Глава 13
Эван наблюдал за погрузкой багажа так увлеченно, как будто репетировал важную сцену очень серьезного фильма. Но в его распоряжении был лишь Конрад. На тротуаре громоздились кофры, картонные коробки и пластиковые мешки.
— Дорогуша, — Конрад увидел меня. — Ради Бога, раздобудь немного льда.
— Не понял, — сказал я.
— Лед, — повторил он, — для хранения пленки.
— А пиво не забыл?
— В красной коробке.
Пиво стояло в машине. Я принес колотый лед. Конрад высыпал его на дно желтого ящика, сверху положил коробки с пленкой, тщательно закрыл и поставил в багажник. Эван заметил, что если мы и дальше будем работать в таком темпе, то в Парк Крюгера попадем только к вечеру.
К одиннадцати часам машина была набита, что называется, под завязку, а на тротуаре все так же лежали ящики, коробки, штативы, кассеты — все, что так необходимо кинооператору.
Эван размахивал руками, как безумный. Как будто знал волшебное слово, способное загнать все это в машину. Конрад дергал себя за усы. Я открыл багажник своей машины, бесцеремонно побросал все туда и сказал Конраду, что разберемся, когда приедем на место.
Затем мы выпили пива и около полудня двинулись в путь. Добрых пять часов ехали мы на северо–восток от Иоганнесбурга и поднялись еще на сотню метров над уровнем моря. Воздух становился все суше, и нужно было все чаще останавливаться, чтобы чего–нибудь выпить.
В пять мы подъехали к воротам Нумби, въезду в заповедник. Отсюда Парк Крюгера тянулся на триста двадцать километров к северу и на восемнадцать километров к востоку. Парк не огорожен, так что звери могут покинуть его, если им там не нравится. Ворота Нумби — это деревянный шлагбаум, охраняемый двумя смотрителями–неграми в форме, и небольшой домик неподалеку. Эван показал смотрителю пропуск на два автомобиля и разрешение на проживание в кемпингах, он поставил печати и поднял шлагбаум.
Пурпурные и фиолетовые бугенвилии сменились обычной растительностью. Заповедник был буквально выжжен солнцем. За много месяцев здесь не выпало ни капли дождя. Узкая дорога вела в глубь высохших зарослей, и единственное, что напоминало о людях, — это его асфальтовое покрытие.
— Зебры! — крикнул Конрад.
Я увидел стадо пыльных зебр, они лениво обмахивались хвостами.
К счастью, у Конрада был план заповедника. Нам нужно было попасть в кемпинг с прекрасным названием Преториускоп, но, как вскоре выяснилось, здесь была масса узких, извилистых и пересекающихся дорог, так что можно было заблудиться и чрезмерно углубиться в джунгли, где, как нас заверили, водятся огромные стада львов, носорогов, буйволов и крокодилов.
Ну и, конечно, слонов.
Кемпинг, расположенный на просторной площадке, был огорожен высокой проволочной сеткой. Кирпичные, крытые соломой домики напоминали красные бочки, накрытые соломенными шляпками.
— Рондавеле, — сказал Эван. Он зарегистрировал нас в конторе, и мы отправились на поиски отведенных нам помещений. Каждый из нас получил в свое полное распоряжение отдельный домик: две кровати, стол, стулья, встроенный шкаф, душ и кондиционер. Одним словом, полный комфорт в сердце джунглей.
Эван постучал в мою дверь и объявил, что мы отправляемся на вылазку. Ворота кемпинга запирались на ночь в шесть тридцать, так что у нас было от силы минут сорок на то, чтобы сориентироваться на местности и увидеть стадо павианов.
— Мы не успели разгрузиться, — сказал Эван, — поэтому поедем на твоей машине.
Я вел машину, они наблюдали. Павианы сидели на пригорке, с увлечением ища друг у друга насекомых, а чуть дальше антилопы обгладывали какие–то ветки, лишенные листьев. И никаких слонов.
— Давайте возвращаться, пока не заблудились, — предложил я, и мы вернулись за несколько секунд до того, как закрыли ворота.
— Что было бы, если бы мы опоздали? — спросил я.
— Пришлось бы ночевать в джунглях, — авторитетно ответил Эван. — Если они закрыли, то сам Господь ничего не поделает.
Эван, как обычно, делал вид, что черпает информацию из воздуха, но, как выяснилось позже, он нашел в конторе памятку и проштудировал ее. Памятка советовала не открывать окна автомобилей и не орать «Зебра!» или «Лев!», потому что животные этого не любят. Они не боятся машин и не обращают на них внимания, но если из автомобиля высовывается какая–нибудь часть человеческого тела, в животных просыпается аппетит, и они бросаются в атаку.
Конрад достал из багажника ящик с пивом, и мы занялись утолением жажды. Воздух был мягким и теплым.
Обстановка была спокойной, и даже присутствие Эвана не могло ее испортить. У нее был один недостаток — она создавала ощущение безопасности.
* * *
На следующий день мы отправились в джунгли на рассвете и завтракали в Скукузе. Здесь и заночевали.
Скукуза был побольше Преториускопа, и администраторы Эвана сняли для нас рондавеле высшего класса, а также проводника, что было бы просто великолепно, если бы он не был потомком буров, с трудом изъясняющихся по–английски. Высокий, медлительный, неразговорчивый человек — полная противоположность Эвану.
Хаагнер переводил английский вопрос на африкаанс, потом формулировал ответ, переводил его на английский и только потом открывал рот, что бесило Эвана, но Хаагнер плевал на это и не терял душевного равновесия. Конрада это от души веселило, хотя он старался не показывать вида; как слуга, наблюдающий за тем, как его строгий хозяин падает, поскользнувшись на банановой кожуре.
Теперь мы передвигались на вездеходе Хаагнера, куда Конрад перенес «Аррифлекс», звуковую аппаратуру, желтый ящик, магнитную ленту, карты, блокноты, альбом для эскизов, фрукты, пиво и бутерброды в пластиковых мешочках.
— Олифант, — неожиданно произнес Хаагнер, которому Эван уже раза три рассказывал о цели нашей экспедиции, и остановил машину.
— Вон там, внизу.
Мы посмотрели и увидели несколько деревьев, кусты и небольшую речушку.
— Слишком далеко, чтобы снимать, — сказал Эван. — Нужно подъехать поближе.
— Они на другой стороне реки, — сказал Хаагнер. Река Саби. Саби на языке банту означает «страшно».
Я был уверен в том, что он не подначивает Эвана. Хаагнер делился информацией. Узенькая, ничем не примечательная речушка мирно пересекала долину и выглядела ничуть не более страшной, чем Темза.
Хаагнер тыкал пальцем в разную живность, но Эвана не интересовали ни хохлатые сойки, ни зеленые мартышки, ни гну, ни стада грациозных очаровательных антилоп. Его интересовали исключительно кровожадные твари вроде гиен, грифов и, в особенности, львы и гепарды, которые даже здесь встречаются крайне редко.
Больше всего он желал видеть «олифантов». Эван взял на вооружение это местное слово, оно нравилось ему, он повторял его на разные лады так, как будто сам его придумал. Когда Хаагнер показал нам лежащую на дороге слоновью кучу, восторгу Эвана не было границ. Он приказал остановить машину и заставил Конрада отснять не меньше десяти метров пленки в разных ракурсах.
Хаагнер невозмутимо поставил машину так, чтобы Конраду было удобней снимать. Он не скрывал, что считает Эвана сумасшедшим, а я беззвучно хохотал, пока не разболелось горло. Будь слон рядом, Эван заставил бы его сделать дубль — еще две или даже три кучи. Для Эвана это было бы вполне нормальной вещью.
Эван с нескрываемым сожалением расставался с кучей, судя по всему, он размышлял над тем, как использовать ее наиболее символично. Конрад заявил, что мечтает о пиве, в ответ Хаагнер протянул руку и сказал: «Ондер–Саби», что оказалось названием кемпинга, как две капли воды похожего на предыдущие.
— Олифанты есть у реки Салии, — сообщил Хаагнер после короткой беседы с группой своих коллег. — Если мы поедем сейчас, мы сможем их увидеть.
Эван, разумеется, пожелал, чтобы мы поехали немедленно, так что пришлось расстаться с приятной прохладой.
— Сегодня жарко, — сказал Хаагнер. — Завтра будет еще жарче. Еще немного, и пойдет дождь. Тогда все будет зеленым.
— Нет, нет, — забеспокоился Эван. — Мне нужна именно засуха. Сожженная солнцем растительность. Я хочу, чтобы заповедник выглядел так, как сейчас — враждебным, бесплодным, агрессивным, страшным, злым и беспощадным.
Хаагнер ничего не понял. Он долго думал, а потом повторил:
— Через месяц будет дождь, и Парк станет зеленым. Очень много воды. Сейчас воды мало. Речки высохли. Олифанты ходят к большой реке, к Салии.
Мы проехали два километра, после чего остановились около просторной хижины на краю обширной долины. Под нами текла река Салия, и мы действительно увидели олифантов. Большая семья — папа, мама и детки, — весело плескались в воде. Родители поливали детей из хобота.
Место, где остановился Хаагнер, было специальной площадкой, поэтому он позволил нам выйти из машины. Мы с удовольствием размяли ноги и полезли в красный ящик. Потом Конрад держал в одной руке камеру, в другой — банку с пивом, а Эван, чрезвычайно возбужденный, пытался заразить нас своим энтузиазмом.
Я присел рядом с Хаагнером и распаковал бутерброды. Было не меньше тридцати пяти градусов в тени. Хаагнер предупредил Эвана, чтобы он далеко не уходил и не дразнил львов, но Эван был уверен, что с ним ничего не может случиться, и оказался прав. Он убедил Конрада пройти с ним метров сорок по направлению к реке, чтобы съемка была выразительней. Хаагнер беспокоился и кричал, чтоб они вернулись. Он сказал мне, что его непременно вышвырнут с работы, если он будет вести себя иначе.
Вскоре Конрад вернулся. Он заявил, что слышал, как в кустарнике рычало «неизвестно что».
— В заповеднике тысяча двести львов, — сказал Хаагнер. — Если хотят есть, нападают. Только львы убивают на территории заповедника тридцать тысяч разных животных за год.
— Господи! — вздохнул Конрад. Видно было, что замысел Эвана с каждым часом нравится ему все меньше и меньше.
Через некоторое время пришел Эван, целый и невредимый. Хаагнер смотрел на него с ненавистью.
— На севере олифантов больше, — сказал он с нажимом, давая понять, что олифанты любят жить вне его района.
Эван немедленно успокоил его.
— Завтра. Завтра мы поедем на север и заночуем в кемпинге Сатара.
Несколько успокоенный, Хаагнер отвез нас в Скукузу. По дороге он хмуро указывал на каждое встречавшееся нам животное и называл его.
— Можно пересечь парк верхом? — спросил я. Хаагнер категорически затряс головой.
— Очень опасно. Опаснее, чем идти пешком… Хотя пешком тоже очень опасно, — добавил он, глядя на Эвана в упор. — Если автомобиль поломается, ждите, когда подъедет другой, и просите, чтобы сообщили о помощи на ближайшем кемпинге. Не выходите из машины. Не ходите по заповеднику пешком. Особенно ночью. Лучше ночевать в автомобиле.
Эван слушал его без всякого внимания. Он тут же указал на один из ближайших проселков. При въезде на него висела табличка «въезд воспрещен». Эван спросил Хаагнера, куда ведут эти дороги.
Одни к поселкам охранников, — ответил Хаагнер после долгой паузы. — Другие — к водопоям, противопожарным просекам. Это дороги для смотрителей. Не для гостей. Туда нельзя ездить.
Он смотрел на Эвана с подозрением.
— Нельзя, — добавил он. — Воспрещается.
— А почему?
— Площадь заповедника — тридцать тысяч квадратных километров. Можно заблудиться.
— У нас есть карта.
— Боковые дороги не обозначены на карте.
Эван, протестуя всем своим видом, уничтожал бутерброд за бутербродом. Покончив с ними, он открыл окно, чтобы выбросить полиэтиленовый пакет.
— Нельзя! — крикнул Хаагнер. Эван замер.
— Почему?
— Животное съест и подавится. Пленка убьет зверя.
— Ну, ладно, — буркнул Эван и передал пакет мне, чтобы я положил его в ящик. Но ящик был заперт, и я сунул пакет в карман. Через минуту Эван выбросил в окно остатки сандвича с сыром и помидорами.
— Нельзя кормить животных, — автоматически отреагировал Хаагнер.
— Почему? — в очередной раз спросил Эван.
— Не надо приучать животных к тому, что в автомобилях есть пища.
Этот аргумент сразил Эвана. Конрад подмигнул мне, а я сидел с каменным лицом и лопался от смеха.
В связи с тем что мы, к несчастью, встретили слона, который помахал нам ушами с расстояния, не превышающего длину крикетного молотка, мы вернулись в кемпинг перед самым закрытием. Несмотря на то что солнце быстро садилось, Эван и слышать не хотел о возвращении: он всюду видел великолепные аллегории и приказывал Конраду снимать километры пленки, каждый раз используя новые фильтры. Он хотел установить штатив на дороге, но Хаагнер возразил против этого таким наводящим страх голосом, что Эван вынужден был отказаться от своих намерений.
— Олифант — это очень опасный зверь, — сказал Хаагнер, и Конрад торжественно поклялся, что нет такой силы, которая заставит его покинуть машину. Хаагнер утверждал, что если слон машет ушами, то это значит, что он чем–то рассержен, а поскольку он весит, по меньшей мере, семь тонн и стартует со скоростью около сорока километров в час, нам лучше улетучиться.
Однако Эван был убежден, что слон не посмеет напасть на таких выдающихся личностей, как Э. Пентлоу, режиссер, и Э. Линкольн, киноактер. Ему удалось убедить Конрада, но Хаагнер не снял ногу со сцепления. Когда слон сделал шаг в нашу сторону, Хаагнер так рванул с места, что Конрад вместе с камерой очутился на полу.
Я помог ему подняться, а Эван высказал свои претензии Хаагнеру. Хаагнер, как видно, потерявший терпение, не менее энергично остановился, поставил вездеход на ручной тормоз и сказал:
— Хорошо. Подождем.
Слон вышел на шоссе. Он был в какой–то сотне метров от нас. Его уши развевались, как флаги.
Конрад посмотрел назад.
— Поехали, дорогуша, — сказал он самым ласковым тоном.
Хаагнер стиснул зубы. Слон припустил рысью. Это начинало действовать на нервы. Эван, наконец, сломался.
— Поехали! — закричал он. — Старина, разве ты не видишь, что он атакует?
У этого слона были очень красивые большие бивни. Хаагнер рванул, и слону досталась лишь туча пыли в морду.
— А что будет, если появится другой автомобиль? — спросил я. — Он же попадет прямо на эту разъяренную скотину.
Хаагнер покачал головой.
— Уже поздно. Все машины вернулись в кемпинг. А олифант сейчас уйдет в буш. На шоссе ему нечего делать.
Конрад посмотрел на часы.
— Как долго мы будем ехать? — спросил он.
— Если не будем останавливаться, — ответил Хаагнер, явно злорадствуя, — то полчаса.
— Но сейчас уже четверть седьмого, — забеспокоился Эван.
Хаагнер пожал плечами. Эван явно нервничал. Это вызвало улыбку на лице проводника, блаженную гримасу удовлетворения. Хаагнер включил фары и свернул на один из проселков. Через несколько минут мы оказались в деревушке, образованной современными домишками, садиками и уличными фонарями.
Мы с удивлением разглядывали ее. Типичный современный пригород, полный зелени и цветов, среди выжженных джунглей.
— Это поселок смотрителей, — объяснил Хаагнер. — Мой домик третий отсюда. Здесь живут и работают белые. Работники и смотрители банту живут в другом поселке.
— А львы? — спросил я. — Разве здесь безопасно?
Он усмехнулся.
— Вообще–то, да.
Мы уже свернули на шоссе.
— Ну, может быть, и не совсем безопасно, — сказал вдруг Хаагнер. — Ночью никто не отходит далеко. А львы редко заходят к людям… Кроме того, у нас хорошие ограды… Но однажды именно на этой дороге, между поселком и кемпингом, лев напал на молодого банту. Я хорошо знал этого парня. Его предупреждали, чтобы он не шлялся по ночам… Это было страшно.
— А львы часто нападают на людей? — спросил я. Мы остановились перед нашим рондавеле.
— Да нет. Очень редко. А если случается, то всегда на местных. Никогда на приезжих. В машине безопасно.
Он еще раз красноречиво поглядел на Эвана.
* * *
Перед ужином я заказал разговор с Англией. Мне сказали, что придется подождать, но в десять я уже разговаривал с Кейт.
— Все в порядке, — сказала она. — Ребята шалят, как обычно. Я была вчера у Нериссы. Мы провели вместе целый день. Мы никуда не выходили, она страшно слаба. Но она не хотела меня отпускать. Мне удалось разузнать все. Но длилось это очень долго.
— Что она сказала?
Ты был прав. Она действительно сказала Дэну, что больна болезнью Ходжкина. Говорит, что сама еще не знала, что это такое, но ей показалось, что Дэн не воспринял это, как что–то особенное, он только сказал, что всегда считал, что это болезнь молодых.
— Если он знал это, — подумал я, — то он знал и много больше.
— Он прожил у нее десять дней, и за это время они подружились. Так сказала Нерисса. Перед его отъездом в Америку она сказала, что завещает ему своих лошадей. Еще она сказала ему, что часть своего состояния она разделила между несколькими друзьями, а ему, как единственному родственнику, завещает остальное.
— Счастливчик!
— Так вот… Несколько недель тому назад, в конце июля — начале августа он вновь приехал. Это было как раз тогда, когда ты снимался в Испании. Нерисса уже знала, что умирает, но не сказала ему об этом. Но она показала ему завещание, потому что оно его явно интересовало. Когда он прочитал завещание, он сказал, что желает ей прожить еще сто лет. И вообще он был чертовски мил.
— Вот лицемер!
— Ну, не знаю. В том, что ты придумал, есть огромное «но».
— А именно?
— Дэн не виноват в том, что лошади Нериссы последнее время проигрывают на скачках.
— Почему?
— Потому что, когда Нерисса сказала, что ее беспокоит эта история, именно Дэн посоветовал ей просить тебя разобраться во всем на месте.
— Не может быть! — воскликнул я.
— Говорю тебе, это была его идея.
— Тут сам черт ногу сломит.
— Если бы он комбинировал, то наверняка не стал бы давать такой совет, не так ли?
— Пожалуй, так.
— Не принимай все это близко к сердцу.
— Но других предположений у меня нет.
— Ничего не поделаешь. Да и незачем ей знать, что ее любимый племянник — дрянь.
— Пожалуй.
— И потом, если бы Дэну приспичило, он мог бы узнать все без всякого труда. Завещание постоянно лежит на столике в салоне. Как только я о нем заговорила, Нерисса дала его мне. Ее интересует реакция людей. Если хочешь, я скажу, что она завещала нам.
— Валяй, — сказал я без особого энтузиазма. Я продолжал думать о Дэне.
— Мы получим акции какой–то фирмы, которая называется «Ройд», она оставляет мне кулон с бриллиантом и кольца. Она показывала… Красота необыкновенная. Я сказала, что это слишком дорогой подарок. А она попросила меня примерить — хотела посмотреть, подойдут ли они мне. Она была так довольна… Я бы сказала, счастлива… Нет, я не смогу… Господи…
— Не плачь, любимая.
— У нее боли. Какая–то железа разрослась и давит на нерв.
— Мы сходим к ней, как только я вернусь.
— Да… — вздохнула Кейт. — Как я хочу видеть тебя!
* * *
Я положил трубку и вышел на улицу. Африканская ночь была тиха. Единственным звуком был шум генератора, снабжавшего Скукузу электричеством. Да неистово стрекотали цикады.
Нерисса дала ответы на все мои вопросы.
Теперь я знал.
Кто–то затеял очень рискованную игру. Очень.
И ставкой в этой игре была моя жизнь.
* * *
Я вернулся и заказал еще один разговор. Слуга просил меня подождать. «Ван Хурен слушает», — услышал я голос Квентина. Я сказал, что понимаю, что задаю бестактный вопрос, и при первой же нашей встрече объясню, в чем дело, но мне нужно знать, каков пай Нериссы.
— Такой же, как мой, — ответил он сразу же. — Она унаследовала после Порции весь пакет акций моего покойного брата.
Я поблагодарил его. Но я не испытывал радости.
— До встречи на премьере, — сказал Квентин. — Мы ждем с нетерпением.
* * *
Я долго не мог заснуть. Казалось бы, что может угрожать мне в охраняемом кемпинге? Эван и Конрад храпят по соседству.
В конце концов я проснулся не в постели.
Я находился в автомобиле, взятом мною напрокат в Иоганнесбурге. Автомобиль находился в Парке Крюгера. Было светло. Были деревья, кусты и сухая трава. Не было ни одного рондавеле.
У меня в носоглотке стоял тошнотворный запах эфира, голова моя кружилась, моя правая рука была пропущена сквозь рулевое колесо, а запястья сковали массивные наручники.
