился бригадир, придирчиво осматривая свою территорию. — Убирали-убирали, мусор тачками вывозили, а чуть отвернешься — рухляди накидают!

— Пойду, отнесу в палатку бушлатик-то, — лениво протянул Прокоп.

— Зачем? Просто с дороги прими, — бросил ему бригадир. — Или ладно, если уж идешь, воды прихвати, а то что-то в горле от табака буржуйского с непривычки першит.

— Ага…

Пока рабочие сидели на сложенных досках, косясь на начальство и сохраняя настороженное молчание, Сомов вместе с их бригадиром и неугомонным Васильичем придирчиво осматривали восстановленное панно «Слава труду». Охрана, без который секретарь Северной партячейки с недавних пор не показывался на людях, отодвинулась в сторонку, чтобы не мешать обзору.

Хотя бригадир и нервничал, умом он понимал: придраться не к чему. Сорванная с петель гермодверь на своем месте, запоры укреплены, слабые места закрыты стальными коробами. Панно на полукруглой стене отмыто, отчищено, выбоины почти везде заделаны. Оставалось только затонировать многочисленные светло-желтые следы шпатлевки, которые сейчас пятнали лица колхозниц и тела рабочих. Федор не без основания полагал, что такие высокохудожественные произведения способствуют делу воспитания куда лучше столь любимых Лыковым дурацких лозунгов на красных тряпках, развешанных по его приказу даже в туалетах.

— Хорошая работа, — говорил Сомов. — Хвалю, товарищи! Вот видите, как быстро может возрождаться красота под руками коммунистов! Сколько ни пытался коварный враг ее разрушить, а ничего у него не вышло! Это, товарищи, символично! Так же и наша жизнь скоро наладится!

— Служим коммунистической партии! — прораб краснел от радостного смущения и переминался с ноги на ногу, не зная, что еще сказать. Впрочем, Сомов уже повернулся к Васильичу:

— Смотри, товарищ Красновский, не давай кровопийцам спуску! Все до последнего гвоздя с Ганзы вытряси! — сказал начпартии, улыбаясь. — А тут у вас что?..

— Вот любопытный! — процедил пацан, глядя на Федора. — Что тут? Что там?

— Да тихо ты! — шикнул на парня один из работяг. — Охрана услышит — неприятностей не оберешься… Еще и нам из-за тебя, дурака, достанется!..

— Эй! — часовой быстро подбежал к охраняемой им дрезине, которая стояла в начале северного туннеля. — Ты чего здесь забыл?

— Да вот, правительственный тарантас осмотреть пришел, на предмет поломок и общей профилактики механизьму, — работяга в засаленном бушлате поднялся с колен и развел руками. — Может, починить чего надо?

— Иди отсюда, чинильщик! Думаешь, товарищ Сомов на развалюхе ездит? Чего надо, все давно на Красносельской сделали! Ну? Чего встал?! — Часовой сдвинул брови и ткнул в сторону незнакомца штыком, но тот вовремя отпрянул, заворчав:

— Осторожнее, товарищ, бушлат не казенный!

— Давай-давай, топай, обормот!

Красноармеец проводил мужичка недовольным взглядом и вернулся к разговору с часовыми блокпоста.

— Прокоп идет!

— Тебя только за смертью посылать!

— Где бродил, в горле уж пересохло!

Действительно, поднявшись по лестнице на площадку второго яруса, к рабочим медленными шагами приближался их сотоварищ. Руки Прокопа скрывались все под тем же дырявым бушлатом, который он зачем-то нес перед собой.

— Зачем он воду накрыл? Запрещено, что ли, воду пить? Или он чего поинтереснее принес? — подмастерье бросил быстрый взгляд на прораба с кучкой руководителей. — Кажись, уже уходить собрались. Вот примем граммов по сто, и за работу… Дядь Прокоп, а чего так долго-то? А?

Мужчина шел медленно, будто был нездоров. Губы его постоянно двигались, лицо побледнело.

— Прокопыч, ты не заболел часом? — окликнул коммуниста один из работяг.

Взгляд Прокопа был прям, но смотрел он мимо, как будто сквозь коллег по строительному делу, строго на товарища Сомова.

— Дядь Про… — пацан осекся, когда поравнявшийся с ним Прокоп уронил замасленный бушлат на пол. В руках мужчина крепко сжимал обрез охотничьего ружья.

Грохот дуплета оглушил и парализовал рабочих. Картечь вылетела из стволов почти одновременно. Сомов упал, работяги тоже попадали на пол, кто где сидел. Раздался сдавленный стон, затем крик. Прокоп, переломив обрез и на ходу доставая из кармана новые патроны, кинулся к лежащему Федору. Начпартии был придавлен мертвым прорабом, но сам, по счастливой случайности, остался невредим. Коммунист попытался скинуть с себя тяжелое тело, но черный взгляд обреза заставил его замереть.

Федор не мог произнести ни слова.

— За Революционный фро… — Прокоп не договорил, так как на его затылок обрушился тяжелый удар.

— Ты что же это, ирод, делаешь?! — за спиной убийцы стоял Васильич с тяжелым правилом в руке.

Наконец-то очухавшаяся охрана не дала злоумышленнику встать: сразу несколько пуль отбросили его на брусья, сложенные у колонны. Брызнувшая кровь заплевала дерево багровыми каплями. В воздухе застыла густая пороховая дымка.

— Федор Васильевич, с вами все в порядке? — один из патрульных кинулся помогать Сомову подняться.

Начпартии оттолкнул солдата:

— Идиоты! Какого… стреляли?! Раньше надо было проявлять бдительность! Этого урода — он кивнул на безжизненно распластанное тело Прокопа, — срочно в лазарет, под усиленным конвоем. Головой за него ответите! — Сомов говорил тихо, но четко. — Что хотите делайте, но узнайте, по чьему приказу подлец решил поохотиться на руководителя Партии… Погибшего похоронить с почестями. Васильича представить к награде. Львовский! Да где он?! Львовский!!! Дрезину подавай!

— Товарищ начпартии, — залебезил прибежавший откуда-то водитель, — транспорт не на ходу…

Лицо Сомова исказила такая яростная гримаса, что окружающие постарались отодвинуться хотя бы на метр, чтобы не попасть под горячую руку.

— То есть пока не на ходу… Сейчас растяжку снимут…

— Растяжку?!! — Федор рвал и метал. — Какую, мать вашу, растяжку?! Какую растяжку, я тебя спрашиваю!

— Да мужик там какой-то все крутился. Говорил, дрезину осмотреть… А сам… Ой! Товарищ начпартии, это он! — Львовский во все глаза таращился на стонущего Прокопа, которого как раз поднимали трое бойцов.

— Осмотрел?

— Что?

— ОСМОТРЕЛ дрезину-то?

Львовский опустил глаза, не выдержав прямого взгляда Федора.

— Он под ваше сиденье гранату примотал и проволочку к заднему мосту пустил, чтоб, когда тронемся, она на ось накручивалась, а потом… В общем…

— Мудаки! Распустил я вас, разбаловал… Ну ничего, завтра же все у меня на Лубянку отправитесь! — бросил начпартии и быстрым шагом направился к блокпосту.

— Васильич, ну ты даешь! Как ты смог? Как догадался? — воскликнул один из мастеров, когда к людям стал возвращаться дар речи. — Я вот до того напугался, чуть в штаны не наделал…

— Кому рассказать — не поверят… — прошептал подмастерье, глядя, как убитого бригадира накрывают ватником Прокопа.

— Да как-то само вышло… — ответил Васильич, взъерошив пареньку волосы. — Еще удивляюсь, как это меня самого не зацепило? Картечь-то вот так перед носом пронеслась… Теперь вот что, мужики. Вместо погибшего Смирнова бригадиром назначаю Кашина. А вечером, после смены, чтоб все написали объяснительные на имя товарища Сомова: когда с Прокопом познакомились, что он в бригаде говорил, с кем общался… Хотя все едино, особисты теперь затаскают. Ну да попробую вас хоть от кутузки отбить, — Васильич покачал головой. — На что только люди не решаются… Чего ему не хватало?.. Ну, за работу. Стены к вечеру должны быть заделаны!

Гонец, приносящий дурные вести, за них не в ответе. Простая и, наверное, бесспорная истина. Низложенный партийный босс Анатолий Лыков, потерявший все и объявленный на Красной ветке врагом народа, смотрел на морщинистого мужичка, жадно дожидающегося обещанной награды, и прилагал немалые силы, стараясь не сорвать зло на глупом курьере. А тот искренне не понимал, почему бессмысленная фраза «рыба сорвалась с крючка» так расстроила адресата. Ну, сорвалась и сорвалась, с кем не бывает? Хотя лично он рыбу, пойманную на поверхности, есть бы не стал… Впрочем, чужие расстройства мало волновали курьера. У сообщения, даже самого короткого и лишенного смысла, есть своя цена. Раз доставлено и в срок — извольте расплатиться.

— Двадцать пять патронов, — мужичок упрямо повторил размер вознаграждения, полагающегося за срочную доставку.

«А ведь он даже не подозревает, что я могу достать из кобуры пистолет и засадить ему пулю промеж тупых глаз!» Лыков медленно провел пальцами по аккуратно ухоженной бородке, плавно массируя кожу под ней, и прикрыл налитые кровью глаза. Люди, хорошо знающие бывшего начстанции Сталинская, без труда бы распознали в этих движениях угрозу — за внешним спокойствием скрывалась надвигающаяся буря. Анатолий Тимофеевич прилагал последние усилия, чтобы не сорваться, укротить бешенство, рвущееся наружу. Его характер не слишком-то легкий и в лучшие времена за последние месяцы очень испортился.

Однако бедняга, доставивший плохие новости, — вернее, очень-очень плохие новости, — ничего не ведал ни о привычках товарища Лыкова, ни о его крутом нраве, да и про самого товарища Лыкова слыхом не слыхивал. Он видел перед собой лишь ломающего комедию пожилого бородатого дядьку — по виду зажиточного проходимца или бизнесмена, как они нынче себя называют, — не желающего оплачивать его услуги.

— Слышь, господин хороший, некогда мне с тобой лясы точить, — предпринял очередную попытку курьер. — Я свое дело сделал, так что гони четвертачок!

«Толя, не делай этого!» — в отчаянии воззвал к разуму внутренний голос, но было уже поздно. Рука Лыкова сама собой, без лишних команд со стороны мозга, извлекла из-за пазухи тощий мешочек с патронами и швырнула его в ближайшую урну. Эту барскую привычку он перенял у высшего ганзейского начальства, щедрого на премиальные. Только вот получать их люди были вынуждены в крайне униженном положении. Чтобы не вздумали возгордиться или, не дай бог, почувствовать себя незаменимыми.

Гонец недовольно прищелкнул языком, но за мешочком все-таки потянулся — трудовому человеку не привыкать к барским заскокам.

Схватив бедолагу за волосы, Лыков резким движением буквально насадил курьера лицом на свое выставленное колено. Он не мог точно сказать, показался ли ему треск ломаемых носовых хрящей или нет, но несчастный мужичок заверещал так отчаянно и громко, что заглушил все прочие звуки.

Наказание помогло снять напряжение, гнев и злость утихли в одно мгновение, будто секунду назад и не терзали весьма расшатанную нервную систему бывшего партийного начальника. Лыков нанес скрючившемуся на земле придурку еще несколько ударов ногой, но уже не из-за бурлящего в крови адреналина, а лишь затем, чтобы заставить заткнуться.

Удары достигли своей цели, и гонец, доставивший дурные вести, наконец замолк. Похоже, отрубился, малахольный…

Разум, очистившийся от помех-эмоций, судорожно пытался сообразить, что же делать дальше. Покушение на Сомова провалилось — именно это означала зашифрованная фраза, стоившая курьеру сломанного носа и, возможно, пары трещин в ребрах.

В изгнание Лыкову удалось прихватить совсем немногое, основные богатства остались на родине. Да и правительству Ганзы пришлось щедро «позолотить ручку» за предоставление убежища и в перспективе получение полноправного гражданства Кольцевой линии. И все же даже того, что осталось, одинокому старику хватило бы на несколько месяцев безбедного существования. Но главным для Анатолия Тимофеевича по-прежнему оставалась месть ненавистному Сомову. А после того как план захвата Комсомольской-радиальной провалился, жажда мести лишь усилилась. Только вот Ганза, получив ощутимый щелчок по носу, отныне не хотела и слышать имени Лыкова. Хорошо еще, что торгаши не догадались сделать его козлом отпущения! И Анатолий решил действовать иным путем. Правда, выяснилось, что организация заказного убийства — дорогое удовольствие, а организация заказного убийства высокопоставленного и хорошо охраняемого лица — дорогое удовольствие в энной степени. Наведя справки, Лыков выяснил, что услуги обитателей Бандитского Треугольника поставят его на грань нищеты, а искать профессионала со стороны было некогда, да и небезопасно. Взяв все это в расчет, Анатолий Тимофеевич решил обойтись своим, местным, с Красной ветки. Но ведь недаром говорят: скупой платит дважды! В итоге получалось, что и цель не достигнута, и в бюджете все равно огромная дыра… Плохо! Отвратительно! Просто ужасно!

Лыков посмотрел на доходягу, валяющегося на полу без сознания, и почувствовал необъяснимую, какую-то извращенную, совершенно иррациональную зависть. Пройдет минут десять, и мужичонка очухается. Сломанный нос заживет через месяц-другой, и вернется курьер к своей непритязательный и донельзя простой, как две копейки, жизни. А большего ему и не надо — на еду и кров хватает, самка, поди, под боком есть, такая же одноклеточная, как и он сам, любимые дети-дебилы, которые нарожают обожаемому папочке внуков-имбицилов. И будет все счастливое семейство до скончания века благодарить милосердную судьбу за то, что помогла основателю династии недоумков пережить страшную Катастрофу… Хорошо живется непритязательным и примитивным. Жаль, что нельзя по одному хотению деградировать до уровня такого вот сброда…

Лыков вздохнул. Присел рядом с курьером, несколько секунд внимательно изучая его окровавленную физиономию.

— Нет, родной, так не пойдет. Ты будешь наслаждаться свинотным существованием, пока товарищ Лыков ломает голову, как ему вернуть потерянную власть. Разве это справедливо? Мы, коммунисты, всеми фибрами идеологически подкованной души выступаем за всеобщее равенство. Если мучается товарищ Лыков, то почему безродная скотина, извини, не знаю твоего имени, должна в это время тискать толстуху жену и учить уму-разуму своих ублюдков?

Анатолий потянул за безвольную руку лежащего. Сначала взялся за левую, но потом передумал. Приложил правую ладонь гонца к бетонному полу, тщательно выпрямил скрюченные пальцы и, несколько секунд полюбовавшись получившейся картиной, поднялся на ноги. Еще через мгновение твердый каблук дорогих кожаных туфель опустился на распростертую ладонь жертвы. И на этот раз кости хрустнули совершенно отчетливо, не оставив сомнения в эффективности удара.

— Надеюсь, ты правша… был. Трудна жизнь калеки, но жизнь — вообще трудная штука. Даже у созданий типа тебя…

Пора было уходить с чужой станции. Зря он, конечно, так наследил с никчемным курьером, но, учитывая бесславный провал операции по уничтожению Сомова, делать здесь больше нечего.

«Переходим к плану „Б“, — Анатолий криво усмехнулся. — Дело за малым: разработать его и воплотить. И на этот раз — без проколов и неудач…»

Возвращаясь в подсобку, которая служила егерям общей спальней, Кирилл был изрядно пьян и не обращал внимания на окружающих. Впрочем, судя по всему, на Таганской уже распространился слушок, что юноша находится под опекой Вотана. А уж с одноглазым вожаком егерей и его командой местная шпана предпочитала не связываться.

Алкоголь действовал неправильно. По крайней мере, не так, как надеялся Зорин. Сначала вместо правильной пьянки в сугубо мужской компании Сигурд зачем-то притащил уродских девок (ну кто его просил?), а теперь и вовсе тоской накрыло, что называется, по самую макушку. Сколько понадобиться времени, чтобы все забыть, зажить нормальной, спокойной жизнью без пресса страшных воспоминаний? Но вот в голове замерли все мысли и установилась долгожданная тишина.

— Под ноги смотри, придурок! — хриплый голос, пришедший откуда-то снизу, отвлек Зорина. На гранитном полу, возле очередного питейного заведения, сидел грязный, замызганный пьянчужка.

— Прошу п-прощения, — пробормотал молодой человек. И напрасно — хотя он даже не задел злобного бродягу, тот, почуяв слабину, разошелся:

— Очки надень, задрот! Понаехали, дебилы! Что ж вы сюда все претесь? Ганза не резиновая, все отребье не влезет!

Это было уже чересчур, и Зорин бесцеремонно уставился на брызгающего слюной пропойцу: торчащие из-под древней вязаной шапочки недлинные волосы, растрепанная борода с проседью, но не косматая и бесформенно-огромная, как полагается любому уважающему себя бомжу, а относительно короткая, помнящая бритву и ножницы. Внимательный, настороженный взгляд из-под густых бровей. Не забитый или запуганный, а скорее выжидающий, чуть ли не оценивающий. Видать, только начинает свой непродолжительный путь на социальное дно, еще не успел потерять человеческий облик… А еще он кого-то сильно напоми…

— Твою мать! — от неожиданной догадки у Зорина затряслись руки, кадык нервно заходил вперед-назад. — Твою! Мать!

Кирилл резко шагнул навстречу бродяге, забыв о брезгливости, схватил его за горло и рывком вздернул с земли.

— Сука! — Зорин ждал, что в нос ему ударит мерзкий, чуть сладковатый запах давно немытого тела, готовился получить ударную дозу многодневного запойного перегара. Но дергающийся в его хватке мужик не пах абсолютно ничем, даже той бодягой, бутылка из-под которой осталась внизу, рядом с насиженным бомжовым местом. — Убью, мразь! Отец не добил, а я добью!

— Зорин, Зорин! Хорош! Отпусти меня! Что ты накинулся на старика?! — в вопле пьяницы послышались панические нотки.

Они придали Кириллу сил и злости, он ощутил обычно чуждый ему азарт — кровавый, исполненный мстительной жестокости.

— Это ты-то старик? — Зорин впечатал молящего о пощаде в стену и нанес ему удар под дых. Вопль тут же превратился в хрип. — В пенсионеры подался?!

— 3-зорин…

— Двадцать лет уже Зорин!

— Кирюша, пусти, пожалуйста, Кирю…

— О, даже имя мое вспомнил? — юноша смотрел на врага в упор, не мигая. — Похвально для старика.

— Мне нужно тебе сказать…

Их головы соприкоснулись; две пары глаз — бегающие, загнанные, и неподвижные, как у змеи, налитые кровью и ненавистью — оказались напротив друг друга. Зорин, единственный наследник своего героического отца, предательством лишенный всего, и Лыков, некогда коммунистический лидер, утративший силу и власть.

— Говори, товарищ Лыков. Чего морщишься? Надоело быть товарищем, так подался в господа? — Кирилл чуть отстранился и выразительно осмотрел своего противника. — И как оно, нравится? В глаза мне смотри, подонок! Нравится, спрашиваю?!

Что-то мелькнуло в глубине лыковских зрачков, на неуловимую долю секунду загорелся и тут же потух неясный огонек. Ярость? Желание убить?

— Может, ты ждешь, чтобы простой красноармеец Зорин поклонился в ножки ганзейскому господину Лыкову? Ты скажи, не бойся. Я за правду не убиваю… Я тебя за другое убить хочу!

— Задыхаюсь! Мне… трудно дышать… я… болен… — в расширившихся от страха зрачках новоиспеченного гражданина Ганзы не осталось и следа от таинственного огонька, только готовность унижаться и вымаливать себе жизнь. Жалкие минуты жалкой жизни.

— Знаешь, а я даже рад, что мы встретились, — Кирилл ухмыльнулся. — Очень приятно видеть тебя таким. И мой отец, погибший как герой, защищая родную станцию, был бы рад. Рад видеть, что предатель получил по заслугам! Потому что самая ужасная смерть лучше такой жизни!

— Я… знаю! Но… моя дочь…

Теперь уже дыхание сбилось у Зорина. После неудавшегося самоубийства он старался не вспоминать об Ирине. Вот уже месяц, как она перестала ему сниться. Вот, кажется, сегодня в первый раз он подумал о бывшей любви, и то лишь потому, что имя шлюхи напомнило… И вдруг, через неполный час, такая невозможная встреча! И опять Ирина…

— Что твоя дочь?

— Сомов… — слова никак не шли из горла Лыкова, застревали, упирались, отказывались ему подчиняться.

— Да ты живее можешь?!

— Он убил моего Петю… сына… А теперь… забрал последнее… Ирину.

Кирилл молчал, стараясь успокоить бешено забившееся сердце, и ждал.

— Я не могу умереть… зная, что моя девочка… отдана врагу… что она целиком в его власти… Ты прав… я все потерял… но это единственное… что еще можно исправить… Нужно ее… спасти… ты можешь помочь…

— Что ты мелешь, старый дурак?! — Зорин чувствовал, что насквозь лживые речи спятившего предателя должны вызывать в нем злость, ненависть, но не ощущал ничего, кроме трепыхания сердца и стука крови в висках. Он накручивал себя, распалял, жаждал трезвости и ясности мысли, но получилось совсем неубедительно — даже для самого себя.

— Да мне дела нет до Сомова, а тем более — до твоей дочери! — проговорил Кирилл через силу, наконец-то убирая руку с горла Лыкова.

— Ты молодой и, прости, глупый! — восстановив дыхание, Анатолий заговорил горячо, с невероятным надрывом. — Боже мой, какой глупый! Ты ничего не знаешь и не понимаешь! Позволь мне тебе объяснить, давай поговорим!

— Мы уже говорим, — Зорин косо ухмыльнулся, но голос выдавал его волнение.

— Отпусти меня. Зайдем в бар. Сядем… спокойно… не спеша… Нам необходимо очень многое обсудить, — Лыков вновь задыхался, давясь короткими, рублеными фразами, хотя пальцы Кирилла убрались с его шеи.

Анатолий Лыков украдкой поглядывал на своего собеседника. Сын некогда самого грозного и опасного, а ныне мертвого врага сильно изменился. Раньше мальчишка казался Анатолию желторотым сосунком, не способным ни на что серьезное, мало-мальски мужское. В сравнении с родным Петей — сильным и опытным бойцом, вражеский сыночек казался задохликом, бесполезным бременем на шее Зорина-старшего. Не выглядел он суперменом и сейчас — ни богатырской стати, ни бугрящихся мышц. Но, все-таки приходилось признать, зоринское отродье стал другим. В глазах светилось поменьше дури — не той молодой и озорной, что была у Пети, а бессмысленно-интеллигентской, так свойственной слабакам, никогда не знавшим настоящей жизни. Смерть папаши, предательство обожаемого Сомова и изгнание не могли пройти даром, не оставить печати на этом еще не взрослом, но уже и не детском лице.

Лыкову не было нужды врать самому себе, он прекрасно понимал, что сидящий перед ним Зорин-младший заматерел, несчастья его не сломили, хотя, по всем прикидкам, должны были. Нет больше инфантильного юнца, которого всякий способен обвести вокруг пальца. Ирина смогла, Сомов смог, но ему, Анатолию Лыкову, достался не юнец, а наученный горьким опытом, ничему не верящий человек, уже почти мужчина, боец…

Анатолий не сдержался и едва заметно улыбнулся собственным мыслям.

— Чего скалишься, вражья морда? — подвыпивший Кирилл все еще продолжал борзеть, но уже без прежнего запала. И Лыков это отлично видел.

— Я предлагаю тост. Подожди, Кирюша, не перечь раньше времени. Эта война лишила нас самых важных людей: тебя — отца, меня — сына. Отвернулись от проигравших и живые, но сейчас не о них. Давай помянем наших с тобой мертвых? За Ивана Зорина, за Петра Лыкова!

Кирилл несколько секунд колебался, решая, то ли послать Анатолия, то ли… И все же он взял рюмку, не чокаясь, как и полагается по давнему печальному обычаю, выпил до дна.

— За мертвых.

Лыков последовал его примеру:

— За мертвых.

Несколько минут сидели, не произнося ни слова, и каждый думал о своем, вспоминая собственную беду. Первым молчание нарушил Анатолий:

— Вину перед сыном, которого отпустил на смерть, я искуплю лишь тогда, когда отомщу его убийце. Собственно, об этом я с тобой и хотел потолковать. Нас многое разделяет, но враг у нас с тобой теперь общий. Это ты понимаешь? — он остановил пытавшегося что-то возразить Зорина жестом руки. Жест получился властным, даже чересчур властным и никак не вяжущимся с тем образом, что Лыков талантливо разыгрывал перед Кириллом последние полчаса.

Прибытие на Таганскую нежданного гостя Анатолий заметил в самый разгар тяжких раздумий о том, что делать дальше и где взять новое орудие для планов мести. Появление Кирилла было словно ответом на горячие мольбы атеиста Лыкова, обращенные ко всем силам, которые еще властвуют над этим несчастным, вывернутым миром. И Анатолий принялся ковать железо, пока оно горячо: немедленно перевоплотился в жалкого пьянчужку. Купленная за несколько патронов омерзительная рванина с плеча настоящего бомжа (тот даже зачем-то представился покупателю, и его имя, Аристарх Илларионович Северцев, настолько рассмешило Лыкова, что он накинул одну пульку сверху) позволила добиться необходимого правдоподобия. Довершил дело простейший грим: пыль, втертая в волосы и в кожу, темные круги вокруг глаз да немного прогорклого сала, позволившего растрепать аккуратно подстриженную бороду и шевелюру, разделив их на неравные, слипшиеся в колтуны пряди…

«Что приходится вытворять, что терпеть! — рассуждал по себя Лыков. — Шмотки с чужого плеча — особенно с такого плеча, грязного и вонючего! — буквально жгут тело. А насекомые, которыми кишит эта рвань, явно пришли в восторг от моего здорового и относительно нестарого организма! Еще бы! Прежний-то обитатель был невкусный и пахнул скорой, отвратительной смертью… Но что за чушь лезет в голову, когда надо стать предельно внимательным, не допустить ни малейшей ошибки! А я расчувствовался, потерял концентрацию! Пора гасить ненужные и вредные для дела эмоции, а то так и сдохну тут, всеми забытый и никому не нужный. Да еще в эдаком… саване!..»

Но, как бы ни ужасался в душе Лыков, он всегда помнил: политиками не рождаются, а становятся. И если есть хотя бы призрачный шанс вернуть все потерянное, попутно отомстив, то эта цель стоит, чтобы за нее немного пострадать. Ключ от всех дверей находился прямо перед ним. Кирилл Зорин, сын заклятого врага, — средство, которое вернет ему, Лыкову, утраченную власть. Это мощный инструмент, который нечаянно и негаданно попал в нужные руки. Осталось только правильно и с умом им распорядиться. А уж низвергнутый правитель Сталинской, бывший секретарь севера Красной ветки умел распоряжаться нужными людьми с умом. Да, собственный сын однажды подвел его, проиграв дуэль, на которую было поставлено все, но сегодня, с сыном врага, Анатолий Лыков ошибок не допустит!

— Кирюша, пожалуйста, не перебивай, — жалобно попросил он, поспешно исправляя оплошность с жестом. Бомжовский маскарад был удобен, еще рано раскрываться и демонстрировать силу там, где нужна униженная слабость. Анатолий хорошо знал породу чистоплюев, к которым относился младший Зорин. Такой даже пьяным не станет добивать беспомощного старика. Идиотский кодекс чести, позволяющий убить равного, но предписывающий жалость к слабакам.

«На дурака не нужен нож» — откуда это? Запамятовал… И на Кирилла найдется… не нож, правда, а более хитрое оружие.

— Мне недолго осталось. Ганза использовала меня и вышвырнула на обочину жизни. Ты знаешь, что такое обочина? Не важно. Я оказался на самом дне, ниже уже некуда. Даже ад, если он и правда есть, не страшен, потому что я уже в нем. Не думал, что когда-нибудь признаюсь в таком, но я хочу смерти! Хочу избавиться от всех мук, от бесконечных унижений! Жить на дне тяжело, зато умереть никакого труда не составляет. У меня туберкулез или похожая на него дрянь. Название особой роли не играет… Какая разница, от чего подохнуть?

— Зачем мне все это знать? Если вымаливаете…

От внимания Лыкова не ускользнуло, что Кирилл перешел с хамского «тыканья» на нормальное уважительное общение.

— Подожди, я прошу тебя! — голос Лыкова сорвался на фальцет. Ему стоило больших, а главное заметных усилий, чтобы успокоиться. — Я беззащитен перед тобой, но… Иришка и Федор Сомов — вот два человека, которые не отпускают меня отсюда. Как мне нужна твоя помощь!

Кирилл не ждал, что Лыков заговорит о ней, и вздрогнул, услышав имя. И его реакция не осталась незамеченной. Старый лис мысленно ухмыльнулся: приятно читать других, как раскрытую книгу.

Зорин только собирался возразить, что Ирина никогда его не любила, а потому никакой помощи ей и — уж тем более! — ее отцу он оказывать не намерен, как Анатолий продолжил:

— Ирина… она ведь никогда не любила тебя. Не любит и сейчас, — Анатолий ступил на зыбкую поверхность чужих, до крайности обостренных эмоций и понимал, что каждый следующий шаг может привести к взрыву. Опасна работа сапера, особенно когда вместо простых и незатейливых мин имеешь дело с человеком — существом чрезвычайно запутанным и непредсказуемым. — Не знаю, что между вами было, но это точно не любовь, поверь мне. Я воспитывал Иришку, с раннего детства прививал ненависть к врагу. А ты враг, пусть не классовый, не идеологический. Но что это меняет? Моя девочка просто боролась за выживание, как умела, используя все возможные способы.

Кирилл больше не перебивал, сидел молча, опустив глаза. Глаза же Лыкова, напротив, напряженно работали, отслеживали малейший жест, каждый вдох и выдох Зорина: нервную пульсацию вздувшейся на его виске вены, капельку пота, блеснувшую на лбу, пальцы, судорожно ухватившиеся за край стола, скулы, под которыми постоянно двигались желваки, плотно сжатые губы и чуть подрагивающие веки. «Открытая книга, — удовлетворенно повторил про себя Анатолий. — Но нельзя бесконечно возить наждачкой по обнаженным нервам, боль следует чередовать с целебными, чуть подслащенными „пилюлями“». Поэтому он рискнул накрыть ладонь Зорина своей и доверительно глянул ему в глаза, снизу вверх.

— Только ведь и Сомова она не любит. Все та же стратегия выживания, ничего личного, как говорится. Что будет с ней, дочерью врага народа, едва она лишится могущественного покровительства? Ты умный мальчик, ты знаешь правильный ответ. Выбери она тебя, Сомов снес бы вас обоих — он гораздо сильнее и опытнее, ты должен это признать. Ирина девочка разумная, сумела вовремя разобраться в ситуации и предпочла меньшее из зол. Федора. Но и к нему не испытывает ничего, кроме ненависти и отчаянного желания выжить. Я знаю, о чем говорю, Лыковы умеют бороться. Ты видел дуэль, видел, как до последнего бился Петя. Он проиграл — и заплатил за проигрыш жизнью, а Ирина проигрывать не собирается. Она не воин и не солдат, но она Лыкова, настоящая Лыкова, до кончиков ногтей, и тоже будет биться до последнего.

«Слишком много информации, надо дать малышу переварить услышанное». Лыков умолк, ожидая реакции своего собеседника.

— И чем она отличается от шлюхи в баре? — голос Кирилла прозвучал глухо. — Получается, та и другая продают свое тело и предают, если это выгодно…

«Какой предсказуемый мальчуган. На дурака не нужен нож…» — вслух же бывший начстанции Сталинской произнес:

— Она не предавала тебя. Нельзя предать врага. А ты всегда был для нее врагом.

Лыков стянул с головы опостылевшую бомжовскую шапочку, расправил взлохмаченные волосы, привел в порядок бороду, за которой всегда старательно ухаживал и которой не без оснований гордился. Пришло время преображения: опустившийся бродяга свою роль сыграл, пора выводить на сцену «союзника». Уверенного, дальновидного, мудрого.

— Кирилл, давай засунем бабские эмоции подальше и поглубже? Ты в первую очередь сын коммунистического лидера, и не имеет значения, что мы с Иваном враждовали. Любит, не любит — это для простых смертных. Таким, как мы, пристало мыслить иными категориями.

Легкая встряска подействовала на Зорина отрезвляюще. Он давно протрезвел и сейчас напряженно слушал. Разговор отнюдь не оказался беспредметным, как юноша представлял поначалу, а собеседник, кроме вполне ожидаемой ненависти, стал вызывать и некоторое любопытство.

Информация — весьма забавная штука. Что не купишь за деньги, вполне можешь оплатить интересными фактами. Лыков привлек столь нужное ему внимание и теперь собирался конвертировать полученное в конкретные решения и действия.

— Прежде чем сдохнуть от туберкулеза, я хочу разобраться с двумя незаконченными делами. Как политик, пусть и бывший, я признаю поражение от «дуэта» Зорин — Сомов. Несмотря ни на что, дуэль была честная. Мне не нужна власть, пойми! К чему она умирающему? Да и товарищ Москвин уже не вернет былое расположение человеку, прилюдно объявленному врагом народа. Потому к тебе лично никаких претензий я не имею. Меня заботят другие материи. Как мужчина, как отец, я должен обеспечить будущее своему единственному оставшемуся ребенку. А с Федором Сомовым, как бы высоко он сейчас ни взлетел, у Ирины будущего нет. Спросишь, почему? Во-первых, Сомов любит только Сомова. Это ты, надеюсь, уже уяснил. Во-вторых, он известный бабник и, когда Иришка ему надоест, легко избавится от «неблагонадежной» супруги. В конце концов, есть достаточно дочек руководителей, имя которых не запятнано предательством. И как только это случится, моя девочка будет обречена. Не вдаваясь в детали, я собираюсь помочь ей перебраться на более безопасные станции. Пока ни о чем не спрашивай, конкретика будет только отвлекать. Это первое и самое важное дело. Второе и последнее: да, дуэль была честной, и власть на законных основаниях перешла победителю, но, опять-таки, как отец, я не обязан прощать убийцу своего сына. И я не прощу! Против обычаев, справедливости и здравого смысла, но Сомова я покараю, Петя будет отомщен. Об этом я поклялся на его могиле и слова своего не нарушу!

Лыков сильно закашлялся, и все никак не мог остановиться. Он кашлял до тех пор, пока не прочитал на лице Зорина брезгливое и явственное «старик-то, того и гляди, прямо сейчас загнется от своего туберкулеза». Театру одного актера и единственного зрителя требовался срочный антракт — измученное горло просило пощады. Анатолий утер выступивший на лбу пот и через силу извинился за неприятный «инцидент».

— Чертова хворь… Один знакомый бродяга сказал, что однажды кашель меня победит — я просто не смогу его остановить. Умру от удушья, захлебываясь собственной кровью…

— Какой же помощи вы от меня ждете? — Зорин прищурился.

— Ты же не лекарь…

— Лыков, вы знаете, о чем я говорю! — в словах Кирилла зазвенел металл. — Ирина и Сомов!

«Ха, кажется, недоросля проняло!» Лицо Анатолия приняло страдальческий вид:

— Знаю, Кирюшка, все я знаю. Боюсь, во всем Метро нет такого лекаря, который справился бы с этой напастью. Кстати, что бы ты ни думал, встречи с тобой я не искал. Наоборот, узнав, как с тобою поступил Сомов, искренне считал, что твоя буйная головушка давно пропала. Ты прости старого, но интриги, политика и прочая подковерщина — не твое. На этом поле хитрожопого Сомова тебе ни за что не обыграть. Ни опыта не хватит, ни мозгов, ни здорового цинизма. Однако встрече, негаданной и нежданной, я рад. Знаешь, я ведь, как и твой отец, никогда не верил в счастливые случайности, совпадения и прочие «знаки свыше». Но это… — Лыков задумался. — Хрен его разберет, что это. Уверен, что-то важное, возможно даже — переломное. Не сводит судьба людей просто так, поверь моему опыту. Мне от тебя ничего не надо — ты не спасешь Ирину, не убьешь Сомова, не излечишь меня от смертельной болезни. Но когда все… закончится, прошу — встреться с ней еще раз. Уже не как враг, пусть вся вражда останется там, на Красной ветке, в далеком прошлом. Встретьтесь просто как мужчина и женщина. Я бы желал своей девочке, которая, если все получится, окажется одна на чужбине, надежного и хорошего парня. Ты хороший парень, ты умеешь прощать и любить… Я опять говорю, как отец, ничего другого у меня не осталось. Как отец, хочу отомстить, как отец, хочу счастья своему последнему ребенку. Не знаю, примет ли она тебя, женское сердце всегда потемки, даже для родителей этой женщины, но обещай хотя бы попытаться…

Распрощались они мирно. Погруженный в свои мысли Кирилл чуть было не протянул Лыкову руку, но вовремя спохватился и ограничился более подобающим случаю кивком.

Глядя в спину удаляющему Зорину, бывший глава Сталинской не мог сдержать довольной улыбки. Экспромт удался, хотя Лыков надеялся, что Кирилл проявит больше энтузиазма. Но так или иначе, а нужная информация достигла нужных ушей. Посмотрим, сколько времени будет бродить закваска, как скоро парень почувствует, что не сможет ни спать, ни есть, а только думать, вспоминать, снова думать… Пусть думает! Сомнения и неуверенность, помноженные на юношеский максимализм и дурацкую любовь, — лучший фундамент для амбициозных планов мудрого игрока. А в том, что он снова в игре, Анатолий Лыков не сомневался ни на секунду.