29. У СЕЛЯН

В жизни моей было достаточно горестей и триумфов, но я знавал мало удовольствий помимо простых радостей любви и сна, чистого воздуха и доброй пищи – вещей, доступных каждому. Среди главных из них я числю созерцание лица старейшины селения, когда тот увидел руку своей дочери. На нем отражалась такая смесь изумления, страха и восторга, что я готов был побрить его, чтобы разглядеть получше. Херена, по-моему, наслаждалась его видом не меньше, чем я; наконец, пресытившись этим зрелищем, она обняла отца, сказала ему, что пообещала накормить нас, и юркнула в хижину, дабы прижаться к груди матери.

Как только мы оказались внутри, страх селян перешел в любопытство. Несколько смельчаков протиснулись в хижину и застыли молча за нашими спинами, мы же уселись на циновках за маленький стол, где жена старейшины – не переставая плакать и кусать губы – выставляла царское угощение. Остальные лишь глазели через дверь и сквозь щели в слепой стене.

На столе появились лепешки из маисовой муки, яблоки, слегка тронутые заморозком, вода и, как величайший деликатес, при виде которого многие из молчаливых наблюдателей невольно вздохнули, – окорочка двух зайцев, вареные, маринованные, приправленные солью и поданные в холодном виде. Старейшина и его семья к ним даже не притронулись. Я назвал это угощение царским, ибо таким оно было для наших хозяев; но по сравнению с ним обед простого матроса, которым нас кормили на шлюпе несколько страж назад, показался бы пышным застольем.

Выяснилось, что я не голоден, хотя порядком устал и испытывал сильную жажду. Я съел одну из лепешек, поклевал мяса и выпил без счету глотков воды, потом решил, что правила приличия могут требовать оставить кое-что из еды семье старейшины, поскольку ее у них явно было совсем немного, и начал щелкать орехи.

Только тут, будто по условленному знаку, наш хозяин прервал молчание.

– Я – Брегвин, – сказал он. – Деревня наша зовется Вици. Моя жена – Цинния. Наша дочь – Херена. Эта женщина, – он кивнул на Бургундофару, – говорит, что ты хороший человек.

– Мое имя – Северьян. Она – Бургундофара. Я плохой человек, который старается быть хорошим.

– У нас в Вици мало что слышно о большом мире. Может быть, ты расскажешь, что привело тебя в нашу деревню?

Он произнес это с выражением вежливого интереса – не более, но я не спешил с ответом. Не составило бы труда состряпать для этих селян какую-нибудь байку о торговых делах или паломничестве; а если бы я сказал им, что провожаю Бургундофару домой, к Океану, то даже не совсем отклонился бы от истины. Но имел ли я на это право? Чуть раньше я сказал Бургундофаре, что ради спасения таких людей и отправился на край вселенной. Я оглядел состарившуюся от тяжелой работы жену старейшины с заплаканными глазами, мужиков со всклокоченными бородами и грубыми руками. Какое право я имел обманывать их словно детей?

– Эта женщина, – сказал я, – родом из Лити. Вы не слышали о нем?

Старейшина покачал головой.

– Там живут рыбаки. Она хочет добраться до дома. – Я набрал в легкие воздуха. – А я… – Старейшина наклонился чуть ближе, чтобы расслышать. – Я смог помочь Херене поправить ее здоровье. Вы знаете.

– Мы благодарны тебе, – сказал он.

Бургундофара тронула меня за руку. Я повернулся и прочитал в ее глазах, что своими действиями подвергаю нас риску. Я знал это и без нее.

– Сам Урс нездоров. – Старейшина и все остальные, сидевшие на корточках у стен хижины, придвинулись ближе. Я видел, как некоторые закивали. – Я пришел вылечить его.

Словно слова тянули из него клещами, один из мужиков произнес:

– Еще рожь не созрела, а снег уже выпал. Второй год подряд.

Мужики закивали, и тот, что сидел за спиной старейшины, лицом ко мне, вымолвил:

– Люди неба рассердились на нас.

– Люди неба – иеродулы и иерархи – не злы на нас, – попытался объяснить я. – Просто они очень далеко и боятся нас за то, что мы делали раньше, давным-давно, когда род человеческий был еще молод. Я плавал к ним. – Я смотрел на бесстрастные лица селян, гадая, поверит ли мне хоть кто-нибудь из них. – По-моему, я добился примирения – приблизил их к нам, а нас – к ним. Они послали меня обратно.

В ту ночь мы с Бургундофарой лежали в хижине старейшины, которую он с женой и дочерью освободил для нас, несмотря на наши уговоры, и Бургундофара сказала:

– А ведь в конце концов они убьют нас.

– Мы уйдем отсюда завтра, – заверил я ее.

– Не отпустят, – ответила она; и утро показало, что мы оба были правы – по-своему. Мы действительно ушли; но селяне рассказали нам о другой деревне, по имени Гургустии, в нескольких лигах дальше по дороге, и всем скопом набились в провожатые. Когда мы пришли, соседям продемонстрировали руку Херены, которая вызвала бурное изумление, и нам – не только нам с Бургундофарой, но и Херене, Брегвину и всем остальным – устроили пир, во многом похожий на вчерашний, с той лишь разницей, что вместо зайчатины была свежая рыба.

Потом мне рассказали об одном человеке, очень добром и уважаемом в Гургустиях, который сейчас смертельно болен. Я объяснил его друзьям, что не могу ничего обещать, но осмотрю его и помогу, если получится.

Хижина, где он лежал, казалась такой же древней, как и сам старик, и в ней стоял запах болезни и смерти. Я велел селянам, набившимся в помещение, выйти вон. Они повиновались, а я поискал и нашел обрывок циновки, достаточно большой, чтобы завесить дверь.

Когда я сделал это, в хижине стало так темно, что я едва различал больного. Я нагнулся над ним, и сперва мне почудилось, что мои глаза привыкают к темноте. Спустя мгновение я понял, что в хижине уже не так темно, как было прежде. Слабый свет падал на старика, перемещаясь вместе с моим взглядом. Первой моей мыслью было, что свет исходит от шипа, который я носил в кожаном мешочке, сшитом Доркас для Когтя, хотя он вроде бы не мог просвечивать через кожу и мою рубашку. Я вынул его. Он был темным, как в тот раз, когда я попытался осветить им коридор возле моей каюты, и я убрал его на место.

Больной открыл глаза. Я кивнул ему и попытался улыбнуться.

– Ты пришел за мной? – спросил он слабым шепотом.

– Я не Смерть, – сказал я, – хотя меня частенько принимали за нее.

– Вот и я, сьер. У тебя такое доброе лицо.

– Ты хочешь умереть? Если да, то я могу сделать это в одно мгновение.

– Да, хочу, раз уж мне не поправиться. – Старик снова закрыл глаза.

Я стащил с него одеяла, которыми он был укрыт, и обнаружил, что на нем вовсе нет одежды. Правый бок его раздулся, опухоль была размером с голову ребенка. Я выровнял ее, сотрясаясь под влиянием энергии, что поднималась прямо из Урса по моим ногам и в конце концов концентрировалась в пальцах рук.

Внезапно в хижине снова стало темно, и я оказался на земляном полу, зачарованно прислушиваясь к дыханию больного. Похоже, прошло немало времени. Я устало поднялся на ноги, чувствуя, что вот-вот могу заболеть – точно так я чувствовал себя после того, как казнил Агилюса. Я снял циновку и вышел на солнце,

Бургундофара бросилась мне на шею:

– Ты в порядке?

Я успокоил ее и спросил, нельзя ли где-нибудь присесть. Рослый мужик с громким голосом – должно быть, один из родственников больного – протолкался через толпу, желая немедленно знать, поправится ли Деклан. Я ответил, что не знаю, продолжая пробираться в ту сторону, куда указала Бургундофара. Ноны уже миновали, и осенний день набрал тепла, как бывает в эту пору. Если бы я чувствовал себя получше, потные, размахивающие руками батраки позабавили бы меня; именно такую публику мы распугали, представив пьесу доктора Талоса на Ктесифонском перекрестке. Сейчас они совсем задавили меня.

– Отвечай! – прокричал рослый мужик мне в лицо. – Он будет здоров?

Я повернулся к нему:

– Друг мой, ты думаешь, что раз твоя деревня накормила меня, я обязан отвечать на твои вопросы? Ты ошибаешься!

Люди оттащили его прочь и, кажется, сбили с ног. По крайней мере я слышал звук удара.

Херена взяла меня за руку. Толпа расступилась перед нами, и она подвела меня к раскидистому дереву, где мы устроились на голой утоптанной земле, несомненно, на месте сходок здешних селян.

Какой-то человек подошел и с поклоном спросил, не нужно ли мне чего. Я хотел пить; женщина принесла мне холодной речной воды в запотевшей» каменной чаше. Херена села справа от меня, Бургундофара слева, и мы пустили чашу по кругу.

Появился старейшина Гургустий. Поклонившись, он указал на Брегвина и сказал:

– Судя по словам моего брата, ты прибыл в его деревню на корабле, который плавает по облакам, и явился, чтобы примирить нас с небесными силами. Мы всю жизнь исправно поднимаемся на холмы и шлем им дым наших жертвоприношений, но люди неба все равно сердятся на нас и насылают морозы. В Нессусе говорят, что солнце остывает…

– А далеко он? – перебила Бургундофара.

– Следующее селение – Ос, госпожа. Там можно сесть на корабль и доплыть до Нессуса в один день.

– А из Нессуса можно добраться до Лити, – прошептала мне на ухо Бургундофара.

Старейшина продолжил:

– Но монарх требует с нас прежний оброк и забирает наших детей, если мы не можем заплатить зерном. Мы поднимаемся на холмы по примеру наших отцов. В Гургустиях мы перед заморозками принесли в жертву лучшего барана. Что нам теперь делать?

Я попробовал объяснить ему, что иеродулы боятся нас потому, что в былые времена величия Урса мы распространились по мирам, погубив многие другие расы и повсюду принося с собой нашу жестокость и наши войны.

– Надо объединиться, – сказал я. – Надо говорить только правду, чтобы на наши обещания можно было полагаться. Надо заботиться об Урсе так, как вы заботитесь о своих собственных полях.

Старейшина и кое-кто из собравшихся кивали, будто понимая, а может быть, они и впрямь постигали смысл моих слов. Или же понимали хотя бы малую толику из того, что я говорил.

За спинами людей послышался какой-то шум, крики радости и плач. Сидевшие вскочили на ноги; я же слишком устал, чтобы последовать их примеру. После недолгих сбивчивых речей и радостных воплей вперед вывели больного старика, все еще голого, завернутого лишь в одно одеяло из тех, что были на его одре.

– Это Деклан, – объявил кто-то. – Деклан, расскажи сьеру, как ты поправился!

Старик заговорил, но я не слышал его. Тогда жестами я велел остальным замолчать.

– Я лежал в своей постели, господин, и вдруг появился серафим, облаченный в свет. – Иные из батраков прыснули и принялись толкать друг друга локтями. – Он спросил меня, не желаю ли я умереть. Я сказал, что хочу жить, и заснул, а проснувшись, я стал таким, каким ты видишь меня сейчас.

Батраки разразились хохотом и указали ему на меня:

– Это благородный сьер вылечил тебя!

– Он был там, – прикрикнул я на них, – а вы не были! Только дурак станет говорить, что знает больше, чем свидетель!

Эта мысль явилась плодом долгих дней, проведенных мною в Траксе за слушанием дел в суде архона, а еще больше, боюсь, – тех, что я провел, верша суд Автарха.

Бургундофара хотела незамедлительно продолжить путь в Ос, но я слишком устал, чтобы трогаться в тот же день дальше, и вовсе не хотел томиться еще одну ночь в тесной и грязной хижине. Я сказал селянам Гургустий, что мы с Бургундофарой переночуем под их вечевым деревом и пусть они найдут в своих жилищах место для тех, кто пришел со мной из Вици. Они так и сделали; но, пробудившись в одну из ночных страж, я обнаружил, что Херена лежит вместе с нами.