«Сегодня ночью Бог забрал твоих котят», — сказал однажды владелец багетной мастерской Ханс Карло Петерсен своей шестилетней дочери Лайле, ласково поглаживая ее по головке той же рукой, которой накануне вечером положил семерых котят в мешок, чтобы отнести к ручью позади дома и утопить. Лайла — отец только что купил ей большую порцию мороженого — почувствовала, что мягкое мороженое почему-то начинает горчить, а когда отец пять лет спустя, забрав ее из дома тетки, повез к лесному озеру, где, купив ей самое большое мороженое из продававшихся в лавке мороженщика, сказал: «Сегодня ночью Бог забрал твою маму», — он не только произнес страшные слова, но и на всю жизнь внушил дочери отвращение к Богу и к сладкому.

Ханс Карло Петерсен встретился со своей рано умершей женой на семейном дне рождения. Она была его дальней родственницей, и его с первого взгляда поразила ее хрупкая красота; она же спокойно сидела за столом, позволяя ухаживать за собой добродушным дядюшкам и ревнивым тетушкам. После обеда он повел ее в сад, где попросил выйти за него замуж. Ему тогда было 23 года, Элизабет 19, и когда она услышала его признание в любви, то расхохоталась так, что мой молодой дедушка побледнел. Праздничный день еще не закончился, но все уже знали, что Ханс Карло собирается жениться, и ревнивые дядюшки и добродушные тетушки стали поддразнивать его, называя «ухажером» и «хитрецом». Краснея от стыда, он дал себе слово приложить все усилия, чтобы завоевать ее. Уже два дня спустя он отправил с посыльным хрупкой Элизабет, которая не вставала с постели после полных впечатлений выходных, букет белых лилий. Но поскольку один-единственный букет ничего не изменил, он продолжал посылать букеты в таком количестве, что это подорвало его финансовое положение и наполнило воздух в доме будущих тестя и тещи благоуханиями — так мне всегда и описывали бабушку, которую я никогда не видел: она лежит в постели, бледная как ангел, в окружении цветочных джунглей, которые дедушка тщательно подбирал в соответствии с характером своей будущей жены. Это означало: никаких роз или подсолнухов, а лишь лилии, нежные тюльпаны, белые ландыши со сладковатым ароматом — от которого она начинала задыхаться во время приступов мигрени. Прошел год, прежде чем она позволила ему сопровождать ее во время прогулки вокруг ближайшего лесного озера, и еще год, прежде чем ему было позволено взять ее за руку. Однажды весной, когда они шли, взявшись за руки, по берегу озера, она остановилась и сказала: «Ну вот, Ханс Карло, теперь ты можешь снова спросить меня». Ханс Карло был настолько счастлив, что совершенно забыл задать ей сам вопрос, но свадьбу-то, конечно, сыграли, и вот, когда настала брачная ночь, Элизабет лежала, смертельно бледная, тяжело дыша от мигрени, на брачном ложе, не будучи в состоянии подарить своему супругу даже мимолетный поцелуй.

Разочарованный Ханс Карло выключил свет и лег спать, но рано утром он уже больше не мог себя сдерживать. Он нежно ласкал ее бледное тело в утреннем полумраке, нашептывал ей ласковые слова и обворожил ее всей той преданностью и страстью, какие за три долгих года ухаживания накопились в нем.

И Элизабет действительно ожила, на лице появился румянец, плотские радости уже не пугали ее, и в ее поведении появилась какая-то детская бесшабашность, о которой родственники даже и не подозревали. Уже через две недели после свадьбы она попросила прокатить ее на мотоцикле, которому до тех пор был закрыт путь во двор тещи и тестя, так как один звук мотора мог на несколько дней приковать ее к постели. «Черт возьми, как здорово!» — восторженно кричала она из коляски. Прошло не более трех месяцев, и вот уже она сама могла управлять мотоциклом, а Ханс Карло сидел в коляске, когда они в выходные и по праздникам неслись куда глаза глядят. Так вот и прошли два коротких, но насыщенных года, но больше всего им запомнилась поездка на мотоцикле в предвоенный Берлин, где к ним пристал пьяный норвежец, который опрометчиво разгуливал по Потсдамской площади с нацистским флагом, на котором были ругательства и непристойные рисунки. Лишь находчивость Ханса Карло спасла норвежца от неприятностей: при появлении Гитлерюгенда дедушка просто-напросто сорвал флаг с древка и засунул его в карман. И когда они позднее сидели в прокуренной немецкой пивной с этим самым норвежцем, который рассказывал всякие морские байки, и его немецким собутыльником, Элизабет откинулась на стуле, укусила Ханса Карло за мочку уха и прошептала: «Жизнь прекрасна». Позднее, в тот же вечер, когда норвежец со своим компаньоном куда-то исчезли, влюбленные супруги вернулись в комнату, которую они снимали, где раздели друг друга и стали предаваться безумной и страстной любви — до тех самых пор, пока первые лучи солнца не проникли в комнату через занавески и они не убедили друг друга в том, что жизнь действительно прекрасна.

Но на этом и закончилась внезапно начавшаяся пора расцвета. Вскоре всем стало ясно, что Элизабет беременна, и она, большую часть жизни чувствовавшая недомогание, снова начала страдать от мигреней. Во время бессонницы она, смертельно бледная, бродила по дому, от низкого гемоглобина у нее кружилась голова, а приступы кашля стали сотрясать ее хрупкое тело. Поначалу все надеялись, что после родов ее здоровье поправится, но от появления при помощи кесарева сечения маленького Гарри все стало только хуже: мотоцикл задвинули в самый дальний угол сарая, Ханс Карло, чтобы не беспокоить жену шумом мотора, стал ездить на работу на велосипеде. Разрисованный нацистский флаг, который дедушка прихватил домой на память об их берлинском путешествии, припрятали в шкаф в подвале, и злые языки из числа родственников начали возмущаться Хансом Карло, утверждая, что тот своим бездумным образом жизни чуть не лишил жизни свою хрупкую жену. Родственники вторгались в дом, требовали закрыть окна и задернуть шторы — и прежде всего, требовали тишины.

Вскоре дом наполнился незаметными, постоянно что-то стряпающими, шепчущимися тетушками, они до смерти пугали маленького Гарри ужасными историями о живущих в речке водяных и о черных дырах в погребе, они нашептывали ему сказки о двуглавых драконах, которые выйдут из стены и откусят его маленькую писю, если он не будет себя хорошо вести и не перестанет беспокоить маму. Запах болезни, вонь от стоялой цветочной воды висели в доме, и одновременно начали сокращаться доходы от багетной мастерской Ханса Карло: шла война, а кому нужны рамы для картин, когда страну оккупировали немцы?

По прошествии нескольких лет Ханс Карло все-таки решился выдворить из дома этих ужасных, постоянно шушукающихся тетушек. Он решил взять воспитание сына в свои руки, и какое-то время все шло очень даже неплохо. Однажды весенним вечером, незадолго до конца войны, Элизабет встала с постели, удивив тем самым сидящего в гостиной с газетой в руках Ханса Карло.

— Черт возьми, — воскликнула она, — я пролежала в постели шесть лет.

Она попросила его распахнуть окна и отыскать альбом с фотографиями их давних путешествий на мотоцикле, что дедушка и сделал с удовольствием, сияя, словно маленький мальчик в день своего рождения.

— Чем, интересно, он сейчас занимается, этот норвежец? — спросила Элизабет, когда взгляд ее упал на норвежца, сидящего рядом с жирным немцем в прокуренной берлинской пивной. Ханс Карло ответил, что вряд ли он разгуливает по Потсдамской площади с разрисованным нацистским флагом. Когда они повспоминали прошлое, дедушка отправился на улицу в уборную, чтобы помочиться перед сном. Он подумал о том, что давно пора починить крышу в сарае. «Жизнь прекрасна!» — воскликнул он ни с того ни с сего и пошел в дом, где бережно раздел жену, чтобы предаться бурной любви, которая была почти так же восхитительна, как и в их веселые берлинские дни.

Но вскоре злые языки вновь начали возмущаться Хансом Карло: «Опять беременна! О чем он думает, этот разбойник! Он что, хочет в гроб загнать свою несчастную жену?» — поговаривали на семейных обедах, и тихие, шушукающиеся тетушки снова начали проникать в дом. Они просачивались в окна, когда Ханс Карло был на работе, они взламывали замки, они пугали малыша Гарри своими стишками, и, наконец, они снова подчинили себе весь дом. То, что беременность у Элизабет проходила тяжело, не способствовало уменьшению количества родственников в доме, и после рождения малышки Лайлы при помощи кесарева сечения она была так измучена, что тихие, шушукающиеся тетушки тут же устроили новорожденную в удаленной комнате на чердаке — той же, в которую в свое время сослали Гарри. Но если маленький Гарри все время спал, то малышка Лайла, напротив, орала как резаная, замолкая лишь на то короткое время, когда ей позволяли лежать у груди бледного ангела — ее мамы. «Ребенок одержим дьяволом», — шептали одни тетушки и советовались с другими, которые в свою очередь позаботились о том, чтобы маленькая девочка получила в наследство свою часть семейной мифологии: водяные, черные дыры — весь тот арсенал, который необходим для исправления строптивого ребенка, и они пели страшные колыбельные и повторяли ужасные поговорки: если будешь кричать, отсохнет язык, если будешь спорить и не будешь хорошей девочкой, то тебя не будет любить мама, если не перестанешь шипеть на своих тетушек, будешь несчастна в любви, а если будешь врать, то у тебя почернеет живот, а бывает, что и зубы выпадают, и на теле появляются язвы. Когда трехлетняя Лайла спросила, почему ее мать всегда лежит в комнате с задернутыми занавесками, ей ответили, что — что бы там ни было — маленькой девочке не положено задавать слишком много вопросов, вот вырастет — тогда и получит ответы на все свои вопросы.

Ханс Карло не принимал особого участия в жизни своих детей, и прошло еще несколько лет, прежде чем ему, применив грубую силу, удалось очистить дом от обременительного присутствия родственников. Окна снова распахнули, но, к сожалению, помочь ничем уже было нельзя: однажды весенней ночью на подушке Элизабет расцвела маленькая колония красных цветов. Она спрятала их на дне корзины с грязным бельем, но вскоре всем стало ясно, что дело не просто в весенней простуде, нет, на самом деле это смерть поселилась в дыхании ангела, и сколько бы ни открывали окна, это не могло прогнать запах стоячей цветочной воды или помешать красным цветам каждую ночь появляться на подушке. «Черт возьми! — прошептала хрупкая Элизабет, услышав смертный приговор врача. — Я пролежала в этой кровати всю жизнь!» Потом она в последний раз попросила Ханса Карло принести из подвала альбом с фотографиями, и весь вечер и полночи они листали свои воспоминания, и когда фотографии кончились, она, казалось, совсем упала духом. На следующий день окна остались закрытыми, и так длилось еще пять лет.

Хотя многочисленные родственники уже куда-то испарились, казалось, их дух все еще витает над домом. Ханс Карло, пытаясь воспитывать детей, брал время от времени на вооружение мифологических существ. Он рассказывал детям о водяных в речке, о Господе Боге, который во тьме ночной забрал к себе котят Лайлы. Когда их семейный врач три года спустя сказал: «Осталось не больше месяца», — это прозвучало для него почти как облегчение; девятилетнюю Лайлу отправили погостить к тетушке — никто не мог знать, что проживет она у нее два долгих года, именно столько времени длилась агония Элизабет. Все это время Лайла навещала мать лишь по воскресеньям, и видела она всегда одно и то же: больного ангела, мать, которая парит между небом и землей. Элизабет гладила ее по щеке, а позднее, когда лежала в больнице, лишь поглаживала руку дочери и, чаще всего, из-за сильных приступов кашля, сотрясающих ее тело, ничего не успевала сказать. Озабоченные медсестры хватали маленькую Лайлу и выводили в коридор, чтобы она не видела, как мать кашляет красными цветами, и чтобы созерцание красной жидкости, пузырящейся на ее губах и стекающей по подбородку, не испугало бедного ребенка.

«Господь Бог всегда призывает к себе лучших», — говорила тетушка, когда Лайла возвращалась к ней после воскресных посещений, и та отвечала: «Бог идиот», — после чего бежала в свою комнату, а за ней по пятам бежала тетушка, нашептывая: «Как можно такое говорить! Ты в своем ли уме, девочка! У тебя засохнет и отвалится язык!» Лайла, захлопнув дверь перед носом тетки, кричала: «Глупая корова!» — и продолжала целенаправленно доводить тетушку до седых волос, и в конце концов та почувствовала некоторое облегчение, когда однажды печальным летним днем отец забрал одиннадцатилетнюю девочку. В тот день умерла Элизабет. Но если ее продолжительная болезнь и царившая в доме атмосфера сделали старшего брата Лайлы нервным молодым человеком, то сама Лайла, напротив, стала злой, как черт. Съев самое отвратительное в своей жизни мороженое — у лесного озера, там, где за двадцать лет до этого молодая Элизабет позволила Хансу Карло попросить ее руки, Лайла ни разу не позволила себе заплакать на виду у родственников.

— Эта вот, — говорила она о новой экономке отца, — пусть только посмеет прикоснуться к маминым платьям и пусть только посмеет тронуть мои вещи!

Экономку звали Лилиан. Она была на двадцать лет моложе Ханса Карло, приняли ее на работу сразу после смерти Элизабет. За последний год багетная мастерская против всех ожиданий превратилась в довольно доходное предприятие, а Гарри только что был призван в армию. Лилиан с ужасом смотрела на строптивую дочь своего нового работодателя, сначала она возмущалась тем, что отец не делает дочери замечаний, но затем вознамерилась хитростью завоевать сердце девочки. «Какая ты милая девочка», — шептала она заискивающе. На что Лайла отвечала: «Никакая я не милая, и не думай, что сможешь заполучить отца!»

Этот обмен репликами, однако, встряхнул Ханса Карло, возможно потому, что в ответе Лайлы была какая-то доля истины, и он отреагировал на него звонкой пощечиной, от которой Лайла коротко, почти беззвучно вскрикнула. Затем она повернулась и побежала в подвал, который незадолго до смерти Элизабет залило водой и он превратился в подводную пещеру, где лягушки, жабы и маленькие водяные паучки плавали вместе с фотоальбомами и другими реликвиями прошлого. Теперь вода ушла, и Лайла, слышавшая о потопе, сначала принялась искать черную дыру, о которой, когда она была совсем маленькой, ей нашептывали тетушки и из которой, по ее представлениям, и пришла вода. Но она нашла лишь грязную крышку водостока, после чего попробовала оценить объем разрушений, в результате которых возник этот ужасный беспорядок. В тот же вечер она попросила у отца разрешения привести подвал в порядок, и Ханс Карло согласился, порадовавшись тому, что самому ему не придется копаться в болезненных воспоминаниях.

Одиннадцатилетняя Лайла, ведрами выгребая грязь из подвала, нашла несколько размытых водой фотографий, на которых невозможно было никого узнать. Она обнаружила письма, в которых четкий почерк превратился в таинственные иероглифы, и нашла множество других вещей, среди прочего разрисованный нацистский флаг, который так заплесневел, что сначала она хотела его выбросить. Но, убежденная в том, что в каждом обломке прошлого содержится часть души матери, она отмыла каждую фотографию, прогладила утюгом и поместила в альбомы, которые экономка, пытаясь снискать расположение хозяйской дочери, купила на хозяйственные деньги без ведома Ханса Карло. Вскоре усилия Лайлы принесли плоды, и ей удалось разглядеть мать среди ангелов на фотографиях, которые, как казалось дочери, иллюстрируют небесную жизнь матери по другую сторону смерти. Сначала она удивлялась тому веселью, которое, казалось, царит на небесах. Она видела, как ее мать пьет на брудершафт с какими-то жирными ангелами, как она с развевающимися волосами мчится на мотоцикле по райскому саду, и вскоре увидела ее в каких-то более или менее непристойных сценах, отдающейся ангелам с розовыми губами и позволяющей волосатым сатирам целовать белую шею и лапать бедра, а губы ее при этом складывались в слова, которые могли бы звучать «жизнь прекрасна» и «небеса прекрасны».

Уверившись в том, что мать на небесах живет весело, она, преисполнившись оптимизма, продолжала разбирать фотографии, но вскоре обратила внимание на некоторые печальные изменения: фигуры застывали в унынии, лица исказились — и особенно часто повторялся следующий сюжет: Элизабет в компании плачущих ангелов. В чем причина несчастий, она ни минуты не сомневалась: мать страдает на небесах, потому что дом оккупировала вредная экономка. В последнее время Лайла начала обращать внимание на тихое поскрипывание в доме поздним вечером, и, решив отстаивать интересы матери на земле, она, когда все гасили свет, стала тихонько выбираться из кровати. Вначале она не замечала ничего необычного, но однажды вечером вдруг услышала скрип двери экономки. Забравшись под стол, Лайла увидела, как — в прозрачной ночной рубашке, светящейся в лунном свете, — по лестнице спускается Лилиан, пританцовывая, словно девушка-эльф. Ужасное зрелище — и в первую очередь само превращение, которое претерпела вообще-то обычная экономка, — лишили Лайлу мужества. Вместо того чтобы загородить ей дорогу, она лишь еще глубже забралась под стол и с замиранием сердца стала наблюдать, как экономка-эльф улыбнулась себе в зеркале, а потом прокралась в спальню Ханса Карло — занять то место, которое когда-то принадлежало матери.

С этого дня экономка начала не просто действовать Лайле на нервы. Она стала смертельным врагом, и Лайла делала все, чтобы скомпрометировать ее в глазах отца. Поворачивала ручку на газовой плите до максимума, чтобы обед пригорел. Подсыпала краску в корыто с бельем, стоило Лилиан отлучиться на минутку. Засовывала кнопки ей в туфли, а однажды, когда отец пригласил несчастную экономку в кино, нашла в аптечке баночку со слабительным, измельчила семь таблеток и всыпала их в кофе Лилиан. Результат можно было предвидеть: парочка вернулась домой посреди сеанса, Ханс Карло был слегка смущен, а красная как рак Лилиан бросилась в ванную, где стала срывать с себя платье с криками: «Я умру со стыда!» В тот же вечер Лайла спустилась в подвал, чтобы изучить размытые водой фотографии, и обратила внимание на некоторые положительные изменения в небесной жизни матери: выглядела она повеселее, ангелы тоже радовались, но, как и всякий раз, когда она выкидывала какой-нибудь номер, веселье длилось недолго. Потом снова возвращались уныние и слезы, и со временем ни кнопки, ни слабительное, ни тайные проклятия не смогли предотвратить катастрофу. Через два года после смерти Элизабет Ханс Карло сообщил, что снова собирается жениться и что у Лайлы будет новая мама.

— Я понимаю, это нелегко, — сказал он с сочувствием и добавил уже без всякого сочувствия: — но тебе придется смириться с тем, что надо называть ее мамой.

— Ну уж нет! — закричала Лайла.

В предшествующие свадьбе недели, изучая жизнь матери среди ангелов, Лайла становилась свидетелем душераздирающих сцен: великое отчаяние, скорбь и скрежет зубовный. Когда настал день свадьбы, то ее стойкость была совершенно сломлена участием в небесных сценах, и после нескольких часов жесткого давления она наконец обратилась к экономке так, как от нее ожидали. Но никто не смог заставить ее отказаться от того маленького слова, которое она в знак протеста вставила перед выпрошенным у нее признанием в любви. «Ну скажи же», — настаивали гости, и Лайла сжала зубы и прошептала: «Поздравляю… фру мама».

Так вот и возникло обращение «фру мама», которое позднее для нас со Стинне превратилось во «фру бабушка». Молчаливая, немного грустная женщина, которая всегда приходила на семейные праздники и никогда не привлекала к себе особого внимания. Бездетная, похудевшая от постигших ее несчастий, она, как правило, рано уходила домой; мысленно она все время возвращалась к тем дням, когда все было иначе и она танцевала в доме дедушки, словно заколдованная девушка-эльф. И как это случается с какими-то историями, когда они становятся неотделимы от определенных людей, так и история о фру бабушке, которая наложила в штаны во время киносеанса, приклеилась к Лилиан на всю жизнь, сделав ее посмешищем всех родственников. «Ну, — имел обыкновение спрашивать Аскиль, когда мы возвращались домой после воскресной прогулки, — надеюсь, она не обделалась, когда вы пили кофе». Что, конечно же, страшно веселило нас со Стинне. Даже Бьорк, которая вообще-то обычно всегда возмущалась грубостями Аскиля, не могла не хихикать над этой смешной женщиной, которую мама, словно ребенок, всю жизнь продолжала звать «фру мама».

Ночью после свадьбы отца Лайле снилось, что на небесах произошли какие-то перемены, мгновенно преобразив жизнь матери среди ангелов. Теперь Элизабет снова носилась по райскому саду на мотоцикле, теперь она снова отдавалась ангелам с розовыми губами и волосатым сатирам. Когда Лайла проснулась на следующее утро, то почувствовала незнакомую ей до этого боль в низу живота и вскоре заметила красное пятнышко на простыне и пятно большего размера на трусах. Другими словами, у нее была первая менструация. Не обращая на это особого внимания, она надела халат и побежала вниз в подвал, чтобы посмотреть, не обманули ли ее сны. Она стала просматривать аккуратно разложенные фотографии со все более и более возрастающим недоумением и удивлением, потому что не видела ничего, кроме испорченных водой снимков, обезображенных до неузнаваемости людей, неразборчивых строчек и жалкого нацистского флага, разукрашенного какими-то детскими рисунками. Пролистав все фотографии несколько раз, она выбрала два менее всего поврежденных снимка с изображением самого банального застолья и поняла, что мать эмигрировала в самые дальние области царства мертвых. Затем положила фотографии в карман, заперла оставшиеся вещи в шкафу, бросила ключ в водосток, который когда-то притворялся бездонной дырой, и отправилась к фру маме, чтобы попросить у нее прокладку.

Лилиан восторженно улыбнулась, дала падчерице множество полезных советов, и за ужином уже оказались две женщины, у которых была какая-то тайна от Ханса Карло. Они заговорщически подмигивали друг другу. Приятно удивленный внезапному единению женщин, Ханс Карло понял, что в его жизни началась новая эра: покончено с многолетней болезнью и нашествиями тетушек, покончено с семейными распрями последних лет, сейчас, в сорок восемь лет, начинается его вторая молодость. «Жизнь прекрасна, — думал он, — схожу-ка я в сарай за мотоциклом…»

Но, конечно же, первая менструация Лайлы и ее внезапная потеря таинственного мира в подвале отнюдь не означали, что женщины откажутся от вечной борьбы за Ханса Карло. «Ваша фру бабушка, — имела обыкновение говорить мама, — всегда считала, что имеет право свалиться, как снег на голову, и все испортить».

Шло время, и всем стало ясно, что бывшей экономке крупно повезло. Ей удалось проникнуть в спальню дедушки, и его осторожные руки мастерового приняли ее молодое тело — так, как она об этом мечтала с тех самых пор, когда впервые оказалась на кухне немногословного вдовца. «Но я не хотела довольствоваться ролью любовницы, я не хотела всю жизнь быть экономкой», — думала Лилиан, рассматривая узкое золотое колечко на левой руке как боевой трофей — и не она одна считала это колечко боевым трофеем.

Лайла часто бросала неодобрительные взгляды на кольцо, борьба продолжалась — но однажды она поняла, что фру мама удивительно хорошо сложена. Прежде она просто-напросто не думала о ее фигуре, но когда обратила на нее внимание, это стало для нее ударом, погрузившим ее в состояние безразличия, которое лишь усугубилось при осознании разительного контраста с ее собственным превращением в женщину: у нее появились прыщи, кожа стала неровной и жирной, груди болели, и, стоя перед зеркалом в своей комнате, она созерцала безрадостное зрелище: неуклюжая девочка-подросток, более всего похожая на толстую свинью. В отличие от Марианны Квист Лайла стала избегать зеркал. Она не упражнялась в складывании губок бантиком и никогда не думала про себя: «А вот и я!» Она с мрачным видом запиралась в комнате.

Одержав первую победу, Лилиан очень быстро сумела подчинить себе весь дом. А дедушка стал понимать, что его молодой жене свойственны некоторые перепады настроения. Она не всегда подавала ему кофе в постель по утрам, и когда он приходил домой с работы, то нередко заставал ее с книжкой на диване.

— Приготовь сам что-нибудь поесть, пупсик, — отвечала она, когда дедушка спрашивал, почему она ничего не приготовила. — Или пусть твоя дочь что-нибудь приготовит, я теперь уже не твоя кухарка.

Ханс Карло с идиотской улыбкой отправлялся в кухню и за несколько минут успевал прийти в полное замешательство, так что приходилось просить дочь о помощи. «Она была экономкой, — жаловалась Лайла своим подругам, — а теперь выпендривается!»

Таким образом, у Лайлы появилось множество новых обязанностей: приготовление еды, уборка. Девушка-эльф победила свинью, хотя время от времени необъяснимые приступы расстройства желудка заставляли ее проводить весь вечер в туалете. В такие вечера Лайла могла остаться наедине с Хансом Карло, но, как только последние испражнения покидали кишечник фру мамы, она снова была тут как тут, готовая поглотить отца при помощи своей красоты, от которой Лайла бледнела, а Ханс Карло таял.

— Ты самая красивая фру мама во всем королевстве! — восклицал он в таких случаях.

В один прекрасный день фру мама, открыв дверцу аптечки, обнаружила, что мистическое проклятие ее кишечника может иметь очень даже простое объяснение. Слабительное было спрятано неведомо куда, и Лайла потеряла последнее оружие в ожесточенной борьбе, а фру мама однажды заявила, что хочет иметь своих собственных детей. Это несколько нарушало планы Ханса Карло, у него не было никакого желания снова брать на себя утомительные отцовские обязанности. Тем летом ему исполнилось пятьдесят, и он трижды говорил жене «нет», стуча по столу и глядя на нее с идиотской улыбкой, означающей, что его нельзя принимать всерьез.

— Ну послушай, пупсик, — сказала она, ущипнув его за нос. — Когда самая красивая фру мама в королевстве собирается высиживать яйца, то петухам остается только кукарекать.

Так вот и получилось, что Ханс Карло начал кукарекать, и вскоре фру мама забеременела и стала более дипломатично общаться с падчерицей. Она снова пыталась завоевать ее доверие, говорила о будущей сестренке или будущем братике, но Лайла ни в коем случае не разделяла восторга Лилиан.

— Если она решила завести какого-то ублюдка, то пусть не думает, что в придачу получит бесплатную няню, — говорила Лайла своим подругам. Так прошло несколько неспокойных месяцев, и однажды рано утром Ханс Карло проснулся от душераздирающих рыданий, которые разбудили и Лайлу, спавшую на чердаке. Фру мама теряла ребенка… но не подумайте, это не слабительные таблетки вызвали самопроизвольный аборт. Но это уже было не так важно, потому что в сознании фру мамы родилось страшное подозрение, и атмосфера в доме стала теперь такой напряженной, что даже Ханс Карло перестал разгуливать по дому с идиотской улыбкой. Он попросил Лилиан и Лайлу вести себя прилично, но толку от этого было мало, и вскоре Ханс Карло начал страдать от приступов мигрени. «Да заткнитесь вы обе!» — кричал он, прячась за своей газетой, так, как он делал и прежде во время вторжения шепчущихся тетушек.

После безуспешных попыток снова забеременеть, которые фру мама предпринимала в течение нескольких лет, Ханс Карло заявил, что чувствует себя слишком старым, чтобы заводить детей. На сей раз Лилиан не помогло обращение «пупсик». Дедушка уже не улыбался идиотской улыбкой, он просто произнес свой приговор и забаррикадировался газетой. Другими словами, длительная борьба породила двух побежденных и ни одного победителя, и Лайле скоро стало казаться, что в глазах фру мамы затаилась злоба, как будто это она, Лайла, виновата в том, что у фру мамы случился выкидыш и теперь она никак не может забеременеть. Ее встречали взгляды, полные враждебности, и Лайла начала бояться худшего: вероломного убийства, заговора… За несколько недель до окончания школы фру мама позвала Лайлу в гостиную и объявила о ее высылке из родного дома.

Во всяком случае, так это прозвучало для Лайлы.

— Наверняка это ее идея — сделать меня служанкой в чужом доме, — говорила она своим подругам, — она ни с кем не хочет делить отца.

Вскоре Ханс Карло нашел подходящую семью, и Лайлу отправили к чужим людям. Теперь ей предстояло готовить еду, убирать, весь день ухаживать за орущими грязными детьми, и Лайле часто казалось, что она — впавшая в немилость принцесса, и злая мачеха заколдовала ее отца. Лишь в выходные Лайла навещала родной дом, но никогда не могла остаться с отцом наедине: фру мама заполняла собой все вокруг, а теперь еще и постоянно ворчала на Ханса Карло.

— Память у тебя не то что раньше, — раздраженно упрекала она его.

— Ох, и бестолковый у тебя отец, — сказала она однажды Лайле, — вот на прошлой неделе забыл про день нашей свадьбы.

Ханс Карло с сожалением разводил руками, а бесконечные придирки продолжались и портили ему настроение. Но в жалобах фру мамы, кроме озлобленности, была и крупица истины. Ханс Карло действительно стал забывчивым. Случалось, он замирал, глядя перед собой отсутствующим взглядом, как будто в его голове что-то отключили. «Ханс Карло, — кричала в таких случаях фру мама, — да возьми же ты себя в руки, черт побери!»

Однажды старший брат Лайлы Гарри приехал домой и сообщил, что не собирается быть владельцем багетной мастерской, как того хотел Ханс Карло. Последние годы он работал в бакалейном магазине на Зеландии, хотя родственникам все время говорил, что совершенствуется в столярном ремесле. Когда до Ханса Карло дошел смысл этого сообщения, он помрачнел, а на следующий день поехал не в мастерскую. Нет, к величайшей досаде фру мамы, он поехал в противоположном направлении — к чужому дому чужих людей, постучал в дверь и сообщил замученному отцу семейства, что он, к сожалению, вынужден без отлагательств забрать с собой их служанку. Потом он привел Лайлу с собой в багетную мастерскую и сказал:

— Бери все это, если хочешь. Это твое.

В тот же день Лайла вернулась в родной дом. Ханс Карло обустроил для нее небольшую квартирку на втором этаже. Лайле было двадцать лет, но, хотя Ханс Карло в последующее время и делал все, что мог, чтобы преподать дочери основы ремесла, ему вскоре стало ясно, что особых столярных способностей у нее не было. «Я что-то тут не понимаю», — жаловалась Лайла частенько, не догадываясь, что отсутствие способностей на самом деле объясняется бессвязными объяснениями учителя, потому что Ханс Карло все чаще и чаще заговаривался. Случалось, он с трудом подыскивал слова, а бывало, и путал их, например, говорил «древесный клей» вместо «клееная древесина». К счастью, много лет назад Ханс Карло взял на работу столяра по имени Иб, и тот уже прекрасно разбирался во всех тонкостях багетного производства.

— Иб займется практическими вопросами, — говорил Ханс Карло ободряюще. — Давай забудем все о профессиональной стороне дела и займемся счетами и бухгалтерскими книгами.

Теперь он начал обучать дочь искусству ведения бухгалтерских книг, но вскоре обнаружил, что особых бухгалтерских талантов у нее тоже нет.

— Я все равно ничего не понимаю, — ныла Лайла, а Ханс Карло путал кредит и дебет, да и вообще — нес такой вздор, что хоть плачь.

— Когда я умру, — сказал он однажды, демонстрируя внезапную проницательность, — ты найдешь кого-нибудь, кто будет заниматься твоей бухгалтерией. А ты просто будешь начальником и будешь следить за тем, чтобы все шло как надо. Забудь про эту дурацкую бухгалтерию!

И Лайла начала учиться быть начальником. Это было нетрудно, потому что ей ничего не нужно было делать, — а если ей нужна была какая-то помощь, она просто могла спросить Иба. Столяр Иб был удивительно любезен, потому что, если Лайла всякий раз, когда смотрела в зеркало, видела там жирную свинью, Иб видел в дочери начальника нечто другое. Прошло немного времени, и они впервые занялись любовью — на верстаке в заднем помещении, среди опилок, и Лайла, которая неоднократно задумывалась о том, как это бывает в первый раз, потом не могла понять, как все легко получилось. Она шла, насвистывая, по улицам, а проснувшись на следующее утро, бросила осторожный взгляд в зеркало и, к своему великому удивлению, увидела настоящую женщину. Проклятие было снято. Злая мачеха, некогда превратившая дочь Ханса Карло в жирную свинью, утратила свою колдовскую силу, и в дальнейшем, когда Ханс Карло из-за постоянно усиливающейся головной боли вынужден был раньше уходить домой, Лайла в мастерской регулярно занималась любовью с Ибом.

Впервые Лайла осознала, что с ее отцом что-то не так, однажды утром, когда он пришел в мастерскую и сказал:

— Гарри уехал с классом в летний лагерь. Нам надо забрать его домой, пока не появились ангелы.

Лайла прекрасно понимала, что он по-прежнему переживает, что Гарри увлекся бакалейной торговлей, но какой такой летний лагерь? И что это еще за ангелы?

— Какие такие ангелы? — говорил позднее Ханс Карло. — Я ничего ни о каких ангелах не говорил.

Но дедушка продолжал нести какую-то бессмыслицу об ангелах. Ему казалось, что он видит, как они становятся все ближе и ближе: ангелы с розовыми губами, волосатые сатиры и, конечно же, самый главный ангел: хрупкая Элизабет, губы которой складывались, чтобы произнести какую-то фразу вроде «жизнь прекрасна», и которая с развевающимися волосами носилась на мотоцикле по райскому саду.

— Твой отец — старый дурак, — жаловалась фру мама Лайле, — скоро он, наверное, начнет верить во всякую нечисть.

Однажды Ханс Карло через стекло витрины мастерской увидел тучного мужчину с палкой.

— Норвежец приехал, — заявил он в тот же вечер за ужином, — теперь мы с Элизабет поедем в Берлин.

Последние слова переполнили чашу терпения фру мамы. Она тут же отправила Ханса Карло к врачу, и через несколько дней выяснилось: причина его усиливающейся головной боли, сбивчивой речи, явлений ангелов и загадочных норвежцев вовсе не в начинающемся безумии или маразме, а в опухоли размером с мандарин в мозжечке. «Оперативное вмешательство уже невозможно», — сказал врач Лайле, и если Элизабет, цеплявшаяся за жизнь, умирала в течение нескольких лет, у Ханса Карло все заняло не более трех недель. Когда он услышал свой смертный приговор, его взгляд уже был обращен в потусторонний мир, и очень скоро тело не выдержало давления опухоли на центральную нервную систему и развился спастический паралич. И когда Ханс Карло оказался на больничной койке, опутанный со всех сторон шлангами, в его мозговой ткани произошли неожиданные изменения, и он вдруг отказался видеть фру маму.

— Я не хочу ее видеть, — говорил он дочери, а когда фру мама все-таки появилась в палате с букетом цветов, поинтересовался: — Кто вы? Вы не Элизабет!

Находясь в последней стадии болезни, Ханс Карло не мог понять, что нанесенные на смертном одре удары приводят к появлению никогда не заживающих ран. Смертельно бледная, до глубины души обиженная фру мама вынуждена была сидеть на стуле в коридоре, а человек, «который так и не подарил мне детей, но которого я безгранично любила, несмотря ни на что», быстро угасал. Для Лайлы было слабым утешением, что Ханс Карло за несколько недель до своей смерти наконец-то показал, что больше любит ее, чем Лилиан. К своему великому удивлению, она начала испытывать сострадание к молчаливой фру маме; та, изгнанная умирающим мужем, круглые сутки сидела в коридоре больницы, слезы ручьем текли по ее щекам, и за несколько дней до смерти Ханса Карло она совершенно исхудала. Казалось, фру мама за эти дни пережила духовное превращение, такое же радикальное, как и изменения в мозговой ткани Ханса Карло: капризы, властность и непокорность куда-то исчезли. Похоже было, что Лайла одержала победу, на которую она никогда и не смела надеяться. «Но совсем не так все должно было быть», — думала она. На фоне всего происходящего ее как-то встревожили обрывочные фразы отца о таинственном норвежце с разрисованным нацистским флагом, который оказался свидетелем одного из самых счастливых дней в его жизни. «Что это за норвежец? — спрашивала Лайла. — Как его зовут?» Но Ханс Карло не помнил его имени, прошло уже больше тридцати лет с тех пор, как они с Элизабет сидели в прокуренной пивной в Берлине с норвежцем и жирным немцем.

Перед смертью дедушка ушел еще дальше в прошлое и начал нести какой-то вздор о водяных в ручье, а последними словами, слетевшими с его губ, стали фразы из страшных колыбельных песенок, которыми пугали Гарри и Лайлу: если будешь кричать, то твой язык отсохнет, если будешь врать, у тебя почернеет живот. Когда в дверях изредка появлялась фру мама, он повышал голос. «Уходи отсюда!» — кричал он и рвал на себе волосы, как будто перед ним предстало нечто совершенно невыносимое.

Чем хуже Ханс Карло вел себя по отношению к фру маме, тем больше Лайла сочувствовала отвергнутой. А бесконечное бормотание Ханса Карло об Элизабет, которая уже сидит под окном на мотоцикле, собираясь перевезти его через реку смерти, никак не повлияло на ее нынешнее отношение к фру маме. Сообщение о том, что давно и хорошо известный ей ангел собирается увезти отца, помогло ей освободиться от детских иллюзий. Внезапно Лайла осознала, что это из-за ангела Элизабет она на протяжении всего детства во многом была лишена внимания Ханса Карло. Потому что каким же отцом Ханс Карло, в сущности, был? Отсутствующим отцом, постоянно озабоченным болезнью жены, отцом, который из-за своего горя ничего не видел вокруг. Если бы на Лайлу не повлияла так сильно тень ангела, разве она боролась бы так яростно против фру мамы?

Другими словами, еще не став сиротой, Лайла начала мучиться мыслью, что она всю жизнь была сиротой. А кто на самом деле был наиболее близким ей человеком? «Только фру мама», — подумала она и ощутила, что теряет почву под ногами. Потому что кто посвятил ее в таинственный мир женственности, кто всегда был готов дать ей полезные советы и рассказать, как предохраняться от беременности, и кто уже при самой первой встрече сказал, что она милая девочка? Даже ее настоящая мать столько для нее не сделала, с фру мамой у нее была большая близость, чем та, на которую когда-либо был способен даже Ханс Карло. Короче, вот кто для нее оказался более всего похожим на настоящего родителя — фру мама! Боже мой, какой ужас! И, осознав это, она в растерянности начала метаться между лежащим в палате Хансом Карло и сидящей в коридоре фру мамой, и ей стало совершенно ясно, что Элизабет была просто пустым местом, которое она сама заполнила ангелами и райскими песнями. «Бедняжка фру мама», — думала она, бросая беспокойные взгляды на исхудавшую Лилиан, которой так и не довелось родить своего ребенка.

Ночью после похорон Лайла слышала монотонные звуки — это фру мама беспокойно бродила по первому этажу. «Я забыл шлем», — были последние слова Ханса Карло. Он сказал их за три дня до смерти, и они постоянно звучали в мозгу у Лайлы, ведь это нелепо: когда ты собираешься проехаться на мотоцикле с ангелом, разве важна такая прозаическая вещь, как мотоциклетный шлем? И тем не менее он продолжал бормотать что-то о забытом шлеме. Возьмет ли Элизабет его с собой без шлема? Ангелы и сатиры, короли и принцессы… «Что это все за чертовщина?» — думала она, и, пока фру мама беспокойно расхаживала по гостиной, Лайла решила раз и навсегда изгнать из своей жизни всех мифологических существ. Это не Бог когда-то забрал ее котят, и вовсе не ангел на мотоцикле переправил Ханса Карло через реку смерти в царство ангелов. «Сплошной обман, — повторяла моя мама, — нет никаких потусторонних существ, нет ничего на этом свете таинственного…»

Или другими словами: если она хочет что-то получить от жизни, надо просто действовать, позабыв про обломки разбитых детских иллюзий, и, когда первые лучи солнца осветили ее комнату, у Лайлы родилась неожиданная и в высшей степени спасительная мысль. «Да наплевать на все, — подумала она, — теперь я могу делать что мне заблагорассудится!» Приняв душ, она с удивлением осознала, что пребывает в совершенно неподобающем для такого дня настроении. Фру мама бросала на нее полные укора взгляды, ибо, представьте себе, только что став сиротой, Лайла, на следующий день после похорон отца, стоит посреди кухни и насвистывает!

Съев на завтрак четыре яйца, шесть кусков булки и здоровую порцию овсянки, Лайла направилась в багетную мастерскую, дав себе обещание обязательно разорвать с Ибом. Да, конечно, он разрушил проклятие мачехи и заставил ее забыть, что она когда-то чувствовала себя неуклюжей свиньей, но, с другой стороны, он отводил ей роль принцессы. «Скажи, почему я тебе нравлюсь», — говорила она Ибу, и тот начинал хвалить ее фигуру, ее красивые глаза и ее изящные руки. Но довольно быть принцессой!

И вот, чувствуя удивительный подъем энергии, она пришла в багетную мастерскую, где тут же набросилась на Иба и занялась с ним любовью среди опилок. Она знала — это в последний раз. Потом она, сев за стол в магазине, принялась вытаскивать опилки из волос, сочиняя при этом короткое объявление о том, что ищет сотрудника для ведения бухгалтерии, и тут дверь открылась и вошел худой паренек — первый за сегодняшний день клиент. Под мышкой он держал самую отвратительную картину из всех, что ей когда-либо доводилось видеть, и когда он сказал, что ему надо поговорить с хозяином, Лайла подумала, что у бедняги дефект речи. Ошибочно приняв норвежский акцент за языковой изъян, она не только с торжеством в голосе, но и с оттенком материнской заботы ткнула пальцем себя в грудь и сказала: «Вот хозяин».

Конечно же, эти слова для нее значили многое. Она была теперь не только хозяином лавочки, но и хозяином собственной жизни. Но стоило ей торжествующе произнести эти слова, как бедняга потерял сознание, свалился на пол и лежал теперь как медуза, выброшенная на берег у края ее новой жизни. Созерцание потерявшего сознание парня с отвратительным полотном, частично прикрывшим его, пробудило в осиротевшей Лайле море чувств, она опустилась рядом с ним, положила его голову к себе на колени и стала осторожно поглаживать пальцами, которые пахли любовью.