Хотя наш новый дом находился в Токио, в Сэтагая все было по-другому. В Окубо было шумно и многолюдно, а здесь стояла тишина, лишь изредка нарушаемая звуком проезжающей машины или велосипеда. Дома стояли плотно, но не соприкасались, а окна даже в жару были задернуты шторами. Люди, жившие за этими шторами, редко показывались на улице. Даже мусор они выносили тайком.

Но это вовсе не означало, что за нами не наблюдали. Из-за занавесок за каждым нашим шагом следили невидимые глаза. Соседи, навострив уши, отмечали каждый наш поход в туалет, считая, сколько раз за ночь мы спускаем воду. И вскоре они знали обо мне почти все, в то время как я оставалась в полном неведении.

После шумных улиц Токио я никак не могла привыкнуть к тишине своего нового дома. Ночью лежала без сна, вспоминая сирены машин «Скорой помощи» и непрекращающийся гул проводов, — мне не хватало сияния городских огней. Иногда подходила к окну, но не видела за ним ничего, кроме ночных фонарей. В Окубо мы ночью всегда плотно задергивали шторы, чтобы хоть как-то избавиться от света. В новом жилище безраздельно царили темнота и безмолвие.

Все десять месяцев, что прошли после нашего приезда, я не выходила из дому. Ни разу. Мой муж, которого перевели в отделение Икебукуро, куда ему приходилось час с четвертью ехать на поезде, уходил в половине седьмого утра и возвращался в десять вечера. Я заказывала молоко и продукты по телефону, а Рю каждый вечер приносил какие-нибудь куриные или рыбные полуфабрикаты. Тишина затягивала время пеленой, словно мягкий пушистый снег. Я сидела дома, как гигантский глубоководный моллюск, лишенный света, звуков и общения с себе подобными. Когда я кормила ребенка, меня посещали греховные мысли. Я воображала себя распростертой на матрасе в оранжевом шелковом кимоно. Во рту у меня кляп, а руки связаны атласными лентами. В дом заходят незнакомые мужчины, поднимаются в спальню, смотрят на меня и фотографируют. Я представляю себе, как буду выглядеть на этих фотографиях, и возбуждаюсь от мысли, что меня видят столько чужих мужчин. Эти причудливые видения не оставляли меня все время, пока насыщался мой сын. Потом я мастурбировала и сразу же засыпала.

Через полгода после рождения ребенка я обнаружила нечто интересное. Оказывается, я здорово похудела. Конечно, до модельной стройности было далеко, но все же я больше не была толстой. Живот перестал выдаваться вперед, и на его месте появились три складки, колыхавшиеся при ходьбе. Но под одеждой они были незаметны, и я не слишком огорчалась из-за них. Зато те части, что были на виду, стали значительно лучше — бедра и ноги приятно постройнели. Все платья стали мне велики. Первым это заметил Рю.

— Ты похудела после родов, — одобрительно заметил он. — Фигурка теперь что надо. Поезжай в Токио и купи себе что-нибудь новенькое. Пора привести себя в порядок.

Сейчас я сразу узнаю мамочек, родивших первого ребенка. У них какой-то поблекший вид, в то время как новенькие коляски «макларена» сверкают металлом. Но я-то знаю, что со временем они пооботрутся, а мамочки станут ярче и наряднее.

Не помню, что я надела, когда мы с Акирой-сан первый раз вышли на люди. Запомнила я только свою первую покупку, потому что эта вещь и сейчас со мной. Когда-нибудь я сдам ее в комиссионный магазин, потому что она и сейчас выглядит как новенькая. Это классическая коричневая сумка от Луи Виттона, в которой так удобно носить все, что нужно для малыша: памперсы, погремушки, кремы и бутылочки.

В тот день, когда я шла от метро к Харадзюку, толкая перед собой подержанную коляску с Акирой, мне бросилось в глаза, что на ручках колясок у всех молодых мам висят эти самые коричневые сумки, пестрящие инициалами LV. И почему я не замечала их раньше? Ответ очень прост. Тогда я не была мамочкой. Сейчас у меня с глаз словно убрали шоры, и я увидела совсем другой Токио — город молодых мам. И каких модных! Стуча немыслимо высокими каблуками, они везли своих младенцев в новеньких «макларенах», водрузив на свои изящные носики дизайнерские солнечные очки. У всех сильно накрашены ресницы, тени как минимум трех оттенков, на губах сверкающая помада, а личики сияют дорогой перламутровой пудрой от «Шисейдо». Длинные волосы уложены феном и ниспадают блестящими волнами. Стройные девичьи ножки чуть прикрыты соблазнительными шортиками или совсем коротенькими юбочками. Под шифоновыми полупрозрачными блузками с ручным кружевом угадываются твердые, налитые молоком грудки. На шейках никакой бижутерии, только золото или жемчуг, как и должно быть у приличных замужних женщин.

Когда я вышла из дома, стянув джинсы ремнем мужа, я была стройна и полна надежд. Но, увидев этих женщин, я вновь почувствовала себя уродкой. Мои волосы уже год не видели парикмахерской, все на мне висело, а о маникюре я и думать забыла.

Я пару раз прошлась по улице, выбирая магазин. В таком виде не во всякий магазин зайдешь, но кредитка мужа придавала мне смелости. Сунув руку в карман, я так вцепилась в нее, что рельефное имя мужа впечаталось мне в ладонь. В третий раз проходя мимо фирменного магазина Луи Виттона, я наконец решилась войти. Не помню точно, но, кажется, кожаная сумка с инициалами LV стоила около 200 000 иен. Тогда я впервые воспользовалась кредиткой мужа. Я еще не знала, как с ней обращаться, и боялась показать свою неопытность. Но продавщица оказалась очень милой. Она взяла у меня карточку и протянула чек.

— Распишитесь вот здесь, — сказала она, показывая, где надо поставить закорючку. Все оказалось очень просто. Потом она вручила мне покупку и чек. Я гордо удалилась из магазина, повесив сумку на ручку своей подержанной коляски. Когда я выходила, продавщицы хором произнесли «Аригато годзаимасита» — большое спасибо, и я почувствовала себя королевой. Когда подходила к станции метро, солнце уже садилось. Моя тень стала, как у девушки из комиксов — фигуристой и соблазнительной. Теперь я была своей в толпе этих роскошных мамаш с их длинными волосами и высоченными каблуками. Я ласково улыбнулась своему сынишке. Мужчины поглядывали на меня, и это вселяло уверенность.

Но чувство это скоро прошло. Когда мы вернулись домой, меня снова поглотила серая рутина. К тому же вдруг ужасно завоняло, стало понятно, что Акира-сан обкакался. Судьба словно наказывала меня за эгоизм — я опять была по локоть в дерьме. Едва отмыв ребенка, почувствовала привычную тяжесть в груди. Завернув Акиру в полотенце, села на стул и приложила его ротик к набухшей груди. Не успел он ухватить сосок, как потекло молоко, намочив мне рубашку и закапав пол.

В тот счастливый день моя грудь напоминала вулкан. Даже Акира-сан не мог с ней справиться. Из кухни была видна коляска, стоявшая в коридоре. Увидев коричневое пятно на сиденье, я нахмурилась. Коляску тоже надо было вымыть. Но потом мой взгляд упал на сумку, все еще висевшую на ручке «макларена». И тут я отчетливо представила, как иду по Омотэсандо, свободная и независимая молодая мамочка, мужчины бросают на меня уважительные взгляды, в которых сквозит вожделение. Я воображала себя одетой в струящуюся блузку и короткие шортики, на высоких-превысоких каблуках. Словно детектив, просматривающий запись с магазинной камеры и вдруг увидевший лицо преступника, за которым он давно охотился, я остановила запись и взяла крупным планом изящные босоножки. Молоко у меня в груди иссякло, и я устало закрыла глаза. Акира-сан заснул, предварительно напрудив в полотенце, в которое я его завернула. Запах молока в сочетании с мочой внезапно вызвал у меня отвращение, и, положив сына в кроватку, я побежала в ванную, чтобы принять душ.

Я не дала ребенку срыгнуть, и, когда стояла под душем, Акира поднял крик. Ну и пусть себе орет. Не одной же мне мучиться. Однако вопли его становились все громче и рассерженней; вспомнив о соседях, я быстренько обмотала вокруг себя полотенце и выскочила из ванной.

На следующий день ко мне явились гостьи. Первая пришла в половине десятого утра, когда я прилегла вздремнуть. Акира мирно играл на кровати рядом, и в доме стояла тишина. Звонок в дверь напугал нас обоих. У него был противный резкий звук, потому что, как и все остальное в доме, он был дешевым и примитивным. Сначала мне показалось, что это сирена, возвещающая о землетрясении. Но потом звук повторился, и я поняла, что звонят в дверь. Я впервые услышала наш звонок. Муж всегда отпирал дверь своим ключом.

Повязав поверх пижамы фартук, чтобы создать впечатление уборки, я помчалась к двери. На пороге стояла женщина лет шестидесяти с седыми волосами давно уже немодного сиреневого оттенка. Одежда на ней была самая простая, не дешевая, но какая-то безликая. Однако ноги в практичных прогулочных сандалиях выглядели маленькими и изящными. В руке она держала небольшую коробочку, красиво завернутую в желтое фуросики.

— Добрый день! Извините за беспокойство. Я ваша соседка. Меня зовут Секи Асако, — с улыбкой сказала она, скользнув взглядом по коридору позади меня.

Я чуть шире открыла дверь и пригласила ее войти. Меня очень обрадовал ее визит, и я забыла, что еще не убиралась. Эта незнакомка была моей первой гостьей. Я так возгордилась, что мысль о беспорядке даже не пришла мне в голову. Войдя, она с любопытством стала осматривать дом. Думаю, ее несколько разочаровала бедность нашей обстановки. Она посмотрела на подержанную коляску и, чуть задержав взгляд на коричневом пятне, перевела его на меня.

— У вас мальчик. Поздравляю.

Интересно, откуда она узнала, что у нас сын?

— Вы живете рядом с нами? — с любопытством спросила я.

— Ну, на этой же улице. Я бы заглянула к вам раньше, но не знала, кто здесь живет. Вы с мужем так тихо ведете себя. Вот разве что… — остановилась она, не закончив фразу.

Я поняла, что сделала ошибку. Все эти вопросы следовало задавать за столом. Поэтому я пригласила ее на кухню и усадила за желтый пластмассовый стол, на котором я обычно кормила Акиру-сана и ела сама. Достав свой лучший чай — маленькую баночку «Марьяж Фререс», подаренную мне Томоко, — я развязала фуросики и выложила на тарелку пирожки с бататом, которые принесла моя гостья. Они выглядели как домашние, и мой желудок замер в предвкушении.

Когда чай был готов, я поставила все на поднос и подала на стол. Сев напротив соседки, я налила ей чаю. Она кивнула и, соблюдая этикет, стала ждать, когда я налью себе. А пока ее глаза скользили по кухне, оценивая стоимость холодильника и телевизора, отмечая любые признаки беспорядка и грязи. К счастью, в гостиной, которой мы практически не пользовались, царил относительный порядок, да и на кухне, где проходило все мое время, было довольно чисто. Но тут я подумала о куче грязного белья в ванной и стала судорожно вспоминать, закрыта ли туда дверь. Мы начали церемонный разговор.

— Какие вкусные пирожки, — польстила ей я, откусив кусочек.

— Спасибо. Но это не мои. На улице Хейва есть небольшой магазинчик. Если хотите, могу вам его показать.

— Буду вам очень признательна, — вежливо ответила я.

Мы молча пили чай, а потом она спросила:

— А где вы жили раньше?

— В Окубо.

— Да что вы? С корейцами?

Она произнесла это так, словно мы жили среди преступников.

— Да, там низкая квартирная плата… но сама я не кореянка, — сочла необходимым сообщить я.

— Я знаю, — сказала она с ободряющей улыбкой. — Вы с Кюсю. Как же вы справляетесь с хозяйством? Такая молоденькая, да еще с грудным ребенком.

Я уже приготовилась излить ей душу, но ее следующая фраза заставила меня прикусить язык.

— Последнее время он у вас частенько плачет, — заявила соседка, стараясь не смотреть на меня, и мне вдруг показалось, что я стою перед ней голая и грязная.

Вы спросите, почему грязная?

Потому что стыд как бы марает нас. Меня пристыдил чужой человек, соседка. А для женщины это позор.

— Простите, пожалуйста, — пробормотала я, опустив голову.

— Ничего страшного, — поспешила успокоить меня она. — У всех нас были грудные дети. Сколько вашему?

— Шесть месяцев, — пролепетала я.

— Да неужели? Вы меня удивили. Вчера вечером он так надсадно кричал, что я подумала — ему больше. Ну и легкие у ребенка! Это хорошо. Возможно, из него выйдет оперный певец.

Я промолчала. Это мне в наказание. И тут соседка перешла к цели своего визита.

— Я насчет мусора, — сообщила она с притворным сожалением. — Мы заметили, что вы выбрасываете много мусора. Слишком много для такой маленькой семьи. Возможно, вы просто не отдаете себе отчета — вы молоды и еще неопытны в ведении хозяйства, а ваша мама, наверное, вас не научила. Я пообещала соседям поговорить с вами. Видите ли, чем больше мусора, тем выше плата за его вывоз. Поэтому мы все очень следим за своими хозяйственными отходами.

Я просто оцепенела от стыда.

— Понятно. Мы больше не будем, — промямлила я, не глядя на нее.

Даже закрыв дверь за соседкой, я не избавилась от ощущения, что за мной следят. Иностранцы часто спрашивают, почему в Японии так безопасно. На улицах не так уж много полицейских, и они не вооружены, а порядок никто не нарушает. Объясняю. Это все из-за соседей. Они для нас и полиция, и судьи, и тюремщики. Но прежде всего они наши учителя. Мы следуем правилам, потому что нам очень стыдно, когда нас уличают в нарушении дисциплины. А поскольку за дисциплиной следят те же учителя, от их всевидящего ока никуда не спрячешься. Когда Секи-сан ушла, я задернула все шторы в доме. Но даже сквозь стены я чувствовала прожигающие взгляды. В ушах все еще стоял голос соседки. Я была обречена следовать правилам. За этим будут следить мои учителя-полицейские. И выбора у меня нет. Я вышла замуж против воли матери, полагая, что свободна поступать как заблагорассудится, жила в своем собственном доме и считала себя его хозяйкой, но все это оказалось лишь иллюзией. С самого начала я пребывала в заблуждении. Моя семья не была мне учителем и воспитателем. Им стала Секи-сан. Такая уж у меня судьба. Все утро, пока я, как сумасшедшая, вылизывала дом, меня трясло от возмущения, но деваться было некуда. Оставалось молчать и подчиняться.

А потом опять раздался звук звонка. Женщина, стоявшая за дверью, оказалась внешне полной противоположностью Секи-сан, хотя они принадлежали приблизительно к одному возрасту. Прежде всего она была прекрасно одета. Ее платье не поражало оригинальностью, но сшито было столь идеально, что любая женщина выглядела бы в нем стройной и молодой. В ухоженной руке она держала сумку из цветной соломки с золотой цепочкой от Феррагамо, ступни обвивали коричневые ремешки босоножек от Гуччи. На меня пахнуло тонким запахом ирисов. Это была моя мать.

Я не сразу впустила ее в дом. Мы не виделись со дня моей свадьбы. Я не хотела, чтобы она вторгалась в мою новую жизнь. Ей там просто не было места. После смерти отца она не слишком заботилась о своей репутации. Больше всего мне хотелось зажмуриться и подождать, пока она исчезнет. Но вместо этого я лишь с глупым видом наблюдала, как она нетерпеливо постукивает ногой по плиткам.

— Может быть, ты впустишь меня, пока сюда не сбежались соседи? — едко спросила она.

Я чуть шире открыла дверь и отступила в дом. Она вошла и, нахмурившись, стала стаскивать босоножки в нашем крошечном коридоре. Но я не стала ее останавливать — пусть немного попыхтит. Сверху послышался плач Акиры, который, проснувшись, не обнаружил рядом мамы. Когда я спустилась с ним вниз, мать уже сидела за столом в кухне, пощелкивая пальцами.

— Так это мой внук? — сразу же спросила она.

— Да, это Акира, наш сын.

— А почему ты не сообщила мне о его рождении?

— Просто времени не было, — пробормотала я.

— Он же не только что родился. Сколько ему? Месяцев шесть — восемь? Или уже год?

Больше всего мне хотелось, чтобы она ушла, и я стала соображать, как бы ее спровадить.

Посмотрев на чашку Секи-сан, она сказала:

— Значит, к тебе уже ходят гости. Так рано могут зайти только соседи. Зря ты пускаешь их в дом. Надо было сделать вид, что ты спишь или тебя нет.

— Раньше надо было меня учить, — буркнула я.

Мать не обратила на мои слова внимания.

— Следовало сразу мне сообщить. Я бы тебе помогла. С малышами столько возни…

Я не ответила, потому что знала, что мать кривит душой. Она ни за что не бросила бы свой гольф, икебану и вечеринки, чтобы помочь мне.

Она стала рассматривать меня бесстрастным взглядом ученого.

— Ты похудела. Тебе идет. Когда грудь станет поменьше, будешь совсем неплохо выглядеть.

Но я отказалась принять этот знак перемирия.

— Завари мне чай, — распорядилась мать. — И давай доедим пирожки. На вид они очень приличные. Где ты их купила?

— Соседка принесла, Секи-сан.

— Держись подальше от соседей. От них одни проблемы, — снова завела свою песню мать.

— Как я могу не пускать их в дом? Это же невежливо.

Мать фыркнула и ничего не сказала. Я отдала ей Акиру, удивившись, как легко она согласилась взять его на руки. На ней ведь дорогое платье и все такое.

Когда я вернулась к столу с чаем, она заявила:

— Вижу, что муж тебя балует. Молодец. Красивая сумка, но слишком банальная. В следующий раз покупай Феррагамо.

Я уже открыла рот, чтобы рассказать ей о своем вчерашнем вояже по магазинам, но последняя фраза остановила меня. Ко мне вернулось чувство неполноценности, которое она всегда старалась мне внушить. И тут Акира потянулся ко мне и опрокинул ей на колени чашку с чаем. По желтому дизайнерскому платью растеклась коричневая жидкость. Мать взглянула на пятно, и ее лицо стало чуть напряженным. Молча передав мне ребенка, она пошла в ванную, прихватив с собой сумку. Я услышала звук льющейся воды и шум фена. Когда через десять минут она выплыла из ванной, на ее платье не было ни пятнышка. Макияж она тоже успела поправить. Выглядела моя мать на все сто.

Больше она ко мне не приезжала.

Вы можете спросить, зачем я все это рассказываю. Может, вы думаете, что я сочиняю? В конце концов, перед вами уже не девочка. Мне под сорок, и при свете дня на животе у меня видны следы от кесарева сечения, а грудь стала вялой и слегка обвисла, так что я давно уже ношу бюстгальтер. Вы скажете, что вряд ли можно помнить в мельчайших подробностях такое незначительное событие, как покупка сумки и все, что за этим последовало. Но я ничего не забыла. Я помню все свои покупки — во всяком случае, те, что делала поначалу. Если бы я могла пригласить вас домой, то показала бы босоножки, которые купила сразу же после отъезда матери. Они тоже от Луи Виттона. Классические сандалеты из коричневой кожи. Даже сейчас они выглядят элегантно. Вот это мне и нравится в дорогих вещах. Они не устаревают и не изнашиваются.

Сейчас молодые женщины одеваются очень модно, но носят они в основном всякую дешевку, которая моментально теряет вид. В конце восьмидесятых Япония купалась в деньгах, и мы приобретали только самое лучшее — по-настоящему роскошные вещи из Италии и Франции. В те времена дешевые европейские товары в Японии не продавались. Когда я смотрю на свои босоножки от Луи Виттона, то всякий раз вспоминаю, как быстро мать привела в порядок свое залитое чаем платье. Это часть японской культуры. Мы умеем наводить чистоту. И любим красивые вещи. Мои первые сандалеты от Луи Виттона никогда не выйдут в тираж. Они не исчезнут от грубого слова, как это бывает с любовью. Они навсегда со мной.

Хотите знать, почему я не люблю свою мать?

Все началось очень давно. Даже когда был жив отец, мы с ней не были особенно близки. А потом, когда мать стала нашей единственной опорой, она либо спала, либо отсутствовала. Если вы еще не догадались, мать моя стала хостес в ночном баре, где развлекала клиентов. Когда отец умер, она была еще молода и очень красива, а достойной работы для женщин тогда просто не существовало. В баре она могла неплохо заработать, чтобы отправить нас с братом в дорогую частную школу. Дочь учителя, она была готова на любые жертвы, лишь бы дать детям хорошее образование.

Думаю, что работу ей помогли найти те самые якудза, что застрелили моего отца. Но точно сказать не могу, потому что в то время была еще маленькой. Помню только вечера, когда мы возвращались из школы, — на столе был собран обильный ужин, а мать наверху одевалась перед работой. Я снимала крышки с чуть теплых тарелок и накладывала себе и брату. Мы ели, глядя в телевизор, и притворялись, что не видим, как мать прокрадывается мимо нас к двери. Все, что она говорила после смерти отца, давно вылетело у меня из головы, но ее платья я помню до сих пор. Причем до мельчайших подробностей.

Из окна кухни я смотрела, как мать идет по дороге, постепенно растворяясь в темноте. Раскованная элегантная женщина. Мы жили в пригороде, и вокруг почти не было домов, только поля, за которыми темнел лес. Но не это пугало меня. Мне было страшно от мысли, что когда-нибудь она уйдет от нас навсегда.

Осталось сообщить вам одну маленькую деталь. Убирая со стола после ухода матери, я обнаружила под ее тарелкой конверт. На нем была написана моя новая фамилия, и я решила, что его оставила Секи-сан. Внутри я обнаружила чек на полтора миллиона иен и короткую записку:

И подпись: «Твоя мать». Только тогда я вспомнила, что сегодня мне исполнилось двадцать лет.