Возьмем, к примеру, нищенствующего писателя, как его слегка автобиографично изобразил Джек Лондон. Вот он, Мартин Иден, живет в цивилизованном Сан Франциско в Бель Эпокь уже, в самом начале двадцатого века. Он уходит в море на три месяца матросом. После чего он почти девять месяцев живет НЕ РАБОТАЯ, снимает комнату, имеет газовую горелку, есть фруктовое пюре из банки, заедает овощами, иногда картошкой, раз в неделю готовит себе какое-то мясо. Впроголодь, согласен. Но можно уйти в море не через девять месяцев, а через шесть. Девять месяцев ему нужны для самообразования (бесплатные библиотеки) и встреч с любимой девушкой. Сегодня половина мировой богемы, включая американскую, убила бы за такие возможности. Бывает, конечно, что люди из богемы не работают на случайных работах годами, питаясь и проводя ночи у друзей. Дело хорошее, но нет возможности остаться одному, когда этого хочется.

Так что не такие уж плохие условия. Нет, конечно же – люди низшего класса болели, деформировались, губили себя на разных производствах, загибались к сорока годам или раньше от износа. Но это – привычка, она же вторая натура. Сегодня многие делают тоже самое неизвестно во имя чего. Уж давно – не для престижа. Торчащих в конторе по двадцать часов люди нормальные давно презирают, какой еще престиж!

Но – странно. В то время, как идет бюрократизация производства еды, текстиля и воспитания, искусство, включая даже архитектуру, вовсе не в упадке. Его тоже коснулась бюрократизация, и получился откат – невиданный!

Ни за один период истории на земле не построили столько добротного и красивого, сколько в конце девятнадцатого века. Градостроительство идет бурными темпами, по всему миру. Растет город Нью-Йорк. Растет Сан-Франциско. Растут в Европе Берлин, Лондон, Рим, Санкт-Петербург, Москва. И даже строятся новые города со старыми названиями. Петр Первый и его последователи обошли вниманием Новгород, к примеру. И был все это время Новгород, бывшая столица гордой купеческой республики – кремль да избы. Теперь он вдруг превращается в самый настоящий город – хоть конку пускай. И пустили.

С уходом из оперы Верди и со смертью Вагнера наметился было перерыв – но в пик Индустрии появляются веристы. С запозданием, почти одновременно с веристами, восходит звезда Петра Чайковского. В литературе блистают небывалые писатели во всех традиционно литературных странах – и Америка там равная среди равных.

В живописи американцы совершают переворот! Его, правда, никто даже не заметил, этот переворот, поскольку центр живописи, Париж, не воспринимал американцев всерьез. И, как все остальные ценители живописи, американские ценители тоже прислушивались к Парижу. Имена теряются в пыльных каталогах – Слоун, Бенсон, Морер, Чейз. Правда, известен Джон Сингер Сарджент, но он не совсем американец. И помнят Джеймза МакНила Уистлера, но слабо. Это потому, что живопись уже почувствовала первое дыхание бюрократии.

Искусство Уистлера сильно пострадало от отсутствия профессиональной критики. Критика живописи коллапсировала в бюрократизацию первой. Уистлер – эстет, нахал, эпатажник ужасно любил покрасоваться и покривляться, и в работе тоже. Невозможно, неправдоподобно талантливый, в раннем возрасте поживший в России с железнодорожником-отцом, где выучил почему-то французский язык, Уистлер поступил в военную академию в Вест Пойнт, где изучал науки. Воспоминания об одном из экзаменов у него были такие: «Если бы силикон был газом, я бы сегодня был генералом». В Европе, будучи уже художником, он выдавал себя за обнищавшего южанина-аристократа, изгнанника, но действительно ли он симпатизировал побежденной Конфедерации оставалось неясным.

Смех смехом, но Уистлер, обосновавшись неожиданно в Париже, общался с художниками и вообще богемой столицы много, и рисовал портреты. И стал вдохновителем французского импрессионизма – между делом.

Ох уж эти портреты Уистлера! Они ни на что не похожи. У него уникальная манера, и любое подражание выдает подражателя с головой. Все эти его позы в пол-оборота, дамы в полный рост, мужчины в полный рост, небывалое число сеансов – под две сотни на портрет! Помимо этого, будучи близоруким, дэнди Уистлер не любил очки, и, рисуя портрет, ходил от мольберта к модели и обратно, и всматривался в детали (в плечо или щеку модели) с расстояния в пять дюймов, щурясь.

Портреты Джеймса МакНила Уистлера

Как-то в Париже устроили выставку под названием «Истоки Импрессионизма». Все импрессионисты были на ней представлены, но кто-то из администрации одолжил в музее Тейта в Англии очень скромных размеров картину Уистлера с глупым названием «Симфония в белом номер два» – девушка с зеркалом. Из всех импрессионистов Франции достойным соперником Уистлеру мог быть только зрелый Эдуар Мане, а как раз его-то зрелый период на выставке представлен не был. И, посмотрев на эту картину Уистлера, зрителю можно было смело идти домой. Остальное было куда менее интересно.

Но Уистлер – ранний, а расцвет начался в восьмидесятые годы. Сегодня некоторые из этих полотен висят в американских секциях американских музеев. Секции эти как правило пусты. Людей очень мало.

Произвести оперного гения Америка не успела – поздно спохватилась.

Приближалась Бель Эпокь.