Перед нами — кордон полиции, сплошная стена шлемов и щитов, за ними — ещё одна стена, высокая, железобетонная, окружающая огромное серое здание на склоне горы. Наверху — пара вертолётов, вроде бы тоже полицейских. Внизу — скалы и море. А на площадке перед кордоном под накрапывающим дождём стоит горстка людей, в большинстве уже под пятьдесят, крича: «Нет ядерной энергии! Убирайтесь из нашего города!» Я, проведя всего полгода в Японии и не очень понимая ситуацию, на скверном японском вторю народу и думаю: «Какого чёрта меня сюда занесло? И чем так уж не угодила нам эта ядерная энергия?» Уже много лет спустя я начал понимать, что у японцев с ядерной энергией связь особая.

Бомбардировки Хиросимы и Нагасаки — вполне конкретный поступок вполне конкретных лиц, обусловленный ходом войны, политическими, экономическими и идеологическими соображениями того времени. За той трагедией, которая унесла двести тысяч жизней сразу и ещё больше вследствие лучевой болезни, за обугленными телами и висящей лохмотьями кожей стоят весьма определённые люди — стоит японская военная верхушка, до последнего не желавшая признать поражение, несмотря на чудовищные потери на Окинаве, стоят Гарри Трумэн, отдавший приказ сбросить бомбы, Сталин, поздравивший Трумэна с успешным созданием оружия невиданной силы, и, наконец, сами лётчики, одним движением руки прервавшие столько жизней.

Но для японцев атомные бомбардировки прежде всего — некое почти стихийное бедствие, обезличенное настолько, что виновных — будь то определённые лица или социальные и исторические факторы — искать просто не приходится. Музеи в обоих городах ставят целью не выявить причины, а именно показать всю бесчеловечность происшедшего — как в смысле жестокости, так и в смысле отсутствия человеческой вины.

В то время как Запад всегда видел в бомбардировках чудовищную жестокость, то порицая её, то пытаясь найти ей оправдания, для японцев они вскоре после войны стали чем-то вроде землетрясения или цунами. В школах герои рассказов об атомных бомбардировках — или страдающие животные зоопарка Хиросимы, или дети, потерявшие родителей и безуспешно пытающиеся их отыскать. А взрослых — как японцев, так и американцев, которые и являются носителями идеологий той эпохи, которые как раз и ответственны за эту трагедию, — там словно бы и не было.

В отличие от Германии, где проблема осознания войны была решена всенародным раскаянием, которое стало краеугольным камнем и политики, и самосознания, в Японии война всё ещё продолжается.

Япония так и не принесла формальных извинений Азии за эшелоны так называемых ианфу — девушек, которых японская армия заставляла следовать за полками для утоления мужских потребностей солдат, а японские премьер-министры так и ходят молиться в храм Ясукуни, где к богам приравнены души ответственных за бессмысленную и проигранную войну офицеров.

На Второй мировой всё ещё не поставлена точка, и, словно незаконченное предложение, война живёт в каждом японце до сих пор.

Прошедшие войну старики качают головой и жалеют о глупости японской верхушки, развязавшей войну с таким сильным противником, — не отождествляя себя с идеями того времени, но и не отвергая их. Молодые говорят, что они в войне не участвовали и поэтому отвечать за деяния отцов не должны. Преемственности поколений уже 65 лет как нет, поскольку общество идеологически, да и экономически нарезано на поколения, как на классы, и диалога между ними практически нет. В результате Япония сегодняшнего дня неуверенно цепляется за японское понятие мира, которое основано не на понимании агрессии, а только на страхе — страхе повторения войны, повторения ужасов атомных бомбардировок…

В японском обществе, где ещё в XIX веке убийство было вполне приемлемым способом решения ссоры, сейчас практически нет драк даже среди детей, а самое страшное выражение гнева — слегка приподнятые брови и вопрос: «Что же это вы, по-вашему, делаете?» Образование делает упор, прежде всего, на мире, и в почти всех песнях для хорового исполнения в школах и детских садах ключевое слово — «дружба», причём не конкретная дружба западного типа, где дружим «я» и «ты», а обобщённая дружба всего класса, школы, города или человечества в целом. Из книг для детей изъяты все жестокости, и волк, поняв свою ошибку, становится лучшим другом Красной Шапочки, её товарищем по играм в песочнице.

В результате именно потому, что всё общество ориентировано на миротворчество, не основанное на понимании войны или регулирования агрессивности в целом, совершенно отсутствуют механизмы разрешения споров, и ненависть, стоит ей накопиться, выплёскивается в формах поистине ужасающих — как показывают инцидент с зарином 1995-го и число убийств, совершаемых по чисто тривиальным причинам.

Во время послевоенной оккупации, с её Токийским судом и принятием новой конституции, Япония объявила, что не станет создавать собственную армию и покажет всему миру пример истинно миротворческого государства. Но уже в 1950-м началась война в Корее, затем, в 1965-м, — во Вьетнаме, и между Японией и Америкой был заключён договор, фактически превративший миротворческую Японию в базу размещения американских войск.

Студенческое движение, которое попыталось отстоять насаждённые американцами принципы миролюбия от самих же американцев, было подавлено, от армейских заказов экономика стала быстро набирать обороты, и с новым благоденствием проблемы Второй мировой оказались неудобны для всех. Противоречия между миротворчеством и атомными подводными лодками на Окинаве, между нежеланием использовать атомную энергию и необходимостью атомных электростанций для нового экономического роста, между ущемлённой гордостью и необходимостью американской военной защиты от Северной Кореи были старательно забыты.

Похоже, Хиросима и Нагасаки с их обезличенным ярлыком стихийного бедствия стали ещё одним вопросом, который японцы стараются отложить, так и не разобравшись в нём до конца.