Метро 2025 КРАСНАЯ СТРЕЛА

Костер всполыхнул, выбрасывая очередную порцию искр, которые взлетели неожиданно высоко, для этого раза.

-Хорошая попытка, - подумал тихим шепотом вслух один из сидевших по обеим сторонам огня патрульных, паренек с копной коричневых волос на голове.

Раньше Вадима бы послали куда подальше, а если точнее – в его мастерскую к отчиму возиться над очередным агрегатом («девайсом», как их любил называть его приемный отец), но теперь все от пятнадцати лет парни ходили на патрулирование. Указа-то, конечно, не было, на их станции их вообще не было никогда, когда-то была высказана мысль что это, в конечном счете, станцию и погубит. Тогда, давно, от неё просто отмахнулись.

Станция доживала последний месяц полумирной жизни, ну или существования. Вокруг колонн раскинулись палатки, где шла вечная суета. Жизнь на виду имеет свои недостатки, есть и преимущества. Но их мало, как и вообще преимуществ подземной жизни.

Общая сплоченность перед опасностью каждый день могла показать свою вторую, тайную, темную сторону. Когда люди вместе держатся это хорошо. До тех пор пока ты сам с ними, пока они тебя считают за своего. Как только ты выходишь из их группы сразу понимаешь, что не все прекрасно в стадной жизни.

Для отбившихся ненароком от стаи и для чужаков.

Но Вадим не задумывался над этим. Он прожил тут на этой станции уже двенадцать лет, а это большая часть его жизни. Постепенно стирались краски с прошлого, воспоминания уходя не то чтобы назад, скорее куда-то вглубь – становятся серыми похожими на дым от папиросы. И все больше смешиваются с темнотой. Как бы к ней глаза не привыкали она всегда тьма, светом ей стать не суждено. По крайней мере – для человека.

-Вот что я скажу, может и испорчу кому настроение, но не все, же поднимать его, так и окончательно свихнуться можно, – у старика в старом бушлате голос напоминал шорохи самого туннеля метро. – Неладно что-то в метро стало, раньше который год жили все лучше, приспосабливались потихоньку! – Старик сплюнул, он говорил на возвышенных тонах, словно старался прокричать себе дорогу в молодые головы. Сидевшие вокруг костра были не так уж и молоды по меркам Вадима, но все в мире относительно, как говорил Яшин.

-Не бурчи.

-Я не бурчу.

-Добурчишься ты дед. Беда она такая. Пока не скажешь о ней – не придет.

-Счастливчики только так могут считать, и те, у кого молоко на губах еще не обсохло.

-Ну не обсохло, я его не вытирал просто. Па-амять.

Все как-то потемнели – лица у всех стали отрешенные.

-Патрульные еще называетесь то вы как. Кто смотрит? Я один!

Вадим опять начал клевать носом. Мысли медленно тонули в темном омуте сознания, а потом словно головастики судорожно пытались быстрыми движениями выбраться вверх, на поверхность. «Побыстрее бы закончилось это дежурство, может и Яшин сегодня не будет опять ночевать в своей оранжерее» - была одна из этих сонных мыслей. Яшин была фамилия, никто не знал его имени, никто не спрашивал, он и не говорил. Никому. Они вместе пришли двенадцать лет назад на эту станцию с ним. Он подобрал Вадима мальчуганом на поверхности.

Вадим не помнил, где были тогда его родители и почему он оказался там один. Он смутно помнил, как сначала они бежали, а потом его взял на руки совершенно чужой человек. Торговые ряды, мимо пробки и отчаянно пытающихся выбраться из неё автомобилей, сквозь крики и мимо одиноких фигур они бежали к выходу метро. Это - все что он запомнил. Ни на этой, ни на соседних станциях его родителей не оказалось. Это - все что он теперь знал.

Все смешалось в те мгновения, и эту суматоху память Вадима, подчиняясь какому-то непонятному инстинкту, постоянно пыталась забить в крепкий ящик и кинуть на самое дно колодца памяти.

У него были когда-то мысли попытаться их разыскать, были, конечно. Но тогда он был еще слишком маленьким его бы никуда не отпустили, приемный отец, а именно так Яшина он называл теперь, был слишком нужен на станции. Его бы тоже не отпустили. И сбегать смысла не было, даже тогда в первые годы подземной жизни было слишком много опасностей в этих тоннелях. Наверное, их было много, еще когда по ним носились поезда, только тогда они были у людей в их страхах перед подземельем.

А теперь они постепенно становились реальностью.

А если честно – Вадим, наверное, рос слишком смышленым, чтобы сбежать на поиски родителей, как бы ему этого ни хотелось. Тогда это еще было просто – не было укреплений из мешков с песком напополам со всяким мусором, что не нужнее был на станции, не было патрулей, что теперь сменялись каждые шесть часов. Теперь не только прийти незамеченным, но и уйти со станции было проблематично. Если ты ребенок – тебе помешает людская жалость или планы на твое будущее, если ты взрослый ты мог оказаться просто незаменим.

Хорошо когда тебя есть, кому заменить, ты свободен, тебя не держит твоя совесть и главное – другие люди.

Однажды его приемный отец сказал, что все горе умных людей происходит именно по причине их мозгов, но в них, же и единственное спасение. Вот такой вот замкнутый цикл – добавил он тогда.

-Слухи множатся, уж и не знаю во что верить, если и правда это – то быть беде.

-А что за слухи дед?

-Да то с одной, то с другой станций люди уходят. И всё с дальних, да все к центру. Словно гонит их что-то, но, сколько ни спрашивай, либо молчат, либо мычат что-то невразумительное.

-Так это же давно и понятно дело – в центре жизнь лучше!

-Но никто не ждет их там, и все равно бредут.

-Ты чего-то не договариваешь опять.

-И еще тварь какую-то непонятную на Киевской заставе пристрелили месяц назад – говорят не человек это точно. Сначала думали – от радиации бедолагу раздуло. Так нет, все кто осматривал, говорят одно – ну не человек это. И никогда им быть не могло. Страшно там людям теперь. С Филевской приползло это и непонятно как через все ихние заставы ползло, и главное, сколько времени оно было на виду и почему его там-то пропустили.

-Туда уже не суются никто и теперь оттуда беженцев не пускают. Боятся люди.

-Да и с Полежаевской вот тоже нехорошие слухи.

-Откуда ты все это знаешь дед?

-С Тульской стучали, - задумчиво пробормотал старик и опять полуслепыми глазами уставился на огонь костра.

На Нагатинской были проблемы с электричеством, это Вадим знал всю сознательную жизнь. Сам ведь работал там, где оно больше всего было нужно. Им в мастерской паек электроэнергии уменьшили в два раза, и паять им приходилось теперь зачастую при свечах, которых было навалом. Были, правда и керосиновые светильники, которые умудрялись переоборудовать под сальные и заправлять «от свиней». Но они были нужнее по хозяйству. Свечи были не такими безопасными и, боясь пожара, их запретили к использованию везде, кроме хозяйственных целей.

К которым и относилась мастерская отца. Сверху тащили все что можно, но в обход – через другие станции, поэтому им все это приходилось чинить, иначе поток вещей оскудел бы.

Дозорные жгли все, что могли зачастую в костер отправлялись даже красивые вещи с поверхности, все, что было из дерева и могло гореть – горело. Красота ценилась меньше эффективности. Огонь был нужен, у патрульных был фонарь, но его берегли. Огонь был нужен даже не столько, чтобы рассеять тьму вокруг караульных, сколько чтобы рассеять ту, что постепенно собиралась у них внутри. С первым огонь справлялся слабо, а вот со вторым… справлялся, но все хуже и хуже.

Перед тем как что-то кинуть в костер всегда проводили счетчиком Гейгера, и если раздавался характерный треск – кидали все равно, но многие на время отходили на пару метров, закрывая глаза и лицо.

Когда Вадим был еще маленьким у него был друг, Серега Панкратов, они вместе перечитали почти все книги, бывшие у них тогда, вместе хотели уйти разыскивать родителей – у Сереги отец так и не успел тогда с работы, а мать умерла через два года, врачей на Нагатинской не оказалось, а те, кто просто что-то смыслил в обработке ран так и не смогли понять от чего. Перед смертью она много бредила, и все ей казалось, что отец где-то тут, в метро, что он все же успел, она так и называла его – отец, а не муж, даже не по имени. Просто отец, сначала «Твой отец Сережа», а потом когда температуру уже не могли сбить неделями просто «отец».

И как-то проснувшись вместе со станцией этим условным «утром» Вадим не нашел нигде Сергея. Все кого он ни расспрашивал, молчали, кто-то даже прятал глаза. Он так и не узнал, что с ним стало, может, сбежал искать отца. Все может быть. Но почему-то после этого Вадим стал еще более нелюдимый, чем раньше и не хотел уже заводить новых друзей. Да и молодежи вообще на станции было мало, те, кто помнил еще тот, наземный мир быстро вырастали и превращались уже почти в стариков к тридцати годам. По количеству болячек и по седине волос. А новые дети рождались слабые, смертность среди них была просто ужасной. Да и не в этом было дело, не в том, что не с кем было, просто люди менялись. И без того интересовавшиеся до этого только собой и своей жизнью они теперь напоминали загнанных под землю не волков так шакалов.

Вынужденных пока мириться друг с дружкой.

Но у него хотя бы была фамилия. У Вадима было только имя. Хотя он не переживал особенно по этому поводу. Только иногда просыпался, чуть ли не в холодном поту, когда ему казалось, что вот-вот он вспомнит это слово. Странно, наверное, было то, что он забыл, Яшин сказал, что это шок и когда-нибудь пройдет. Все равно странно – не таким уж и маленьким он был тогда.

Старик, кряхтя, поднялся и на полусогнутых ногах побрел к стене туннеля. Нагнувшись, приложил ухо к трубе.

-Ну как, стучат твои Тульские? – С улыбкой произнес один из бойцов самообороны станции, как их еще называли пока. Он был в рваном ватнике, шапке, таких же рваных штанах и высоких охотничьих где-то явно на поверхности добытых сапогах. Из всех патрульных автомат был только у него. Да и то он был уж чересчур хорошо Вадиму знаком – не раз приходилось ему чинить этот древний АКС-74У с сильно расшатанным затвором. Яшин занимался более серьезными вещами – сооружением гидропонного сада, а теперь и совсем запредельно серьезными – наблюдениями за своей системой. Как бы хорошо все сделано не было, его постоянно приходится чинить, практика, раз за разом доказывала людям, что это так. Он там ночевал и постоянно что-то чинил. Но по сути именно его руки, а не тех, кто там еще работал, кормили всю станцию.

Так считал Вадим, возможно, ему просто приятно было так считать.

Эти мысли, это была плата за то, что их ни за что бы не отпустили со станции, даже на время, даже с кем-то из проводников. Так что с поиском родителей все было глухо, Вадим это знал и как-то постепенно свыкся с мыслью простой и неприятной одновременно – он, скорее всего тут останется надолго. А о розысках кого-то из прежних «знакомых» можно забыть. Желательно забыть, собрать все эти мысли, которые не нужны тут в такой простой и примитивной жизни, забить в ящик покрепче и сбросить туда где не найдет он сам. Ящиков у них на станции было навалом, они хорошо горели, но вот колодцы он видел только на старых картинках. И они почему-то словно манили его, возможно он сам того не ведая видел сходство между своей жизнью и положением человека, которого самого заколотили в ящик и сбросили в темноту, в ледяную воду, туда откуда самому не выбраться, туда где кроме тебя никого нет.

Был такой сон у него в детстве, но он его практически забыл, как и большинство своих снов, они все были не достойны того чтобы их помнить.

«Надолго» интересное слово. Когда ты молод, можешь считать «надолго» не синоним «навсегда», но расскажи ты про это кому из старших и он рассмеется.

-Не, не время еще. – Сухой скрип старика вторгался в мысли Вадима. Ему было интересно и в то же время лень спрашивать у «деда» – каким же образом он может слышать отсюда то что творится за километры.

-А что слушаешь.

Старик промолчал. Он так и остался сидеть, вслушиваясь в возможно одному ему ведомые метровские дали. В свете единственного на двухсотом метре костра его прислонившаяся к стене туннеля фигура напоминала мешок с углем. Только рваный, из которого во все стороны что-то торчало.

В эти годы патрульные еще не были теми обвешанными оружием людьми, в которых они эволюционировали буквально спустя десятилетие. Во-первых, тогда было, как это ни странно звучит – мало оружия. Милицейские участки и магазины охотничьего оружия ждали еще своей очереди. Бункеры расквартированных под Москвой частей еще не были разграблены, а точнее еще даже не были найдены. С поверхности сталкеры тащили в первую очередь то, что может пригодиться в жизни, а не в смерти. Своей или чужой, какая заживо погребенному разница. Все просто хотели перетянуть эти годы, переждать и уж если выжили тогда, то грех погибать теперь, только бы пару лет протянуть, а там можно и наверх. Так и тянули свою волыню, только не все. Станковых пулеметов Вадим в глаза не видел, но слышал, что есть где-то в центре, парочка. Защищаться все эти годы приходилось в первую очередь от мародеров и страха перед будущим.

Ну и еще от одиночества.

Но это кому как.

Яшин как-то сказал своему сыну, что у старика, наверное, уже слуховые галлюцинации из-за длительного пребывания под землей. Он еще тогда добавил – старые люди плохо ко всему приспосабливаются. Только молодые, как он, Вадим, а также рожденные здесь смогут действительно не только создать себе новый дом, но и жить в нем.

А не грезить наяву своим прошлым.

Жизнь налаживается, торговля процветает – что еще нужно в такой дыре как эта?

Вначале отец обрадовался, увидев принесенные на станцию мешки с семенами. Сталкеры с Тульской поднимались ради продовольствия но, вскрыв очередной подвал разрушенного магазина, увидели в мешках это.

Кто бы знал, как они фонили! Половину их оставили на Тульской, а половину, в знак «дружбы», отправили по соседям. В дар как бы.

-Бесплатный сыр бывает, сам знаешь где, - пробормотал он тогда, но шанс был интересный и целый год он собирал гидропонный «сад». Вначале подавали питательный раствор каждый день, с водой проблем особых не было тогда. Но ростки начинали сыреть, становились хрупкими. Он раз за разом переделывал установку. Пока не понял самого главного – не нужна им почти тут вода вообще. Воздух сырой и без света вода только во вред. А со светом были проблемы всегда. И поняв это, собрал её именно для условий их станции.

Как все тогда встречали первый урожай. Словно это было открытие века, словно человек изобрел что-то кардинально новее, а не вновь прошелся по своим следам былых успехов. Это был праздник, один из немногих на станции.

Помидоры росли странные, но росли и это главное воду им давали только раз в неделю. Каждый раз их проверяли счетчиком, но они фонили не сильнее чем любая другая пища и, несмотря на временами довольно экзотический внешний вид их с удовольствием ели.

Хотя Яшин однажды сказал – эти семена там годами лежали, пусть и в подвале, но все равно. Это уже даже не помидоры, а что-то нереальное. Они просто похожи на помидоры вот и все, - добавил через минуту и вернулся к своей работе. Все что он хотел говорить, он говорил своему приемному сыну, так при всех он был молчалив и зачастую ограничивался короткими «да» – «нет». Или просто кивал. Если ему хотелось поговорить с самим собой – он шел к Вадиму в мастерскую. Наверное, он его считал еще чем-то вроде записной книжки. Это был словно его дневник, которому можно было доверить любые свои мысли. И доверял, и сам Вадим понимал, что о многом услышанном от Яшина желательно молчать.

Письменных дневников он не вел, ибо не видел смысла. Да и для бумаги можно найти лучшее применение.

У него в оранжереи всегда круглосуточно горел свет. Растениям свет был нужен постоянно, в отличие от людей. Хоть сороковка, но горела несмотря, ни на что. В ряды стояли перевернутые пластиковые бутылки, которые искали по этой и соседним станциям. Они были разрезаны пополам, и из каждой получился дом для одного куста. Донышком вниз и отверстия по периметру. Вадим тогда помогал ему с ними. Они держали свиней и птицу на станции, но куры плохо переносили подземные условия, а свиньям наоборот все было ни по чем. Впрочем, как и людям.

Все что от них оставалось, все отходы шли сюда. Никто сначала не верил, но получилось ведь.

Даже при таком слабом освещении урожаи были и это главное, можно было жить.

Да в те годы главная проблема была – еда, особенно на станциях удаленных от центра.

А дальше…

Новые проблемы обошли уже эти станции стороной. Но в самом худшем смысле обошли.

На станции их все старались друг к другу не лезть. И так слишком многая часть жизни проходила на виду у всех. Начальство в первые годы вообще было условным. Он смутно их помнил – эти «первые годы». Запомнились крики и суета. Как всегда, но постепенно они стихали в его памяти, сменяясь обычной каждодневной рутиной. Он никогда не любил порядок, не любил подчиняться, но все, же между глупой суетой и теперешней жизнью видел эту, такую ощутимую разницу.

Не нравилась ему суета. Сразу хотелось уйти в сторону и наблюдать со стороны. Он не любил толпу. Наверное, она слишком сильно его напугала тогда в детстве. Когда мимо неслись люди, ревели моторы, ярко вспыхивали фары. И толпа, толпа, увидев которую человек, бежавший с ним рука об руку, шарахнулся в сторону, словно от чуждого разуму монстра и, схватив Вадима на руки, кинулся в обход по переулку.

-Словно оно нас всех к центру сгоняет, - прошептал старик.

-Кто?

-Да метро епт его за ногу…

Кто-то рассмеялся, наверное, для себя в первую очередь.

Тут анекдоты любили слушать, но почему-то не любили рассказывать.

Поначалу когда еще не было чертовщины этой - были люди. В туннелях поодиночке лучше было не ходить. Грабили и насиловали тогда намного чаще, чем теперь. Ныне же даже мародеры боятся уходить с насиженных полупустых станций. А если соберутся – так всей толпой в набег. Раньше же в первые годы то тут, то там бывало, крики в тоннелях звучали постоянно и эхом уносились за несколько километров. Именно против этих людей, которым не сиделось вместе со всеми, и ставили посты. У многих тогда еще не было оружия, ведь те, у кого оно было часто мучимые ночными кошмарами и памятью о потерянных друзьях и близких уходили их искать по тоннелям метро и, чаще всего, больше никогда не возвращались обратно. С любым ломом бродил сброд по два-три человека, а то и по одному зачастую будя спящих на станции своими воплями криками стонами или плачем. Их часто гоняли – они отходили все дальше к заброшенным станциям, залезали в поисках укрытия туда, куда не один здравомыслящий человек не полезет.

Иногда горе и отчаяние доводит человека до состояния, в котором другие люди уже не видят в нем человека, а видят в лучшем случае – зомби.

В первые дни многим, наоборот, по выражению отца «снесло крышу от эйфории», очень многие ликовали, некоторые сходили с ума. Были и те, кто, раздобыв любое сносное оружие, уходил со станции в перегоны, а дальше никто не знает уже куда. Многие из них сбивались в «волчьи стаи», чтобы опять напомнить о себе обитателям Нагатинской, но уже трупами её обитателей. Грабили и убивали постоянно, уходить со станции было опасно, до вооруженных караванов на дрезинах тогда всем станциям было далеко. «Человеческий фактор» сказывался по полной в своей самой ужасающей форме.

-Да нелюди все это, - говорил Яшин.

-Не… люди… - Повторял за ним майор. На его уже почти инвалидных плечах лежали все вопросы обороны станции. Наверное, все же хорошо, что он отошел в мир иной еще в те дни, когда обороняться приходилось только от людей. Он же так горевал, когда один из местных сумасшедших рассек череп его подчиненному. Буд-то и не умер мир, да… действительно… сколько бы людей не гибло, хоть сразу все, хоть постепенно – это все «там» и ты о них никогда не слышал и не услышишь больше, а это «здесь», человек, живущий подле тебя, рядом с тобой, на виду, все на виду…

А еще это был единственный ответственный человек на станции, который иногда думал не только о своих проблемах, многие другие проявляли видимость активности только для того чтобы их не трогали, чтобы не выбиваться из общей стаи, ну или её видимости. Ответственность, это не самое лучшее слово в мире, наверное, как и множество других подобных «слов» оно было испохаблено и омыто грязью теми, кто его употреблял не вовремя и не к месту или просто так, слишком часто. Вадиму не нравилось то, что он чувствовал, когда говорили об ответственности, наверное, его коробило это слово, смысл, нет, скорее его задевали люди, которые его произносили.

Его ответственность заключалась в том, что за людей, с которыми работал, майор переживал, не просто, потому что должен, нет, потому, что сам от начала и до конца считал – мы все тут, мы все вместе, нам этот осколок мира достался, и нет смысла пенять на судьбу…

Наверное, он все-таки попал не на ту станцию, где был нужен. Не на таких радиальных станциях как Нагатинская нужны были подобные люди, тут он мог стать разве что тираном, если бы захотел, словами и внушением собственным примером ничего нельзя было добиться у людей, каждый из которых считает себя умнее всего остального стада и держится только за себя. Такое сообщество даже без внешней угрозы уже практически обречено.

Но теперь-то проблематично уехать, если ты к тому, же сошел на перрон своей старости.

В первые дни недели месяцы оглушенности люди, наверное, просто стали автоматами, одни работали как прежде, другие сходили с ума и ломались, несмотря, на шквал чувств и мыслей внутри, снаружи они действительно были автоматами.

Потом пришло осознание того что «это» все же действительно случилось, это не сон и внезапно не окончится однажды утром, они не проснуться в своих кроватях и им не нужно будет идти на работу или в школу. Дальше люди опять начали расслаиваться и вновь объединяться, но уже сознательно, они опять постепенно становились людьми…

Только не все…

Тогда они еще не понимали что с метро что-то не так. Они просто считали его своим домом, не очень уютным и приветливым – но это можно исправить, его можно обжить, все-таки домом…

Первыми себя странно вести стали крысы. Маленькие и не очень мохнатые зверьки и те, которые ходили на двух лапах. Хотя, наверное, все же и тут люди впереди. Не всех угнетал страх – многие наслаждались как всегда свободой. С самых дальних радиальных станций, все кто там до этого ютился, вдруг разом потянулись к соседям. И это было жутко, ведь все кто еще сохранил человечности хоть каплю в уголках души давно ушли оттуда, там жили уже не люди. Нельзя сказать, что они были хуже людей. Хорошо и плохо вообще лишь критерии выдуманные людьми, к большинству вещей в этом мире они не подходят, просто, когда те, кто там обитали, перестали вести себя как люди, то стали врагами этим самым человекам. Всем соседям приходилось спешно вооружаться и усиливать патрули. Население их, да и не только их станции понимало – с отморозками нужно что-то делать. Если ближе к центру с этим особенных проблем не возникало, там были те, кто с легкостью мог разобраться, было оружие и разбирались быстро и жестоко. То на отдаленных станциях проблема вставала жестко. Но её решили, расписав караулы и заказывая спешно вооружавшимся соседям с Тульской и Серпуховской все больше оружие с поверхности в обмен на отремонтированные вещи и продукты оранжереи. Витамины ценились как белок, но как только начались трения между станциями Кольцевой линии и Красными взлетели цены на оружие. Умелые руки и знания ценились же одинаково высоко всегда и везде. Хороших спецов на соседних станциях не оказалось, в основном торговцы, а на Нагорной вообще попы из храма, что неподалеку на поверхности стоял. Человек тридцать, которые уже через год еще стольких же обратили в свою веру. В чем отличия именно их веры от обычной православной Яшин не знал, но всегда в разговорах старался обходить эту тему.

-Не спи сынок, простудишься ведь… - Вадим спросонья со всей силы сжал ствол своего ИЖа, он и не заметил, как начал клевать носом. Поднял голову и огляделся. Уже пришла сменка, люди, с которыми дед беседовал, ушли, а пришедшие были какими-то молчаливыми. Устали, наверное, ведь перед вахтой все еще работали либо на свиноферме либо в оранжерее. Грибные плантации в те годы были еще не популярны, но на Нагатинской, учитывая экономию электричества, уже подумывали над этим.

За те годы, что он прожил тут, Вадим еще не перезнакомился со всеми на станции, наверное, он не очень любил заглядывать людям в лица. Может он просто рос слегка нелюдимым, но он не знал тех, кто сидел теперь напротив него у костра. Да и они его не знали, так даже лучше. Если живешь бок обок, наверное, лучше сохранять дистанцию, чтобы не перессориться.

Дед тут дневал и ночевал у этого костра, у него тут были навалены коробки, в которых хранились запасы пищи книги и всякая всячина. Он словно жил у этих труб на двухсотом метре. Вадим не знал точно, может и галлюцинации были у него, но стук в трубах иногда слышал и он. И уж больно много слухов знал дед, словно само метро, а не люди ему их рассказывало через эти жилы из металла, что тянулись от станции к станции.

Наверное, у него просто были знакомые на всех соседних станциях, такие же, как и он, кому нечем было на склоне лет заняться, и кто так же промышлял, рассказывая разные байки. А когда не было настроения – как сейчас – то и просто новости. Но в последние дни дед ходил какой-то особенно молчаливый. Словно пришибленный. Вадим все хотел узнать у него – уж не заболел ли он на этих сквозняках, но все никак не решался. А может и нутром чуял, что дело в другом.

В мастерской был сухой воздух, совсем не такой как на остальной станции. Он Вадиму очень нравился, еще мальчишкой он радовался, что не нужно работать с остальными на свиноферме.

Ему нравился этот маленький мирок из сломанных вещей и инструментов, что возвел его приемный отец между собой и другими обитателями Нагатинской. Это как бастион, за которым можно скрыться от неприятеля, важность работы и её зачастую недоступность для понимания остальными обитателями станции делали это укрепление надежным как никогда. Узкие бойницы – две двери в технические помещения, где располагалась мастерская. Через них иногда часами сновали люди после разгрузки очередной дрезины. Заносили вещи, иногда даже забывая в очередной раз провести датчиком радиации. Когда Вадим был маленький, он очень любил эти часы. Ему было интересно – а что же дальше, какая следующая появится вещь. Он не представлял себе назначения многих из них, но все одинаково манили его. Наверное, это и были его игрушки.

Часов на станции обычных не было. Все были побиты и искорежены, Вадим не знал, почему, но это и не интересовало его никогда. В центре между палаток были два ящика – там лежали все часы, что нашлись у обитателей станции. Всего три штуки, все механические – электронные сгорели в День Удара. Они шли все по-разному – одни опаздывали, другие бежали вперед. Время всегда было средним. Складывали и делили. Немногочисленных на станции детей так и учили математики, чтобы без вопросов – почему да зачем – просто родители посылали к часам узнать сколько времени. Да и то если нужно было узнать точно, но это практически никогда не требовалось. Только если ждешь очередной караван или свой наряд в патруль. А так - зачем тут знать время? Под землей времени нет. У человека, у каждого оно свое. Дед вон вообще можно сказать был четвертыми часами станции – он всегда знал, сколько сейчас времени, до минуты, и не ошибался ни разу. Наверное, потому что его жизнь зависела от тех одному ему ведомых звуков, что в определенные дни и часы и минуты он слышал в этих трубах. Трубы тоже были его. Никто не знал, какая из них уходит наверх, а какая вниз, только дед знал – которая из этих стальных жил идет до следующей станции. На этой станции за временем не следили – оно лишь напоминало всем о тех утерянных навсегда пульсах того животного что жило тогда на верху, и частью, которого они все когда-то являлись. Одним не хотелось ворошить прошлое – боялись воспоминаний, другие старались это прошлое забыть – ненавидели воспоминания.

Но зачастую можно было видеть, как кто-то украдкой бросает взгляды на часы. И дело тут не в пребывающих на станцию в этот день и час торговцах соседей. Просто кто-то не выдержал. И опять хочет помнить, так легче жить, но это как боль – она и помогает и мешает выжить одновременно. Это палка она всегда с двумя концами.

Только механика хранила время в этом мире – вся электроника угасла с первыми вспышками на поверхности. Да и мало их было этих электронных часов. Часовые компании в последние предвоенные годы пережили такую незаметную для мира смерть. У всех были мобильники, коммуникаторы, смартфоны и нетбуки. У всех – и все они умерли в один день или ночь. Однажды Вадим попытался вспомнить – ночь тогда была или день, словно это имело какой-то смысл. И не смог…

Может он пытался так нащупать хоть что-то в памяти о своих родителях. Почему он стоял тогда в торговом центре один и смотрел на бегущих людей и сам того не понимая был влечен этим бегом. Все стадо рванулось – и детеныш, даже не задеваемый бегущими не смог устоять против этого коллективного желания.

Настолько сильны были инстинкты у ребенка. Это у взрослых они прикрыты бандажом опыта и личностных черт.

Не вся электроника умерла, как любил про это говорить его теперешний отец. Он однажды показал ему это свое сокровище, что хранил всегда там куда никто – случайно или нет – не наткнется. Это был старый коммуникатор в треснувшем корпусе. Его словно собрали по частям и очень намудрили с аккумулятором. Вместо обычного – там был модифицированный, без электроники совсем. И заряжал его Яшин, так же как и простые батареи для фонарей – у себя в «мастерской»…

Он был выключен тогда, скорее всего даже сломан. Вообще – выключен и обесточен, без элемента питания. Он собрал тогда у всех их сгоревшие «трубки», но не сказал никому для чего.

Он работал…

Нагорная… Проповедь о том, что жило под нами...

Опять они не закрыли все винтили и драгоценная влага, благословленная его преподобием уходила в никуда. В очередной раз Егор изо всех сил старался завинтить эти треклятые винтили и все равно она капала. А значит, будет нагоняй. Звуки капающей воды – то, что он ненавидел больше всего на свете.

Все люди в этот час собирались на очередную проповедь.

-Чтоб вам всем тут пусто было. – Пробормотал Егор, окинув бредущие в сумраке тени недобрым взглядом из-под низко опущенных засаленных волос. Серая-серая станция, серый мрамор и пол, который хоть и мыли часто, от этого менее мрачным не становился. Серый и коричневый – цвета «упокоенной земли». Так говорили тут. И им это нравилось.

Он тут был давно – сколько, не помнил уже. И все это время больше всего его раздражали две вещи – эти треклятые винтили и эти дурацкие проповеди. И ни от первого, ни от второго было не отвертеться.

-Чтоб вам всем пусто было, - еще раз пробормотал он, но вдруг что-то всполохнуло внутри, что-то залежавшееся изъеденное молью на чердаке забытого подсознания, и он больше не мог сдерживаться, подняв голову, закричал что было сил:

-Будьте вы все прокляты, горите в аду ублюдки, ненавижу, не-на-вижу вас всех и станцию с собой прихватите!

Поначалу на него никто не обратил внимание. Тяжело дыша, Егор стоял и смотрел как люди, оборачиваясь на секунду, чтобы взглянуть на очередного сошедшего с ума, отворачиваются вновь и по прежнему бредут к дальнему углу станции. Туда, где уже почти как десяток лет был оборудован алтарь. Сначала там был только он, потом вокруг обустроили место, понатащили наспех сколоченных скамеек, возвели даже подиум лишь отдаленно похожий на кафедру, откуда и читались проповеди.

-Бесы одолевают паренька – покачала головой бабуля, в её глазах было столько доброты, что Егору стало жутко.

-Ну, ничего, мы тебе поможем. Мы для этого тут несем семя света во тьме…

И повторив въевшуюся в старый мозг фразу, она поковыляла дальше.

-В ад вас всех! В ад, в ад, в а-а-д! В а.. – Он осекся, увидев как сквозь вялую толпу продираются два здоровенных мужика, работавших на кухне, а по совместительству «вышибалы» церковных собраний. Да именно так – если кому не нравилось, он мог уходить, правда, после такого жеста ему следовало прямиком идти туда, где ему и место – к свиньям то бишь, и пахать там от зари до зари, которых в этом треклятом метро и не увидишь. Но вот если кто пробовал возмущаться, его быстро и незамысловато, так по-житейски подавляли. А именно – две пары крепких мужицких рук или скорее потных жирных волосатых лап с тем еще проворством, выработанным в общественной кухне, надевали на голову провинившегося святотатца гнилой пропитанный запахом хранимых в нем крысиных шкурок мешок, обвязывали веревкой и кидали в отстойник станции. Где такой говорун и хранился пару суток как вещь какая, не нужная их «общему» богу. Но Богу, как известно нужны все, поэтому через определенное время изголодавший, а главное обезвоженный агнец возвращался в строй, то есть в загон.

Главное что все это проводилось практически ласково и со снисхождением, без побоев и унижений почти по-отцовски, только столь же неумолимо.

Так же ласково они разделывали свиней, с не меньшей любовью их погладив на прощание перед ударом колом в сердце. Ставили кол и били молотом. Он врывался в поросячий орган, полный свинячьей крови, так похожей на людскую, и хрюшка дохла. Добро.

Жуткое короче это было собрание, и Егор давно слинял бы отсюда, если было бы куда линять. На Нахимовской, принадлежавшей еще в те годы к формирующемуся Севастопольскому братству, из которого должна была вылупиться прочная, пропитанная Русским, старым добрым Русским духом надежная как закаленная булатная сталь Империя. Должна. Была. Но так и не вылупилась. Но в те годы все еще надеялись, думали о Патриархе, связывались даже с местными сектантами надеясь разглядеть в них ростки Русской Веры. Что-то разглядели, это их напугало и теперь «беженцев» отсюда встречали стволами уже тогда имевшихся на Севастопольской пулеметов. Нет, не расстреливали, еще чего патроны тратить – просто раздевали и отводили в карцер под наблюдение. Там на минимальном пайке они проверяли такого перебежчика на вшивость, вменяемость и еще на что-то. Где-то месяц, прежде чем ему разрешалось даже начать просто работать на самом «дне» той православной трудовой лестницы, что тогда хотела сформироваться.

Но так и не сформировалась. Патриотизм патриотизмом, но условия были не те, чтобы можно было говорить о возрождении духа. Сколько бы патриотов не нашлось, все равно тех, кто упал в бездонную яму отчаяния, было несравненно больше. И людям уже было плевать и на Россию и на её возможное возрождение. В лучшем случае эти сказки согревали сердца, да и то на время, служили теплицей для умов, но стоило ситуации обостриться, как иллюзии рушились. Каждый сам за себя или все вместе, без разницы, но серьезно думать о возрождении того что рухнуло раздавив их судьбы своей тушей думать не приходилось.

Все это было смешно грустно и тошно одновременно.

Егору едва стукнуло двадцать, но проповедей тут он уже наслушался на всю оставшуюся жизнь. В общем-то, и жизнью он уже нанюхался, но от неё сбежать можно было только на тот свет, а об этом он пока еще не думал. А вот от этих психов пора было сваливать. А ведь все так хорошо начиналось. Когда четыре года назад еще мальчишкой он попал сюда, как он обрадовался чистой воде. Она была даже вкусная, а это уже было не мало, вся остальная вода, которую он знал до этого в жизни своей сознательной по вкусу напоминала что-то среднее между мочой, аммиаком и настойкой ржавчины, и сколько не очищай её – привкус горечи оставался во рту всегда.

А тут было все, о чем мог мечтать он тогда, стоило лишь только потерпеть всю эту рутину, все эти глупые обряды, что становились нуднее и страннее с каждым разом. Привыкнуть как-то, приспособиться. В те годы, даже его уму эта станция казалась самой безопасной во всем метро. Еще бы ведь опасаться тогда можно было только нездоровой пищи и воды и как следствия болезней, заклинивших гермоворот и станций лежавших под самой поверхностью и как следствие радиации, одичалых собак, что всех быстро переловили и съели, и самое главное и последнее – других людей и как следствие всего того, до чего взрослые могли додуматься. Он понимал это пацаном и как полный идиот обрадовался этой уютной, как ему тогда показалось станции. Они шли с Аннино, видели как на ул. Академика хрен его знает какого крысы жрали хрен его знает кого, дальше видели еще полупустую Пражскую, где крыс было не меньше, но они сами мельче и боялись человека, а точнее открытого огня и это было хорошо. Десять человек тогда остались там и с ходу принялись заготавливать крысятинку впрок (ни просто офигели, увидев как много пропадает такого милого и главное – неагрессивного добра! Придурки…), остальные после бесплодных попыток уговорить остающихся шли дальше, и с ними Егор, у него и мысли не было остаться с этим психами. И хорошо, что не было. Они прошли, точнее их пропустили, как беженцев, но отказали во всем остальном кроме прохода на Севастопольских станциях. И после этого его угораздило выбрать именно этот психованный гадюшник в качестве своего дома. Он был сиротой, остался сиротой после того как вся его семья не смогла пробиться в уже закрывающиеся гермоворота. Гребаные четырнадцать минут. Он ненавидел того кто выдумал эту гадость. Там какой-то женщине разрезало руку, нет руку просто придавило – что это он не хочет сейчас об этом думать – резали ей её уже те, кто был ответственен за ворота, ибо иначе они бы не закрылись. Кто бы мог подумать, что у человека такая прочная кость, что может помешать закрыться гермоворотам. Она хрустела, женщина визжала, но ворота не закрывались. Это были впечатления Егориного детства – все что он помнил из того дня. Странно – там было столько разномастных криков, но они все слились воедино и он их не помнит, а хруст этот не забывает до сих пор. Главное это то, что всю память о поверхности как наждаком стерло, он даже не мог вспомнить цвет неба. Что там говорить о запахах. Он хотел все это время вспомнить, как пахнут листья, он знал, что они были ведь зеленые, не все, правда. И все. Дважды приносили на его «родную» станцию сталкеры ветки со странными иссеченными вывернутыми листьями. Этим идиотам казалось сквозь фильтры, что они пахнут. Нихрена они не пахли – они воняли, как и все что тут было, под землей. Вспоминая этот ужас, этот запах Егор говорил себе, что никогда он не пойдет на поверхность, если там теперь растет такое.

-Черт…

Он смешался в этот раз с толпой и те два амбала его потеряли. Устало посовещавшись, они полезли сквозь народ обратно к своему «посту» у подиума настоятеля. Наверное, не стоит корчить из себя самоубийцу и опять кричать как в тот раз матом на проповеди. Ему хватит и одного знакомства с местным карцером. Наверное, он, Егор, все же идиот. Что до сих пор не собрался и не сбежал отсюда. Много раз порывался, но каждый раз его что-то удерживало.

-Вот, ты, тот, кто сейчас вылупился, можешь встать и уйти? Туда куда хочешь? Может и можешь…

Еще один старик ускорил шаг, поминутно на него оборачиваясь. Сколько их тут собралось, и все за билетами!

Но сомневаюсь. А если ты не знаешь куда хочешь? Просто понимаешь, что здесь больше оставаться нельзя. Что все – еще немного, и ты сорвешься, ты не настолько идиот, чтобы понимать, чем все это закончится и, понимая, ты знаешь как поступишь – нет, о нет, ты не будешь устраивать идиотских истерик и сходить за психа. Ты прокрадешься в караулку, благо с этими кретинами что там сидят а точнее спят успокоенные безопасностью, короче – нет лишним фразам и мыслям – ты украдешь оружие, и как можно больше патронов. Проблема лишь в том, что в магазине там не всегда нужное количество патронов, а запасные магазины и просто патроны все носят при себе. В последние годы они напрочь заменили валюту, до этого её не было – был бартер, теперь же не всегда и не все ходили с оружием, но все патроны всегда держали при себе. Вот идиоты. Хотя…

Кому нужно оружие без патронов?

-Да, я иногда говорю сам с собой, а иногда с Господом Богом, тебя это напрягает? – Спросил он у одного вылупившегося на него старичка седого в рваных штанах и желтой маслянистой жилетке на выпуск. Тот сначала перекрестился сам, потом перекрестил на всякий пожарный Егора и поковылял к своему излюбленному месту в углу на коробках.

Почему тут так много стариков и старух? Наверное, вся молодежь просто постепенно рассасывается с этой проклятой станции.

Интересно кто её проклял – Господь и Сатана? Надобно будет спросить в этот раз, хотя нет, лучше не нужно – а то опять придется два дня лежать с мешком на голове и разговаривать с собой, чтобы не свихнуться. А еще потом опять работать заставят круглосуточно, ведь он молодой, а тут так мало молодых, а после веревок руки распухают, и еще долго шевелишь не теми пальцами, которыми хотел. Вот гребаный мир.

-Этот мир как станция, они оба определенно прокляты. Только вот кем интересно. Черт, до чего же интересно. Спросить бы. Да у кого. У себя, наверное. Но зачем тогда вообще эти проповеди, эти попы тупые в рясах. Если вот он вопрос – а спросить нельзя, знаешь, что будет.

Егор выругался вслух и на него опять зашикали, проповедь уже должна была начаться, но настоятель припозднился. У него был послеобеденный отдых.

Это была пробла, но и её решить не сложно – остается вопрос – что дальше?

А точнее так – кончать или не кончать? С собой? То есть – просто удирать по шпалам или попытаться поквитаться с этой гребаной станцией, получив при этом стопроцентный билет на тот свет, но уж больно наболело. Глупый идиотский выбор – он всегда встает, когда ты уже знаешь на него ответ. И при этом, зная ответ тебя, так невообразимо тянет сделать все не так как в этом проклятом ответе. А так как хочется.

Егор не помнил того дня когда начал мыслить как маньяк, несмотря на всю несуразность подобные мысли помогали ему каждый день общаться и с людьми свиньями и с местными «людьми».

Почему, почему у одного человека не хватит сил превратить эту станцию в дымящееся гуано. Оружие? Выучка? Ничего этого у Егора не было, и если честно он не верил, что это бы сильно помогло. Когда против тебя толпа с автоматическим оружием опыт и выучка конечно хорошо, но так много зависти от удачи это раз, а два.… Два это то что, скорее всего ты труп.

Да, скорее всего, если ему и удастся сделать задуманное, все-таки придется чапать по рельсам и искать себе новый дом. Где и как он его будет искать, и как будет выживать там, Егор не думал, просто не хотел. Лучше все делать по мере необходимости, и решать тоже. Какой смысл загадывать на будущее, когда он завтра может спокойно стать трупом и на тот свет его отправят люди, с которыми он бок-о-бок прожил целых четыре года, за это время успел в них разочароваться и возненавидеть до глубины души.

Эта туша залезла на свое привычное место. В этот раз даже помогать никому не пришлось.

Это собрание в полутьме могло навести ужас на кого угодно даже на крысиную стаю, только не на собравшихся обитателей Нагорной, ведь они-то видели в нем спасение. А все что несет спасение, обывателям представляется обывателям в самом лучшем свете.

-Кайтесь, дети мои, ибо ад уже под нами. Он растет, пожирая мир убитый нами. Он придет и спросит у каждого. Каждого из вас ад будет допрашивать. Пытать, выпытывать из вас ложь. – Тени, которые отбрасывала эта, то рычавшая, то мурлычущая басом туша на лица собравшихся верующих были одновременно гротескными и такими привычными.

- Ибо такова природа пытки. Нужна ложь, когда больно и тяжело, – тут Егору захотелось закрыть уши руками, чтобы не слышать только этого лживого, едкого, словно серная кислота, которую они нашли с Димой на Аннино, голоса – когда тебя испытывают небеса, они подобны створам гермозатвора, каждый, любой из нас кто хочет спастись должен шевелиться, драться с бесами внутри и снаружи. Не все попадут в рай, как не все попали в чистилище. Когда наверху наступил ад, мы сбежали из него сюда и тут души наши должны очиститься, перед тем сладостными мигом, который грядет – я вижу уже его, и вы все, мои дети и внуки, и вы увидите его! Засыпая, я лечу к воротам рая. Господь говорит мне устами ангелов из-за них, я слышу его печальный глас, он повелевает вам всем. Очиститесь от скверны человеческой, ибо род этот проклят! Он начало берет от сатаны, мы были детьми Бога пока и он, первый из ангелов не преступил Закон, и мы, вслед за ним проклятие небес пало и на нас. Мы дети дьявола, но внуки Бога, у нас всех есть шанс спастись от родственников наших. Они близко, очень близко. Они роют норы! – Он повысил голос до невозможного, теперь не у одного Егора закладывало уши, эта туша была словно орган, Егор видел на картинке этот странный механизм и ему кто-то из музыкантов «спасшихся» на Аннино рассказал в детстве, с чем его едят. Он все конечно понял по своему, после этого одно время и трубный рев органа – именно так он себе его представлял – снился Егору в кошмарах. Он уже не помнил когда в последний раз спал спокойно, теперь постепенно его сознание, уже после того как приспособилось к подземному миру тело, оно в свою очередь начало меняться. Иначе как объяснить, что даже после жутких ночных кошмаров он все равно с каждым днем просыпался все более отдохнувшим?

Приспосабливался, абстрагировался. Наверное, это сродни тому, как нищий, раньше воротивший нос от запахов своего тела, с каждой следующей ночлежкой все меньше и меньше обращает внимание на это запах.

Но вот в чем вопрос. Ведь… когда смещаются ориентиры, например запахов, когда ты привыкаешь к чему-то невозможному, ведь, тогда все остальные запахи тоже начинают восприниматься по другому…

Вот почему он должен думать о таких вещах?

Если быть честным, Егор не слушал конца этой очередной дурацкой проповеди. В тот самый момент, когда Его Преподобие заикнулся о гермоворотах, у парня возникло стойкое непреодолимое желание незаметно достать разделочный нож – тонкий, почти хрупкий при неправильном использовании, с невероятно острым, как бритва лезвием, и, прорвавшись к его туше вонзить его ему под серую мышиную рясу.

Больная тема да, не оправдывает желания она, но ведь и оно не оправдывает темы, ведь так?

-Черт.

Когда начинаешь задавать себе такие вопросы, значит, ты уже сходишь с ума.

-Дьявол.

Он устал уже про них слышать – что всем так нравится про них визжать? А эта проповедь все больше была похожа в преломленном сознании Егора на странное визжание. Словно животное какое, будто…

Он закончил со своей дневной, двойной – ведь он так молод, нормой в хлеву и на прощание пнул подвернувшуюся свинью. Она хрюкнула и уткнулась. Егору тут же стало её жалко. Она же не причем. А кто в этом мире при чем? Все играют в одну и ту же игру.

-Гребаные свиньи.

Он ночевал в проржавевшем вагоне, это было хорошо. Хоть это – тут раньше жила семья, но потом она ушла, а вагон этот почему-то считали местом плохим.

Ну, хоть если что смогу оправдать свои внезапные вспышки злобы «приступами» и все свалю на треклятый вагон. На покрытым слоем пыли полу валялся его матрас. Нет, в палатке было бы лучше – там не приходилось идти чуть ли не на цыпочках по полу к матрасу. Иногда он вообще шел «на руках», то есть не по полу на руках конечно – цепляясь за поручни, добирался до своего матраса по воздуху. Ведь иначе всю эту пыль, которую отсюда вывозить в одиночку неделю нужно, а помогать ему естественно было не кому, ведь эту пыль то поднимать в воздух не хотелось. Ей же потом всю ночь дышать. Раньше он жил в одной из общественных палаток, там помимо него ночевали еще две семьи, палаток как всегда не хватало, многие «бомжевали» на ящиках, кто где. Но в вагон никто не совался. Люди мнительны. Егору было все равно. Хоть его и часто мучили кошмары, все списывать на проклятие он не собирался. Если бы он не был так обозлен на станцию и ей население – давно бы уже привел «свой дом» в порядок и вовсю занялся бы поиском девушки. Но он тут все и всех ненавидел. Он и думать не мог тут заводить потомство. Потом куда с ним? Ему было легче воспринимать свое положение как временное. Сейчас терплю – завтра плюну и уйду. Просто еще один день мирной жизни, навоеваться с мародерами и влезть куда еще, сунуть свою голову в петлю короче и затянуть потуже я всегда успею – где-то так Его и думал. Поэтому все еще был здесь. Даже искореженный прогоревший вагон, в котором кроме него ночевал только мох под потолком и пыль, лежавшая на полу был своего рода даже не протестом – попыткой обозначить свое временное положении на этой станции. И даже если посреди ночи он вдруг зайдясь кашлем, просыпался от очередного кошмара, когда от его резких движений во сне поднималась пыль, и кашель не удавалось унять до конца этой ночи – все равно даже это в чем-то ему помогало. Отрешиться, забыться, глупо конечно, но он так молод – ему это повторяли каждый день тут разные идиоты и он постепенно как обезьяна начал повторять это за ними – а в молодости бывает и от болезни и от боли уйти зачастую легче.

Это странно, но это так.

Он сделал, он смог, автомат и целых три рожка были при нем. Он разрядил остальные АКУ в караулке и взял все три магазина – это удача, ведь у них, как и на Нагатинской были вечные проблемы с оружием и три автомата без хозяев в караулке это действительно удача.

Он шел сначала шагом, но все внутри трепетало, уже у схода на пути он не смог сдержать волнения и перешел на бег. Вперед, только туда, хватит!

-Хватит!

Дверь начала закрываться. Слишком медленно для стремительного гермозатвора. Странно, откуда тут дверь? – подумал Егор, – Тут же только несколько мешков с песком лежало, да дежурила пара караульных. Кто построил? Когда? Странно. Но удивляться времени не было – за ним гналась толпа, они поняли, что он чужак, давно поняли и решили все за него. Его не убьют – о нет, это расточительство для церкви, молодняка среди баранов в вольерах веры так мало, к тому же патроны тоже ограничены. Его заставят работать, он будет вкалывать в этом свинарнике круглосуточно и спать там же. Егор добежал до ворот и успел туда пролезть, но кто-то схватил его за руку сзади не давая уйти. Он обернулся и увидел перекошенное лицо настоятеля. В этот момент его лошадиная почти челюсть была выставлена вперед слишком сильно.

Вторая рука вцепилась в автомат.

-Она упадет! Не дави так сильно! Отпусти! – Егор сам не понимал, что он кричит, но цепкие когти не отпускали. Откуда у настоятеля такие когти на руках, он что – не стрижет их или это последствия радиации? За ним были его самые приближенные, а значит послушные «верующие». И со всеми ними происходила странная пугающая метаморфоза – челюсти их выдавались вперед. Сначала казалось, они готовы вот-вот заржать, что мол – поймали тебя мальчик, теперь ты наш до конца жизни! Зря ты пришел к нам на станцию – теперь не уйдешь, ты так нужнее нам.

Но чем дальше, тем меньше человеческого становилось в этих тошных харях. Лица текли, обнажая то, что было под ними.

Егор закричал, он рванулся назад так, словно в него вцепился многоголовый монстр, на мгновения ему даже показалось, что тела верующих начали срастаться, образуя одно единое кошмарное существо. Это Бог?

Он развернулся и рванул руку, когти прорезали на ней отметины, они врезались почти до костей, но он уже почти вырывался, с каждым рывком на пять пальцев его рука уходила из клешней настоятеля. «Он такой толстый» – подумал Егор – «Хорошо, теперь это хорошо, он своей тушей не дает другим приблизиться и вцепиться в меня».

Его подгибало к рельсам, он двигался словно в тумане. Все что он понимал – дверь закрывается не так, она должна была тянуть его к стене, а тянет вниз, словно хочет поставить на колени.

И в этот момент створка прижала его окончательно к рельсам. Рука хрустнула, дикая боль врезалась в плечо, и начала проникать в грудную клетку останавливая кровь в сердце и разрывая очередью его ритмы, Егор не мог вздохнуть, не мог даже кричать.

Он проснулся в холодном поту, в этот раз свалился с сидения на пыльный пол и не сразу сообразил, где находится.

С этой ночи он понял две вещи – первая, к черту этот вагон, он действительно проклят, и вторая – все-таки нужно выбираться отсюда и как можно скорее. Во сне он увидел то, что не видел днем, замечал, но как-то это проскальзывало. Эти дети церкви «Глубокого Рассвета», все кто окружал их Настоятеля – они давно уже не люди вовсе.

-Больше никаких истерик и мата, к черту все, веду себя как обычно.

Чувство что настоятель разъелся на даровых общих харчах и теперь слишком толстый, чтобы пролезть в туннель не отпускало Егора весь этот день. Несмотря на всю его абсурдность и даже гротескность – недавний сон, такой еще свежий словно объяснял собой всю реальность произошедшего потом.

Севастопольская… Перепады давления в неглубокой бездне...

Инженерный расчет вернулся уставший. У кого раскалывалась голова, у некоторых вообще шла носом кровь.

-Отведи их к санитарам, что расселся?

Высокий и тощий бригадир жевал свою потухшую папироску.

-Баб Валя, баб Валя да что же это делается то, ушли на полдня, а вернулись разбитые все. И как помочь не знаю.

-Совсем молодежь тут вырождается, дети слабенькими родятся и все болеют и все болеют.

-А мне что делать? Лечить то их как? И нечем и ни как? – Её одергивала вторая санитарка, но видимо та попала в струю и теперь выговаривала все что наболело.

-Не в этом дело, - в чем объяснять ему не хотелось.

-Завтра пойдем еще. Посторонись, не мешай ты. Ваше дело ставить на ноги – наше работать.

-Владимир Иванович, можно вас на два слова. – Вопрос был задан как раз вовремя, можно сказать спас инженера от упрямых санитарок.

Палатка, в которой собрались бойцы «инженерного расчета», как в шутку их называли, была самой просторной на станции.

-Не нравится мне это, мы отошли на пару метров и сразу словно пригнуло что… - Человек с перебинтованной головой осекся, увидев Диму.

-Продолжай, - махнул тот и, открыв аптечку, достал бинты, кровь у него текла не только из носа, но и из глаз.

-Прижимает. Ну, думаю – с давлением. Я раньше на подлодке служил. Трюмная группа. Полгода всего и так и не дождался выхода из порта. Должны были заступить на дежурство в Тихом, но за месяц нашли микротрещины в теплоотводниках и подняли панику. Усталость металла и все такое. И нас половину временно списали, я рванул в Москву. Ну и попал… на праздник.

-Так вот, чувство, словно давление растет, сначала в ушах звенело потом их вообще к чертям заложило. Я сперва даже не понял ничего – ну думаю, откуда тут такие перепады, это же не подлодка и не тренировки на глубине. А потом смотрю у Серого кровь течет по подбородку. А он хлопает глазами как щенок и не поймет ничего. Я все еще не понимая в чем дело – ну новичок, ну долбанулся обо что-то и молчит – подхожу к нему и все. Чувствую – земля качаться стала. Как на учениях прям.

-Вот.

-И тогда ты закричал?

-А что делать было. Так нас учили – если что случиться, оставаться на местах, и кричать без паники в голосе, но громко кричать, чтобы все слышали – «перепад».

Какое-то время станция еще жила прежней жизнью, все так же люди уходили на сотни метров вглубь туннелей как на работу и возвращались обратно. Когда же это случилось в первый раз, никто не вспомнил о том случае, все думали про бандитов, расположившихся на ул. Академика Янгеля. А случилось вот что. Через две недели инженерный расчет опять ушел к Чертановской, на этот раз они должны были исследовать природные пещеры, вымытые грунтовыми водами за десятилетия между Чертановской и Южной. Там была целая сеть пещер и дренажный тоннелей, которая уходила вглубь как минимум на пару сотен метров. За два года до этого там уже бывали Севастопольцы, но тогда стоя на самом краю той «бездны» и вслушиваясь в далекий гул, стараясь различить в нем звуки воды они так и вернулись ни с чем.

Официальная версия была проста – зачем уходить так далеко, когда и вблизи есть чем заняться. Неофициальная была еще проще – страх.

Когда даже самые смелые из инженеров подходили к краю технологической ветки между Чертановской и Южной, обрывавшейся так внезапно – на них постепенно начинало «накатывать».

Именно так, кто-то из прежних жителей приморья сравнил это с волной во время шторма, когда ты за бортом – она приближается, вызывая смутное беспокойство, но уверенность в своих силах перед стихией не покидает тебя до самого конца. Ударяя, сбивая и переворачивая, она тащит тебя к берегу, не дает подняться и, ударив об отмель, забирает с собой обратно в пучину. Словно издеваясь, она протаскивает тебя и бьет об твое спасение и не дает за него уцепиться.

Так было и тогда, ребята хватались за трубы и отступали назад, чтобы только не смотреть, не оборачиваться туда, куда их так тянет.

Официально как всегда объяснили распоясавшейся у многих психикой по причине слишком долгого пребывания под землей в полутьме да к тому же банальной агорафобией – мол, там внизу места много, а тут мало, вот вы и испугались, ваши тела туда захотели. Клаустрофобия и агорафобия всегда идут за ручку парой – так сказал им врач и они его послушали.

Владимир тогда был простым рядовым бойцом «инженерного батальона», который воюя с крысами и мародерами, переходил с одной подспудной технологической ветки на другую. Они искали воду и скорость – течение – им нужен был свет и другие блага цивилизации, которые могло обеспечить лишь электричество.

В последующие годы у них чуть было не образовался культ электроэнергии. Но тогдашнее начальство жестко все эти бредни и совместные богослужения с поклонениями генераторам тока прекратило. Им хватало – с избытком причем – сектантов и на соседних станциях.

-А может это они, и были, может, просочились как-то, и это была их форма диверсионной, подрывной деятельности? – Отмахнулся тогдашний глава станции от вопросов по этому поводу.

Их допрашивали, но толку не было и, в конце концов, всех просто вытолкнули под дулами в сторону Нагорной, мол, не обессудьте – но там вам и место.

-И хорошо, что вовремя этим занялись. А то власть она, знаешь, разная бывает – а сумрак в умах, особенно людей простых, он знаешь, временами дает странные и даже я бы сказал – ужасные всходы. Лучше не смотреть, что там могло завестись или уже завелось – сорняки с ними разговор короткий.

Значит так – ушел расчет. Провода тогда телефонного или телеграфного они не разматывали за собой. И их просто ждали.

Сутки, потом вторые, хватились уже на третьи. Ведь до этого уходили не раз и хоть иногда ранеными, но возвращались, потери были редки. У бродяг, что в вечном цикле безысходности и в постоянном поиске свежей и не очень быстро бегающей крысятины кочевали с Пражской вплоть до бульвара Дмитрия Донского и обратно – у них-то никогда не было стоящего оружия, да и разбегались они зачастую…

Из палатки временно расширившей основной госпиталь станции вышел, прихрамывая высокий человек и, смотря тяжелым взглядом в сторону блокпоста, раскурил папиросу.

-Вова, ты бы возвращался назад, тебе ходить пока рано.

Он отмахнулся, слегка поморщившись при этом – голова была замотана бинтами и при каждом резком движении давала о себе знать.

Через пять минут глава инженерного отряда, не шедший в этот раз по причине травмы вместе со всеми своими ребятами в последний, как оказалось, поход был на сборе глав Севастопольской. Ситуация была пугающей – еще никогда тут у них под боком, в такой знакомой им за прожитые тут годы ветке метро не пропадало сразу столько народа.

-Докладывай. Что там у вас тогда случилось. И почему черт вас все подери, вы сразу не обратили на это внимание?!

-На что? На галлюцинации?

-Если там есть какая-то опасность, об этом должны были знать все!

-Слуховые галлюцинации нормальное явление в условиях недостатка информации для различных органов чувств, с этим сталкивались многие… раньше… космонавты, например, у них были специальные тренировки, когда их подолгу запирали в темноте, но там пара суток не больше, а у нас…

-Слушай, помолчи немного про свой космос ладно. Все уже, нет его, нет для нас и не будет теперь еще долго. У нас тут люди пропали. На прямо участке, где бывали не раз.

Полковник взглянул на разложенную, на столе карту. Это был схематический рисунок от руки карандашом, его правили постоянно по мере нахождения новых пещер гротов и туннелей, не нанесенных на карты, по мере того как грунтовые воды промывали несущие опоры и случались обвалы эту схему правили снова и снова.

И вот теперь люди, которые её рисовали своим каждодневным упорным осмысленным трудом – просто исчезли. Испарились. Были посланы на их поиски две тройки разведчиков, они быстро прошли весь участок вплоть до перегона на Пражскую и вернулись ни с чем.

-По крайней мере, это не бандиты. – У полковника сжались кулаки, он и раньше не любил об этом говорить, но теперь, когда пропали – а возможно и уже погибли – его лучшие люди, специалисты которых теперь уже не найти, которые чудом просто оказались на одной станции, когда случилась беда, а не просто бойцы, которые хоть и нужны чертовски, и все ему чуть ли не как братья уже – народ на станции оказался более дружным, что ли чем на других, одно время все питались из общего котла жили как команда на судне, и в результате он перезнакомился не только с ними, но и с их родней, и теперь как ему вообще показываться где-то кроме этой палатки, какими глазами смотреть на всех тех, кто потерял, а он уже не сомневался в этом, своих близких, за которых он был в ответе. И если это опять эти мародерствующие бомжы – Полковник сам в это не верил, просто не мог поверить что какие-то ведущие полузвериный образ жизни отщепенцы от людского рода смогли перебить их всех. И так чтобы не упустить ни одного живого или раненого. Хотя они бы и не бросили никого из своих в беде. Но как? Напали внезапно? Засада? Нашли оружие? Где? На поверхности?

Он провел руками по седеющим волосам и опять впился в сложнейшую, исписанную множеством заметок карту, словно надеясь в ней найти ответ.

-В последний раз я говорил с ним неделю назад.

-А, что?.. – Все взгляды устремились на вошедшего.

-С Серым, он подводником был, и он тогда кричал. И мы отошли. Возможно, и не нужно было отпускать их одних, ну так я подумал – а в чем я смогу им помочь с пробитой башкой, люди опытные, а я уже почти старик.

-Мы все тут старики и уже не почти! Раз начал говори, что ему там померещилось?!

-В том то и дело что – ничего. Сказал – словно перепады давления.

-Может воздух в трубах под давлением, и они лопнули. – Не очень уверенно предложили из-за спины, Владимир поморщился от нелепости, но все, же ответил:

-Тут во всем метро нет такой кубатуры труб, чтобы устроить удар даже в одну атмосферу, бред все это…

-Ну не крысы же их сожрали! – У Полковника сорвался голос, он тяжело сел и опять уставился в карту. Все понимали как ему тяжело, ответственность иногда давит сильнее чем, что бы то ни было.

-Нужно собирать ударный отряд. Не разведчиков – то, что сгубило опытных инженеров, я знал этих парней да вы все знали – то, что их погубило, погубит и разведчиков, а именно отряд, чтобы раз и навсегда покончить с этой заразой. И укреплять оборону. Вот что нам нужно делать.

Он замолчал.

-От кого?

-Может и не от кого, а от чего. Все может быть, но приказ, отдав уже сегодня. Хватит. Это край. И если это те доходяги – добегаются они у меня по своим туннелям – всех оттесним обратно к самому тупику, вплоть до конца Бутовской линии будем гнать. Там их и оставим вместе с крысами, если понадобится – завалим их нахрен.

-Истомин, это же люди.

-Я знаю что люди. Но и те, кто ушли и не вернулись тоже люди. Мои, наши. Это мы и мы живем здесь. Я не позволю больше всякому сброду тут ошиваться. Вова, готовь ударников, не меньше пятидесяти. Прочешем все тоннели, не могли же они просто испариться.

Глава инженеров вертел карандаш и тоже разглядывал свое детище – карту. Потом сказал:

-Мне Гришин сказал, после того как осмотрел тогда ребят, что похоже у всех, и у меня тоже, слабая форма баротравмы уха.

Сны и явь герметичной бездны.

-Сухой! - Голос доносился издалека.

-Вот высохнешь и прорастешь! – Прошептал он весело, словно выдумал что-то очень остроумное.

Голос был похож на что-то такое знакомое, но как мужчина не старался, вспомнить где он его слышал не смог.

-Я не семечко, чтобы прорастать… что за бред… ты несешь.

Он мотнул головой, прогоняя наваждение. Опять эти шумы, с кем не бывает, но ему – не нужно этого! Слишком много от него засвистит.

-Высох ты, ой высох, какой был статный, а теперь чего? И все это твое метро! Пьет оно из тебя соки, сгинешь ты там! Это чего же построили, а? – Всхлипывал, периодически переходя в рыдания прошептал другой голос, он же растерянно смотрел на странный образ, всколыхнувший память и не знал что сказать.

-Старею… - Пробормотал сухой себе под нос. – Но это нормально…

Он еще раз мотнул головой, опять, в который раз пытаясь прогнать это упорно лезущее в голову наваждение. Перед ним опять неслось пространство, уходя назад, и он несся вперед, опять знакомое чувство. Он положил на холодный металл руки, чувствуя электричество, бегущее там, в глубине. Внутри. Казалось даже сквозь все защиты, надежнейшую изоляцию его можно скорее не почувствовать – услышать. Наверное, просто нужно очень долго к нему вот так прикасаться.

-Я опять клевал носом. Это плохо. Негоже, я на посту. – Мысли были такие вязкие, словно тонули в чем-то, но видел он все отчетливо и твердо смотрел вперед. Этого ведь достаточно?

-Я никуда отсюда не уйду, я доведу, до конца.

И опять он, стараясь не закрывать ни на секунду глаза, боролся с эхом далеких мыслей, а может быть и чувств. Только бы опять не заклевать носом. А что случится? Ведь от него ничего не зависит?

-Это неправда. На самом деле многое. Даже если кажется что не так, все равно.

-Маршрут смени! Не забудь! – голос, другой, не баб Гали опять кричал ему это издалека, словно догоняя его несущийся вагон.

Он опять понял, что незаметно уснул и потихоньку злость на собственное бессилие начала подниматься в нем.

-Они меняются сами, я не причем, что я могу сделать… - прошептал он и тут же осекся.

-Вот видишь! – Голос не переставал. Он словно долетал за ним, гнался, чтобы что-то сказать. Каждый раз, преодолевая эти километры заново, чтобы бросить одну единственную фразу. Этот тоннель – целая жизнь. Жизнь целиком ради одной фразы? Что за бред.

А голос опять несся по метро, догоняя вагон и пробивая тонкую стенку, шелестя забытыми кем-то журналами, летел вперед, в кабину машиниста.

-Вот-вот, от тебя не зависит даже это. Какой же ты машинист, если не можешь править куда хочешь?

Сухой начал объяснять голосу принцип работы и устройство путей метрополитена, но тут, же понял, чем он занимается и плюнул.

-Вот я дал маху. – Со злостью выплюнул и почти отчаянием он.

-Тебе его не обогнать – прокричал голос, издали, опять отставая от вагона, чтобы набрав сил, снова рвануть следом, целясь в него следующей фразой.

Мысли были словно склеенные моментом мухи, и вроде еще живы, но уже бесполезны и обречены. Жуткая меланхолия, словно под водой на огромной глубине ты лежишь на самом дне и просто думаешь, пока у тебя не закончится кислород или тебя не раздавит к чертям.

-Не могу даже со сном бороться.

Впереди его ждала конечная станция, но пассажиров уже не было, а значит, ему было пора в тупик.

«Что за странное слово?» Мелькнула мысль и следом другая: «Я никогда не буду в тупике, всегда, в любое время у меня будет куда идти»

Странно, но ему разрешили свернуть, не доезжая до станции, еще более странно, что он ничего не удивлялся. Чувствовал какую-то раздвоенность и опять упрямо тряс головой, отгоняя сон.

Сошел на боковой мостик и шел обратно, вдоль всей длины вагонов, ведя по ним рукой. Его, не его, какая разница. Это были вагоны, молодые, блестящие, не ржавые и сгоревшие.

А где тут он видел ржавчину и сгоревшие вагоны? Попытавшись вспомнить, Сухой так ни к чему и не пришел. Зато достиг конца пути. И зашел в последний вагон становившийся теперь первым.

Вот, и теперь все сначала.

-Надо доложить. Если опять увижу ржавчину. А про сгоревшие вагоны все и подавно знают. Террористы, наверное. Кто же еще.

Он почему-то встал как вкопанный и ничего не мог с собой поделать. Просто, словно что-то не пускало его. Словно тело за него решило – здесь он и останется. Все, конец, какой смысл еще что-то делать.

Зачем сначала?

Что-то кольнуло в сердце, словно бесплодность этого длинного пути, о которой он до этого и не подозревал, выпила из него все соки.

-И впрямь сосет зараза.

Он посмотрел вперед, подняв голову, и увидел тупик.

-Странно. Я что задремал опять? И вся дорога в другой конец вагонов мне приснилась? Я что просто по памяти шел, ведь столько раз это делал.

Не может этого быть…

Чтобы и впрямь у моего состава с обеих сторон были тупики.

-Куда собрался ехать? – шепнул теперь уже почти с издевкой полной сочувствия тот самый знакомый голос.

-Все-таки догнал сволочь. – Бороться и спорить с этим идиотским голосом не имеющим ни формы, ни очертаний ему не хотелось. Опять занудела досадливая мысль, что он изменился. Раньше, в другое время, ему бы сразу захотелось все расставить на свои места. Понять, что это и как поступить сейчас. Бороться и смотреть на все свысока, не потому что он глупец, а просто он такой, ему так легче. Пересчитать и наклеить бирки – на все что мешает. Его всегда злила неопределенность.

Водоворот крысиного визга, сминая рельсы, он раскачивал тоннели, сминая их и раскручивая.

-Крысиная мясорубка? – Вырвалось невольно и опять возникло гудящее, наверное, на частоте пятидесяти герц чувство нереальности происходящего.

Сухой не сразу понял, что случилось, а когда до него дошло – грунт исчез – его почему-то охватил страх.

Такое привычное место, дом почти его, теперь висело в нигде, в никогда уходили туннели, из ничего приходили сигналы.

Мир исчез, остались только его родные рельсы.

Или баб Галя была права? Его проглотила она, эта мегаструктура?

Может мир все еще там, может он просто один тут, в этих качающихся медленно вращающихся по часовой стрелке гибких, словно щупальца кого-то ужасного и древнего.

Нет, все метро, одна большая крыса.

-Нет, этого не может быть?

Крыса заворочалась.

-Нет! – Он почти прокричал это короткое слово, окончательно пробудив старую крысу.

Она зашевелила усами и втянула воздух. Далеко-далеко где-то у самого хвоста радиальной погас один огонек на табло. Исчезла одна станция.

-Ты её вдула! - Со злости, а потом почти испуганно. – Выдохни!

Он попытался схватить крыса руками, но они прошли сквозь воздух. Крыса была везде и нигде. Она чистила лапки так деловито размеренно и спокойно, словно впереди у неё была целая жизнь.

Вся жизнь?

Сухой проснулся в своей одинокой палатке весь в мыле как беговой конь. Провел по лбу и понял, что это был сон.

-Ну не самый плохой еще. Нет, к черту, все к дьяволу.

Постепенно все разглаживалось и уходило прочь – и чувство этого крысиного зверя, и гибкость, неестественность качающихся в пустоте тоннелей, все ощущения жуткой неправильности забывались буквально тут же, оставляя лишь сухую память. Просто информацию и все.

Только память, но ведь там, в том сне было что-то еще. Ведь так?

«И все-таки зря, что я один…» - Подумал он. «Нужно приспосабливаться, все назад пути нет. Все смело, изменилось. Забыть нужно. И самому меняться…»

Когда он выбрался наружу, зажмурившись, посмотрел на тусклые лампочки желтого цвета, грязные, словно неумытые дети они горели у самого свода станции. Станции? Ему пришлось повернуться, чтобы прочитать её название. И успокоиться.

-Значит, все же, не погасла. Та лампочка. Вот наваждение…

Вся станция еще спала, кроме караульных, которые дремали сидя, отсюда и не понять было, что они спят, казалось, будто прямо сидящие люди на посту охраняют сон станции. Но Сухой знал – там не спит лишь один, который должен при тревоге растолкать товарищей за считанные секунды. Привыкнув к дежурившему в последние дни на станции мощному ударному отряду, они уставшие после свиной фермы использовали любую возможность выспаться.

Смысла мешать им это делать сейчас не было, хотя его всегда раздражала и настораживала подобная безалаберность даже мирных осколков былых таких могущественных городов человеческих.

Его уже звали из тоннеля, там заводили дрезину, грузили ящики, кидали сзади баллоны, осторожно ставили канистры. И расчехлив, проверяли пулемет. Широкое, как кастрюля, лицо Старпома блаженно зевало, поглядывая ежеминутно на расколотые почти напополам часы станции. Они все еще шли. Это была надежда. Для всех. А для него?

-Ему-то, небось, всякий бред не снится, - думал спешно одевающийся Сухой, смотря на сытую как кусок свиного сала харю их водителя.

До начала операции оставалось пять часов, он еще мог успеть сходить помыться и отдохнуть с книгой в руке. По каким-то наверное очень старым и позабытым причинам, именно так ему нравилось ждать начала чего-то важного. Отнимающего жизни.

Беженцы…

Проклятые блокпосты.

Это то, что он теперь ненавидел еще больше чем свиней настоятеля и церковь.

То, что сейчас целилось в него из автомата и на перекошенном рыле отчетливо мерцали в полутьме тоннеля заплывшие жиром глаза. Лысый череп, будто плохо обтянутый лоснящейся кожей, словно тот, кто обтягивал, реально схалтурил и допустил столько ненужных ни владельцу, ни тому, кто на него будет смотреть складок, ну и уши, торчащие в разные стороны, острые, словно поросячьи.

-Руки сука! – Еще раз прокричала харя щелкая калашем, видимо решив не жалеть на этого сосунка патронов. Слюня, долетала до Егора, видимо выражение его лица не нравилось этому кабану и сейчас он начнет стрелять.

Не нравился ему злой взгляд Егора, не по душе был и сам Егор, ему все было не по душе.

Да, Егор понимал что закопался, но все что он мог сейчас делать это зло смотреть и еще крепче сжимать рукоятку оружия. Только вот бесконечно эти секунды длиться не могли.

-Убрал, я сказа-ал! Считаю до трех и стреляю!

Егор стоял спиной к стене, и обойти его сзади было невозможно, рядом лежал труп пулеметчика, шея выла, вывернута, глаза открыты грудь намокла в крови.

Во взгляде Егора ничего не поменялось, но палец его мягко двинулся, нажимая на спусковой курок.

Что-то ударило в грудь и разорвало мир снаружи и внутри, падая на спину, Егор все никак не мог сообразить, что случилось. Словно даже мысли ринулись от него прочь как от прокаженного смертью.

Уже лежа на спине, он чувствовал, словно кто-то изо всех сил колотит его в грудь.

-Ты чего это заснул, а кто нас двигать будет? - Голос прорывался прямо в ухо, Егор открыл глаза и какое-то время не мог сфокусироваться, прямо перед ним было жуткое бородатое лицо, и чья-то рука тыкала размеренно в грудь, а справа на приваренном металлическом штыре сидел гигантский светлячок, оказавшийся обычной керосиновой лампой.

Егор резко вскочил и принялся себя ощупывать

-Эй, пацан ты чего это… мы тут народ не богатый воровством не промышляем.

-Ты только давай к рычагу вставай, я устал уже. Потом отоспишься. – Устало харкнул человек разбудивший его.

Егору в этот момент подумалось что хватит – он отоспался на всю оставшуюся жизнь. А можно вообще без сна прожить в метро?

Дрезина везла спящих и детей, следом за ними шла вторая, по обоим бокам шли люди. Кто-то тащил свой скарб, у кого-то за плечами и в руках были зеленый походные баулы, а кто-то шел с пустыми рукам. Старик справа на удивление бодро шагавший для своих лет тащил в руках сразу три охотничьих ружья. Рядом с ним женщина с ребенком на руках и два веселых небритых кавказца, один с коротким автоматом под мышкой. Они разговаривали без умолку в полголоса чему-то все время улыбаясь в сумраке тоннеля, но каждую минуту на них прикрикивала мать со спящим малышом и они начинали говорить тише. Чтобы через минуту опять рассмеяться во все горло.

Значит, он все-таки выбрался с Нагорной. Осталось только вспомнить как.

Встав к рычагу и сделав пару уже привычных движений Егор внезапно присел, застонав – в голове словно пиропатрон рванул и сразу её сжало раскаленными обручами, словно защита какая сработала.

-А то ведь разорвет.

-Чего? Парень что с тобой?

Егор вновь шел по рельсам, впереди опять маячила тьма, она открывала себя с каждым шагом, по-прежнему оставаясь тьмой. Назад оборачиваться не хотелось. Оттуда постепенно все громче и громче доносились звуки скрипящего, почти визжащего металла. Он посторонился, бросив хмурый взгляд на дрезину битком набитую людьми. У них не было фонаря, все освещение состояло из бензиновой лампы. Она бросала неровные пляшущие тени вокруг, если приглядеться к ним, казалось, что не дрезина ползет размеренно по рельсам, а идут люди и тащат своего убитого товарища на носилках.

Девочка опять посмотрела вверх, парень, с которым она сидела почти в обнимку дремал, облокотившись на крепко зажатый в руках ствол автомата.

«Счастливчик» - подумал Егор, - «а я вот уже не спал больше двух суток».

Она продолжала поминутно бросать взгляды вверх, иногда оглядываясь на стены туннеля, в конце Егор не выдержал и спросил, что с ней.

Она ответила, что не знает, будто Егор спрашивал не о ней, а о ком-то далеком.

-А почему ты все время смотришь вверх?

Она не ответила.

-Ты там что-то видишь? – Через силу опять спросил он и задрав подбородок посмотрел во тьму. Тьма как тьма. Везде одинаковая.

Она помолчала минуту, потом прошептала:

-Там смерть.

-Смерть?

-Жизнь там тоже есть, жизни везде много. Даже вот за этой стеной, – и она ткнула пальцем в сторону стены тоннеля. Но там сейчас будет смерть. И много. Сил.

Егору не очень хотелось знать, что за жизнь сейчас находится за этой стеной.

-Просто жизнь. А для тебя есть разница, какая?

На этот раз он молчал, злость обычная для него куда-то ушла, а может и не появлялась вовсе, но отвечать ему тоже не хотелось.

-Я… ненавижу жизнь…

-А смерть? Любишь?

Он посмотрел на неё угрюмо, ему так хотелось выплеснуть сейчас хоть часть злобы, что скопилось там, в глубине. Хотя бы в словах. Но это бесполезно. Ему действительно нужно будет найти кого-то, кого он ненавидит больше всего на свете. И убить или убиться. Но что делать – если их так много. Никто не поймет, а ему это надо?

-Я не знаю что это такое.

-Я тебе покажу, нарисую…

-Зачем в этом мире вообще рождаться детям…

-Чтобы жить…

-Тут, в норе?..

-А почему бы и нет… я хочу детей…

-Это не ты хочешь, за тебя хочет тело, ему природой положено хотеть. До войны детей запирали в камерах хранения и кидали в мусорные баки, а теперь им видите ли захотелось их воспитывать. Раньше нельзя было думать. – Острый и болезненный старушечий голос каркал, не переставая прямо под ухом.

Егор тряхнул головой и очнулся. Автоматом, почувствовал в руках листок бумаги, сунул его в карман и прибавил шагу. Оказалось, он опять задремал, на этот раз на своих двоих. Он шел следом за дрезиной, наверняка отключился на пару минут. С ним такое уже бывало в душе, когда устаешь до точки и моешься во сне, лишь бы побыстрее доползти до ровного горизонтального места. На Нагорной никогда не было проблем с водой, ну и к дьяволу её. Голос его разбудивший принадлежал пареньку лет эдак на пять старше самого Егора:

-Я все время хотела увидеть поверхность. А меня не пускали, говорили – здоровье слабое.

-Ну а какое оно будет тут? Это ваше здоровье. Тут же могила, я не хочу!

-И что там интересного, наверху? – Устало махнул рукой брюнет с длинными усами и волосами с проседью, одетый в старую тельняшку поверх еще чего-то. Во все карманы его рюкзака были засунуты очки а в руках он держал странный тубус, с пометкой золотыми буквами – «Weitsicht».

-А у нас наверх и не выйдешь. Плохо это. Я всегда говорил – они нас дурят. Ну не может быть, чтобы там наверху было так мало лекарств. Все аптеки ими же битком набиты.

-Так там вообще их не осталось, под фундамент все снесено, – ответил кто-то сзади.

-Разве?

-Я ничего не понимаю, они, что в другой город за лекарствами ходят?

-Да мне их знаешь сколько надо? А тут ничего не достанешь, у меня того и гляди то почки то печень откажут.

-Ну и откажут, ну и что? Ты знаешь, сколько в метро лишнего народу? В мире, сколько было, мире усе хана пришла, я думал, теперь заживу спокойно, люди наконец нормальные будут.

-И все повторяется. Самый жуткий кошмар – все, пока мы спали, они не справились с обороной, умерли все и теперь те прорвались. Палатки срывают и выдирают из-под них нас.

-Кто? Бандиты?

-Да не похожи на бандитов, вот почему и страшно. Пальцы длинные и тонкие, а лица будто смазанные. Жутко. Одно и то же снится.

Егору вспомнился его тогдашний сон, и стало очень холодно почему-то. Даже мелькнула мысль – так и простудиться можно. Он вырвал рычаг у паренька, а тот устало усмехнувшись, слез с дрезины. Под колесами у неё что-то хрустнуло, временами по бокам от рельсов попадался мусор, в нем копошились крысы, в основном мелкие, они с визгом разбегались, учуяв людей.

-Ведь никто не знал, все просто перестали верить в конце, – простонала женщина, несшая тяжелую, разрисованную маркером сумку с едой.

-Кому?

-Да новостям е-мае.

-Это как всегда…

-Крандец подкрался незаметно… - прошептал человек в бушлате и закурил у соседа.

-Только что его не было – и вот он уже тут!.. – добавил через минуту горькой тишины.

-Да нет, же. Вот сейчас вспоминаю, и думаю – все можно было предотвратить.

-Ты издеваешься? – Вспылил он.

-Я просто не так выразилась.

-Просто не ты ни кто другой помешать этому были не способны.

-Да нет, я про новости.

-Что новости?

-Ведь если внимательно их смотреть сразу ясно, что он был близко.

-Кто?

-А ты как думаешь, конец света! – Женский голос явно начинал злиться, но мужчина казалось, и не слушал толком, а лишь задавал вопросы от нечего делать и чтобы как-то скоротать переход.

-Саньку бы забрала из детсадика…

-А что без него побежала?

-Да думала учебная.

-Даже если учебная, какой смысл бежать если внук в детском саду? – Почти зло бросил мужчина.

-Да не внук – сынок мой, и вообще я же не знала. Просто думала – учебная. Я-то откуда знала.

В конце она расплакалась, а мужчина просто отвернулся.