А в это время объявлен был федеральным правительством общий призыв. В общей сложности Армиям Севера требовалось еще 300,000 солдат (набрали только половину, кстати сказать). В городе Нью-Йорке имена призваных были напечатаны в газетах за счет правительства. Всем мужчинам, гражданам Соединенных Штатов в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет, и всем неженатым мужчинам в возрасте от тридцати пяти до сорока пяти лет, вменялось придти на пункт, получить подъемные, ружье, темно-синюю форму, и отправляться в места боевых действий. Мужчин, попадающих в вышеуказанные категории, известие сие конечно же не обрадовало. От призыва можно было откупиться, внеся в казну армии триста долларов. Считалось, что эти триста долларов, на которые можно было купить боеприпасы и продовольствие, более или менее соответствуют вкладу среднестатистического доблестного воина в общее важное дело. Вспомним, что сумма эта равнялась приблизительно двухгодовому доходу среднего трудоустроенного гражданина. Прикиньте, сколько вы зарабатываете в год, умножьте на два, и вы получите представление об этой сумме.

Богатые тут же разделились, естественно, на два неравных лагеря – меньший лагерь состоял из патриотически настроенных, или просто мрачных, считавших стыдным уклоняться от призыва. Они наговорили много разных, возвышенных и не очень, слов своим друзьям, родителям, и особенно возлюбленным, купили себе новые кольты, вытерли лбы монограммными носовыми платками, и уехали умирать под Геттисберг. Остальные откупились и тоже говорили фразы – о том, какая свинья этот Линкольн, в основном, и как они презирают дураков, купившихся на пошлую реторику. А ниггеры, небось, только рады (к неграм призыв не относился – странно, в наше время кажется, не так ли). Негры, шедшие воевать, были все до единого – добровольцы. Полноценными солдатами их не считали. Случаев командования черными офицерами (такие были, низших рангов) белыми солдатами не было. Ну разве что в пылу контратаки какой-нибудь негр крикнул – вперед, за свободу! – и солдаты в экзальтированном состоянии кинулись в пекло.

Как это часто бывает на территориях, формально находящихся на военном положении, но не воюющих физически, жизнь шла в Нью-Йорке своим чередом. Давались балы, работали рестораны и кафе, открывались новые театры, пела опера. Носили цилиндры и фраки те, кому по средствам было таковые купить, ходили на променад, ездили на конке. Составлялись проекты эстакад над улицами, чтобы по ним пустить поезда локального значения. Щелкали фотоаппаратами репортеры. Книгопечатники готовили к выпуску полное собрание сочинений Дюма-отца. Играли неустанно популяризируемого Францом Листом русского композитора Михаила Глинку на концертах. Радовались премьере «Аиды». Вовсю обсуждали новые творческие планы Вагнера. Протестанты и католики вели нескончаемые теологические споры. Поднимались вопросы улучшения качества просвещения и уличного освещения.

Бродвей в девятнадцатом веке

Началось все, по-видимому, с ирландцев-иммигрантов. Услышав о призыве, они запатриотились, мол, родина наша Ирландия, а нас тут воевать отправляют (хотя на не-граждан призыв не распространялся, и патриоты сии давно жили в Америке, но Нью-Йорк – город особый, и чего тут только не думают и не говорят вслух, иногда волосы дыбом встают). Многие хотели уж было ехать обратно на родину, но тут вспомнили, что на родине голод, вызванный нежеланием всех классов вести себя достойно и ближнелюбиво в связи с британской оккупацией. В общем, ирландцы в знак протеста стали драться на улицах и поджигать пабы.

Возбуженные их поведением, нью-йоркская преступная прослойка, голь перекатная, всегда ищущая безопасного разбоя, стала ирландцам активно помогать. Полиции пришлось действовать – а половина полицейских были ирландского происхождения.

В этот момент проснулось основное население из малоимущих. Они тоже не хотели ни идти на фронт, ни посылать туда своих сыновей. А призыв продолжался – при участии армии и полиции. Стали искать виновных в призыве – сперва, естественно, среди тех, кто менее всего способен дать ответ. В данный исторический момент таковыми виновными оказались негры.

Во-первых, их было в Нью-Йорке мало. Не очень мало, но все равно мало. Во-вторых, в те времена они были пришибленные. Им еще не сообщали ежедень, что их предки строили Америку и что они являются носителями своей собственной большой и красивой культуры. Их еще не отвращали от христианства телевизором и мусульманской пропагандой. Их еще не уверяли, что плохие манеры и разбой есть неотъемлемая часть африканского темперамента, которую следует культивировать, как наследие предков. Им еще не внушали про «свои пути», про «особые, не похожие на другие, традиции», как сегодня внушают им, и еще кое-кому. В третьих, их никто даже не думал защищать, кроме самых убежденных фанатиков (типа да здравствует равенство и хоть трава не расти) и самых человеколюбивых в трудную минуту людей. Таковых стали линчевать вместе с неграми.

Ниггер, кричали возмущенные призывом. Все из-за тебя, тварь черножопая. Наши братья и дети гибнут – из-за тебя! Подонок Линкольн на второй срок избрался благодаря, ниггер, тебе!

Началось неприглядное. К горящим ирландским пабам прибавились горящие негритянские кварталы. Негров и негритянок хватали на улице, ломали им конечности, вешали (иной раз не за шею), снизу разводили костер. Есть фотографии. Конечно же не обычные люди этим занимались, но, как всегда, та негативная часть псевдо-пассионарного меньшинства, которая любит уничтожать, если ей гарантируют безопасность, и никогда ничего не строит – но и чувство локтя играет в таких случаях не последнюю роль, и, возбужденные общими настроениями, на грязные дела подписывались люди, которые в обычных условиях ведут себя неброско.

Разобравшись с пабами и неграми, возбужденная толпа опьянела от побед и вседозволенности, осадила полицейские участки, усмирила полицию, и тогда кто-то вспомнил о виновниках призыва рангом повыше.