Сейчас-то вон на том дерьме подержанном езжу, а тогда у меня семь «Мерседесов» в гараже стояло, по одному на день недели, как у других вон галстуков, понимаешь? Лучшая строительная фирма на весь город была — двести человек, не считая временных. Ты сам-то откуда? Из России? Ну, да там ведь холод страшный, а? А женщины, говорят, красивые, только толстеют все, как им тридцать стукнет.

Мой собеседник лукаво, совсем как ребёнок, проверяющий рамки дозволенного, взглянул на меня. Ему было под шестьдесят, пресловутое поколение данкай — людей, родившихся сразу после войны и построивших современную Японию.

— Не, я президентом компании был, что мне работать — так только: заеду иногда на стройку, погляжу, как да что. А все: «Здрассьте, господин президент компании!» Потом в гольф, а вечером — к бабам. Ну, конечно, гулял, чего ж не погулять-то? Нет, жена не жаловалась — а чего жаловаться-то, деньги-то идут! В Японии говорят: хорошо, когда муж здоровый да домой нос не кажет. Не знаю, как у вас там в России, а у нас хороший отец — это которого дети и в лицо не знают, главное, чтоб деньги в семью шли. Так вот и жили. А потом, как лопнула дутая экономика, ко мне к первому из банка пришли. Так, мол, и так, говорят, плати. А чем платить-то, когда я на все деньги земли накупил? А за неё уже и десяти процентов не дают… За один день — ни дома, ни «Мерседесов», ничего.

Его поколение больше любого другого испытало на себе главные послевоенные реформы образования. Во время оккупации американцы постарались разрушить общинный строй сознания, который, как им казалось, стоял в основе японского милитаризма, заменив его западным индивидуализмом с идеями вроде духовной и материальной самореализации, но в результате общество стало более унифицированным — любая деревенская община куда более многообразна, чем модернизированное городское население, — а самореализация в японском варианте свелась просто-напросто к деньгам.

— Друзей? Нет, друзей не было. У меня с этим чётко заведено было: сколько бы ты мне раньше добра ни сделал, если надобность в тебе пропала — всё, проваливай на все четыре стороны. Бизнес, понимаешь. Поэтому и просить было не у кого. Жена так и вовсе на следующий день детей взяла и к матери ушла. Потом опять замуж, кажется, вышла. А я месяцев пять подрабатывал, где придётся, денег малость скопил, в агентство отнёс и — в Китай. Холодная была деревня, маленькая, на границе с Россией. Тридцать девок передо мной выстроили, выбирай себе на вкус. Им-то что, пусть я старый да денег ни черта нету — у них там зимой минус сорок, да и в пузо положить нечего. Вот и привёз эту. Красивая, а?

Девушка и правда была невероятно красива — разве что глаза были слишком уж кругловатыми, но в Японии это давно уже в моде — европейский тип лица.

— Ей? Ей семнадцать было. А мне пятьдесят два. Сначала, конечно, трудно было — плакала всё время, а я что могу? Я ж по-ихнему не понимаю. Не, не по-китайски, диалект там какой-то, национальное, знаешь, меньшинство. Потом, видишь, попривыкла, сына мне родила.

Я спросил, как он теперь зарабатывает на жизнь.

— Ну, так я ж раньше и сам строителем был, как-то худо-бедно подработать могу. Один раз накопил даже, чтоб в Китай съездить, к ней на родину. Я что понять сперва не мог, так это чего у них мужчины всё плачут. Увидели её, обниматься лезут, прям как бабы, слёзы всё. А когда смеются — аж по полу валяются, даже старики дряхлые. Смотрел я на них, смотрел, думаю: может, это у них всё правильно? Может, людям как раз вот так жить и надо? Сижу у них в домике на скамейке, вдруг как заплачу. А они меня окружили все, говорят чего-то, а я и понять ничего не могу, только рыдаю сам, как баба. Вот тогда-то меня и проняло.

Теперь? Теперь я как работу кончу, сразу домой — а куда ж идти-то, на теперешнюю зарплату? Она меня встретит, поцелует, а какая японская жена, спрашивается, мужа целует? Ну вот. Поедим вместе, как в семье полагается, она посуду моет, а я с мелким играть. Считай, в первый раз по-настоящему отцом стал. Эй, Синтаро! Мяч лови! Да нет, ты руки вот так вот выставляй. Да не так. Идиотина… Видал? Чуть пикну на него, сразу к матери бежит. Балует она его, а? Эй, ты! Сварился рис? Нет? А что ты там возишься с костром-то? Тоже мне, деревенская. Вот как надо, видала? И все дела!

Она-то? Слушается, куда денется. Если б не я, где бы она сейчас была? Не то что японка, нашим только деньги нужны — это купи, то, туда её свози, сюда. А эту накормишь, ей и счастье.

Если б я опять разбогатеть мог? Не, не надо мне. На еду хватает, вон даже машина теперь есть, хоть и не «Мерседес», да ездит пока вроде. Жена, сын. Я теперь, считай, не японец — японцам вечно подавай всё лучше бы да больше, телевизор новый, машину новую, на Гуам в Новый год, а когда же остановиться да счастье своё прочувствовать, а? Я-то знаю — сам таким был. Но теперь меня не проведёшь.

А ты сюда часто с детьми-то выезжаешь? Ну правильно, озеро, горы, и дёшево, не то что в других кемпингах. Хибары тут, конечно, гнилые, а что человеку надо? Крыша над головой есть, рыбку наловил, костёр разжёг, и сидишь себе: природа. А жена твоя сейчас где? Работает? У нас такого не бывает, чтобы жена работала, а отец с детьми прохлаждался… Чем занимаешься-то? Пишешь? Ну, пиши, пиши, вон про меня напиши. У нас в Японии всё просто: если ты мужчина, главное, чтобы у тебя хребет был. Чтоб ты знал, что тебе надо.

Кто ты такой, если у тебя цели нет? А?