Глава 14

Это был высокий седой джентльмен со «Сринагара». На нем был коричневый смокинг и белая рубашка с расстегнутым воротником. Густые, гладко причесанные волосы аккуратно лежали на голове, словно прилизанные. В его руке дымилась сигарета, небрежно зажатая между тонкими длинными пальцами, а глаза прожигали меня насквозь, словно из них тоже вот-вот взовьется дымок.

Тем не менее, голос его был ровным и спокойным, когда он повторил вопрос:

— Как вы разыскали меня?

— Пришлось немного потрудиться...

Он пыхнул дымком сигареты:

— Извините, мистер Скотт! Входите! Я... был, мягко выражаясь, слегка ошеломлен, когда увидел вас...

Он шагнул в сторону, пропуская меня вперед в дверь. Широкая лестница справа вела на второй этаж, плавно изгибаясь и переходя в балюстраду. Рядом со мной на постаменте возвышался двухфутовый идол, вырезанный из слоновой кости и привезенный, очевидно, из Азии. Это была грациозная, почти женственная фигура мужчины с четырьмя руками и ногой, приподнятой в танце. Кость пожелтела от времени, ей было не менее тысячи лет, если не больше.

Заметив, с каким интересом я разглядывал божка, Сильверман сказал:

— Прелестная вещичка, не так ли? Одна из Хинду Трипити. Шива Натарейн, танцующий в зале Читамбарама.

— Угу, — сказал я, — э... да, да, конечно!

Под ногами у нас лежал цветастый ковер, очень дорогой на вид, со странными для меня сочетаниями красок и восточной вязью узоров. Очевидно, персидский. На стенах висели большие картины в тяжелых рамах, слегка подсвеченные. Справа и слева от нас были двери, ведущие внутрь здания. Экзотическая пальма в ажурно-бетонной кадке слегка коснулась моего рукава своими перистыми листьями.

Сильверман легко взял меня под локоть и предложил:

— Пройдем в библиотеку. Там нам будет удобнее поговорить. И... — он остановился в нерешительности, — вас это удивит, но я, пожалуй, даже рад вашему визиту!

— Это меня действительно удивляет!

Он провел меня мимо подножия лестницы, обогнул ее слева и подошел еще к одной закрытой двери в задней части дома. Он открыл ее, и мы вошли.

Это была не очень большая комната, но три стены ее от пола до потолка были уставлены полками с книгами. Некоторые из книг были в блестящих суперобложках, другие щеголяли ледериновыми, шелковыми и полукожаными, золотым тиснением и роскошью отделки. Были даже переплеты, сделанные из чего-то наподобие меха. Несколько полок были отведены под тома, выглядевшие очень старыми: очевидно, первые издания и антикварные редкости. В одном углу стояли два массивных кресла с небольшим столиком в виде широкого шкафчика, отделанного инкрустацией. На столике на серебряном подносе возвышалась заманчиво выглядевшая бутылка с какой-то жидкостью. У противоположной стены разместился низкий широкий диван и бежевый телефон на подставке в углу.

Мы подошли к креслам.

— Садитесь, пожалуйста! — предложил Сильверман. — Бренди?

— Благодарю.

Он открыл дверцу в столике, достал оттуда два высоких бокала и плеснул в них по глотку из бутылки, стоявшей на подносе.

— Арманьяк «Макуар Сент-Вивант», — с удовлетворенным видом заявил он.

Мне это мало о чем говорило, но я с видом знатока проглотил каплю жидкости на дне бокала, которой не хватило бы и для воробья, и одобрительно причмокнул. Он, конечно, не совершил такого дикого поступка. Он медленно вдыхал тонкий аромат напитка трепещущими от наслаждения ноздрями и, казалось, не пил его, а целовал, прикладываясь к бокалу тонкими чувственными губами.

— Мой любимый коньяк, мистер Скотт, — мечтательно проговорил он. — Ему тридцать лет...

Мы с арманьяком, оказывается, были почти одногодки! Это открытие несколько улучшило его вкус, хотя и оставило сожаление о количестве. Все здесь было для меня загадкой: Сильверман, вся эта обстановка... Он был очень мил и очарователен и абсолютно ничем не выдавал своего отношения к моему визиту. Кроме того: глядя на него, можно было поклясться, что он даже очень рад ему.

Он откинулся на спинку глубокого кресла, небрежно придерживая высокий бокал тонкими холеными пальцами аристократа и настоящего джентльмена и слегка покачивая в нем ароматную темно-золотистую жидкость.

— Может быть, начнем с того, что вы объясните мне, почему вы здесь? — предложил он.

— Я только сегодня вечером узнал, кто вы такой. Я жаждал встретиться с вами с той минуты, когда впервые увидел вас на «Сринагаре».

— Вы глубоко заблуждаетесь, мистер Скотт! Вы никогда не видели меня на «Сринагаре».

— Мистер Сильверман, не стоит начинать разговор так, будто вы уверены, что перед вами сидит последний кретин...

Он успокаивающе поднял руку ладонью вперед:

— О, разумеется, я был на борту! Вы знаете это. И я это знаю. Но мне хотелось бы внести некоторую ясность в самом начале нашей дружеской беседы, ибо я хочу верить, что она будет именно дружеской. Никто, кроме вас, не видел меня там. И, разумеется, если вы станете продолжать распространять ваши смехотворные обвинения, я не только буду начисто их отрицать, но даже привлеку вас к суду за клевету.

Он умел заставить свой голос звучать металлом. В общем, это был мягкий, хорошо поставленный голос, весь как бы пропитанный высокой культурой и воспитанием, как у английского пэра, жующего конфетки, но он мог меняться. Когда он сказал: «Я хочу верить, что она будет дружеской», то его слова звенели так, словно катались по стальной решетке.

— Это как раз то, что я ожидал от человека, которому есть что скрывать, — сказал я.

— В некотором смысле вы правы, — он снова понюхал свой арманьяк, словно намеревался выпить его носом, — мне есть что скрывать, а именно тот факт, что я беседовал с Крейгом Велденом в ночь его убийства. Ни до этого, ни после, разумеется, я не видел этого человека. Но мне в моем положении... — он сделал паузу. — Честное слово, я не хочу казаться чванливым, мистер Скотт, но ради достижения ясности мне придется пойти на это. Человек в моем положении, известный в кругах... ведущих деятелей нашего общества, не может позволить себе даже намека на скандал. Даже малейшая сплетня не может быть связана с моим именем. Мои друзья, мои соратники, опера — о, это просто немыслимо! Короче говоря, я не могу допустить, чтобы стало известно, что я был на борту «Сринагара» в ту злосчастную ночь!

Речь его была плавной, чарующей, почти гипнотизирующей. Я словно купался в его словах. Только я очень подозревал, что это была просто глазная примочка.

— Это была поистине злосчастная ночь, мистер Сильверман, — сказал я. — Надеюсь, вы меня простите, но я позволю себе подчеркнуть, что вы собирались скрыть факт вашего пребывания на борту не только после того, как узнали о смерти Велдена, но и перед этим. Я могу понять первое в связи с особенностями занимаемого вами положения, но к чему было являться на борт «Сринагара» и скрываться там таким таинственным образом?

Сильверман грустно улыбнулся, словно я уже по уши погрузился в зыбучий песок, и он был бессилен чем-либо мне помочь так как сам стоял на моей голове.

— Прошу вас, мистер Скотт. Я уверен, что вы не стремитесь полностью нарушить наши и без того натянутые отношения. Я не собираюсь делать тайну из своих передвижений и вообще не действовал, как вы выразились, «таинственным образом». Я прибыл на борт «Сринагара» рано, так как хотел принять участие в интересном вечере, который был запланирован уже давно. Мистер Госс мой старый знакомый, даже друг, если хотите, и я решил его навестить. Так я и сделал. Во время вечера этот Велден и некий тип по имени Наварро зашли к Бобу, то есть к мистеру Госсу, по делу, о котором я ничего не знал. Это было как раз в тот момент, когда вы ворвались в каюту. Вскоре мы разошлись, каждый в свою сторону. Я посидел немного с Госсом и ушел. К тому времени, я полагаю, все гости уже разошлись, но это было чистое совпадение... — он вздохнул. — На следующий день я узнал, что Велден убит. Естественно, я немедленно связался с Госсом и объявил ему, что я никоим образом не могу допустить, чтобы я был замешан в это дело, и что будет лучше, если мое присутствие на борту «Сринагара» будет полностью забыто.

Он произнес это довольно длинное объяснение с усталым, скучающим видом, словно объяснял нечто весьма примитивное человеку, от которого не ждут, чтобы он понял все сразу. Все было именно так, как и следовало ожидать, если бы то, что он говорил, было правдой. В его словах и особенно в его тоне и манерах было что-то весьма убедительное. Однако я все равно не верил ему.

И вдруг этот тип показался мне еще более опасным, чем Госс — Госс, Наварро и остальные, причинившие мне столько неприятностей. Если Сильверман лгал и оставался при этом милым и приветливым, хладнокровным, уверенным, полным самообладания и почти убедительным, то в таком случае он был человеком, который вполне мог стоять на трупах, обращаясь к одному из них, вдохновенно перефразируя Гамлета: «О, бедный Скотти!»

— Однако остаются еще мелочи, которые беспокоят мена, — сказал я. Он поощрительно кивнул.

— Выкладывайте!

— Вас было четверо в каюте. Кроме вас, там находились Велден, Наварро и Госс. Велден был убит той ночью. В эту же ночь Наварро пытался дважды вышибить из меня мозги, причем один раз это произошло, когда вы послали его со мной за трапом. На следующий день Госс пытался подкупить меня пятью тысячами долларов с тем, чтобы я забыл все, что видел на «Сринагаре». С тех пор меня неоднократно пытались убить всякие темные личности... — я выдержал паузу. — Не находите ли вы, что эта активность кажется уж очень странной для невинной встречи друзей?

— Это меня не касается. Я здесь совершенно ни при чем. Я не обязан ни контролировать, ни отвечать за действия других.

Речь его становилась более краткой, отрывистой. Слова звучали остро и резко, словно он оттачивал их зубами, прежде чем метнуть ими в меня. Металл снова зазвучал в его голосе и затем проявился в чертах его лица. Совсем немного, но более чем достаточно, чтобы совершенно изменить его внешность. Это было лицо человека, который может, не задумываясь, хладнокровно уничтожить своих партнеров по сделке и вскарабкаться по веревке повешенного, чтобы украсть у жертвы ее последний вздох.

— Это мое последнее слово по этому поводу, — продолжал он еще более резко и отрывисто. — Что касается Наварро, то здесь я не в курсе дела. Однако мне стало известно, что он питает к вам вражду в связи с некоей особой женского пола, к которой он не совсем безразличен. Это, разумеется, ваше личное дело — его и ваше. Я имею в виду это. И для меня оно лишено всякого интереса. В отношении Велдена могу повторить, что ни до его смерти, ни после я его не видел. Само собой разумеется, Госс предлагал вам деньги: он знал, что я не хочу никаких скандалов, связанных с моим именем, и по своей собственной инициативе решил ошибочно, конечно, что деньги смогут вас удовлетворить. Если «темные личности», выражаясь вашим языком, делали попытки убить вас, то это очень печально, но это никоим образом не связано со мной. Я боюсь обидеть вас, но мне абсолютно безразлично, увенчались бы их попытки успехом или нет, — он выдержал паузу, глядя на меня глазами, из которых только-только не валил дым. — Могу добавить, что из нашего короткого знакомства, мистер Скотт, я вывел заключение, что колоссальное количество людей, должно быть, жаждет убить вас...

Речь его становилась все неприятнее, пока наконец не достигла границ тона, которым хозяин разговаривает с рабом. По собственному опыту я знаю, что любой человек — это всего лишь голос, дрожащее существо, выброшенное кораблекрушением на необитаемый остров и рядящееся в маскарадные одежды, чтобы произвести впечатление на окружающих не хуже, но и ничуть не лучше других. По крайней мере, до тех пор, пока он не убедит меня в обратном.

— Смотрите, не окочурьтесь! — сказал я.

Сильверман слегка отшатнулся, уголки его рта опустились и глаза расширились от неожиданности:

— Что вы сказали?

— Я сказал: «Смотрите, не окочурьтесь!» Вы слишком разволновались, а ведь я всего лишь детек...

— Как вы смеете!

Я одарил его лучезарной улыбкой и продолжал:

— Я всего лишь изложил вам несколько фактов из жизни — моей жизни, в которой я некоторым образом заинтересован. Смотрите-ка, я позвонил, и вы пригласили меня войти. Я не взламывал дверь и не врывался насильно в ваш дом. Мы беседовали — и тоже по вашей инициативе. Я не упомянул о том, что Госс, кроме попытки подкупить меня, обещал еще и убить меня. А в моем характере имеется неприятная черточка, которая проявляется, когда всякие типы, вроде Роберта Госса и ему подобных, пытаются меня запугать или подсылают разных молокососов, стреляющих мне в спину.

Он пытался что-то сказать, наклонившись вперед и сузив глаза, но я закончил то, что начал:

— Эта черта моего характера заставляет меня продолжать проверку всех, кто может оказаться замешанным в преступлении. Вам придется согласиться, что ваши поступки кажутся очень подозрительными. Если вы невиновны, как маленькая сиротка Анни, то о'кей, я извиняюсь и пришлю вам бутылку тридцатилетнего арманьяка. Если нет, что же, тогда я извиняться не буду!

Он позволил мне закончить мою речь и поставил стакан на инкрустированный столик. Потом медленно произнес — и теплоты на этот раз в его тоне не было:

— Вы упомянули нескольких людей, которые пытались вас запугать, мистер Скотт. Я не стану делать ничего подобного. Это слишком отдает дешевой мелодрамой. Поэтому пусть то, что я сейчас скажу, будет просто советом.

Я промолчал.

— У вас есть хоть приблизительное понятие о том, сколько у меня денег? — продолжал он. — Сколько силы, сколько влияния? Деньги — это, конечно, сила. Но я имею в виду ту силу, которая приходит в результате власти над людьми, в результате связей, в результате авторитета и незапятнанной репутации. Я мог бы назвать дюжину имен, которых вы, возможно, и не слышали, но стоит мне сказать лишь слово любому из них, и вы не сможете больше продолжать свою деятельность, не сможете существовать, не чувствуя себя ежедневно и ежечасно отверженным отщепенцем и парией, может быть, даже просто не сможете существовать в буквальном смысле... — он тонко улыбнулся. — Мой совет вам очень прост: вы покинете этот дом и будете продолжать жить как вам заблагорассудится, пока вам не взбредет в голову снова сунуть нос в мои дела или интересы...

— И тогда вы раздавите меня, как клопа?

Он поколебался всего только одно мгновение. Затем странно усмехнулся тонкими сжатыми губами. Это была улыбка человека, который не хочет показывать собеседнику свои гнилые зубы.

— Если уж вы настаиваете на том, чтобы мы говорили на вашем языке, то да, я раздавлю вас, как клопа.

Я бы охотно сделал пару глотков бренди, но мой стакан был пуст и стоял на столике.

— Не хотите ли еще стаканчик? — спросил он, словно мы обсуждали до сих пор первое издание Генри Лонгфелло.

— Не сейчас. К тому же мне ваш коньяк не очень нравится без кока-колы...

Он поморщился. Казалось, это замечание причинило ему больше страданий, чем все остальные, что я ему наговорил.

Я встал. Ни один из нас не протянул руки.

— Спокойной ночи, — сказал я.

— Спокойной ночи.

Наступило неловкое молчание. И я повернулся, чтобы уйти. Но тут Сильверман заговорил снова, словно неожиданно вспомнил о чем-то, что он не успел сказать мне во время нашего разговора.

— О... минуточку, мистер Скотт!

Я обернулся.

— Вы ведь даже не взглянули на мою библиотеку! А я чрезвычайно горжусь ею.

Я заинтересовался, к чему он клонит.

— Эта коллекция не имеет себе равных нигде в мире, — продолжал он. — Я бы сам удивился, если бы назвал вам точную цифру стоимости книг, находящихся здесь.

Он подошел к стене и провел рукой по корешкам книг «ин фолио» и «ин кварто», большинство из которых были затянуты в потемневшую от времени кожу, другие были в странных переплетах из неизвестного мне материала.

Он жестом пригласил меня подойти поближе, и я повиновался со все растущим любопытством.

— Прелесть, верно? — спросил он. — Эта полка содержит мои самые любимые книги. Некоторые из них просто уникальны!

Его рука остановилась на книге в переплете из материала, которого я никогда в жизни не видел. Во всяком случае, на книге.

Он снял томик с полки.

— Например, эту книгу нашли части союзников неподалеку от Веймара перед самым концом второй мировой войны. Она принадлежала Герхарду Соммеру, мастеру заплечных дел в камере пыток...

— Бухенвалъд!.. — вырвалось у меня.

— Да. Она переплетена в человеческую кожу, мистер Скотт. Кожу очень аккуратно снимали с трупов мужчин и женщин, убитых в Бухенвальде. Жена коменданта лагеря, Ильза Кох, сама любила переплетать книги... Возможно, это ее работа.

Он ласково провел пальцами по переплету книги.

— Вы меня удивили, догадавшись, что это такое еще до того, как я сказал вам...

— А я удивлен, как вы можете держать у себя в доме такую пакость!

Он улыбнулся.

— Если я чего-нибудь пожелаю, я не собираюсь оправдывать мое желание: я просто осуществляю его. Любой ценой. Мне стоило много денег, сил и влияния, чтобы осуществить это!

Я начал понимать, зачем он вернул меня обратно минуту назад. Очевидно, он собирался ошеломить меня своими неограниченными возможностями. Он хотел доказать, что может делать все что угодно, и со всем чем угодно, будь то книга или люди — безразлично.

— Мне кажется, мистер Скотт, что на вас не произвели достаточного впечатления мои слова, — продолжал он. — Мой совет...

Он снял томик с полки.

— Нет, почему же, они были достаточно ясны, чтобы я понял основную идею. Не стоило так трудиться, чтобы вбить мне ее в голову.

— Наоборот, я боюсь, что мне именно придется... — он слегка подмигнул, — вбить вам ее в голову. Вы все еще не полностью осознали, как далеко я готов зайти, если затронуты мои интересы. А осознание этого могло бы избавить нас обоих от множества неприятностей...

— Спокойной ночи, мистер Сильверман. Вы высказали мне вашу точку зрения. Прошу простить меня, но я нахожу ваше общество несколько скучноватым.

— Прежде чем уйти, не подберете ли вы что-нибудь у меня почитать перед сном и не пропустите ли еще стаканчик коньяку?

Я недоумевающе нахмурил брови.

— Пожалуйста! Я вас серьезно прошу. Любую книгу, какая вам приглянется. Просто выберите что-нибудь наугад!

Это была довольно странная просьба, но я не имел ничего против ее выполнения. На полках лежали самые разнообразные образцы библиографического жанра: книги, отдельные страницы, свитки пергамента, старые рукописи, написанные на чем-то, что было, по-моему, папирусом. Один предмет обратил на себя мое внимание больше, чем остальные. Он был прямоугольной формы, узкий и длинный, покрытый богато вышитой тканью.

Я взял предмет и протянул его Сильверману.

— Это годится?

Он взял его у меня, странно усмехаясь.

— Великолепный выбор! Можно даже сказать — вдохновенный! — С этими словами он развернул материю и обнажил свою книгу или что это там было.

— Это досталось мне из Южной Индии, мистер Скотт, — продолжал он. — Перед вами древнейший манускрипт, написанный на пальмовых листьях, который, как я полагаю, содержит врачебные и другие секреты индусских браминов. Рукопись очень старая и очень дорогая. Практически она не имеет цены. Одни дощечки, предохраняющие листья, сами по себе бесценны. Посмотрите на нее, если интересуетесь.

Он буквально поймал меня на крючок. Я не из тех, кто падает в обморок при виде первого издания редкого собрания куплетов леди Чамм, но я заинтересовался.

— Как ни странно, — продолжал он, вручая мне манускрипт, — но, пожалуй, больше всего меня интересует искусство и литература Индии. Мне приходилось бывать в величественных пещерах Эллоры, в храмах Элефанта...

Я разглядывал манускрипт со все возрастающим интересом. «Дощечки», о которых он упомянул, представляли собой тоненькие деревянные пластинки наподобие тех, что употребляются при фанеровке мебели, но значительно тоньше. Между ними заключались сухие листья, испещренные загадочными письменами. Верхняя дощечка, «обложка», сделанная с изумительным мастерством, была украшена тончайшей резьбой и сверкала всеми цветами радуги. Даже мне, профану, это чудо показалось совершенно потрясающим, и я с легкостью поверил, что ему нет цены.

Манускрипт был очень стар. Краски, хотя и сохраняли до сих пор свой живой и яркий колер, кое-где поистерлись, потрескались и осыпались. На обложке были изображены пять сидящих фигур: четверо мужчин по краям в позах, напоминающих различные упражнения йогов, и в центре молодая индианка, сидящая со скрещенными ногами, упершись руками в бедра. Почти весь «фон» был золотым, и только по краям «обложки» шел тоненький бордюр из зеленых листочков, переплетенных между собой в причудливых комбинациях.

— Каждая страница тоже иллюстрирована, мистер Скотт, — сказал Сильверман. — В этом манускрипте семь листов. Между прочим, надписи здесь на санскрите.

Я осторожно приподнял обложку и посмотрел на первый лист под ней. Он был также украшен цветными картинками, представлявшими собой маленькие аккуратные фигурки, по обеим сторонам от которых ровными рядами располагались странные черные грациозные письмена, очень похожие на китайские иероглифы. Они скорее смахивали на рисунки, чем на слова.

— Это в самом деле написано на листьях? — спросил я.

— Да, на пальмовых листьях. Для подобных манускриптов использовались разные листья. Самый древний из известных мне написан на березовой коре и датирован пятым столетием до нашей эры. Но это именно пальмовые листья, — он сделал паузу. — Обратите внимание, как аккуратно выписаны буквы. Они сделаны стилом и затем вычерчены сажей. Поверите ли, мистер Скотт, манускрипты, значительно менее ценные, чем тот, что вы держите в руках, считаются святынями в Индии. Там их буквально боготворят и скорее согласятся умереть, чем отдать в чужие руки.

Я вернул ему манускрипт обратно.

— Почти как рукописи Мертвого моря?

— В некоторых случаях, да. Очень удачная параллель.

На мгновение я забыл, зачем я сюда пришел и чем закончилась наша беседа. Поэтому я сказал:

— Что ж, это все очень любопытно... но...

Он схватил манускрипт за края и поднял его перед собой в воздух. Я вдруг понял, что он собирается делать, и похолодел.

— Нет!.. — завопил я, пытаясь схватить его за руки, но было поздно.

Легким движением Сильверман переломил манускрипт о колено. Звук ломающихся деревянных пластин и рвущихся листов показался мне громким, как выстрел. Кусочки краски — красные, голубые, зеленые, золотые посыпались на ковер и усеяли его черные брюки, когда он опустил ногу на пол.

Я буквально потерял дар речи. Я пытался что-то сказать, но не мог, физически не в состоянии был произнести ни единого слова.

Сильверман ухватился за разорванные пальмовые листья книги и вырвал их из деревянного переплета, отбросив на ковер его обломки. Затем он обернулся ко мне с приятной улыбкой на лице:

— Я точно не знаю, сколько лет этому манускрипту... э... было. Я знаю только, что он пролежал несколько столетий в одном из индийских монастырей, прежде чем попал ко мне.

Говоря это, он медленно разорвал листы на части, сложил их все вместе и сжал в обеих руках, сминая ровные строчки санскритских букв и разноцветные фигурки рисунков.

Затем он растер все это между ладонями и усыпал ковер тонкой сухой пылью и мелкими обрывками листьев.

Я стоял, безмолвно уставившись на него. Наконец мне удалось с трудом выдавить из себя:

— Это... это безумие! — медленно проговорил я. — Это же бесчеловечно!

— Вовсе нет. Мир весьма человечен, мистер Скотт! Надеюсь, мне нет нужды разъяснять вам мою точку зрения?

Я повернулся и пошел к выходу. На полдороге я остановился, обернулся и посмотрел в лицо Сильверману.

— Вы очень старались, приятель! — сказал я ему. — Даже более того. По-моему, вы самую малость перестарались...

Я помолчал, наблюдая, как его лицо приняло недоумевающее выражение, затем продолжил:

— Вы слишком усердно пытались напугать меня, Сильверман. Сдается мне, что я искал убийц Велдена не там, где следовало. Вероятно, мне надо было начать в первую очередь с вас.

Ни один мускул не дрогнул на его лице, но, тем не менее, выражение его изменилось. Черты его не исказились, но тоненькие морщинки у глаз и губ, которых я прежде не замечал, внезапно вырисовались резко и отчетливо.

Наши глаза встретились, и мы некоторое время в упор глядели друг на друга. Затем губы его сжались, и он мягко произнес:

— Вы идиот!.. Вон отсюда!

Я не пожелал ему спокойной ночи, просто повернулся и вышел. Сильверман не провожал меня до дверей. Я открыл их сам.