Когда в 1848-м году во Франции выборным путем пришел к власти, а затем совершил переворот и стал самодержцем, Наполеон Третий, Париж, несмотря на свою репутацию, необычность, самобытность и архитектурно-природно-духовную красоту, был грязным средневековым городом. Властителю это не нравилось, и он решил столицу свою модернизировать. Для этого следовало устроить в Париже то, что в последствии назвали Большими Бульварами. Помимо эстетического эффекта, Большие Бульвары делали невозможными баррикады, которых властитель, сам однажды ими воспользовавшись, боялся. Префект Парижа барон Усманн получил приказ заняться этим делом. И он действительно занялся, всерьез. Люди Усманна и он сам составляли планы, но не в конторе, а пешешествуя по городу и всматриваясь.

Трепетная бережность Усманна вызывает восхищение. Эх! Дамы и господа, можно сколько угодно рассуждать об остроумии Черчилля, насмешливости Рузвельта, зловещем величии Сталина, истеричности Гитлера, а также вспомнить всех планировщиков, строителей от политики всех времен и народов, писать о них рефераты, печатать их биографии, и так далее, и так далее. Ни один из них, ни даже все они вместе, не ровня Усманну. Оно правда, что Усманн имел дело с Парижем, а не всякий город ровня Парижу середины девятнадцатого века. И все же, и все же…

Проходя по иному бульвару в Париже, вдруг обнаруживаешь ход мыслей Усманна. Вот он сам, или кто-то из его людей, которых он сам себе набирал, прошел по этому месту, где вскоре нужно было валить здания, чтобы проложить бульвар. Вот стоит какая-то средневековая хибара, или церква. Вот Усманн пригляделся, отошел подальше, еще раз пригляделся, подошел ближе, потрогал рукой стену. Сооружение находится под углом градусов в двадцать к предполагаемому бульвару. По идее его нужно убрать. Но очень красиво, а потому жалко. Значит, убирать не будем, а будем делать островок на бульваре, а то и сам бульвар повернем в этом месте, а то оставим просто так, как есть, только тротуар пошире. Реконструктор Парижа очень любил Париж, и это очень заметно – бульвары сделаны БЕРЕЖНО, с ЛЮБОВЬЮ. Уже существовал капитал Маркса, но еще не вышло «Происхождение Видов» Дарвина, мы были все еще божественного происхождения и оценивали себя, город и вселенную как части одной большой картины, и если в этой картине нужно было что-то менять, следовало учитывать ВСЕ остальное в ней. Безусловно, повалены были некоторые здания, которые валить не следовало – никто не без греха. Но поднаторевший в таких делах обыватель (например) посмотрит на какое-нибудь сооружение парижское, поймет (например) что это красиво, а расскажешь ему про Усманна – скажет, ну, естественно, конечно же, такое валить нельзя было, это же и дураку ясно…

Нет, не ясно. Никому это не было ясно тогда, а сегодня и совсем мутно стало.

В 1936-м году открылась линия Санта Фе, экспресс Чикаго-Лос-Анжелес, с дизельным локомотивом и пульмановскими вагонами. То бишь, спальными. На некоторых участках дороги поезд шел со скоростью сто миль в час (сто шестьдесят километров). В поезде наличествовал ресторан. Спальные купе были совершенно роскошные! Пробег занимал сорок часов.

То есть как!

А так.

Из Чикаго в Лос Анжелес на поезде сорок часов?! Сегодня, да с пересадками и ожиданиями, да с неувязками на линиях, дня четыре бы добирались. Да и не ездит никто из Чикаго в Калифорнию на поезде. На автомобиле – ездят. На самолете – летают. А на поезде – да разве поезда предназначены в НАШЕ ВРЕМЯ для таких поездок? Да и спальных вагонов давно нет.

Ага. Было дело. Выезжаешь рано утром, прибываешь на следующий день к вечеру. Голливудская шушера очень любила. Тридцатые годы. Это сегодня дура Франция гордится очень – у нас скоростные поезда из Парижа в Марсель и в Женеву, очень современно, это шаг в будущее.

Какое еще будущее. Это уже было. И сделано было на славу.

Но в 1888-м году родился в Нью-Хейвене, штат Коннектикут, некто Роберт Моузес.

Человечество любит порой искать виноватых. Найдут кого-нибудь и объявят воплощением зла. То Сталин, то Гитлер, а у малой пассионарной ватаги в Америке во всем Моузес виноват. Вот ведь он гад какой, сколько всего наделал, до сих пор расхлебываем, и мир от этого скоро рухнет. Во всех этих обвинениях звучит одна неприятная нота – «МЫ не виноваты! МЫ безвинные, МЫ хорошие, это все он!»

Помимо этого, абсолютного зла не бывает, такое зло само себя уничтожит моментально. Не было ни разу на земле диктатора, который бы делал все, что делал, из чистого садизма и сам бы себе в этом признавался. Нет. Все диктаторы, все деятели, все кесари думают, что прилагают усилия для улучшения и совершенствования страны, иногда народа. Так лучше.

Абсурдно было бы предполагать, что Моузес видел миссией своей жизни сделать как можно больше гадостей в национальном масштабе. Вовсе нет. Моузес с энтузиазмом верил в прогрессивность и конечную позитивность своих дел. Он считал, что работает на благо – и, кстати говоря, благо общественное. Если бы он просто хотел славы и денег, он бы чем-нибудь другим в жизни занялся, энергии у него было через край. Он считал себя суровым, но добрым человеком. А то, что ему приписывают сегодня расизм и презрение к бедноте – глупости. Да, он не любил негров. Евреев, этническую группу, из которой он сам происходил, он тоже не шибко жаловал. Но сам же считал это предрассудком, странностью эстетического толка. Он никого не расстреливал из автомата, не жег в печах и не заключал в тюрьму. Не люблю – и точка, и пусть себе живут, мною нелюбимые. А бедные были всегда и всегда будут, и если (считал Моузес) заниматься их проблемами, как он страстно желал в юности, так жизнь пройдет, а сделано все равно ничего не будет.

А что же благодарное человечество? Дамы и господа, приходится признать, что человечество, и в частности население Соединенных Штатов, ХОТЕЛО Роберта Моузеса. Не будь его – был бы другой! Настроения были такие, что Моузес не мог не придти.

Все верили в прогресс, в величие человека. Все президенты, короли и диктаторы упорно обзывали народы свои великими и справедливыми. Величие человека, человек – это звучит гордо (Максим Горький), человек сам всего добьется. Это заклинание было ни чем иным, как вызовом Создателю, вот только скандировавшим массам об этом забыли сообщить. То есть, подразумевалось, конечно же. Но не афишировалось. Поскольку противостояние – не означает ли, что Бог все-таки есть? А если просто – человек велик, и все тут, то Его, Бога, как бы и нет. Философы, просиживающие брюки на факультетах, должны были, казалось, задуматься – понятие «великий» – относительное, стало быть, великим можно быть ТОЛЬКО по отношению к кому-то или чему-то. Но не задумывались.

Тогда же входил в моду так называемый экзистенциализм. Такое течение, с такой, примерно, раскладкой —

Вселенная существует без всяких причин, без Бога, без Замысла, и никаких непреложных законов у нее и в ней нет. Все основывается на том, что есть вокруг, все на этом строится, все следует воспринимать таким, как оно есть, и не пытаться создавать логические базы вселенских размеров.

Главным вдохновителем этой роскошной концепции был француз Жан Поль Сартр. Человек он был бесконечно наивный, с полным отсутствием чувства юмора, но современники этого не замечали. Он написал несколько пьес и эссе. Пьесы у него скучные и претенциозные, а эссе показательны. Помню, на первом курсе в Хантер-Колледже мне пришлось разбираться с одним из них. Называлось оно «Нью-Йорк – Колониальный Город». Оригинальное такое название. Написано эссе было точнехонько в тридцатые годы.

Сартр описывает не то, чтобы сам город, но себя в нем. Он приехал погостить, остановился в Плазе … незаметный такой турист…

Плаза-Отель находится на углу Пятой Авеню и Сентрал-Парк-Саут. Перед отелем роскошный сквер с фонтаном. Сразу на север от отеля Пятая Авеню одной своей стороной граничит с Центральным Парком, а на противоположной от парка стороне Пятой располагаются самые дорогие в мире жилые дома. Не потому, что они роскошные (в Нью-Йорке есть роскошнее), не потому, что они очень красивые (есть красивее), но потому, что за каждый квадратный фут пола там платят больше, чем за … не буду говорить, за что, а то революция случится, причем не обязательно в Америке. Достаточно сказать, что три квадратные мили, в юго-западном углу которых находится Плаза, содержат в себе население, чей ежегодный персональный подоходный налог составляет четверть ежегодного персонального подоходного налога Соединенных Штатов Америки, страны с населением под триста миллионов душ. И никаким сраным техасским магнатам рядом не стоять. Впрочем, некоторые из этих магнатов там и живут, на этих трех квадратных милях.

Сам Плаза-Отель – неприлично красивое, монументальное здание, сооруженное в Бель-Эпокь, с французской мансардной крышей. Возможно, некоторые читатели знакомы с этим зданием по фильму «Крокодайл Данди». Он там в номере биде обнаружил и носки в ванной стирает.

И вот в этом отеле поселяется незаметный турист Жан Поль Сартр. Скромен. Тих. И знакомится с городом. Знакомство это, мягко говоря, странное. Например, он уверяет читателя, что все улицы Нью-Йорка – перпендикулярны друг другу и пронумерованы. Из этого можно сделать вывод, что никакие достопримечательности вне мидтауновой сетки его не заинтересовали, даже старый Даунтаун. (Мелькает мысль – Бродвей диагонально пересекает эту сетку … Сартр за время пребывания в Нью-Йорке заметил ли Бродвей? …) Далее он пишет, что таксисты в Нью-Йорке согласны ехать с севера на юг и с юга на север, но не поперек города – отказываются. (Еще мысль – дальше Четырнадцатой Стрит Сартр, возможно, не опускался, и на север от Плаза-Отель, выше Пятьдесят Девятой, не ходил … И еще мысль – а Сартр знал ли, что в Нью-Йорке наличествует очень разветвленная сеть метрополитена? Это, типа, поезда под землей такие, на электрическом ходу – ту-тууу по тоннелю! А? …) И, говорит Сартр, очень продувает все время, поскольку улицы прямые, а с двух сторон острова Манхаттан – водные просторы. От берега до берега ветер гоняет пешеходов. Ну, во-первых, такое случается не очень часто. Безветренные дни в Нью-Йорке вовсе не редкость, и их не меньше, чем ветреных. Во-вторых – опять эти его прямые улицы. Дались ему прямые улицы, перпендикулярно друг к другу расположенные! Судя по этому, Гарлем его тоже не заинтересовал (в те времена в Гарлеме было безопасно, а район этот – неповторимой красоты, улицы карабкаются через парки по скалам в некоторых местах, архитектура, опять же в некоторых местах, очень добротная и очень оригинальная).

В общем, штудируя это его эссе, пришел я к выводу, что глава экзистенционалистов ходил себе вверх-вниз по Пятой и иногда, для разнообразия, вдоль Сентрал-Парк-Саут к Кругу Колумба, посмотреть на колонну, и на основании увиденного сделал выводы обо всем городе и его населении. Добротный такой экзистенционализм. Выразил мнение, что небоскребы в Нью-Йорке больше никогда не будут строить, все, закончили (в 1935-м году).

К чему я все это. Дело не в экзистенционализме, а в общем мировоззрении прогрессивного человечества – и сегодняшнего, и тех лет. Взгляды у произошедших от обезьяны оказались бесконечно наивными, замкнутыми на наборах несущественных деталей.

И была вера в прогресс, и в технику, и в величие человека. По духу и глубине она ничем не отличалась от мировоззрений наивного Сартра. Считалось, что человек – не то царь природы, не то должен природу победить, как киевляне печенегов. И нужно все делать наперекор природе.

В представлении Роберта Моузеса главным двигателем прогресса был частный автомобиль. Автомобиль возвышал человека над природой. Роберт Моузес понимал, что в окружающем его мире далеко не все благоприятствует автовождению. В конце концов, города ведь строились, в большинстве своем, задолго до появления автомобиля. А окружающий города ландшафт создавался эволюционным путем еще до происхождения человека от обезьяны, посему дура природа не могла ведь предвидеть, что главное в жизни – автомобиль. Не рассчитала. И природу, и города следует подправить.

И он приступил. Он закончил Йейльский Университет и Колумбийский Университет, стал доктором наук. Родители его были не просто евреи, но евреи, родившиеся в Германии, и привили сыну немецкую обстоятельность и педантичность. Вспомним, что немалой степенью немецкой обстоятельности и педантичности обладал, судя хотя бы по его фамилии, Усманн. Но Усманн был человек верующий.

Его (Моузеса) познакомили с будущим большим политиком по имени Ал Смит. Ал Смит, по мере продвижения по служебной лестнице, давал Роберту Моузесу контракты и подряды. Моузес переустроил Джоунз Бич в Лонг-Айленде в прекрасный, как все уверяли всех, парк – в короткие сроки. Это понравилось. У Моузеса появилась такая, стало быть, репутация – если ему поручено, он сделает, и сделает хорошо и быстро.

Потом были парки и бассейны в близлежащих районах. Потом появились дороги. Трассы. Шоссе. Моузес обожал шоссе.

(Кстати о бассейнах. Я не очень понимаю, для чего нужны бассейны под открытым небом, от них пахнет хлоркой, а вода все равно не проточная, но люди почему-то очень любят, даже те, кто живет в двух шагах от моря. Моузес любил строить публичные бассейны возле жилых комплексов. Ему ставят в упрек, что в Гарлеме он построил только один бассейн, потому что не любил негров. По другим сведениям, он делал так, чтобы вода, подававшаяся в бассейны его постройки была охлажденная, поскольку, по его теории, негры боятся холодной воды).

Тут президентом выбрали Франклина Делано Рузвельта, который стал думать, что ему делать с Великой Депрессией, и придумал. Оказывается, Депрессия была не на полях и не на заводах, но в головах (это было правдой). Посему государству нужно было срочно начать несколько грандиозных проектов, которые дали бы многим работу и достаток, а там по инерции остальное придет в движение, весь дурной и буйный частный сектор.

И Моузес пришелся очень кстати. Он ведь делал все быстро и хорошо. И, в соответствии с Новым Договором (так назвали новую политику), ему выделились огромные суммы для постройки всякого разного, парков там, и прочего, но в основном дорог. И мостов. Частная компания Моузеса завладела вдруг грандиозным проектом – постройкой моста Трайборо.

Мост этот должен был соединять (и соединил, по окончании работ, и по сей день соединяет) Квинс, Бронкс, и Манхаттан. Собственно, это не мост, но три моста, хотя главный пролет, из Квинса в Манхаттан, доминирует. На мосту этом не было и нет места пешеходам. Ага, догадались вы. Стало быть, это был транспортный мост.

Был бы транспортный, если бы не вкусы Роберта Моузеса. Моузес не любил поезда и трамваи. По мосту Трайборо ходят только автомобили. Общая протяженность моста, вспомогательных мостов, и развязок составляет семнадцать миль (умножьте на 1.6, если желаете видеть цифру в километрах). Мост не очень красивый – подвесной, но индустриального типа, без излишеств. И с помощью этого проекта у Моузеса появилось очень много власти. ОЧЕНЬ много. Неуязвимость его позиции обуславливалась тем, что компания Моузеса была абсолютно частной и не подчинялась никаким государственным структурам. После Второй Мировой (которая не нарушила, но приостановила, его планы) Моузес САМ назначал себе проекты, получал деньги от государства и частных вкладчиков, и строил – что, как и где хотел.

И что же, спросите вы. Чем это плохо?

Тем, что Моузес в плане личных вкусов и пристрастий был полной противоположностью Усманна. Идеал Моузеса был – шоссе, а по нему на большой скорости едут красивые автомобили. Все остальное было второстепенно, включая архитектуру и природный ландшафт. То, что архитектурный ансамбль Манхаттана сохранился, хоть и не без потерь – это просто чудо. Проектов по поводу великого города у Моузеса было много, и два изначальных проекта врагам Моузеса удалось похерить – не без титанических усилий. За этими двумя безусловно последовали бы другие.

Первый проект был – экспресс-шоссе через весь Даунтаун и Гринвич-Вилледж. Старые здания, уютные маленькие улочки, браунстоуны, кафе, церкви, библиотеки, бывшие богемные кварталы, деревья – все это подлежало сносу и вырубке ко всем чертям, чтобы проложить, в некоторых местах подняв на эстакаду, шесть скоростных автомобильных линий.

Второй проект был – дополнительная связь между нижним Манхаттаном и Бруклином. Автомобильная, естественно (никаких трамваев и пешеходов). Моузес хотел мост. По плану, манхаттанское основание этого моста должно было расположиться в Баттери-Парке, уничтожив его (естественно). Бруклинское основание предполагало частичный снос единственного красивого района Бруклина – Бруклин-Хайтс. Власти настаивали на тоннеле. В конце концов Моузес согласился и построил этот самый тоннель – самый длинный в Нью-Йорке. Почти две мили (три километра). Разумеется, ни о каких пешеходных хождениях по тоннелю речи быть не может.

Кстати говоря, заволновался лично уроженец Нью-Йорка Рузвельт! Услышав о том, что в Баттери-Парке будет скоро автомобильная развязка, железо, бетон, и так далее, он, перебрав все возможные планы препятствования, выбрал самый надежный – обратился в подчиненный ему военно-морской флот. (По Конституции, Президент становится главнокомандующим только во время военных действий, но на всякий случай вояки и моряки к просьбам Президента прислушиваются даже в мирное время).

«Да, господин Президент?»

«Про новый мост через Ист-Ривер слышали?»

«Сейчас, минутку. Эй, Джек, тут Президент интересуется, слышали ли мы про мост? Через Ист-Ривер?»

«Это который? Их несколько. Бруклинский, Манхаттанский, Уильямсбургский, Квинсборо, и который Моузес недавно построил, Трайборо».

«Новый».

«Нет, не слышали».

«Не слышали, господин Президент».

«Моузес собирается строить еще один мост. Там, где он собирается его строить, строить мост нельзя. Остановите проект, будьте так добры».

«Посмотрим, что можно сделать, господин Президент. Как жена, как дети?»

«Замечательно. Так посмотрите?»

«В кратчайшие сроки, господин Президент».

В случаях любого строительства, так или иначе касающегося водных пространств, последнее слово всегда имеет военно-морской флот. Подогнали линкор, поездили на нем по Ист-Ривер, перекурили, расправили тельняшки и написали заключение, что в случае бомбардировки этого моста, разрушенные его блоки перекроют вход в реку с океана, или выход из реки в океан. При этом, очевидно, моряки с большим трудом делали серьезные лица. Моузес очень злился и писал гневные письма во все правительственные инстанции, ездил сам и шумел, но моряки стояли на своем. Он сдался и построил тоннель.

Но городом Нью-Йорком Моузес не ограничился. Началась уже упомянутая первая, слабая волна субурбизации, и он принял в этом деле горячее участие, лихо тратя деньги Нового Договора.

Вид железнодорожных путей вызывал в Моузесе приливы ненависти. Везде на территории страны, где строились под его командованием шоссе, рельсы вырывались с корнем (трамвайные тоже). Железнодорожные компании выкупались и распродавались как металлолом вместе с поездами. Рубили безжалостно лес.

Появились первые субурбические поселения. Впервые в истории человечества был нарушен непреходящий социальный закон – распределение населения города и деревни по профессиям. В городе живут представители городских профессий, а в деревне живут фермеры. Теперь, с благословения Форда и Моузеса, городскому жителю предлагалось «убежать от городской толчеи и шума», от загазованности, от дыма, от суеты – «на природу», с которой одновременно боролись. Стали строиться первые субурбические дома и поселки – нового, невиданного типа. Улицы в них делались непомерно широкими, рассчитанными на передвижение на большой скорости на четырех колесах, и совершенно не рассчитанными на передвижение пешком. Деревенские дома должны сочетаться с природой и с психологией человека. До Моузеса по всему миру люди об этом прекрасно знали, и фасады на деревенской улице ставили друг напротив друга на таком расстоянии, чтобы было уютно, и чтобы все чувствовали себя соседями. В субурбии такое невозможно – субурбия признает только шоссе и автомобиль. Дома через улицу нужно в бинокль разглядывать.

(Помню, ездил я на какие-то совершенно безумные курсы в Северную Каролину, в город Ралей. Компания, на которую я тогда работал, устроила мне номер в отеле – на окраине, естественно. Приехал я на такси из аэропорта, поздно, голодный. Спросил у девушки за конторкой – где тут чего открыто, помимо отеля, где можно пожрать. Она сказала – есть несколько заведений «через улицу, напротив». Улица оказалась – шоссе с развязками, и маршрут для пешехода, БЕЗ ТРОТУАРА, по индустриальному бетону и грязи, по чахлой траве, путь растянулся на полторы мили! Поскольку в субурбии через улицу не ходят, а переезжают на драндулете, и девушка эта сама НИКОГДА не ходила «через» эту улицу «напротив»).

Появились типовые дома без учета региональных особенностей – на севере, в морозных Дакотах и Миннесоте, и на юге, в жарких Техасе и Луизиане, жилища строились из одинаковых материалов, с одинаковой толщиной стен. Нефть стоила дешево, поэтому никто не обращал внимания на то, что стенки этих домов слишком тонки для севера – сколько надо, столько и будем топить – а на юге дома плохо продуваются из-за стандартного расположения окон и дверей – вскоре изобрели кондиционер. Субурбия разрасталась. Выкупались и рушились фермы, снабжающие города продовольствием – с помощью дешевой нефти (Америка лидировала по добыче на своей территории) продовольствие стало легко доставлять из любой точки континента. Широкие унылые полосы асфальтовых и бетонных дорог начали наползать на всю страну. Старые поселки, исторические маленькие городки, неповторимое (с тех пор полностью исчезнувшее) колониальное барокко, – сносились безжалостно, их заменяли стандартные, с непомерно широкими, унылыми улицами, субурбические поселения с прямоугольными газонами, все на одно лицо, все скучные. Улицы без тротуаров. Средний класс, из тех, кто побогаче, потянулся в эти поселения из городов, субурбия крепла, понадобились электростанции, водонапорные башни, и так далее – субурбия окружала себя индустриальным ландшафтом.

Да, мир хотел Роберта Моузеса. Поскольку по примеру Нью-Йорка, остальные города Америки тоже стали расползаться в субурбию (Западная Европа ТОЖЕ очень хотела, но у Европы было намного меньше своей нефти). В центрах городов оставалось только бедное, часто преступное, население, которое жгло дома, в которых обиталось. Исчез с американской земли город Детройт – старая часть пришла в негодность, ее никто не думал восстанавливать, остались прямоугольные фабрики, трущобы, и шоссе над всем этим, на эстакадах. Старый Бостон насквозь прорезало скоростное шоссе. Несколько витков и разделительных щупалец шоссе охватили и накрыли Новый Орлеан. Все это способствовало спешной постройке прямоугольных, «функциональных» зданий.

Но масштаб был все еще не тот. Все это можно было безболезненно обратить вспять. (Никто, правда, не хотел этого делать, напротив, все радовались достижениям «прогресса»). Великая Депрессия приостановилась, вышла «из голов». В Германии у власти был Гитлер, и прогрессивная американская пресса осторожно, но очень упорно, похваливала его прогрессивную политику. Считалось, что он хороший лидер, и что его следует поддерживать. Вывешенный в окно флаг со свастикой был обычным делом в Америке – типа, такой курьез. Туристы ездили и привозили, да и в Америке их делали. Мировоззрение Гитлера подозрительно напоминало мировоззрение Моузеса. Идеалом для Германии Гитлер объявил частный дом для каждой семьи с фольксвагеном на пригаражном подъезде. Есть свидетельства, что Гитлер очень любил музыку Вагнера и дружил с его потомками. С потомками может и дружил. А вот с музыкой не очень. Не вяжется музыка автора «Лоэнгрина» с домиком и фольксвагеном. Не та лига. Не те масштабы. Не те вкусы.

К Моузесу мы еще вернемся. Влияние свое он потерял – но, к сожалению, только в шестидесятые годы. Умер он в 1981-м году, в возрасте девяносто трех лет, в здравом уме. За всю свою долгую жизнь он так и не научился водить автомобиль.