ОЖИВШИЙ ПАНОПТИКУМ
Желая привести в движение весь каменный паноптикум, Куравский подключил свой прибор к почвенному вибратору. Молодой ученый рассчитывал соединить два оголенных провода и привести в действие механизм оживления за пятнадцать минут до времени побега.
Охрана будет полностью занята происходящим на поверхности, и они, все пятеро: Наталья, Филипп, Инес, Гузель и он сам — легко смогут проникнуть в помещения тюремной кухни, откуда и бегут на Землю, в прошлое.
Куравский посчитал маршруты каждого с точностью до секунды.
Чтобы добраться до кухни из своей камеры, Филиппу требовалось ровно семь минут, ему самому — пять, Наталья, находящаяся в келлере, оказывалась на месте через четыре минуты, Гузель работала в ночную смену, и только для Инес, которой нужно было преодолеть четыре уровня женской зоны, для того чтобы добраться до машины, требовалось четырнадцать с половиной минут.
* * *
Пахучие листья созревшего табака, которые Филипп Костелюк срывал и складывал в висящий на груди холщовый мешок, оставляли на его пальцах темные отпечатки. Зная, что больше никогда уже не вернется сюда, Филипп испытывал странное смешанное чувство, похожее на чувство тоски. Он уже привык к спокойной безмятежной жизни заключенного, и опять кидаться в бегство во времени и пространстве казалось ему безумием.
Но иногда в самые спокойные, самые счастливые минуты вдруг налетало видение. Филипп будто проваливался в другой мир. Лицо обжигало раскаленным ветром, и он совершенно ясно видел себя стоящим на вершине каменной башни. Вокруг был старинный город, сложенный из грубого камня, а внизу у его ног кипела, бесновалась толпа.
— Дионисий! Дионисий! — кричали люди срывающимися голосами. — Дионисий!
* * *
Накануне побега Филипп трудился в оранжерее. Через полчаса после гонга обычно начинались работы по измельчению выработанного за день камня. На это самое время, на одиннадцать, Куравский назначил подключение своего аппарата к большому излучателю.
Не желая расставаться с отборным лунным табаком, Филипп, пригибаясь, набивал карманы темными листьями. Он стоял между выгнутой стеклянной стеной и зарослями оранжереи, когда вдруг заметил скользнувшее под ногами странное розовое свечение. Будто фонариком кто-то провел. Филипп резко обернулся. Никого. Вокруг голоса других заключенных, собирающих урожай, мягкие удары резиновых дубинок надсмотрщиков. Короткие крики.
Голос прозвучал в его голове так ясно, будто снова заработал ЛИБ:
«Я здесь, за стеклом».
Филипп обернулся. За стеклом оранжереи на многие километры теперь тянулось абсолютно ровное каменное плато. По ту сторону стекла, в метре от оранжереи сидел в позе лотоса Эрвин Каин. По ту сторону стекла были вакуум и абсолютный холод, но философу это, похоже, никак не мешало.
— Я тебе говорил, не ходи в будущее? — спросил Эрвин Каин и посмотрел на Филиппа.
— Говорили.
— Все могло бы быть очень хорошо, — сказал Эрвин Каин. Он слегка покачивался на месте, подскакивал вверх и ударялся беззвучно ягодицами о прессованную лунную пыль. — Если бы ты послушал меня тогда, то смог бы и других спасти, и сам спастись.
— А что теперь?
Филипп прижимался лицом к ледяному стеклу. Он смотрел на философа не отрываясь. Он замер, как замирают в ожидании смертельного удара.
— А теперь тебе предстоит немножко другая миссия, — сказал Эрвин Каин. — Весь план пришлось переделать.
— Какая миссия?
Но философ будто не слышал его.
— И вот что главное… — продолжал он.
Он потрогал бородавку на своей щеке и назидательно поднял палец. Филипп весь превратился в слух, но ни одного слова больше не последовало. Тело философа неожиданно подернулось знакомой розовой дымкой, и он стал исчезать. Филипп видел, как открываются и закрываются губы Эрвина Каина, но произошла, наверное, какая-то ошибка, и что было главным — он так и не узнал.
Философ исчез. Огромное плато, как зеркало, отражало солнечный свет.
Филипп положил в рот табачный лист и разжевал его. Невероятная горечь вернула его к жизни.
* * *
Несколько мгновений на камне за стеклом оранжереи еще сохранялся розовый круг, но он на глазах растаял, как тает на стекле след от дыхания. Филипп положил в рот еще один листок табака.
Два провода были уже соединены. Обратного пути нет. Жуткая машина оживления каменных фигур должна заработать одновременно с плановым включением облучателя в десять тридцать.
Тюрьма будет разрушена, все погибнут.
Выбирать не из чего. Либо погибнуть, либо бежать.
Все это время он стоял лицом к стеклянной стене, но не особенно вникал в происходящее снаружи. Филипп проглотил свою жвачку, когда понял, что происходит перед его глазами.
По сверкающему катку, по утрамбованному плато хаотично двигались ожившие каменные фигуры. Двигалось все: от совсем маленьких камушков, величиной с таракана, до гигантов размерами со скалу.
Громко заиграла сирена, и голос Виктора Фримана объявил в динамик:
— Всеобщая эвакуация. Заключенные, находящиеся в оранжереях, а также на поверхностях. Настоятельная просьба вернуться в свои камеры. Каждый выносит на себе столько оборудования, сколько сможет унести. Заключенные, не вынесшие из зоны эвакуации никакого оборудования или вынесшие его меньше, чем смогли бы, будут подвергнуты суровому наказанию.
Будто призывая ко сну, ударил гонг.
Филипп понял, что непоправимое случилось. Работы начались на несколько часов раньше. Наверное, облучатель включили в четверть силы, чтобы не покалечить находящихся на поверхности заключенных, но этого оказалось достаточно.
Паноптикум ожил. Каменные фигуры, лопаясь и трескаясь на ходу, сметали все на своем пути. Чужая жизнь стремилась продлить свое существование. Этой чужой жизни остро требовались воздух, земля и человеческая плоть.
— К машине! Бежим к машине! — Иван Куравский, неожиданно оказавшийся рядом, тянул Филиппа за рукав. — Мы можем успеть. Да не стой ты как соляной столб! Бежим!
В оранжерее царила паника. Уничтожая драгоценные табачные растения, заключенные толпой, сметая охрану, кинулись к единственным дверям. Смотреть на этих беснующихся людей было просто страшно.
На полу оставались смятые зеленые ветви, лежали ампутированные человеческие руки в лопнувших капсулах, такие же ноги, уши в герметичных коробках, колбочки с глазами. Желая спасти свою жизнь, уголовники уже не заботились о сохранности своих временно отнятых частей тела. Их вопли перекрывали нарастающий вой сирены.
Бросив последний взгляд на сверкающее плато, Филипп заметил в воздухе над лунной поверхностью несколько небольших боевых истребителей. Истребители пикировали и били ракетами по расползающимся скоплениям каменных фигур.
— Нам не выйти, — сказал Филипп.
— Через центральные двери — да, не прорваться, — согласился Куравский, — но мы попробуем пройти по внешнему коридору.
Куравский потянул Филиппа за собой в противоположный конец оранжереи.
Белый транспортер, на котором лежали холщовые мешочки с листьями, двигался внутри стеклянной трубы. Труба была такой узкой, что в нее мог поместиться только один человек и то лежа на спине и изо всех сил вжимая живот.
— Ты первый, — сказал Куравский и подтолкнул Филиппа. Тот послушно лег, и лента транспортера подхватила его.
Можно было задохнуться от смрада табачных листьев. Под собой Филипп чувствовал теплую гибкую ленту, а над собой и вокруг сквозь тоненькое стекло видел яркое лунное солнце.
Стекло трубы не имело фильтрационных включений, и достаточно было транспортеру встать, чтобы человек, лежащий на ленте, уже через пятнадцать минут превратился в иссушенную радиацией мумию.
Филипп зажмурился, чтобы не ослепнуть. Он не мог даже, молитвенно сложив руки, обратиться к Ахану и, когда лента с легоньким скрежетом остановилась, сразу попрощался с жизнью.
Подошвами своих ботинок нащупав голову Ивана Куравского, он удостоверился, что ученый последовал за ним.
Больше не опасаясь ослепнуть, в конце концов, зачем мертвецу зрение, Филипп Костелюк открыл глаза и, повернув, сколько мог, голову, попытался увидеть сражение каменных фигур.
Пикирующие истребители все еще выпускали очередями ракеты, но боевые машины по не совсем ясной причине одна за другой взрывались высоко над поверхностью. Одно за другим вспыхивали моментальные белые солнца.
С этой стороны оранжереи плато еще не было обработано прессованной пылью, и среди скал и ужасающих каменных монстров метались тысячи обезумевших людей в пустолазных костюмах, а сверху, над плато на вершине каменного пальца за выпуклым стеклом, приплясывала одетая в синюю форму фигурка генерала Виктора Фримана. Наверное, он, глядя сверху, оттуда давал распоряжения по эвакуации.
«Гузель на месте, на кухне, — подумал Филипп, чувствуя, как быстро слепнут его глаза и высыхает кожа. — Наташа тоже успеет. Только бы женщины сумели запустить машину! Но Инес работает где-то снаружи. Где-то здесь».
* * *
Прищурившись, Филипп ясно увидел знакомый скафандр. Только у одной правозащитницы был такой: старого образца, серый с бежевым квадратом на груди. Инес, в отличие от других, не стремилась к большим шлюзовым камерам, ее скафандр, напротив, удалялся в сторону каменного пальца.
«Что она задумала?»
Ответ на этот вопрос последовал через несколько секунд. Гигантская каменная фигура, приблизившись к минарету с противоположной стороны, размахнулась, так что рука ее ушла под самое солнце. Невероятных размеров каменный кулак обрушился на башню.
От удара кулак разлетелся на куски. Сама фигура замерла и осела, а башня стала медленно наклоняться. Сквозь стекло Филипп видел на вершине опускающегося каменного пальца фигурку в синей генеральской форме. Виктор Фриман надевал скафандр.
Прошла, наверное, целая вечность, хотя, конечно, все продолжалось не более нескольких коротких секунд. Каменный палец наконец упал и лег на лунную поверхность горизонтально.
В эту самую минуту лента транспортера под спиной Филиппа дернулась и плавно пошла. Чтобы рассмотреть происходящее, он был вынужден все больше и больше поворачиваться и приподниматься, обдирая лицо.
Серый скафандр Инес уже маячил над лопнувшим защитным стеклом поверженной молельной башни. Филипп еще успел увидеть, как выбрался, разбрасывая осколки, генерал Виктор Фриман и как женщина, не раздумывая и жестоко, вонзила в его скафандр молоток для обработки мелкой породы.
Сияющее жало молотка в три удара пригвоздило генерала к грунту. Инес уперлась ногой в его шлем, выдернула из груди молоток и ударила еще несколько раз. Больше Филипп ничего не видел. Он оцарапал лицо так, что кровь залила глаза.
«Мы должны разделиться».
Первым выбравшись из трубы транспортера, Филипп быстро вытер кровь, разорвав один из мешков, и помог Ивану Куравскому. Белая лента опять и теперь уже навсегда остановилась, не дотянув тело гения до цели почти полтора метра.
— Спасибо, — тоже вытирая кровь со своих щек, сказал Куравский. — Поддела сделали. Теперь мы должны добраться до кухни. — Он быстро обследовал стенку склада. — Впрочем, это, кажется, совсем не сложно. Здесь есть грузовой лифт. — Он подпрыгнул и, ухватившись обеими руками за железную скобу, подтянулся. — Давайте сюда! Придется немного попотеть, но мы должны разжать створки.
Снаружи с частотой хорошей скорострельной винтовки грохотали взрывы. Уже сидя на полу низкой кабины лифта, Куравский устало сказал:
— Сейчас заключенные попытаются захватить космопорт, охрана будет защищаться. Нам все это на руку. Нам не нужен космопорт. — Он усмехнулся и слизнул капельку крови с нижней губы. — Нам нужна только тюремная кухня.
— Как глупо, — сказал Филипп.
Он сказал это не потому, что просто хотел услышать собственный голос. Перед его глазами все еще стояли маленькие белые солнца взорвавшихся в воздухе истребителей; разлетающиеся в каменные осколки гигантский кулак и медленно падающий минарет.
— Мы отправляемся в двадцатый век, — почему-то разозлился Куравский. — В восьмидесятые. По моим расчетам, там можно неплохо устроиться. А уже оттуда мы вернемся в подвалы Всемирного Банка.
— Ты уверен, что нам нужен именно двадцатый век? — спросил Филипп, уже следуя за ученым по коридору. — Ты уверен, что нам следует бежать именно туда?
— Уверен.
Ударом ноги Иван Куравский распахнул двери кухни. В лицо ударил запах пищи. На этот раз с лица пришлось вытирать пот. Было слишком жарко. Пот заливал глаза. Среди кипящих котлов и раскаленных плит, среди стерильного кафеля кухни стояли две женщины, Наталья и Гузель. Больше в столовой не оказалось ни одного человека.
— Которая из камер? — спросил Куравский.
Гузель шагнула к высокой эмалированной двери холодильной камеры и распахнула ее. Филипп взглянул на свои трофейные часы. Циферблат сильно запотел, но бегущую секундную стрелку еще можно было различить.
— Нужно подождать, — сказал он, подушечкой большого пальца протирая стеклышко.
— Чего ждать? Кого?
Женщины и Куравский вошли в холодильник. Загудел двигатель на холостом ходу. Отдаленно прогремел взрыв. Пол под ногами подпрыгнул, как резиновый матрас, и снова окреп.
— Я буду ждать Инес, — сказал твердо Филипп. — Пять минут еще буду ждать. Если не хотите ждать, можете отправляться без меня.
Коврика не нашлось, и он, вытряхнув какие-то гнилые овощи на кафельный пол, использовал брезентовый мешок вместо коврика.
Филипп встал на колени, сложил руки и погрузился в молитву. В эту минуту он молил только о том, чтобы Ахан даровал жизнь его новой жене Инес.
Пол, на котором он стоял, с некоторой периодичностью то уходил вниз, то снова оказывался на месте. В коридоре совсем рядом слышались какие- то крики и пистолетная пальба. Но Филипп был полностью погружен в искреннюю, честную молитву.
— Открой глаза! — крикнул Куравский. — Достаточно! Ахан уже выполнил твою просьбу, и нужно поторопиться!
Разламывая кафель тяжелыми свинцовыми ботинками, Инес прошла через кухню и втиснулась в холодильную камеру прямо в скафандре. По ее лицу за стеклом шлема бежала кровь. Филипп медленно поднялся. Отряхнул колени, еще раз мысленно поблагодарил Ахана, вдохнул полные легкие ледяного воздуха и сам закрыл за собой тяжелую эмалированную дверь.
* * *
В отличие от предыдущего путешествия во времени, обошлось без поломок. В первый раз в живую Филипп наблюдал, как уходят назад годы. Окошечко в часах, показывающее год, содрогалось. Часы раскалились, но он не выпускал их из рук.
«Восьмидесятые годы двадцатого века. Что там в восьмидесятых? — думал он, перекидывая раскаленную круглую коробочку часов из ладони в ладонь. — Там должны быть мои родители. Я родился в тысяча девятьсот девяносто шестом. Когда я родился, моим родителям было немногим более двадцати лет. Матери двадцать один, а отцу двадцать пять. Значит, в восьмидесятом отцу будет девять лет. Девять лет — это не возраст. Хорошо бы немного попозже».
Цифра в окошечке часов менялась, и скоро Филипп увидел, что он проскочил уже год своего рождения.
— Нельзя здесь остановиться? — спросил он. — Я хочу поговорить со своим отцом. Я хочу кое-что у него спросить.
И только теперь он заметил, что Ивана Куравского рядом нет.
Молодой ученый находился на расстоянии протянутой руки у противоположной рифленой стенки морозильной камеры, но он был полупрозрачен и продолжал таять на глазах.
Через камеру между ними будто провели светящуюся меловую полосу. По одну сторону полосы оказались он сам, Гузель и сидящая на полу Инес. По другую сторону Куравский и Наталья. Инес была без сознания, с нее удалось снять только шлем.
Покачивался медальон на груди Натальи. Женщина, рожденная из лунного камня, теперь точь-в-точь напоминала пастушку с фарфоровой тарелки.
— Не удивляйтесь, Филипп Аристархович, — сказала тень Куравского. — Простите, я, конечно, должен был предупредить вас заранее. Но как-то к слову не пришлось. Мы, как видите, должны разделиться. Я пойду одной дорогой, мы с Натальей отправляемся назад, в самый конец восемнадцатого века, а вы останетесь здесь, в восьмидесятых двадцатого. Прощайте. Честное слово, с вами приятно было иметь дело.
Их силуэты превратились в невесомую дымку и пропали, вероятно ускользнув дальше в прошлое. Белая меловая черта тоже лопнула и распалась. Цифра в окошечке часов остановилась.
Назад: ЖЕНЩИНА ИЗ ПЯТОЙ КОГОРТЫ
Дальше: Часть пятая СПАСИТЕЛЬ
