37. КНИГА НОВОГО СОЛНЦА

Как и в мое время, заключенных кормили дважды в день, а графины с водой заново наполнялись за ужином. Ученик принес мой поднос, подмигнул мне и, стоило подмастерью ненадолго отлучиться, вернулся с сыром и буханкой свежего хлеба.

Ужин был таким же скудным, как и завтрак; я набросился на то, что он принес мне, едва успев поблагодарить его за угощение.

Он присел на корточки перед дверью моей камеры:

– Можно поговорить с тобой?

Я напомнил, что я ему не начальник и что местные порядки должны быть известны ему лучше, чем мне.

Он покраснел, его темные щеки потемнели еще больше.

– Я хотел сказать: не мог бы ты поговорить со мной?

– Если тебе не устроят за это взбучку.

– Думаю, ничего не случится, по крайней мере не теперь. Но нам придется беседовать вполголоса. Здесь могут оказаться доносчики.

– Откуда ты знаешь, что я не один из них?

– Ведь ты убил ее! У нас тут все полетело вверх тормашками. Все обрадовались ее смерти, но наверняка будет устроено расследование, и еще неизвестно, кого посадят на ее место. – Он помолчал, видимо мысленно взвешивая следующую фразу. – По словам охраны, ты говорил им, что мог бы оживить ее.

– И ты хотел попросить меня не делать этого.

Он отмахнулся:

– А ты и вправду мог бы?

– Не знаю. Стоило бы попробовать. Вот уж не думал, что они тебе это скажут.

– Я околачиваюсь поблизости и подслушиваю, пока чищу сапоги или мотаюсь с поручениями за пару монет.

– Мне нечего тебе дать. Солдаты отобрали у меня деньги при аресте.

– А я не за этим пришел. – Он привстал и порылся в одном из карманов своих рваных штанов. – Вот, возьми. – Он протянул ладонь; на ней лежало несколько истертых медных монет незнакомой чеканки. – Сможешь попросить лишку еды или еще чего-нибудь.

– Ты и так принес мне еды, а я ничего не дал тебе взамен.

– Возьми, – повторил он. – Я их дарю. Тебе они могут пригодиться.

Я не протянул за деньгами руку, и тогда он бросил их сквозь решетку и скрылся в конце коридора.

Подобрав монеты, я ссыпал их в один из своих карманов, озадаченный, как никогда в жизни.

Снаружи с наступлением вечера похолодало, а бойница оставалась открытой. Мне удалось сдвинуть с места тяжелую линзу и задраить отверстие. Широкие гладкие фланцы немыслимой формы явно предназначались для защиты от пустоты.

Доедая хлеб с сыром, я вспоминал возвращение к Урсу на шлюпе и мое торжество на борту корабля Цадкиэля. Как было бы чудесно, если б эта старая Башня Сообразности отправилась в стремительный полет между звезд! И в то же время я ощущал нечто зловещее, как во всем, что предназначено для одних, высоких целей, но используется для целей иных, постыдных. Я возмужал здесь, ни разу не испытав ничего подобного.

С хлебом и сыром вскоре было покончено, и я, завернувшись в накидку, подаренную мне офицером, прикрылся ладонью от света и постарался уснуть.

Утро принесло мне новых гостей. Явились Хаделин и Бургундофара в сопровождении высокого подмастерья, который отсалютовал им своим оружием и оставил их у двери камеры. На моем лице, несомненно, читалось крайнее удивление.

– Деньги творят чудеса, – объяснил Хаделин; его кривая усмешка ясно говорила о размерах внесенной суммы. Интересно, скрыла ли от него Бургундофара деньги, заработанные на корабле, или он уже мысленно положил их в свою копилку?

– Я должна была увидеться с тобой еще раз, и Хаделин устроил мне эту встречу, – произнесла Бургундофара. Она попыталась сказать что-то еще, но слова застряли у нее в горле.

– Она хочет, чтобы ты простил ее, сьер, – вставил Хаделин.

– За то, что ты ушла от меня к нему, Бургундофара? Тут нечего прощать; у меня не было прав на тебя.

– За то, что я выдала тебя, когда вошли солдаты. Ты видел меня. Я знаю, что ты меня видел.

– Да, видел, – сказал я, припоминая.

– Я не подумала… Я слишком боялась…

– Боялась меня?

Она кивнула.

– Тебя все равно бы взяли, – вмешался Хаделин. – Кто-нибудь другой бы выдал.

– Ты? – спросил я.

Он покачал головой и отошел от решетки.

Когда я был Автархом, просители нередко падали передо мной на колени; сейчас на колени опустилась Бургундофара, и это казалось жутко неестественным.

– Я должна поговорить с тобой, Северьян. В последний раз. Я потому и пошла за солдатами к причалу в ту ночь. Ты простишь меня? Я не сделала бы этого, если бы не страх…

Я спросил, помнит ли она Гунни.

– Конечно! Ее и корабль. Но все это сейчас точно сон.

– Она была тобой, и я многим ей обязан. Ради нее – ради тебя – я прощаю тебя. Сейчас и всегда. Ты понимаешь?

– Кажется, да, – ответила она и в тот же миг просветлела, словно внутри ее зажегся огонек. – Северьян, мы отправляемся вниз по реке, в Лити. Хаделин часто заплывает в те края, и мы купим там себе дом, где я стану коротать дни, когда уже не буду ходить с ним на «Альционе». Мы хотим обзавестись детьми. Когда они подрастут, можно, я расскажу им о тебе?

И тут произошло нечто странное, хотя тогда я решил, что всему виной лишь лица – ее и Хаделина: пока она говорила, я вдруг ясно увидел ее будущее, как мог бы предвидеть будущее какого-нибудь цветка, сорванного в саду Валерией.

– Вполне возможно, Бургундофара, – обратился я к ней, – у тебя будут дети, как ты мечтаешь; если так, рассказывай им обо мне все, что захочешь. Не исключено, что когда-нибудь в будущем ты пожелаешь снова найти меня. Если станешь искать, то, вероятно, найдешь. А может быть, и нет. Но если все же отправишься на поиски, помни: ты ищешь не по моему наущению и не потому, что я посулил тебе успешное завершение поисков.

Они ушли, и я задумался на миг о ней и о Гунни, которая была когда-то Бургундофарой. Вот говорят, мужчина храбр, как атрокс, а женщина (например, Бургундофара) красива, точно роза. Но для верности у нас не нашлось подобного сравнения, поскольку ни одна известная нам вещь не обладает истинным постоянством – или скорее потому, что настоящая верность заключена не в типичном образце, а в отдельно взятой личности. Сын может хранить верность отцу или пес – хозяину, но не в общей своей массе. Теклой я изменял моему Автарху, а Северьяном – моей гильдии. Гунни была верна мне и Урсу, но не своим товарищам; и мы, вероятно, не можем ввести какой-либо образчик верности в поговорку лишь потому, что верность в конечном счете – это выбор.

Как все же странно, что Гунни должна плавать по пустынным морям времени, чтобы снова стать Бургундофарой! Поэт, наверно, изрек бы, что она ищет любви. По-моему, она гналась за миражом, делавшим любовь чем-то большим, чем она есть на самом деле; но мне хотелось бы верить, что она стремилась к некой более возвышенной безымянной любви.

Вскоре явился еще один посетитель, хотя «явился» – не то слово, ибо я не мог видеть его лица. Шепотом, донесшимся, казалось, из пустого коридора, он спросил:

– Ты – чародей?

– Если угодно, – ответил я. – А кто ты и где ты?

– Я – Каног, студент. Я в соседней камере. Слышал, как ты разговаривал с мальчишкой, а потом, только что – с женщиной и капитаном.

– Давно ты здесь, Каног? – спросил я, надеясь получить от старожила несколько полезных советов.

– Почти три месяца. Схлопотал смертный приговор, но не думаю, что его приведут в исполнение. После такой длительной отсрочки – вряд ли. Должно быть, старая фронтисерия вступилась за свое заблудшее чадо. По крайней мере я надеюсь на это.

На своем веку я достаточно наслушался подобных бредней; удивительно, что они не претерпели никаких изменений.

– Ты, должно быть, уже хорошо знаком со здешними порядками, – предположил я.

– Ну, в общем, как и говорил тебе мальчишка, все не так уж и плохо, если у тебя водятся деньжата. Я раздобыл себе бумагу и чернила, так что теперь пишу стражникам письма. К тому же мой друг принес мне кое-какие книги; если меня продержат здесь подольше, я выйду знаменитым ученым.

Как некогда при обходе темниц и подземелий Содружества, я спросил, за что его посадили.

На какое-то время он замолчал. Я снова открыл бойницу, но, даже впустив в камеру немного свежего воздуха, не избавился от вони помойного ведра под койкой и общего смрада тюрьмы. Ветер доносил крик грачей; сквозь решетчатую дверь слышалось бесконечное топанье подкованных сапог по металлу.

Наконец он ответил:

– Здесь не принято совать нос в чужие дела.

– Прости, если обидел тебя, но ты ведь сам задал мне подобный вопрос. Ты спросил, не чародей ли я, а я сижу именно за чародейство.

Снова долгое молчание.

– Я зарезал одного болвана-лавочника. Он спал за своим прилавком, а я уронил медный подсвечник, тогда он вскочил с ревом и набросился на меня с мечом. Что мне еще оставалось? Человек имеет право защищать свою жизнь, верно?

– Не в любых обстоятельствах, – ответил я. Я и сам не знал, что вынашиваю такую мысль, пока не высказал ее вслух.

В тот вечер мальчишка снова принес мне еды, а с ним пришли Херена, Деклан, помощник и повариха, которую я лишь мельком видел в сальтусской гостинице.

– Я провел их сюда, сьер, – сказал мальчишка. Он отбросил со лба свои спутанные черные волосы жестом, достойным любого придворного. – Сегодняшний страж кое-чем мне обязан.

Херена плакала, и я, просунув руку сквозь решетку, потрепал ее по плечу.

– Вы все в опасности, – сказал я. – Из-за меня вас могут арестовать. Не стоит вам задерживаться.

– Пусть только сунется эта тупорылая солдатня! – сказал матрос. – Они увидят, что я давно уже не мальчик.

Деклан кивнул и прочистил горло, а я с некоторым удивлением понял, что он – их предводитель.

– Сьер, – неторопливо начал он своим низким голосом, – это ты в опасности. Здесь людей режут, как у нас свиней.

– Даже хуже, – вставил мальчишка.

– Мы хотели просить за тебя перед магистратом, сьер. Мы ждали там сегодня весь день, но нас так и не пустили. Говорят, бедняки ждут по многу дней, пока им не посчастливится предстать перед ним; но мы подождем столько, сколько потребуется. А пока что мы поднажмем на других направлениях.

Повариха с «Альционы» бросила на него взгляд, значения которого я не понял.

– Но сейчас нам бы хотелось, чтобы ты рассказал все о приходе Нового Солнца, – попросила Херена. – Я слышала больше, чем другие, и я пыталась пересказать им то, что ты мне говорил, но этого мало. Может, ты растолкуешь нам все теперь?

– Не знаю, смогу ли я объяснить все так, чтобы вы поняли, – сказал я. – Я даже не уверен, понимаю ли я это сам.

– Пожалуйста, – попросила повариха. Это было единственное слово, которое я услышал от нее за все время нашей беседы.

– Ну, хорошо. Вы знаете, что происходит со Старым Солнцем: оно умирает. Нет, оно не погаснет вдруг, как светильник в полночь. Это будет тянуться очень долгое время. Но стоит фитилю – если все же представить его светильником – укоротиться на волосок, и вот уже в полях гниет рожь. Вам невдомек, что льды на юге давно собираются с новыми силами. Ко льдам десяти тысячелетий добавится лед той зимы, что ныне надвигается на нас, и они обнимутся, как братья, и начнут свое наступление на эти северные земли. Скоро они погонят перед собой великого Эребуса, основавшего там свое царство, и всех его яростных бледноликих воинов. Он объединит свои силы с силами Абайи, чье царство лежит в теплых водах. Вместе с другими, не столь могущественными, но не менее коварными, они предложат союз правителям стран по ту сторону пояса Урса, которые вы зовете Асцией; и, сплотившись с ними, они поглотят их целиком.

Но дословный пересказ того, что я поведал им, слишком растянет мое нынешнее повествование. Я рассказал им все, что знал об истории гибели Старого Солнца, и о том, чем это грозит Урсу, пообещав, что рано или поздно некто принесет Новое Солнце.

Тогда Херена спросила:

– А разве Новое Солнце – не ты сам, сьер? Женщина, которая была с тобой, когда ты пришел в нашу деревню, сказала, что это ты.

Я отказался говорить на эту тему, опасаясь, что правда – учитывая мое безвыходное положение – может привести их в отчаяние.

Деклан пожелал узнать, что будет с Урсом, когда явится Новое Солнце; и я, сведущий об этом немногим больше, чем он сам, обратился за помощью к пьесе доктора Талоса, даже не подозревая тогда, что позднее в основу этой пьесы лягут мои собственные слова.

Когда они наконец ушли, я понял, что почти не притронулся к еде, которую принес мне мальчишка. Я очень проголодался, но когда взялся за миску, пальцы мои нащупали и что-то другое – длинный и узкий тряпичный сверток, предусмотрительно положенный в тени.

Через решетку донесся голос моего соседа:

– Замечательная история! Я тут кое-что набросал и, как только меня выпустят, сварганю из этого превосходную книжицу.

Я разматывал тряпье и едва прислушивался к его словам. Внутри был нож – длинный кортик, который носил помощник капитана «Альционы».