«Нас было трое — я был старшим, потом сестра, и ещё брат, совсем маленький. Отец умер на войне, мать подрабатывала прачкой, но денег не хватало. А родители отца не помогали, вечно придирались — что мы немытые, что сидим, сложив ноги, а не подложив их под себя, как полагается перед старшими. Я толком не помню, как мы провели тот день. Помню вечер. Рельсы, мать держит маленького на руках, сестра плачет. А потом — огни поезда. Мы оттащили мать в последнюю секунду. Мне было тогда девять лет».

Эту историю я услышал года через три после того, как приехал в Японию, от учителя, одного из основателей частной школы, где я тогда работал. Тогда я и узнал об этом японском обычае — коллективном самоубийстве. Я не знал, ни как эту историю понимать, ни что ему ответить. И мы сидели на полу в полутёмном домике частной школы и молчали, глядя друг на друга — юнец из России, безуспешно пытающийся разобраться в чужой действительности, и пятидесятилетний небритый японец, высокий, жилистый, с пожелтевшими от сигарет зубами и невероятной силой в глазах. Глазах, в которых навсегда осталась боль того дня сорок лет назад, когда его собственная мать попыталась его убить.

С тех пор прошло пятнадцать лет. И всё это время я не переставал удивляться, как странно работает японская семья.

Когда ребёнок только родился, к нему относятся как к хорошенькой вещичке, называя словом каваий. Я долго не мог понять, как можно использовать одно и то же слово для подаренного приятелем брелока для ключей и новорождённого сына того же приятеля. И когда у меня самого родились дети, с трудом терпел, когда тем же словом называли моих.

Стоит детям подрасти, и они становятся обязанностью. Детей надо выучить, послать в хорошую школу, устроить в хорошую фирму. Дети становятся болванками, из которых делают примерных граждан.

При этом в обществе ходят заимствованные из Европы слова вроде материнского инстинкта, родительской или семейной любви, слова, которые плохо сочетаются с отношением к детям как к игрушке или обязанности. Слова эти тоже становятся долгом, который, правда, выполнить труднее.

Со временем я начал понимать, что разобраться в той каше, которую я вижу вокруг себя сейчас, можно только поняв, как работала японская семья раньше.

«У вас в саду хурма растёт?» — «Растёт». — «А плоды-то есть?» — «Есть». — «А сорвать можно?» — «Пожалуйста». — «Ну, тогда и сорву». Такой ритуальный диалог происходил в былые времена в деревнях между вдовами или замужними и подростками перед тем, как первые научали вторых искусству любви. «Вчера к моей матери ходил?» — «Ходил». — «К старшей сестре бы тоже заглянул, а то мается, бедная». Так разговаривали соседи, когда был в ходу обычай ёбаи — ночные посещения мужчинами своих соседок. Детей было много, и разобраться, кто чей, было трудно. Часто по бедности новорождённых бросали — оставляли на обочине или перед храмом. Кто-то их подбирал, хотя и не всегда. Кровное родство было не так уж важно, и даже среди самураев четверть детей были приёмными. А уж в деревнях, где у людей и фамилий не было, дети были наполовину общими.

В 1687 году был принят «Закон о жалости к живым существам», в котором запрещалось убийство любой живой твари, и заодно народ призывали по возможности не проходить мимо брошенных детей, а брать их и воспитывать. Закон вскоре отменили из-за неурожаев тех лет, заставивших многих обратиться к животной пище. Но сам факт того, что в одном законе были объединены животные и дети, показывает отношение к детям того времени.

В конце девятнадцатого века начинаются новые реформы. Запрещают бросать детей, одновременно вводя европейские идеи кровного родства, семьи, материнского инстинкта, и свободные отношения между полами постепенно уходят в прошлое. Тем же кровным родством подпирают власть императора — прямого потомка богов. А народ учат быть ответственными за детей — перед обществом и государством. Страна модернизируется, мужчины бросают сёла, идут на заводы, едут сражаться — с русскими, корейцами, китайцами, американцами. Умирают. А женщины производят новое пушечное мясо. Чувство необходимости соответствовать насаждаемым сверху идеалам становится всё сильнее. Люди уже не могут оставить лишнего ребёнка на обочине. И когда прокормить детей не удаётся, ведут их к железной дороге — чтобы умереть вместе.

Сейчас, мне кажется, я понимаю, почему тот учитель всегда говорил с детьми на равных. Почему никогда не пытался их учить, а, скорее, учился вместе с ними. Почему его так любили дети и с трудом понимали их родители. Он пытался воссоздать в своей маленькой частной школе то, что Япония потеряла, — ощущение, что все дети в каком-то смысле общие. Что все выжившие — брошенные, подобранные, усыновлённые — не красивые игрушки и не болванки, из которых кровные родители должны выстругать примерных членов общества, а живые существа, такие же, как лошади, собаки или куры. Что в конечном счёте не так важно, кто их родители — их всё равно воспитывают все вместе.

И мне кажется, что без этого ощущения не может существовать настоящая японская деревня.