Шелл Скотт вылезает из своей скорлупы

В тот понедельник я вернулся в отель «Спартан-Апартмент» в десять часов утра. У меня перед глазами все еще стояла запечатлевшаяся в памяти картина: Браун падает к моим ногам, и из его окровавленного рта вырывается единственное, едва слышное слово: Фрост...

Алексис Фрост значилась среди постояльцев отеля «Амбассадор», но, когда я позвонил, ее там уже не оказалось. У полицейских не было зацепок, с помощью которых можно было бы выйти на убийцу Брауна, и им не удалось выследить серый «бьюик», о котором я сообщил им еще до восхода солнца этим утром, «бьюик», преследовавший такси Алексис. Или... действовавший с ней заодно.

Меня все больше и больше одолевали сомнения насчет Алексис, я даже слегка за нее беспокоился. Но еще больше я беспокоился по поводу Келли Торн. В полиции мне сообщили, что она опознала тело брата в морге. Она не плакала. И это мне не понравилось. А еще больше не понравилось то, что я никак не мог до нее дозвониться, хотя звонил несколько раз.

Келли двадцать три года. Они с Брауном были очень близки. Келли во многом похожа на брата: то же добродушное, типично ирландское лицо, озорная улыбка, редкие веснушки — золотистое очарование. С Брауном я недавно встречался пару раз, а вот с Келли не виделся почти полгода. Слишком долго.

Интересно почему?

Я опять позвонил Келли, и опять мне никто не ответил. Поэтому я вытащил длинный список имен, который составил за годы работы — осведомители, жучки, громилы, — и приступил к работе.

Через сорок минут множество людей должны будут сообщить мне сведения, добытые ими о Брауне Торне или о докторе Гедеоне Фросте. Эту сторону дела мне удалось утрясти.

Дом доктора Фроста на Гарвардском бульваре был по-прежнему пуст. Я решил поговорить с соседями и начал планомерный обход. После пяти тщетных попыток мне удалось получить первую крупицу информации в доме напротив. Дверь открыла женщина и сообщила, что видела, как доктор Фрост уехал из дому прошлым вечером часов в восемь или десять. Он уезжал в спешке, один, в своем черном «фольксвагене»... с выключенными фарами. Ей это показалось странным. И я был с ней полностью согласен.

Оттуда я поехал вверх по Гарвардскому бульвару до Третьей улицы, повернул направо и направился в центр города. В трех кварталах от Третьей улицы я миновал новенький зеленый «форд», небрежно припаркованный под углом к обочине. С левой стороны бампер был вдавлен внутрь и касался шины.

Я, не останавливаясь, продолжил путь и проехал почти полмили, когда меня вдруг осенило. Волосы у меня на затылке встали дыбом. Возможно, я ошибался, но тем не менее поспешил вернуться к «форду» и остановился рядом с ним. На покореженном зеленом бампере я обнаружил следы серой краски. Я проверил номерной знак. Автомобиль принадлежал Сансетскому бюро проката автомобилей. Под щетку на ветровом стекле была подсунута квитанция со штрафом за парковку в неподобающем месте. Квитанция была выписана в десять часов семнадцать минут вечером в воскресенье. Я записал номер «форда» и поехал в Сансетское бюро проката. Оказалось, что «форд» был взят напрокат ранним воскресным утром Брауном Торном.

Я позвонил в полицейский участок и сообщил об этом в отдел по расследованию убийств. Затем занялся поисками доктора Гедеона Фроста. Я уладил все, что мог, и начал расследование, на которое у меня оставалось совсем мало времени. Я задействовал дорожную полицию, больницы и морги, а также самого себя. Затем выяснил, каким банком пользовался доктор Фрост. Это был Восточный национальный банк, расположенный на Восьмой улице Лос-Анджелеса. Я съездил туда и переговорил с управляющим. Он пообещал дать мне знать, если какой-нибудь чек доктора Фроста будет предъявлен к оплате.

Более того, он был знаком с Алексис и с доктором Фростом и сообщил, что в десять утра Алексис приходила в банк, чтобы взять что-то из личного сейфа, к которому имели доступ только она и ее отец. И очень быстро ушла.

Я поблагодарил его и откланялся, размышляя над тем, что бы все это могло означать. Я позвонил в свой отель и выяснил, что никто, в том числе и Алексис, мне не звонил и не оставлял для меня никакой информации. Я впал в тихое отчаяние. Было буквально не за что зацепиться! Но в пять часов я снова позвонил Келли и на этот раз застал ее. Поверьте, все мои многочисленные заботы, огорчения и отчаяние сразу же рассеялись как дым.

Когда она сказала «алло», у меня душа ушла в пятки, я даже не узнал свой собственный голос.

— Привет, Келли, — сказал я. — Это Шелл.

Последовала короткая пауза. Потом:

— Привет, Шелл. — Короткая пауза, а потом: — В полиции мне сказали, что ты знаешь... о...

— Да. Поэтому-то я и звоню.

Снова молчание. Иногда телефонная будка становится настоящей камерой пыток.

— Не возражаешь, если я приеду, Келли? Мне хотелось бы увидеться с тобой.

— И мне тоже, Шелл.

— Конечно, если только ты в состоянии...

— Пожалуйста, приезжай.

— Буду через двадцать минут.

Она сразу же открыла дверь, как только я позвонил. И попыталась улыбнуться.

— Привет. Я ужасно рада, что ты приехал.

— Я беспокоился о тебе.

— Я рада, Шелл. Но... беспокоиться не о чем.

Ростом она была пять футов четыре дюйма и замечательно сложена. Зеленое платье из джерси подчеркивало красоту ее точеного, гибкого тела.

Я сказал:

— Я звонил тебе сто раз...

— Я гуляла. После... я была в Макартуровском парке. Просто сидела у озера и смотрела на уток и лебедей. — Она снова улыбнулась. — Не стой как истукан! Ну, истукан-великан. Проходи!

— Ладно.

Но я еще несколько секунд разглядывал ее. И удивлялся, почему не виделся с ней так долго. Снова увидеть Келли Торн после шестимесячного перерыва было все равно что вернуться в родной дом после продолжительного отсутствия. Видно, она долго плакала, потому что глаза покраснели, а на лице запечатлелись печаль и скорбь. Но при всем при этом Келли не утратила миловидности. По крайней мере, для меня это было совершенно очевидно.

Сейчас я заметил на ее лице веснушки, которые она обычно старательно скрывала под тональным кремом. Без макияжа лицо слегка блестело, и веснушки отчетливо проступали на чистой коже, подобно крошечным коричневым островкам. Келли выглядела моложе двадцати трех лет, такой же молодой, как рассвет, и милой, как весна.

У нее были рыжие волосы — от природы, — почти красные, и глаза цвета нежной сероватой зелени трилистника, если смотреть на него сквозь туман. Ее тихая ирландская скороговорка была подобна мелким каплям дождя, барабанящего по листьям деревьев. Обычно в ее голосе слышалась радость, но сегодня — только тихий звук падающих капель дождя... или слез.

Мы сели на убогую зеленую кушетку в теплой гостиной. После моего звонка она приготовила кофе и теперь разлила его по чашкам.

Пока кофе остывал, я сказал:

— Келли, мне очень жаль.

— Знаю. Я знаю, как вы были дружны с Брауном.

Видимо, она заметила мой слегка удивленный взгляд, потому что поспешила уточнить:

— Ты был для него всем на свете. И я знаю, ты питал к нему те же чувства.

— Конечно. Но...

— "Но". Вот такие все мужчины. Не то что женщины. Вы привыкли быть твердыми, крутыми — словом, мужчинами на все двести процентов. Почему ты так редко приходил к нам, Шелл?

— Не знаю.

И я правда не знал. «Что за черт! — подумал я. — Неужели нужно бросаться человеку на шею, чтобы выразить ему свою симпатию? Или посылать ему цветы?» И я вдруг подумал о цветах, которые пошлю Брауну.

Возможно, Келли как-то почувствовала, о чем я думаю. Или прочла на моем лице. Но так или иначе, самообладание вдруг покинуло ее. Она судорожно вздохнула и разразилась рыданиями. Слезы хлынули из ее глаз и залили щеки. Я хотел было подойти к ней и попытаться успокоить, но она отчаянно замотала головой и закрыла лицо руками. Приглушенный ладонями, ее изменившийся голос был едва слышим и прерывался рыданиями.

Она вскочила и, не отрывая рук от лица — сдавленные рыдания все еще вырывались у нее из груди, — бросилась вон из гостиной. Упала, поднялась и снова побежала к двери, ведущей в соседнюю комнату. Это печальное зрелище разрывало мне сердце. И даже когда я уже больше не слышал ее рыданий, они все еще звучали у меня в голове.

Я сидел и ждал, пока Келли успокоится и вернется в гостиную. Поскольку я не знал, сколько ей на это потребуется времени, то решил, что, наверное, мне следует уйти. Но как раз в этот момент Келли вернулась.

— Не уходи, пожалуйста, — сказала она.

Я взглянул на нее. Глаза опухли еще больше, но она взяла себя в руки и даже умылась и наложила косметику — веснушек как не бывало.

— Я...

— Знаю, — сказала она. — Ты собирался удрать от меня. Садись. Кофе наверняка остыл.

Действительно остыл.

— Мы можем положить туда немного льда, — предложил я, — и закусить солеными крендельками. Но коль скоро это не улучшит его вкуса, можно было бы...

Она улыбнулась, и это снова была улыбка Келли.

— Пожалуй, ты прав. — Она глубоко вздохнула. — Все, я справилась с собой. Я в полном порядке и намереваюсь продолжать в том же духе. Больше ничего подобного со мной не случится.

— Незачем извиняться.

— Я и не извиняюсь. Просто хочу, чтобы ты знал, что мы можем теперь говорить о Брауне, обо всем. И я больше не буду плакать. Ты понял, что я хочу сказать, Шелл?

— Конечно.

Келли унесла остывший кофе, вернулась и налила две чашки. Кофе еще можно было пить. Потом сказала:

— В полиции сообщили мне все, что знали. Сказали, что ты был с ним, когда он умирал. Расскажи мне все, Шелл, если можешь.

— Не о чем особенно рассказывать. Браун позвонил мне, сказал только, что в него стреляли. Вероятно, он собирался рассказать мне больше, но не успел. Я бросился ему на помощь и приехал как раз перед тем, как...

Келли спокойно спросила:

— Он что-нибудь сказал?

— Только одно слово, Келли. Это была фамилия — Фрост. Она тебе о чем-нибудь говорит?

Она молча покачала головой. Потом задала вопрос:

— У тебя есть соображения по поводу того, кто мог его убить?

— Только предположения. Я предпочел бы сначала выслушать твои.

Келли остановила взгляд своих зеленых глаз на мне:

— Кто мог быть заинтересован в его смерти, Шелл? Кто, как не Рейген? Возможно, даже не лично он, а эта его вонючая свора. Браун знал, что там творятся гнусные дела, и открыто говорил об этом. Просто вставал на собраниях и обличал их. Он боролся с ними изо дня в день, до последней минуты. И вот еще что, Шелл. В воскресенье ночью Браун взял из офиса папку с какими-то профсоюзными документами.

Меня словно обдало холодным ветром. — Повтори все, пожалуйста, помедленнее, — попросил я.

— В субботу вечером мы с Брауном ужинали здесь. В то время я не придала особого значения его словам, а сказал он тогда, что Рейген и его парни собираются в ту ночь на какое-то совещание. А еще он говорил о том, каким образом подчас пропадают документы местных отделений... ты же знаешь, что они были затребованы комиссией.

— Знаю.

— Он сказал, что и на сей раз будет как всегда: важные документы окажутся утерянными, или сгоревшими, или исчезнувшими еще каким-нибудь образом. В любом случае комиссии они будут недоступны. Ну, через несколько часов, после того как Браун ушел, около часа или двух ночи — это уже было воскресенье — он мне позвонил. Сказал, что выкрал какие-то профсоюзные документы, что влип в неприятности и что некоторое время ему придется где-нибудь отсиживаться, а потому дома не появится. — Келли сглотнула. — Это был наш последний разговор. Больше я его не видела.

— Давай-ка еще разок все сначала. Повтори сказанное им дословно, если можешь, вплоть до интонации.

— Зазвонил телефон, и я услышала в трубке: «Это Браун, Келли. Я очень тороплюсь. Сегодня ночью я взял кое-какие бумаги из папок Рейгена, и мне придется скрываться несколько дней». Я разволновалась и спросила, что все это значит. Он ответил что-то вроде: «После того как я выкрал бумаги, возникли небольшие неприятности, я наткнулся на одного из его парней. Но ты не волнуйся». Я спросила, что именно он взял, а он сказал, что и сам толком не знает — у него пока не было времени разобраться. Но он был уверен: это именно те документы, которые Рейген хочет скрыть от комиссии.

— Под комиссией, полагаю, следует понимать Хартселльскую комиссию?

— Да, Браун считал, что на сей раз комиссия как следует вздрючит Майка Сэнда и Рейгена, а может, еще и должностных лиц рангом пониже.

— Он много рассказывал тебе о Майке Сэнде, Келли?

Она покачала головой:

— Говорил только, что он еще более ловкий мошенник, чем Рейген, если только такое возможно. А что?

— Происходят странные вещи. Думаю, что Сэнд, в сущности, не играет главенствующей роли в Лос-Анджелесском отделении. Днем я навел справки относительно Сэнда, но похоже, чтобы узнать о его деятельности побольше, придется ехать в Вашингтон, где он проживает и трудится.

Я взглянул на Келли:

— Браун никогда не упоминал о Фросте? О докторе Гедеоне Фросте?

Она нахмурилась, стараясь припомнить, потом покачала головой:

— Нет. Никогда не слышала такого имени. А кто он?

— Он должен был выступить на заседании Хартселльской комиссии в качестве главного свидетеля. Вряд ли кто-то, кроме членов комиссии, мог знать об этом. Но Браун назвал мне это имя. А сегодня утром в нескольких кварталах от дома доктора Фроста я обнаружил автомобиль, который Браун взял напрокат утром в воскресенье вскоре после того, как позвонил тебе. Передний бампер с левой стороны покорежен. Похоже, в него ударилась другая машина, а может быть, его прижимали к обочине. А прошлой ночью мне довелось увидеть автомобиль, у которого передний бампер был помят с правой стороны.

Лицо Келли приняло озадаченное выражение.

— Зачем Брауну понадобилось брать автомобиль напрокат? И зачем он приезжал к этому доктору Фросту?

— Не могу понять, откуда он узнал имя Фроста, Келли! Я очень надеялся, что ты сможешь прояснить ситуацию.

— Ничего не понимаю... — Она замолчала, сокрушенно качая головой.

Через минуту я встал.

— И куда ты направляешься теперь, Шелл?

— Проедусь до штаб-квартиры профсоюза грузоперевозчиков. Вдруг повезет, и я застану там Рейгена.

— Не делай никаких... глупостей. А кроме того, если Рейген во всех этих махинациях увяз по горло, он тебе ничего не скажет.

— Конечно, ни с того ни с сего он не станет ничего рассказывать. И вообще постарается не ввязываться в беседу со мной. Но если я его хорошенько потрясу, может, что-то вытрясу из него. Попытка не пытка.

— Он никогда не бывает один. При нем неотступно находятся двое громил.

Двое громил? Тогда кое-что проясняется. Крупные профсоюзные боссы обычно имеют от двух до полудюжины телохранителей, занимающих должности профоргов или деловых агентов, но я знал, что у Рейгена их только двое: худое, сальное ничтожество по имени Ру Минк и киллер Кэнди — высокий красавец с порочными наклонностями. Я задумался об этих двух негодяях, а также о той парочке в сером «бьюике». Может, это как раз тот случай, когда два плюс два не равняется четырем, а остается все теми же Минком и Кэнди? У меня просто разыгралась фантазия? Но как бы то ни было, по спине забегали мурашки.

Келли проводила меня до двери. На улице было темно и горели фонари. Солнце уже село, в воздухе веяло прохладой.

— Шелл? — услышал я голос Келли и оглянулся:

— Да?

— Будь осторожен. Пожалуйста.

— Не беспокойся. Рейген нахлебается досыта и не будет просить добавки. Кроме всего прочего, примерно через неделю он предстанет перед членами комиссии. Он должен вести себя примерно.

— Должен-то должен, но... — Она немного помолчала. — В самом деле, Шелл, я хочу сказать... — Келли замялась, но потом снова заговорила: — После того, что случилось с Брауном... если что-нибудь случится с...

— Ничего не случится! — поспешил я ее успокоить.

Она закусила губу:

— У меня такое ощущение, что они до смерти забили не только Брауна, но и меня... — Она поморщилась. — Как будто что-то ужасное...

— Послушай! — перебил я ее. — Кончай. Определенно, они сейчас беседуют об ирландской удачливости, Келли. Но существует еще и ирландская отвага!

— Ну конечно! — улыбнулась она. — Я чуть было не забыла об этом.

Я наклонился и легонько чмокнул ее в губы. Это был не настоящий поцелуй, нечто вроде неозвученного «пока». Но когда Келли взглянула на меня снова, я увидел в ее зеленых глазах, помимо ласки, нечто непривычное. Но потом я вспомнил, что именно таким взглядом она провожала меня всегда и прежде.

— Чем стоять здесь как истукан, лучше приезжай завтра, — сказала она.

Я вышел на улицу. Дверь захлопнулась за мной, и стало темно. Я направился к своему «кадиллаку». А затем — к Рейгену, Минку и Кэнди.

Лос-Анджелесская штаб-квартира местного 280-го отделения «Национального братства грузоперевозчиков» находилась на бульваре Олимпик рядом с Альварадо, всего в двух милях от сердца деловой части города — можно сказать, почти на яремной вене. Местоположение казалось соответствующим, поскольку подразумевалось, что слово «братство» происходит не от слова «брат», а от слова «братва».

И казалось само собой разумеющимся, что парень, сидящий тут, подобно ядовитому зубу, был Джоном Рейгеном. Рейгена за глаза называли Весельчаком Джеком, потому что он редко улыбался. Вставал он по утрам угрюмый и угрюмый ложился спать, а самой смешной забавой считал перестрелку на кладбище. Вот уже пять лет он был председателем местного 280-го отделения профсоюза, и пять лет братва прямой дорожкой направлялась из тюрьмы в 280-е отделение.

И почти все это время мне приходилось расхлебывать неприятности то с одним, то с другим членом профсоюза грузоперевозчиков — перестрелки, наркотики, газовые бомбы и даже пару убийств. Поэтому по пути в штаб-квартиру я размышлял о братве и ее президенте. Рейген и Лос-Анджелесское отделение профсоюза грузоперевозчиков представляли собой как в миниатюре, так и в полную величину то, что делали Майк Сэнд и его подельники по профсоюзу в столице, а именно то, с чем боролась Хартселльская комиссия и Браун вместе со многими другими честными членами профсоюза.

Негодяй с помощью различных ухищрений карабкается на самую вершину власти, окружает себя точно такими же мерзавцами и уже не стесняется нарушать конституцию и процедуру выборов, так что становится совершенно невозможным отлучить нежелательных лиц путем голосования от руководства профсоюзом, особенно если подсчет голосов происходит в закрытом помещении с вместительными корзинами для мусора.

Рядовой член профсоюза, голосующий против или требующий честного тайного голосования — как это делал Браун, — зачастую как бы случайно подвергается нападению хулиганов, вооруженных ножами и рукоятками бейсбольных бит. А когда этот рядовой член профсоюза выходит из больницы, он обычно становится тише воды ниже травы. Иногда он прямой дорогой отправляется в морг и тогда успокаивается навечно...

Такова вкратце история местного отделения профсоюза грузоперевозчиков за номером 280 и Джона Рейгена, человека, на встречу с которым я ехал.

Когда я добрался до штаб-квартиры, в ее помещениях не светилось ни одно окно. Здание штаб-квартиры представляет собой огромный одноэтажный современной постройки особняк, выходящий фасадом на Олимпик и как бы отгороженный от проезжей части улицы выстроившимися в ряд ухоженными королевскими пальмами и тщательно подстриженным газоном. Общая автостоянка располагалась справа, стоянка чуть поменьше, для профсоюзных боссов, — в тыльной стороне здания. Я оставил свою машину на пустой общей стоянке и направился по цементной дорожке песочного цвета, ведущей ко входу в здание. Стеклянные двери были заперты, но, заглянув внутрь, я заметил слабый свет в дальнем конце коридора.

Я обошел здание и на парковке для боссов обнаружил два автомобиля — темно-зеленый «кадиллак» и светло-синий «линкольн». «Кадиллак» принадлежал Рейгену. За плотными шторами в одном из окон я различил свет, а по прежним своим визитам в штаб-квартиру я знал, что именно там находится кабинет Джона Рейгена. Ни одна из этих машин не была среди тех, которые я видел сегодня утром, но я проверил регистрационную карточку «линкольна». Автомобиль принадлежал Норману Кэнделло. Я захлопнул дверцу «линкольна» и направился к черному ходу, когда зазвонил телефон.

Звонок доносился из кабинета Рейгена. Я уже добрался до полуоткрытого окна, когда мужской голос сказал:

— Да, он самый. Рейген слушает.

Последовало молчание. Через плотные шторы я не мог разглядеть, что происходит внутри, однако мог слышать разговор, тихий и невнятный, но смысл его понять было все-таки можно.

Да и голос безошибочно принадлежал Рейгену — зычный, полный жизни, не очень музыкальный, но твердый и уверенный, — словом, голос, способный сразить собеседника наповал.

Потом я услышал:

— Да, привет, Таунсенд. Так, рассказывай.

Некоторое время он слушал своего собеседника на другом конце провода, затем разразился грубой бранью; выпустив очередь из слов, состоящих преимущественно из трех букв, он спросил:

— Кто? Честер Драм? Какого дьявола! Хочешь сказать, что этот Драм смог помешать?

Потом еще минуту спокойно слушал. Имя Таунсенд ничего мне не говорило, другое дело — Честер Драм. Это был мой коллега из Вашингтона, известный на всем Восточном побережье частный сыщик. Я с ним никогда не встречался, но знал о нем по отзывам и мог с уверенностью сказать, что он не из тех людей, которые общаются с такими подонками, как Рейген. Напротив, он считался одним из лучших специалистов в своем деле. Я был озадачен услышанным, но, пока размышлял об этом, Рейген снова заговорил.

Он заговорил неожиданно. И голос его был твердым. А когда голос Рейгена становился твердым, то у присутствующих неизменно возникало ощущение, что того и гляди под напором этого могучего голоса у Рейгена начнут вылетать зубы изо рта.

— Ты глупый бездельник! Мне что, приехать туда и сделать все самому?

Последовала пауза.

Затем:

— Угу. Позвони мне утром. — Он бросил трубку на рычаг.

Другой голос спросил:

— В чем дело, Джон?

И Рейген ответил:

— Я расскажу тебе дома. Пошли.

Я стремглав помчался к своему «кадиллаку», завел его и, подъехав к парковке для боссов, остановился рядом с «линкольном». Свет фар моего автомобиля упал на окна кабинета Рейгена как раз в тот момент, когда там выключили свет. Он сразу же был включен снова.

Я вышел из машины, хлопнув дверцей, вытащил свой пистолет 38-го калибра, проверил его и снова сунул в кожаную кобуру под мышкой. Потом направился к черному ходу.

Стеклянные двери были по-прежнему заперты. Я постучал.

Внутри и снаружи, у меня над головой, загорелся свет, парковка тоже осветилась. И я смог увидеть здание насквозь, вплоть до парадного входа. Всего в нескольких футах справа от меня был широкий коридор. Насколько я знал, там размещались кабинеты главных начальников. Через минуту из этого коридора вышел худой коротышка в темном костюме и белой рубашке с галстуком и направился к двери, но вдруг резко остановился и осмотрел меня с головы до ног. Его сальные черные волосы прилипли к черепу. С такого расстояния я не мог хорошенько его рассмотреть, но мог поспорить, что рубашка на нем была грязная. Я знал его: это был Ру Минк. Он тоже меня знал, и я видел, как с его до странности толстых губ сорвалось мерзкое короткое ругательство. Он быстро развернулся и исчез из виду.

Однако через минуту вернулся и отпер двери.

— Чего вам тут надо, Скотт? — спросил он не слишком вежливо.

Я протиснулся мимо него, и он повторил:

— Какого дьявола тебе тут надо?

— Войти.

Я прошел мимо него, повернул направо и проследовал по коридору к кабинету Джона Рейгена.

Я слышал, как у меня за спиной Минк захлопнул дверь.

И запер ее.

Я еще раз свернул направо и оказался в аппендиксе, где находился кабинет Джона Рейгена. Шаги Минка по полированному полу гулко отдавались эхом в просторном холле. Он догнал меня почти у дверей кабинета Рейгена и схватил за руку.

Вот чего я терпеть не могу, так это когда меня хватают за руку, особенно такие мерзавцы, как Минк. Я остановился и развернулся к нему.

На расстоянии в десять футов он тоже выглядел не особенно приятным, но вблизи был просто невыносим. Ростом всего в пять футов семь дюймов, а физиономия худая и узкая, словно сплющенная с боков. Это была как раз такая физиономия, которую хочется расплющить... с боков. Сальные черные волосы гладко зачесаны назад с высокого белого лба, а бегающие темные глазки сощурены. Его на удивление толстые губы, казалось, вываливаются изо рта — зрелище весьма неприятное.

Когда же он злился, они выпячивались еще больше, а сейчас Минк злился, и здорово. Над левой скулой у него был синяк, чуть припухший и уже потерявший свою изначальную синеву.

— Не так быстро, Скотт, — сказал он. — Уже довольно поздно...

— Руку!

— Что?

— Руку! Отпусти руку, тебе говорят! Или я тебе ее оторву!

Он быстро отдернул руку:

— Ты чертовски торопишься, Скотт. Нельзя вот так запросто сюда являться.

— Ладно. Доложи обо мне. Я хочу видеть Рейгена.

Минк подошел к двери кабинета, открыл ее, просунул голову и сказал:

— Этот чудак не говорит, чего ему надо. Похоже, я ему не понравился. — Он тихонько хихикнул.

— Впусти его, — распорядился Рейген.

Минк посмотрел на меня через плечо и широко распахнул дверь. Кабинет был обставлен с шиком — комфорт и роскошь.

На полу толстый ковер, стены обшиты панелями орехового дерева, отполированными до блеска. Слева находился большой, замысловатой формы письменный стол, обращенный овальным изгибом ко мне. За столом во вращающемся кресле восседал Джон Рейген. Весельчак Джек.

Вид у него был, как всегда, «жизнерадостный». Словно только что ему в живот угодила пуля. Рейгену было сорок пять лет, рост — чуть больше шести футов. Жилистый, словно хлыст, с крючковатым носом и с синевато-серыми мутными глазами.

Кожа на лице — темная, грубая и жесткая, как подошва. На верхней губе — шрам, и несколько небольших шрамиков на левой щеке. Мне его физиономия напомнила маринованную оливу с косточкой внутри. Вьющиеся волосы были аккуратно подстрижены.

Рейген указал мне на массивное современное кресло, стоившее не менее трехсот долларов, что составляло годовой взнос пятерых рядовых членов профсоюза.

— Усаживайтесь, Скотт, — сказал он.

Предложенное им кресло стояло слева от меня, спинкой к двери. Я ухмыльнулся, подошел к точно такому же, но справа от меня, развернул его к двери и уселся.

Рейген не слишком дружелюбно осведомился:

— Ну, Скотт, какого черта тебя принесло на этот раз?

— Пытаюсь узнать, кто убил Брауна Торна, — непринужденно бросил я. — Почему его убили, я уже выяснил, теперь мне надо установить, кто это сделал.

Тем временем Минк захлопнул дверь, и я оглянулся. Кэнди стоял рядом с Минком, привалившись к стене. Он прятался за дверью, когда я вошел, поэтому я его не увидел. Для начала заметим, что Минк был фигурой малопримечательной. Он всегда носил только темные костюмы, и вся его одежда напоминала облачение усопшего, словно он в любую минуту готов был лечь в гроб. Забальзамированный мертвец, но еще способный двигаться. Он был неразличим в толпе. И не только в толпе.

Трудно было заметить его появление или исчезновение. А уж рядом с Кэнди он вообще становился невидимкой.

Кэнди — это молодой парень по имени Норман Кэнделло.

Когда видишь его впервые, невольно думаешь, что ему место в Голливуде, в лучших кинофильмах. Но я-то имел возможность хорошенько его рассмотреть. Кроме того, знал его «послужной список».

Будучи еще совсем молодым громилой — ему сейчас всего двадцать четыре года, — он уже успел схлопотать два срока условно и отсидеть год в Сан-Квентине за вооруженное ограбление.

Он обладал всеми теми физическими данными, которых Ру Минк был лишен. Кэнди был чистюлей, сильным, красивым, с правильными чертами лица и с крепкими белыми зубами, густыми темными волосами, аккуратно уложенными, но с непослушным вихром на лбу, предвещающим раннее вдовство. Он имел репутацию удачливого покорителя женских сердец, однако это не сказалось на его росте. Ростом он был по меньшей мере шести футов трех дюймов, а весил около двухсот тридцати фунтов.

Они с Минком таращились на меня. Кэнди тихо сказал:

— Я слыхал, что Брауна убили, Скотт. Плохо дело.

— Угу. И когда ты услышал об этом?

Он, улыбнувшись, пожал плечами:

— Ну, сегодня днем.

Когда он улыбался, то становился вообще неотразимым.

— А я уж подумал, что, возможно, это было ранним утром.

— Как же это могло быть? — вежливо осведомился Кэнди. — Ведь сообщили, что Браун был убит приблизительно в это время. Так знай: я все это время спал сном младенца.

Кэнди не так уж просто завести. Я напрасно тратил на него время. Но Рейген с Минком заводились с полуоборота. И расколются именно они, если вообще кто-то расколется.

Крепкий голос Рейгена больно ударил по моим барабанным перепонкам.

— Куда ты клонишь? Хочешь сказать, что знаешь, почему этого негодяя пришили?

Я радушно улыбнулся ему во весь рот:

— Смотри, Рейген, о покойниках плохо не говорят. То же самое может приключиться и с тобой.

Угрюмые синевато-серые глаза заглянули в мои, и от этого его лицо сделалось еще безобразнее. Он был мерзавец, более мерзкий, чем Минк и Кэнди, вместе взятые, хотя при знакомстве с этими двумя типами казалось, что дальше уже ехать некуда. Он медленно поднял руку и потрогал шрам на своей губе.

Рейген всегда трогал шрам, когда пахло жареным, а сейчас не просто пахло, а прямо смердело. Он медленно проговорил своим отвратительным голосом, от которого более нежные уши завяли бы:

— Ты ведь не говорил, что меня могут убить, Скотт? Ты ведь не это имел в виду?

— Конечно же тебя могут убить, Рейген. Но я не это имел в виду. У тебя и с ушами не все в порядке, не говоря уже о губах.

Его глаза сделались еще злее, но я не унимался:

— Тебе следует получше прислушиваться к словам, Рейген. Вот почему я тут. Чтобы ты все как следует расслышал.

Его палец скользнул по шраму, идущему от левой ноздри к уголку рта. Когда Рейген только начинал работать в этой профсоюзной шайке-лейке, его здорово отделали, и этот шрам достался ему в качестве сувенира. А около дюжины других небольших алых шрамиков, похожих на следы женских ноготков, испещряли его левую щеку. Тот же парень, который оставил метку на губе, в другой раз приложил его лицом к гравийной дорожке, а три дня спустя отчалил куда-то. Странно, но с тех пор того парня никто не видел. Те дни давно миновали, однако шрамы постоянно напоминали Рейгену о себе.

И теперь, ощупывая пальцами свой шрам, Рейген смотрел на меня, мысленно желая, чтобы я тоже сгинул отсюда навсегда, подобно тому парню. Наконец Рейген оставил губу в покое и сказал:

— Давай выкладывай, что там у тебя, Скотт. И вали отсюда, хоть на ушах. — На самом деле он употребил более крепкое выражение, чем «на ушах».

— Нечего меня торопить. Тебе придется-таки меня выслушать, иначе будет большой шум. Так что выбирай!

— Мне не о чем разговаривать с копами.

— А как насчет Брауна Торна?

Рейген выплюнул ругательство из четырех букв, а потом сказал:

— Я не убивал этого недоноска, если ты к этому клонишь. Это не в моих правилах. — Он помолчал, а потом добавил, как-то слишком уж вежливо: — А что касается ребят, то они и блохи не задавят.

— Это потому, что у них нет блох. — Я посмотрел на Минка. — По крайней мере, у Кэнди их нет.

Полные губы Минка выпятились еще сильнее, и он стал здорово смахивать на верблюда, готового плюнуть, а это был дурной знак. Я решил больше не давить на этих ребят и, обращаясь к Рейгену, сказал:

— Хочешь узнать, что случилось с Брауном? И почему?

Он хотел. По крайней мере, это его заинтересовало. Возможно, даже слегка обеспокоило.

— Давай послушаем, — проронил он.

— Браун давно был для тебя как кость в горле. Он хотел, чтобы взносы, которые платят профсоюзные боссы со своих доходов, стали известны широкой публике, требовал аудита пенсионного фонда, фонда оплаты больничных, материальной помощи и всего прочего. Вот тогда-то все и началось. Но последней каплей, переполнившей чашу твоей ненависти, стало то, что Браун проник сюда вечером в прошлое воскресенье и взял кое-какие ваши документики. Он унес их, — я посмотрел на Минка, — после того, как столкнулся тут с одним типом, искусанным блохами, а потом в бюро проката на Сансет взял зеленый «форд»...

— Погоди-ка!

Ага, вот оно, задело за живое.

— Да?

— Ты говоришь, Браун проник сюда, в это здание, и унес что-то?

— Именно так.

— А откуда тебе это известно, Скотт?

Я ничего не ответил.

Рейген некоторое время молчал.

— Значит, он что-то украл. А что именно?

Вот в этом-то и состояла загвоздка. Я не знал, что именно.

И продолжал брать их на арапа.

— Документы «Братства грузоперевозчиков», материалы, с помощью которых тебя может здорово прижать этот Хартселл, записи, которые не могли бы попасть к нему в руки другим способом. И не говори, что это не так, Рейген.

Рейген молчал, как мне показалось, довольно долго. Я не знал, то ли он думает, то ли просто таращится на меня, а может, и то и другое одновременно. Но в конце концов, похоже, принял какое-то решение. Он расслабился и спокойно сказал:

— Кажется, тебе все об этом известно. Зачем мне отрицать?

Ага, значит, верно. По крайней мере, какая-то доля истины в этом есть. Я продолжал:

— Браун взял напрокат «форд». Он находился в машине, когда твои прихвостни срезали его и прижали к обочине...

Рейген прервал меня:

— Не так быстро, Скотт. Конечно, Браун залез сюда. И украл некоторые документы. Это же факт, зачем отрицать. Во всяком случае, теперь это ни для кого не секрет. На такое был способен только такой негодяй, как он. Гаденыш! Разве, черт побери, такому удастся выкрасть что-нибудь важное?

Мне не понравилось, какой оборот стал принимать наш разговор.

— Поясни-ка, — попросил я.

— Конечно, он взял кое-какие бумаги. Старье! — Рейген мерзко осклабился. — Неужели ты думаешь, что я оставил бы здесь что-то действительно ценное?! Торн пролистал пару папок, вытащил из них несколько разрозненных документов, вот и все. И ты считаешь, что я убрал его за то, что он спер какой-то ненужный хлам? Думаешь, у меня крыша поехала? Как раз за неделю до того, как я предстану перед ребятами из Хартселльской комиссии? Уж кем-кем, а полоумным я тебя никогда не считал.

— Браун наткнулся той ночью на Минка. Верно? И не рассказывай мне, что Минк налетел на дверь, когда хотел прибить мышь. А может, он схлопотал это сегодня ранним утром?

Я взглянул на Минка, потиравшего темный синяк на скуле.

Потом снова повернулся к Рейгену, когда тот спросил:

— С чего ты взял это, Скотт? Откуда... — Он осекся и, медленно повернув голову, посмотрел на Минка и Кэнди. — Ну да, этот мерзавец, должно быть, позвонил тебе, когда отчалил. Или, возможно, позвонил этой своей сестричке... — Он снова замолчал.

Я недоумевал по поводу его реакции. Рейген молчал около двух секунд. Фигура Кэнди маячила у двери. Нарастающее напряжение в комнате, казалось, стало осязаемым.

И тогда Рейген продолжил совершенно безразличным тоном, словно и не было той внезапной паузы:

— Значит, он наткнулся на Минка, врезал ему и удрал. Припустился через парковочную площадку. — Он обратил свои мутные серо-синие глаза на меня. — К тому времени, как Минк очухался и выскочил из парадных дверей, его и след простыл.

— Из парадных дверей?

— У нас было небольшое собрание в зале. Ты же знаешь, где у нас зал, не так ли? — Тон его стал ехидным.

Большой зал расположен как раз за парадными дверями в передней части здания. Келли сказала, что Браун что-то говорил насчет совещания Рейгена с его профсоюзной шайкой, которое должно было состояться в субботнюю ночь. Самым подходящим местом для этого был зал в здании профсоюза грузоперевозчиков. Все сходится.

Я сказал:

— Так, значит, старье, а?

— Хочешь сказать, что это тебе неизвестно? — Тон Рейгена не стал менее язвительным. — Судя по тому, что ты говорил, тебе известно все.

— Мне просто хотелось услышать это от тебя.

Рейген снова осклабился.

— Переписка, — сообщил он. — Протоколы. Плюс пачка аннулированных чеков, которые Браун Торн, вероятно, принял за выплату мафии или что-то в этом роде. Всякая муть. — Рейген буравил меня взглядом. — Не думай, что я в восторге от случившегося, Скотт. Я этого сопляка искал. Но не нашел. А если бы нашел, то не пощадил бы. — Он встал. — Вообще-то говоря, я предпочел бы видеть его живым.

— Еще бы!

Рейген направился к двери, кивнул Минку и Кэнди и вышел вместе с ними. Через несколько секунд он вернулся, прикрыв за собой дверь. Снова подошел к своему письменному столу и уселся во вращающееся кресло:

— Я сказал, что предпочел бы видеть Торна живым. И я от этих слов не отказываюсь. Чтобы иметь возможность отправить этого гаденыша в тюрьму за клевету.

— Конечно.

На задней парковочной площадке заработал двигатель. Через мгновение я услышал, как оттуда, набирая скорость, отъехала машина.

Я торопливо осведомился:

— Что это с ребятами?

— С ребятами? Что ты имеешь в виду?

— Куда это Минк с Кэнди так внезапно отправились?

— Это я велел им слинять. Разве ты не кончил играться с ними в детектива?

— Ну, насколько мне известно, они всегда стоят под дверью душа, чтобы подать тебе мыло. Как же ты мог позволить своей охране смыться?

— Да, я допустил промашку. Теперь понимаю. Мне и в самом деле надо было держать их при себе, пока ты находишься здесь.

Рейген наклонился вперед, положив локти на стол. Его мрачные глаза оказались на одном уровне с моими.

— Скотт, пойми, — заговорил он голосом, способным вышибить его собственные зубы, — я сегодня играл по твоим правилам. Только не думай, что ты и впредь сможешь вот так же являться сюда. Я ничего не должен тебе объяснять. Единственная причина, по которой тебя не вывели отсюда за ухо... — он, естественно, использовал отнюдь не протокольное выражение, — состоит в том, что эти чертовы сенаторы собираются устроить свое шоу на следующей неделе. Понял? Я потратил на тебя время, чтобы ты отстал от меня. Тебе понятно, Скотт?

Я сделал глубокий вдох, немного задержал дыхание, а потом выдохнул:

— Не обмочи штанишки, Рейген. Ты не можешь порвать мою членскую книжку или лишить меня работы, поэтому прекрати меня запугивать. Если ты чист в деле с Брауном, я не стану тебе докучать. Но если нет...

— Неужели ты не в силах понять своей тупой башкой, что у меня не было причины воевать с этим подонком?

Я уже и так понял все, что только сходило с языка этого парня. Внезапно я поднялся с кресла. Рука Рейгена дернулась примерно на дюйм вперед, но потом он медленно отвел ее чуть в сторону и коснулся ею другой руки. Может, Рейген счел, что я этого не заметил. Но это не так.

Однако я не заметил чуть приоткрытого ящика, находившегося в центре его письменного стола, рядом с его рукой. Рейген сам не носил оружия. Он поручал это своим парням. Да и смысла-то никакого не было в том, чтобы сидеть тут и дразнить меня, не имея пистолета под рукой. Почти наверняка оружие лежало в этом чуть приоткрытом ящике. Так зачем же Рейгену злить меня? Не ради же собственного удовольствия и не для того, чтобы спровоцировать меня на решительные действия, к которым я был почти готов. Мне стало не по себе.

Действительно, ему не было смысла отпускать своих телохранителей, пока я находился тут. Но и отчалить по собственному желанию они не могли. Значит, Рейген их куда-то послал.

Во мне росло беспокойство. Видимо, Рейген был ошеломлен... Я мысленно вернулся к нашему разговору и стал быстро прокручивать его в уме. Да, он был ошеломлен, узнав, что мне известно об изъятых Брауном документах.

Рейген тогда высказал предположение, что либо Браун позвонил мне, «либо этой своей сестричке...». И именно тогда он надолго замолчал, и именно тогда напряжение в комнате, казалось, резко подскочило. Значит, это произошло, когда Рейген упомянул о Келли, когда он подумал о Келли.

Мое беспокойство переросло в тревогу. Почему Рейген не сказал, что Браун, возможно, виделся с Келли? Почему он сказал, что Браун позвонил именно ей? Напрашивался только один ответ: Рейген знал, что Браун не мог увидеться с ней.

Я быстро взглянул на него и увидел, что он пристально наблюдал за мной, медленно водя пальцем по шраму на губе.

Я собрался с мыслями. Рейген мог знать, что Браун не виделся с Келли, только потому, что сразу же после кражи установил наблюдение за Келли и ее домом.

Я был уверен: Рейгена ошеломила именно мысль о Келли.

Ведь сразу после этого он и услал куда-то своих головорезов.

Наверняка к Келли домой. И сейчас они были уже на пути туда.

У меня застучало в висках.

— Ты уверен, что бумаги, которые взял Браун, действительно сущая ерунда? — спросил я Рейгена. — Тебе и правда все равно; получишь ты эту ерунду назад или нет?

— Правда.

Я чуточку отвлекся от Рейгена, и он успел слегка подвинуться к столу и сунуть руку в ящик. Я прекрасно понимал, что она сжимает рукоятку пистолета.

— Ведь это Минк и Кэнди уехали, Рейген? — небрежно спросил я.

Я встал, стараясь не делать резких движений, подошел к окну и раздвинул шторы. Мой «кадиллак» и машина Рейгена стояли на месте. «Линкольна» конечно же не было.

— Здесь никого нет, Скотт, — сказал Рейген очень тихо.

Я вернулся к своему массивному креслу, непринужденно откинулся на его спинку и сказал:

— Я надеялся, что они проторчат тут чуть дольше.

Говоря это, я водил руками по подлокотникам кресла. Тяжело мне придется. Но не слишком. Потом, вцепившись в подлокотники, я сказал:

— Может, будет другой случай...

И тогда, рывком подняв кресло, я метнул его в Рейгена.

Пистолет у него действительно был наготове, и он выстрелил.

Прогремел выстрел, такой громкий, словно палили из пушки, но пуля угодила в кресло. Я видел, как она туда вошла, прежде чем кресло обрушилось на Рейгена. Я оттолкнулся одной ногой от пола и прыгнул, спланировав над столом, на Рейгена, когда он, уклонившись от летящего на него кресла, снова развернулся ко мне, наставив на меня пистолет.

Но тут я бросился на него. Рейген издал отчаянный вопль и повалился на пол. Я приземлился поверх него и, когда он попытался выстрелить в меня, проворно выхватил левой рукой у него пистолет. Я уперся коленом в пол, сжал правую руку в кулак и нацелил его в челюсть Рейгену, но слегка промахнулся, поэтому размахнулся еще раз и уже влепил ему как следует.

Рейген опрокинулся на спину. Я забросил пистолет в дальний конец комнаты, кинулся к телефону и набрал номер Келли. Может быть, еще не поздно. В трубке были слышны гудки, длинные гудки...

На полу зашевелился Рейген. Слушая гудки в телефонной трубке, я не сводил с него глаз. Он грязно выругался сквозь зубы, взгляд его угрюмых темных глаз сделался диким, кровь сочилась из уголка рта.

— Сукин сын, — прошипел он. — Я убью тебя, убью тебя, ублюдок, я убью...

Но к тому времени я уже поспешно ретировался. Телефон еще продолжал гудеть, когда я швырнул его на стол, аппарат соскользнул со стола и упал на пол. Я вихрем пронесся по коридору и кинулся к своему «кадиллаку». Сейчас мои мысли были заняты исключительно Минком и Кэнди.

А потом тревога о Келли вытеснила все прочие мысли и чувства.