4.2.
Москвичи увидели бронедрезину. Это была переоборудованная дрезина, обшитая стальными листами и с навешенной спереди бронёй. Кабина дрезины имела несколько узких бойниц, из которых на подходивший отряд выглядывали острия стрел заряженных арбалетов, а из центральной бойницы – дуло пулемета. Довольно мощный прожектор светил в глаза уновцам и ходокам. На крыше дрезины оборудован металлический бруствер, почти под самый потолок туннеля. Бронедрезина закупоривала собой практически весь туннель и служила для отражения атак змеев и диггеров. С бронедрезины в сторону туннеля под разными углами торчали заточенные штыри. Многие из штырей были погнуты. Большинство штырей, а местами и броня, были покрыты желтым налётом – засохшим гноем змеев, когда-то атаковавших дрезину. Топливо для бронедрезины давно закончилось, и теперь жители Нейтральной при необходимости передвинуть дрезину на другое место, толкали её вручную. В задней части бронедрезины установлены три противооткатных упора и поэтому даже змеи не могли её сдвинуть с места.
За бруствером стояло несколько мужиков с серыми повязками на левых руках. Мужики держали арбалеты.
Купчиха обратилась к командиру дозора Нейтралов:
– Голова, чё ты своих не узнаёшь?
Голова, смачно сплюнув, сказал:
– Да тя я узнаю, Купчиха. Хотя какая ты мне своя? Ты ж не дала мне не разу?
Другие нейтралы заржали глупой и пошлой шутке, а Голова между тем продолжал:
– Ну то и ладно, хрен с тобой, можешь мне не давать, оброк заплатишь и дуй себе дальше. А вот эти рыла что-то мне не знакомы, – под «этими» Голова имел в виду уновцев.
Выступила Светлана:
– Голова, пропускай, ты, что не слышал, как нам досталось в туннеле?
– В том-то и дело, что со слухом у меня всё о-о-очень хорошо. Слышал я и автоматную пальбу и взрывы. Да и на зрение я отродясь не жаловался – вижу, у друзей твоих новых, оружие какое-то странное, и одеты они по-интере-е-е-есному. Ты Купчиха с Ходоками проходи. А вы, хлопчики, возвращайтесь.
– Да ты что? У нас же раненные. Да и погибших похоронить по-людски надо.
– Раненных и у нас хватает. Ну дело не в том. Что ж я ни человек? Раненных так и быть, пропущу, да и мёртвых ввозите. А вот эти, пусть дуют, откуда пришли. Я не пропущу их на станцию. Сама Конвенцию знаешь, устав станции запрещает пропускать чужаков. А уж эти – точно не Партизаны, а других членов Конвенции я в вашей стороне не знаю.
Светлана, еле сдерживая себя, максимально вежливо пыталась убедить командира Нейтралов:
– Да причем тут Конвенция? Эти люди не из Муоса, из другого метро – из Москвы. Они пришли к нам на помощь. Они помогут нам победить ленточников и змеев.
– Ах из Мо-о-о-сквы-ы-ы-ы? Были тут у нас уже одни помощники-освободители из Америки, знаешь, чем всё закончилось. Тем более этих не пропущу.
Дехтер положил руку на цевье своего автомата, перекинутого за спину. Для других спенцазовцев это было знаком: «Готовься к бою». Вроде бы ничего не изменилось, никто не пошевелился. Но только Дехтер подаст знак – и начнётся бой. Каким-то образом взвинченность уновцев передалась и ходокам – каждый из них как-то невзначаль перехватил рукоятку арбалета. Исход боя был не ясен, но отступать не ходоки не спецназовцы не собирались. Между тем Купчиха продолжала несколько театрально завывать:
– Да что-о-о ты за чу-у-учело такое? Аль креста на тебе-е-е нет? Зажрался ты не-е-ейтрал пога-а-аный. Нам что возвращаться и сдо-о-охнуть в туннеле том? А ты, мо-о-о-орда, пойдёшь и обоз наш сожрешь?
Эти невинные слова, совершенно непонятным образом задели Голову. Он, брызгая слюной, не то со злобой, не то с обидой начал, заикаясь, кричать на весь туннель:
– Да что ты ссыкуха трындишь такое? Это на мне-то креста нет? Кто жопы ваши партизанские от ленточников прикрывает? Кто, бля, от эпидемий тут дохнет, пока вы там бульбу со шкварками жрёте? Да ты, сучка, знаешь, что у нас в том году половину детей от кровянки по-повымерло?. Да ты знаешь, что урожай наш на поверхности ползуны сожрали? Тебя волнует, что мы жрать до весны будем? Ты слышала, что мы уже с поверхности траву радиоактивную носим, чтоб свиней наших кормить? А потом сами с голодухи этих свиней радиоактивных жрать будем? У тебя, заразы недоделанной, дети есть-то? Так вот знай у меня были – трое, осталась одна дочурка и та в лазарете лежит, от цинги и рахита доходит. А ты, бля, мне тут укоры вставляешь. И эти пидоры, что с тобой невесть откуда приперлись, тебе поддакивают и думают, как станцию нашу бедолажную со света свести.
Купчиха сделала шаг вперед и уже было открыла рот, чтобы продолжить спор и привести более едкие и весомые аргументы, но Светлана, положив ей руку на плече, обратилась к Голове со словами, которые Дехтеру показались уже знакомыми:
– Атаман! Сообщество Партизан с высоким уважением относится к Вашей миссии. Нам известна та роль, которую Вы играете в нашем метро. Но мы сюда пришли сегодня не с простым коммеческим обозом. Впервые за много лет у всех членов Конвенции появилась надежда. Мы действительно нашли друзей из другого мира – из Московского метро. Они проделали долгий путь, чтоб помочь нам, и я уверена, что они помогут нам справится с нашими общими врагами. Мы должны пройти через Вашу станцию или боковыми туннелями в Центр. Мы может пойти боковыми туннелями, хотя шансов дойти у нас будет меньше и Вам это облегчения не принесет. Нам лучше пройти через вашу станцию. И в качестве компенсации того урона, который мы можем принести своим проходом , просим вас принять тройную плату за проход..
При этих словах Купчиха встрепенулась и явно собиралась что-то возразить, но Светлана крепко сжала ей плече.
Атаман Нейтральной некоторое время молча стоял, а потом подошел к краю бруствера, спустился по металлической лестнице и крикнул:
– Освободить проход!
Нейтралы начали спускаться и выходить из дверей дрезины – их было человек двенадцать. Атаман обратился к гостям:
– А вы чё стоите, как на поминках, налегай!.
Всей толпой, хватаясь за металлические штыри и специальные выдвижные поручни, москвичи, ходоки и нейтралы начали откатывать тяжелую бронедрезину в сторону Нейтральной. Противоупоры предварительно у бронедрезины были убраны, но и при этом толкать ее было не просто. Очевидно, броня дрезины была не тоньше пятнадцати сантиметров. В двадцати метрах от места стоянки дрезины был выдолбан в породе специальный боковой тоннель длиной метров в двадцать. По уложенной в этот туннель ветке рельсов оттолкали дрезину, чем освободили проход в туннеле. Пока мужики толкали дрезину, Купчиха громким злобным шёпотом спросила у Светланы:
– Ты одурела, баба? Трёхкратную пошлину? Да это ж целая дрезинища с грузом – треть того, что мы везем!
– Если мы пойдём боковыми ходами, мы вряд ли довезём даже свои задницы.
Купчиха что-то недовольно пробубнела, но спорить не стала.
Когда грузовые дрезины прокатили в образовавшийся проход в туннеле, бронедрезину откатили обратно, установили противооткатные упоры.
Купчиха невесело обернулась и насмешливо крикнула Голове:
– Бувай, дружок!
– Тебе того же Купчиха. Не забывай, что обещали насчет тройной платы.
Вошли на Нейтральную. Станция представляла собой подземный полуразрушенный форт. Когда-то станция называлась Купаловской. Она была передовой в битвах между Востоком, Партизанами, Центром, Америкой. Станция переходила из рук в руки и каждая новая власть пыталась создать её неприступной крепостью. После подписания Конвенции между враждующими, станцию из «Купаловской» переименовали в «Нейтральную». По условиям Конвенции эта станция не принадлежала не одной из сторон и являлась буферной зоной с целью предотвращения стычек и войн между Америкой, Партизанами и Центром.
Но вскоре у членов Конвенции появились новые враги – змеи, диггеры, ползуны, ленточники, отодвинувшие былые противоречия на задний план. Станция снова стала передовой борьбы с внешними врагами. На Нейтральной жили выходцы со всех станций подземки. В зависимости от происхождения они объединились в кланы. Кланы враждовали друг с другом, по прежнему деля себя на американцев, партизан и центровиков. Но для внешних они называли себя Нейтралами и гордились этим. Знаменем станции являлся кусок серого полотна. Каждый Нейтрал обязан был носить серую повязку. Серый цвет – не белый и не черный и не цветной – символизировал нейтральность станции.
В соответствии с Конвенцией, каждый, кому удавалось сбежать на Нейтральную, становился гражданином данной станции. Но возврат на родину для него уже был заказан. Поэтому на станции собрались, главным образом, изгои: мутанты, преступники, повстанцы со всех уголков минского метро.
На станции разводили кур и свиней, которых кормили слизнями. Слизней, в свою очередь, разводили и собирали в туннелях, а также в норах, вырытых самими нейтралами или прорытых змеями. Ежедневно группы нейтралов уходили в норы для сбора слизней, рискуя встретится со змеями, диггерами или даже ленточниками – и далеко не каждый день они возвращались в полном составе. Но станция жила, став межой на границе, не давала вчерашним врагам снова схлестнуться в безумной схватке. И благодаря системе укреплений кое-как отражала набеги новых врагов.
Радисту никогда не приходилось видеть такой станции. Въезд на станцию был закрыт тяжёлыми металлическими, изрядно потрёпанными ржавыми воротами с тремя рядами бойниц. Ворота разводили в стороны несколько десятков человек. Строения на станции были похожи на термитники: около сотни дотов с амбразурами вместо окон, беспорядочно громоздились друг на друга и уходили под самый потолок. Доты были построены в разное время и по разным технологиям: из кирпича, бетона, глины и ещё чего-то непонятного. Большую часть времени они служили жильём для населения, но при набегах врагов, каждый такой дом становился крепостью для его жильцов. К дотам вели шаткие лестницы, которые легко убирались в случае необходимости.
Следы былых боёв были видны повсюду: как минимум два мощных взрыва в своё время разрушили четверть строений. Многие доты имели пробоины. Повсюду на стенах виднелись выщерблины, оставшиеся от пуль ещё со времен, когда в метро было в ходу огнестрельное оружие. Доты и стены имели обширные следы закопчения – кто-то когда-то пытался выжечь защитников станции огнем.
С Нейтральной шёл туннельный переход к станции Октябрьской – Московской линии минского метро. Имелся ещё один переход – через общее для двух станций фойе. Кроме того, от станции в разные стороны расходилась целая система нор, которые также приходилось охранять от непрошенных гостей. Короче говоря, станция была в смертельном кольце и буквально дышала постоянной опасностью.
Жильцы Нейтральной представляли собой воплощение агрессивности и независимости: мужчины и женщины носили грубо сшитые кожаные комбинезоны, с неизменными серыми повязками на руках и были увешаны холодным оружием.
Делегацию с Партизанской стороны здесь встретили недружелюбно. Видимо так здесь встречали всех чужаков.
Лекарь и другие бойцы занялись раненными. Радист вызвался помочь. Гадкое осознание своей трусости и никчемности, проявленной в переходе, не оставляло его. Ему хотелось отвлечься хоть чем-то и поэтому он помогал Лекарю. Раненных перенесли в лазарет – большую нору, почти пещеру, вырытую в твердой породе одной из стен станции. Раненных и больных здесь не жаловали. Раз ранен – значит сам виноват; умрешь – туда тебе и дорога.
Медицинским обслуживанием всего населения станции в триста человек занимался один врач, сбежавший от властей Центра. Сейчас он имел кличку Мясник, а раньше носил гордое имя Виктор и имел третий уровень значимости. Он был искусным хирургом в клинике Центра и делал сложные операции. Он был единственным, кто делал операции по пересадке органов. Причем половину пациентов после этих операций выживали. В отсутствии сложного оборудования, это было настоящим чудом. Но, как часто бывает, талант у него сочетался с пороками. Врач очень любил роскошь и не всегда делал операции бескорыстно. Вернее, гражданин Центра не мог рассчитывать даже попасть на прием к Виктору, не отдав половины своего годового содержания. Это знали многие, но Виктору это прощалось, тем более что со специалистов 1-2 уровней он мзду не взымал. Прощалось ему и то, что для пересадки им использовались не только органы трагически погибших граждан Центра. Часто разбирал на органы живых мутантов. Мутанты в Центре имели чуть больше прав, чем животные.
Но однажды следователь Центра заинтересовался серией странных смертей в терапевтическом отделении клиники и заметил, что эти смерти стали случаться как-раз после того, как с заведующей данным отделением стал сожительствовать Виктор. Трупы только что умерших пациентов терапии тут же отвозили в хирургию, где их органы разбирались и использовались для операций. При попытке удушения очередного пациента терапии оба сожителя-врача были задержаны. Как минимум семнадцать смертей не мутантов, а обычных людей с уровнем значимости от шестого до четвертого, было на совести хирурга. Так он пытался восполнить всё растущую потребность в органах для пересадки. Когда Виктор уже находился под стражей, его бывшие коллеги наперебой давали в отношении него показания. Выяснилось, что талантливый хирург не только без разбору потрошил пациентов, но и совокуплялся с ними как до, так и после умерщвления. Причём не брезговал он и мутантами обеих полов. Сожителям грозило изгнание на поверхность и мучительная смерть.
Но несколько спасённых врачом пациентов, а также родителей спасённых детей, искренне веря, что обвинения в отношении него являются ложными, устроили заговор. Они подстроили побег и вывели Виктора из тюремного бункера, а затем за пределы Центра. Так он оказался на Нейтральной, где уже знали о его «проделках». Но по своим Законам Нейтральная принимала всех, не зависимо от того, кем они были в прошлой жизни. Лишь бы ты соблюдал эти самые нехитрые законы Нейтральной. И Виктор принял эти законы. В напоминание о содеянном осталась лишь кличка – Мясник.
Помощником Мясника была выученная им же санитарка Остапа – девушка-мутант с полутораметровым щупальцем вместо правой руки. Она же была женой Мясника.
Быстро осматривая раненных, Мясник равнодушно и резко высказывался, не заботясь о том, слышат ли его пациенты:
– Этот через неделю на своих ногах свалит из лазарета.
– Этому руку по локоть… нет по плечё обрубим.. Да не с-с-сы, без руки – не без члена… ха-ха..
– Этого удушите, чтоб не мучался. Всё-равно завтра к слизням отнесём..
Когда тяжело раненный боец вытаращил глаза на циничного врача, а его друзья что-то возражали, Мясник злобно опередил:
– Чё сопли распускаете? Я говорю, как есть. Все мы сдохнем рано или поздно. У меня вот в лазарете дюжина детей с кровянкой, все они знают, что концы отдадут и то не плачут.
Тут Радист посмотрел в дальний угол лазарета. Единственная тусклая лампочка не давала достаточно света в пещеру и поэтому он сразу не рассмотрел, что там кто-то есть. Пять-шесть девочек и столько же мальчиков в возрасте от трех до двенадцати лет, сбившись в кучу, лежали на голой земле. Чудовищный вирус, созданный в секретных лабораториях и мутировавший в результате радиации, захватывал клетки крови, меняя их генетику. Клетки крови становились самостоятельными хищными одноклеточными животными внутри человеческого организма. Они пожирали стенки сосудов и дальше весь организм. Дети умирали в медленной и мучительной агонии. Кровь у них текла отовсюду: с глаз, ушей, носа. Она проступала на лбу, щеках, шее. С вытаращенными кровоточащими глазами, вымазанные в кровь, они были похожи на демонов из самых страшных фантазий.
Радист, испугавшись увиденного, отшатнулся. Мясник, не правильно восприняв реакцию Радиста, усмехнулся и сказал:
– Да не ссы. Вирус только детей поражает, к взрослым не передаётся… Пока не передается… ха-ха-ха… Но если мутирует, то кто знает…
Видя, что на посетителей увиденное произвело страшное впечатление, Мясник с явным удовольствием добавил:
– Вот-вот и я говорю Атаману. Чего детям мучаться – давай всех тихонько умертвим. Так нет же – гуманист хренов… Надеется, что кто-нибудь выживет … Ладно, посторонние, проваливайте… Остапа, давай этому молодцу анастезию.
Остапа, неожиданно сильно обвила щупальцем запястье одного из бойцов, и стала делать инъекцию мутного опийного экстракта – наркотика, сделанного из мака, выращенного на партизанских плантациях. Боец придурковато заулыбался, закрыл глаза и обмяк. Мясник тем временем пережал жгутом покалеченную ногу бойца, подтянул к себе столик с простейшим хирургическим инструментом и пилой, готовясь приступить к процедуре ампутации, не обращая никакого внимания на своих недавних слушателей. Радист не мог больше находится в лазарете и быстро вышел вместе с другими спецназовцами.
Погибших в битве с змеями и диггерами бойцов похоронили в одной из отведённых под кладбище нор. К захоронению на их территории трупов нейтралы отнеслись очень положительно. Как оказалось, слизни хорошо росли, пожирая человеческую плоть.
Никто из партизан не хотел оставаться в лагере Нейтралов. Официального запрета на это не было, но существовало негласное правило, по которому вооруженные отряды членов Конвенции не задерживались в этом лагере. Да и сам анархический лагерь был очень не приветлив. Однако после боя в туннеле между Нейтральной и Пролетарской все очень устали. Было решено дать людям часов десять отдыха. Негостеприимные нейтралы выделили для гостей несколько нор и разваленных дотов. Бойцы выпив по грамм сто спирта, оставшегося в флягах, тут же завалились спать. Дехтер, Рахманов, Светлана и Комиссар пошли на традиционную встречу с местным вождем – Атаманом.
Не смотря на то, что Атаман хмурился, было видно, что он доволен выторгованной трехкраткой мзде за проезд. Он без особого интереса выслушал рассказ о передатчике и обстоятельствах прилета москвичей. На вопрос Рахманова равнодушно ответил, что на Нейтральной никогда не было передатчика. Вяло поинтересовался, когда и куда они собираются направляться дальше.
Светлана, по привычке, начала воодушевленно рассказывать о том, что приезд москвичей и поиск передатчика – это не рядовое событие. Что это позволит объединиться членам Конвенции весь Муос, объединиться с Московским метро и победить врагов. Атаман скептически ответил вроде «поживём-увидим». После чего перебил Светлану, неожиданно спросив:
– Вы кудой в Центр-то идти собираетесь?
– Как кудой? Как обычно, через Большой Проход.
– Не советую…
– Это почему ж?
– Что-то нехорошее творится там… Думаем сюда Шатун приполз…
– Как Шатун? Они ж по поверхности ползают только…
– По чём выводы такие делаешь? А сколько их живых осталось – с Шатуном-то повстречавшихся, чтобы нам про них рассказать?
– И давно это?
– Уже месяца три как плохо там.
– Да что ты выдумаешь? Мы ж полтора месяца тому проходили – всё нормально было?
– Ну тогда это только начиналось.. Мы даже внимания не обратили сначала, думали так, сама по себе крыша у людей едет, от житухи нашей невесёлой. И вот месяца два назад трое пошли на Октябрьскую. Большим Проходом – как раз перед Вами пошли. Должны были на следующий день вернуться. Не вернулись. Через пару дней к нам обоз с Октярьской пришел. Спрашиваем у них, не приходили ли наши. Говорят – нет, не приходили. И трупов и одежды их тоже в Проходе никто не видел. Как сквозь землю провалились. Мы уже их и между собой и схоронили. Через месяц вдруг приходят те трое – обросшие, одичавшие, какую-то чушь несут. И самое странное: они уверены, что двадцать минут в туннеле провели…
Потом целый обоз с Центра к нам шел. Вышло пятнадцать человек с одной дрезиной – пришло семеро. Мы сначала внимания не обратили, вернее удивились сначала – почему так мало с обозом идут, ели педали крутят. Центровики вроде ведут себя как обычно, что-то рассказывают, торгуются, смеются. Но как только начинаем их спрашивать, чего их так мало с обозом отправили, нервничать, трястись начинают, кричать: «Мы семеро выходили – семеро выходили!». Ну мы их не трогаем, обменялись с ними товарами, они ушли, значит… А через неделю к нам отряд военный из Центра нагрянул со следователем ихним. Говорят, что их пятнадцать отправлялось и даже с Октябрьской пятнадцать в Большой проход вошло, а семеро пришли только. Что с остальными восьмью стало – Бог один знает.
– Было ещё пару всяких нехороших ситуаций. А последние две недели вообще с Октябрьской через Большой Проход не одного обоза не было. И наши боятся идти тудой. Короче я бы рекомендовал через фойе идти – там ползуны, но их хоть убить можно…
Митяй прервал Голову:
– Нет, через фойе мы не пойдём. Там дрезины тяжело протащить. Хватит, что ты одну дрезину выдурил, хотя б те две дотащить до Центра..
– Дело ваше, я предупредил..
Радиста охватило отчаяние. Он растерянно зашёл в самый далёкий конец Нейтральной, вошёл в одну из вырытых нор. Он обратил внимание, что в этой части доты нейтралов наиболее разрушены и охрана возле ворот туннеля была усиленной. Он прошел мимо охраны; они посмотрели на него с любопытством, узнали в нём пришлого, но препятствовать ему не стали. Им было всё-равно, что с ним случится. Радисту было тоже наплевать. Здесь была вырыта нора метров полутора в диаметре. Радист шагнул во мрак, прошёл, согнувшись, метров десять и сел на сырой грунт норы, вытянув ноги. Видно где-то рядом ползали слизни, которых выращивали нейтралы. Ему было плевать.
В Московском метро, после гибели матери, он всегда чувствовал себя одиноким. Его не любили и игнорировали. Он к этому привык. Он всегда пребывал в несколько туповатом состоянии, когда день был похож на день, когда у него ничего не случалось ни хорошего ни плохого. Он рассчитывал, что миссия по налаживанию контактов с минским метро принесет ему чувство самоуважение, внесет некий экстрим в его жизнь. На самом деле все оказалось еще хуже: от увиденных ужасов этой агонизирующей части человечества, на душе становилось тошно. В голове проносились лица и картинки: несчастная Катя с Тракторного, девушка, которая не хотела уходить в Верхний лагерь, Первомайцы, змеи, дети из лазарета. Себя он чувствовал еще более ничтожным, особенно после трусости в битве со змеями и диггерами. В Муосе он тоже никому не нужен: даже Светлане, которая уже нашла себе новую игрушку сиротку Майку. Мысли о самоубийстве у него не возникало, но он уже жалел, что его не проглотили змеи или не раздолбал голову диггер во время боя. Погрузится в вечный мрак для него было бы таким избавлением. Он почти надеялся, что сейчас из глубины норы к нему кинутся диггеры либо змеи и утащат его…
– Игорь? Ты здесь?
Это был голос Светланы. Зачем она пришла?
– Уходи…
– Без тебя не уйду. Ты, дурачек, знаешь, что в норы по одному никто не ходит. Это смертельно опасно.
– Мне плевать.
– А мне нет.
– Ты с Майкой?
– Нет, что ты. Я её с Купчихой оставила. А ты что, меня к ребенку приревновал?
– С чего бы?
– Игорь. У меня нет и не будет детей. Я эту девочку хочу оставить себе. Мне кажется она меня уже считает своей мамой и я люблю этого ребёнка. Ты же знаешь, мне мало осталось до перехода в Верхний лагерь.
– Светлана, оставь меня.
– И не надейся… Я иду к тебе.
Светлана шла наощупь. Её выставленные вперед руки наткнулись на голову Радиста. Нежные ладони взъерошили его волосы, опустились и легли на щёки.
– Ты плачешь?
Радист и сам не заметил, что по щекам у него текут слёзы. Опять он облажался. Какой же он сопляк! Она должна его презирать. Но Светлана, неожиданно села ему на колени и стала целовать его щеки, шепча:
– Господи, какой же ты необыкновенный! Мне казалось, что в этом мире мужики разучились плакать! Каждый думает о том, как ему выжить, и перестал сострадать другим! А ты… Мне тебя послал Бог. Думаешь я не знаю, почему ты плачешь… Игорь, Радист ты мой милый, как же я тебя люблю…
В этом чудовищном мире, в этом мертвом городе и умирающем метро, в этой кишащей слизнями норе, эта женщина из чужого мира, своими словами, руками и телом возвращала Радиста к жизни…
Радист неожиданно решил для себя, что он в этом мире уже не один. Он не был сентиментален. Слово «любовь» он слышал лишь от старшеклассниц в Полисе, зачитывавшихся романами, принесёнными из Великой Библиотеки. Он не понимал этого тогда и не мог дать определение этому сейчас. Просто для себя он решил, что его жизнь разделилась на две половины: «до» и «после» встречи с этой девушкой. И что третей половины быть не может. Он уже не представлял себе жизнь без неё. Он не мог воспрепятствовать неизбежному уходу Светланы в Верхний лагерь. Ведь он не был командиром, даже не был хорошим бойцом, и отнюдь не чувствовал себя «необыкновенным». Просто он мог и он должен был найти или сделать этот грёбанный передатчик и, может быть, жизнь в этом метро станет лучше. А быть может, каким-то невиданным образом, это продлит дни Светланы или хотя бы сделает её последние дни более счастливыми. А пока это не случится, он будет вместе с ней, благодаря того Бога, в которого верит Светлана, за каждый новый день.