III. Гамбург

Мы сидели в солдатской пивной, дожидаясь Барселону. Времени прошло уже немало, и кое-кто — особенно Порта и Малыш — был близок к тому, чтобы достигнуть чрезмерного, восхитительного опьянения.

В зале пахло жареным мясом и несвежим пивом, воздух от табачного дыма был тяжелым, душным. Сбившиеся с ног, пребывающие не в лучшем расположении духа судомойки нарочно создавали как можно больше шума, бросая груды ножей с вилками в раковину и расставляя посуду на подставке для сушки. За работой они непрестанно ворчали.

Порта под воздействием бог весть какой пьяной прихоти внезапно навалился грудью на стол и обвиняюще указал пальцем на голландца эсэсовца, сидевшего в тихой коме и никому не мешавшего с тех пор как мы пришли.

— Посмотрите на эту отвратительную свинью, — сказал он слегка невнятным, пьяным голосом. Повернулся к нам и жестом пригласил подвергнуть беднягу осмотру. — Взгляните на эти громадные уши. Если я и не могу чего терпеть, так это уши, которые будто вот-вот вспорхнут.

Я с любопытством уставился на уши этого человека. Они действительно находились под прямым углом к голове, но, видимо, я был еще недостаточно пьян, чтобы видеть в этом достаточную причину ополчаться на него.

Подошла официантка с подносом пивных кружек. Со стуком поставила их перед нами, пена потекла через края и образовала на столе большую, дурно пахнущую лужу. Порта опустил в нее локти и перенес внимание на более подходящую жертву, — молодого солдата с серебряными буквами «СД» на рукаве. Голландца-эсэсовца совершенно не тронуло упоминание о его ушах, видимо, он был еще более пьян, чем Порта, но молодой солдат уже выглядел беспокойно.

— Слушай, ты, ублюдок, — Порта шумно высморкался двумя пальцами и вытер их о рукав. — У меня при себе нож. У нас у всех есть ножи. У меня, у моих друзей — и знаешь, для чего? Знаешь, что мы ими делаем?

Солдат отвернулся и благоразумно помалкивал, но Порте было необходимо донимать кого-то, поэтому он схватил его и развернул лицом к себе.

— Показать? — спросил Порта с какой-то отвратительной злобой. — Мы отрезаем ими кое-что. Показать, что отрезаем?

Он сделал непристойный жест, и Малыш услужливо загоготал.

— Вот уж не интересуюсь вашими паскудными ножами — сказал солдат, зевнул и отвернулся.

Его попытка напустить на себя высокомерное презрение лишь привела Порту в пьяную ярость. Он грохнул кулаком по столу. Все кружки подскочили, и через края плеснулась новая волна пива.

— Может, пойдешь к черту отсюда и оставишь нас в покое? — заорал Порта. — По какому праву сидишь за нашим столом, грязная свинья? Убирайся, пока я тебя не вышвырнул!

Я поднял ополовиненную кружку и взглянул на парня с пьяным и, следовательно, хладнокровным любопытством. Легионер сидел развалясь, вытянув ноги, наполовину сползши с сиденья. Старик мрачно смотрел в свою кружку. С живым интересом наблюдал за происходящим только Малыш.

Солдат из СД произнес, как мне казалось в тех обстоятельствах, мягкое и логичное возражение против грубых нападок Порты.

— Я сел за этот стол раньше вас — и думаю, не стоит тебе здесь распоряжаться.

Порта возмущенно фыркнул и плюнул.

— Ну и что, если ты сидишь здесь с первого дня войны? Я говорю — пошел отсюда к черту!

Порта дико взглянул на Малыша, ища поддержки.

— Неподчинение! Слышал, а? Отказывается подчиниться приказам штабс-ефрейтора!

Пошатываясь, он встал и сунул руку парню под нос.

— Видишь это? — Ткнул пальцем в свои нашивки. — Надо полагать, знаешь, что они означают?

Солдат лишь взял руку указательным и большим пальцами и мягко отвел от себя, сморщив при этом нос, словно уловил дурной запах — что вполне могло быть.

— Черт побери! — заорал Порта, еще больше распаляясь. — это переходит все пределы! Видел, а? — Он снова повернулся к Малышу, тот оживленно закивал. — Запиши его фамилию и личный номер! Он поднял руку на штабс-ефрейтора — давай, записывай!

— Да ну тебя, — угрюмо ответил Малыш. — Знаешь ведь, что я не умею писать.

— Тогда выведи его и всыпь как следует!

— Слушай, ты, чурбан неотесанный…

Солдат поднялся, Малыш тоже. Они глядели друг на друга через стол. Малыш почесал широченную грудь, поддернул брюки, протянул руку и схватил парня за шею.

— Пошли, мальчик, выйдем.

Солдат открыл рот, чтобы закричать, но Малыш так стиснул его своей лапищей, что раздалось только сдавленное бормотанье. Пригнув, потащил к двери, а Порта сел, раскрасневшийся и все еще злобный.

Голландский эсэсовец уже лежал грудью на столе, уронив голову в пивную лужу.

— Посмотри на него, — сказал я Легионеру. — Готов.

И весело засмеялся, словно на свете ничего забавнее не было. Легионер, если и терявший над собой контроль, то очень редко, лишь сочувственно улыбнулся мне.

Через несколько секунд появился Малыш — один.

— Где он? — спросил я.

— В канаве, — ответил Малыш. Ударил кулаком в ладонь и подмигнул. — Без памяти. Слышь, — повернулся он к Легионеру. — Помнишь, как мы впервые встретились?

— Помню, — ответил Легионер.

— И что случилось? — спросил я, достаточно опьяневший, чтобы сделать Малышу одолжение, дать возможность порисоваться.

Вместо ответа Малыш схватил мою руку, словно для пожатия, и стал медленно стискивать ее, пока я не вскрикнул от боли.

— Вот что случилось, — с гордостью ответил он.

— Очень забавно, — сказал я, потрясая кистью руки. — Какой в этом смысл?

— А, — произнес Малыш, подмигивая. — Впечатляет, не так ли?

Легионер снисходительно улыбнулся и покачал мне головой.

— Дай ему немного похвастаться, — вполголоса произнес он.

— А что, так и было! — запротестовал Малыш.

— Конечно, — спокойно согласился Легионер. — Только в первый и последний раз, мой друг! Со мной больше этот номер не пройдет!

— Со мной тоже — проворчал я, сунув под мышку пострадавшую руку.

Порта снова застучал по столу, громко и непристойно требуя еще пива. Официантки лишь возмущенно фыркнули и отвернулись, но Большая Хельга, заведующая, вышла из-за стойки и с грозным видом направилась к нашему столу. Встала перед Портой, широко расставив ноги и подбоченясь, ее громадное тело дрожало от негодования.

— Как ты смеешь называть моих девочек такими словами? Это тебе что, бордель?

— Какой там к черту бордель? — ответил Порта. — С такими лахудрами? Хоть нам и туго приходилось, милочка, никто не дошел до того, чтобы позариться на них!

— Я заявлю на вас, — сказала Большая Хельга, как говорила много раз за день многим солдатам. — Здесь приличное заведение, и хотела бы я знать, где бы вы без нас были.

— Могу сказать, — ответил Порта.

Большая Хельга отступила от него на шаг.

— Девочки здесь все приличные, а у Гертруды, чтобы вы знали, ухажер из СД. Если будете еще ругаться, скажу ей, чтобы заявила на вас.

— Да брось ты разоряться, — сказал Малыш. — Сама же знаешь, что любишь нас, кроме шуток.

— И хотели мы только пива, — вмешался я. — По ее поведению можно подумать, что мы попросили шестерых шлюх.

Большая Хельга, возмущенно фыркнув, вернулась к стойке. Подозвала Герду, самую страховидную из непривлекательных официанток, и отправила к нам с пивом. Герда была неплохой девушкой, но Жердью ее прозвали не зря. Я не видел женщин, которые бы так напоминали оживший телеграфный столб.

— Будь у тебя там побольше мяса, я бы, пожалуй, соблазнился затащить тебя в постель, — негромко сказал Малыш, с сожалением проводя рукой по юбке Герды, пытаясь нащупать ее несуществующий зад. Герда показала, что думает об этом ухаживании, стукнув его подносом по голове, и с достоинством удалилась.

Тут появился Барселона с неприятной новостью — вечером нам предстояло заступать в караул.

На шее у Барселоны была громадная повязка, вынуждавшая держать голову прямо и неподвижно. В один из последних дней в горах его ранило осколком шальной гранаты, и теперь он был временно освобожден от строевой службы. Ему надо было бы лежать в госпитале, но лейтенант Ольсен пустил в ход кой-какие связи, Барселоне разрешили вернуться в роту и нести службу в канцелярии; правда, его гораздо чаще можно было найти не там, а в солдатской пивнушке или в оружейной мастерской.

Кое-кто считал, что он поступил глупо, отказавшись от возможности поваляться в госпитале несколько месяцев, но Барселона был не новичком в армии и понимал, что если оторвешься от своей роты, после выписки с тобой может случиться всякое. Вероятность того, что тебя вернут в твою роту, была ничтожной, а в эти дни в уже сложившейся группе новичка почти неизбежно ждала смерть. Самые тяжелые и опасные задания автоматически выпадали на твою долю, и гибель казалась предопределенным результатом.

— Черт возьми! — произнес Барселона, глядя на стол с множеством пивных кружек. — Залпом осушали их, что ли?

— Не обращай внимания, — сказал Порта. — Лучше скажи, где будем нести караул — я ничего не имел бы против местного борделя…

— Увы! — Барселона покачал головой и взял чью-то кружку. — В гестапо, пропади оно пропадом.

— Какой болван это придумал? — спросил Легионер.

Барселона пожал плечами и бросил на стол листок бумаги. Старик вытащил его из пивной лужи и равнодушно взглянул.

— «Девятнадцать ноль-ноль, Карл-Мук-Платц, Гамбург».

Он с мрачным видом сложил листок и положил в нагрудный карман.

Штайнер внезапно ожил и сверкнул глазами на Барселону, словно он лично это устроил.

— В треклятом гестапо!

— Не смотри на меня так, — Сказал Барселона. — Не я тот осел, который это придумал. И благодарите свою счастливую звезду, что не выпал еще худший жребий. Четвертое отделение назначено в Фульсбюттель — расстрельной командой от вермахта.

— Я бы не прочь поменяться с ними, — сказал Малыш, как всегда растленный. — Там всегда есть возможность поживиться. Мы раньше делали это, чего уж там…

— Как? — недоверчиво спросил Штеге. — Как вы это делали?

— Просто. Пообещаешь человеку сохранить жизнь, и он готов отдать все, что ни попросишь.

— Значит, ты готов взять деньги у приговоренного?

Судя по тону Штеге, он не верил своим ушам.

— А почему бы нет? — вызвающе ответил Малыш. — Иду на спор, ты с радостью заплатил бы за спасение.

— К тому же, — добавил Порта, — это не так уж безопасно. Если узнают о твоих намерениях, сам попадешь на виселицу.

Штеге открыл рот, чтобы возразить, но тут Хайде пробудился от крепкого сна и увидел перед собой сплошную стену пивных кружек. Раздраженно их отодвинул.

— Мы слишком много выпили. — Рыгнул и потянулся к ближайшей полной кружке. — И как только смогли столько выдуть?

— Неважно, — ответил Малыш. — Выдули, и это главное — не считая того, что платить за пиво тебе. Деньги есть только у тебя.

— Мне? Я на мели! — запротестовал Хайде.

— Ничего подобного! У тебя целая пачка денег за голенищем!

— Откуда ты знаешь?

Малыш пожал плечами.

— Видел. Вчера мне понадобились деньги, вот я и заглянул в твой шкафчик. Негодный замок только у тебя, скажи, пусть заменят. Не запирается толком.

— Ты что, рылся в моих вещах?

— Пожалуй, можно сказать так.

— Так это ты стянул сто марок?

— Осторожней на поворотах, — сказал Малыш. — Я же не сказал, что взял что-то, так ведь?

— Но ведь совершенно ясно, что ты!

Малыш ухмыльнулся.

— Попробуй доказать!

— И доказывать нечего! Ты сам, в сущности, признался — и, клянусь богом, поплатишься за это! — Лицо Хайде побледнело от ярости, как простыня. — Я добьюсь, что бы тебя разжаловали в рядовые — даже если это будет моим последним поступком. Добьюсь, чтобы тебя повесили. Добьюсь…

— Черт возьми, — лениво произнес Легионер, — неужели это такое уж важное дело?

— Для меня — да! — огрызнулся Хайде.

— Слушайте, — сказал Порта, словно ему внезапно пришла в голову мысль, полностью решающая проблему, — почему нам не взять с собой в караул несколько бутылок? Старушка Жердь охотно подаст нам их из под стойки.

— Да? А куда денем бутылки, когда явимся на Карл-Мук-Платц?

— Где-нибудь надежно припрячем. Это несложно. Я знаю одного из ребят, которые недавно несли там караул, он говорит, место отличное. Находишься в подвале. Никто и не подумает зайти, посмотреть, что ты там делаешь.

— А камеры? — спросил Штайнер.

— Что камеры? Заключенные проводят там всего одну ночь. Большинство их утром выводят в расход. Те, кого гестаповцы хотят еще помытарить, сидят наверху, как и они. Так удобнее. Не приходится бегать вверх-вниз по лестницам, когда захочется вырвать несколько ногтей. О камерах можешь не думать — хлопот нам заключенные не доставят.

— Что скажете о конной статуе императора? — предложил Хайде, внезапно забыв о ста марках и увлекшись идеей Порты. — Ноги у коня полые. Держу пари, там можно припрятать немало бутылок, и никто не заметит.

— Я уже думал об этом, — заявил Малыш. — И как раз собирался сказать сам. Я всегда думаю о хороших тайниках — вот потому и заглянул в твои сапоги, — признался он Хайде, который тут же злобно надулся.

— Возьмем полдюжины больших, — решил Порта. — Сделаем смесь. — И поманил Герду, та отвалилась от стойки и с недоверчивым видом подошла к нам. — Шесть бутылок. — сказал он ей. — Вот на столько дортмундера, — он показал разведенными большим и указательным пальцами, — потом доверху сливовицы. Идет?

Герда пожала плечами.

— Как скажешь. Мне бы не понравилось, но у каждого свой вкус.

Пренебрежительно фыркнув, она повернулась. Порта потер руки и взглянул на Легионера, ища одобрения.

— Правильно, да? Сперва пива, потом сливовицы?

Легионер кивнул с легкой улыбкой, словно наблюдал за гурьбой детворы.

Герда вернулась с первой бутылкой, вовсю тряся ее, чтобы смешать обе жидкости. Порта вырвал бутылку.

— Что ты делаешь, черт возьми? Взорвать нас всех хочешь?

— Если удастся, — раздраженно ответила она.

Затем принесла остальные бутылки, со стуком поставила их на стол и молча протянула руку за деньгами. Постояла, пересчитывая их и проверяя каждую кредитку, не фальшивая ли. Там временем из туалета вышел Штайнер. Встал у стола, рыгая и застегивая брюки, не обращая внимания на считавшую деньги Герду.

— Ничего нет лучше, как хорошо отлить, — сообщил он нам с довольным вздохом. — Особенно когда приспичит…

Он поднял свою кружку, осушил ее несколькими быстрыми глотками, кадык его мощно ходил вверх вниз. Потом снова рыгнул и отер губы рукавом. Герда бросила на него долгий, презрительный взгляд, положила деньги в сумочку под фартуком и широким шагом отошла от нас, старательно выпрямив спину.

— Что в этом хорошего? — спросил Порта, готовый поссориться с кем угодно по любой, пусть и самой пустяковой причине.

Штайнер поглядел на него.

— Как это что? Сам часто бегал в туалет, разве не так? Должен бы знать, что в этом хорошего.

— Нет, не бегал, — ответил Порта. — И вообще, что это с тобой? Ты какой-то извращенец? У тебя…

— Да пошел ты в задницу! — сказал Штайнер, попытался сесть и обнаружил, что Порта занял половину скамьи.

Порта со стуком поставил свою кружку на стол и пошатываясь встал.

— Такие слова никому даром не пройдут! — зарычал он.

За этим последовал яростный свинг. Штайнер успел сделать нырок и тут же отплатил Порте ударом в челюсть. Порта попятился, повалив скамью, Штайнер напирал, руки его работали, как шатуны. Какое-то время они дрались в злобном молчании, лишь изредка подбадривая себя ругательствами, потом вдруг Штайнер проявил предприимчивость, схватил кружку и запустил ею в голову Порте. Порта уклонился, снаряд пролетел мимо и разбился о стену.

Возле нас тут же появилась Герда с большой дубинкой в руке.

— Кто бросил кружку?

Мы с радостью указали на Штайнера. Герда, ни секунды не колеблясь, огрела его дубинкой по плечу, тот зашатался и тут же получил удар по голове.

Штайнер тут же забыл о ссоре с Портой. Завопив от боли и негодования, он бросился к Герде, та пустилась наутек к относительной безопасности за стойкой. Штайнер ринулся за ней, опрокидывая по пути столы и стулья. Нагнал у самой стойки, прижал к стене и принялся молотить ее. Герда сражалась как тигрица, кусалась, царапалась, пиналась, пускала в ход зубы, ногти, колени, все, что могло причинить вред, и при этом непрерывно орала во весь голос.

Внезапно дверь за стойкой распахнулась, появилась Большая Хельга. С одного взгляда поняв, что происходит, схватила бутылку шампанского и устремилась в бой.

Штайнер был так увлечен, что не заметил этой внезапной и весьма опасной атаки с правого фланга. Хельга старательно примерилась, и удар бутылкой пришелся точно в затылок Штайнеру. Он тут же повалился на кучу опилок, кровь на голове его смешивалась с шампанским.

— Убийца! — завопила Хельга, безжалостно пиная лежащего.

— Сексуальный маньяк! — завизжала Герда, схватила отбившееся горлышко бутылки и попыталась распороть им Штайнеру лицо.

С поразительной для такой туши ловкостью Большая Хельга отняла у нее это оружие — к Штайнеру она не испытывала никакого сострадания, но убийство в заведении могло не особенно понравиться властям. Герде пришлось удовольствоваться потоком непристойностей, каких я, клянусь, никогда не слышал прежде, сопровождаемым яростными пинками по окровавленному, бесчувственному телу Штайнера.

Гертруда, официантка, у которой был ухажер из СД, поднялась, пошатываясь, по лестнице, держа в мускулистых руках ящик с бутылками пива. У нее были длинные, жидкие, тусклые белокурые волосы, на носу сидел несходящий гнойный прыщ.

Герда тут же повернулась к ней, взволнованно указывая на Штайнера и что-то крича о мести. Гертруда поставила ящик и поглядела на лежащего без особого любопытства.

— Ну и что прикажешь мне делать?

— Скажи своему ухажеру из СД! — потребовала Герда, мстительно нанося очередной удар Штайнеру в поясницу.

— A la bonne heure, — ответила Гертруда по-французски.

Герда понятия не имела, что означает это выражение, но звучало оно хорошо, и она часто его употребляла. Позаимствовала его Герда у французского матроса, с которым некогда была помолвлена в течение восьми дней — пока его судно стояло в Гамбурге. Потом у нее были помолвки со многими другими матросами, но выражения «а la bonne heure» она так и не забыла. Если от Герды требовалось какая то особая любезность, достаточно было восторженно удивиться: «О, так ты говоришь по-французски?», и она тут же попадалась на эту удочку. К сожалению, любезность почти всегда сопровождалась изложением ее любимой волшебной сказки — что она родилась в богатой французской семье, что родители бросили ее в раннем возрасте, оставили в фешенебельной закрытой школе-пансионе, местонахождение которой оставалось неясным; но если ты был готов выслушать Герду до конца, она охотно делала в благодарность всевозможные незначительные одолжения.

Однажды Порта с Малышом очень успешно водили ее за нос целый вечер, съели половину еды в пивнушке и почти мертвецки напились — и все это за счет Герды. Кстати, Малыш потом расплатился с ней полностью. По пути к казармам ему вдруг взбрело в голову продемонстрировать Порте предписанный способ, которым каждый пехотинец — и, в частности, пехотинец того полка, где он начинал службу — должен упасть на живот и ползти. Под взглядом Порты он бросился на землю и ударился головой об острый камень. На лбу Малыша образовалась рана величиной с голубиное яйцо, по лицу ручьями потекла кровь, но он поднялся, взял Порту под руку, и они пошли к казармам, горланя во весь голос песню: «Soldaten sind keine Akrobaten!» (Солдаты — не акробаты).

Эта мысль, видимо, понравилась им, и они все еще безуспешно пытались ходить колесом, когда достигли двери лазарета, и Малыш потерял сознание.

Однако теперь то он был в полном сознании. И, склонившись над залитым пивом столом, крикнул Герде:

— Эй, Жердь! Хочешь, чтобы кто-то дал ему за тебя пинка в рожу? Ставь две кружки, и я мигом!

— Не дури, — проворчал Старик с дальнего конца стола.

Легионер стиснул своей железной рукой запястье Малыша. Укоризненно покачал головой.

— Шутки шутками, только нам ни к чему труп, так ведь?

— Да? — Малыш обдумал эту проблему. — А почему?

— Потому что от них очень трудно избавляться, — сказал я.

— Разве? Можно отнести и бросить в воду.

Барселона отрывисто хохотнул.

— Пробовал когда-нибудь идти к гавани с трупом под мышкой? И полпути не пройдешь, как тебя загребут полицейские.

Пока Малыш обдумывал эту досадную возможность, Хайде неожиданно вынул нос из пивной кружки и поведал нам, что не настроен заступать вечером в караул и не прочь бы отправиться в близлежащий бордель, взглянуть на их прославленную шлюху в зеленом платье. Мы все слышали об этой особе, однако лично я ни разу ее не видел.

— Учти, она дорогая, — серьезно предупредил Барселона.

— Но стоит того, — ответил Хайде.

— Знаете старого Поильца Берни? — Порта подался к нам, глаза его блестели. — Он говорил мне, что за пару тысяч провел с ней всю ночь и половину следующего дня. По его словам, трудился безостановочно и кончил шестьдесят семь раз.

— Быть не может!

— Это правда, — настойчиво заявил Хайде. — Я видел Берни на другой день, у него едва хватило сил подняться с кровати.

— Нелепый способ тратить деньги, — сказал Легионер.

— Ну, не знаю…

С похотливой улыбкой на губах и явно далеко блуждавшими мыслями Порта достал яйцо чайки и разбил себе в пиво. Потом с мечтательным видом стал размешивать его концом штыка.

Я смотрел на него словно зачарованный.

— Хорошая штука?

— Потрясающая, — ответил Порта, облизывая штык.

— Расскажи о девушке, которой делал предложение, — предложил Старик, откинувшись на спинку стула и набивая трубку. Взглянул на свои часы. — Как раз хватит времени до заступления в наряд.

И водрузил ноги на стол, устраиваясь поудобнее и готовясь слушать одну из бессвязных историй Порты — полуправду, полувымысел, самые неправдоподобные эпизоды которых казались всем, кто знал Порту, наиболее правдивыми.

По примеру Старика, мы тоже положили ноги на стол. Стонавшего на полу Штайнера решили не трогать.

— В общем, дело было еще в самом начале войны, — начал Порта, подгреб пальцем остатки яичного желтка к стенке кружки и отправил его в рот. — До того, как начались все эти сражения. Я служил в Одиннадцатом полку в Падерборне — не знаю, бывал ли кто из вас там. Отвратительный городишко. Унылый, как не знаю что, изо дня в день делать нечего, стоишь только и смотришь, как толстомордые провинциалы бегают каждые пять минут в церковь. И мало того, сказать по правде, меня совсем не привлекала мысль сражаться на этой войне. Она представлялась мне сущим безумием; снаряды, бомбы, еще бог весть что — жрать нечего, пить нечего… — Он глубоко вздохнул и покачал головой. — И вообще делать нечего. «Это не для тебя, — говорю я себе. — Совсем не для тебя, Порта, мой мальчик — надо как-то выпутываться, и побыстрее». Ну, как вы знаете, я не из тех, кто сидит сложа руки. У меня сказано — сделано. И как только принял решение, подхватил очень серьезную болезнь, грозившую свести меня в могилу.

Старик засмеялся.

— Никогда не забуду — господи, чего он только ни делал с собой, стараясь заболеть. Какую гадость глотал — черт, слон от нее бы окочурился — но только не этот парень. Чем больше он старался заболеть, тем здоровее становился.

— Да, пожалуй, до того окреп, что теперь меня можно прогнать по всему минному полю, и я вернусь целым-невредимым. — Порта облизнул испачканные яйцом пальцы, задрал ногу, с шумом испортил воздух и вернулся к своей истории. Лукаво улыбнулся нам. — Но все же под конец я своего добился. Тогда был еще довольно зеленым, но в лазарет все-таки ухитрился попасть.

— Помню этот лазарет! — взволнованно воскликнул Малыш. — Стоит позади собора. Меня положили туда, когда распух большой палец на ноге. Громадным стал. Чуть не пришлось отрезать. — И повернулся к Порте. — Помнишь тамошнего хирурга? Того, что с деревянной ногой? Как его фамилия?

— Бретшнайдер, — ответил Порта.

— Да да, Бретшнайдер, тот самый гад! Помню, когда лежал там…

— Как быть с моей историей? — холодно спросил Порта.

Малыш глянул на него, захлопал глазами и сказал:

— Ладно, продолжай.

— Спасибо. В общем, меня положили в лазарет, и там я увидел врача, которого ты только что упомянул. Гад он еще тот, в этом ты совершенно прав. В первый же день подходит ко мне, за ним тянется половина персонала. Резко останавливаются у моей койки, он стоит, кашляет мне в лицо и спрашивает, что за игру я веду, и какая, по-моему, у меня болезнь. Я объясняю, что почти весь парализован, ничего не ощущаю, и как это досадно, потому что начинается война, что я хотел исполнить свой долг и все такое, он же стоит и все время кашляет, а я весь парализован, — возмущенно сказал Порта. — Весь парализован, даже не могу отвернуться. Откуда мне знать, может, у него туберкулез или скоротечный триппер. В общем, вскоре я издаю стон, вот такой, — Порта отвратительно забулькал горлом, — и он соглашается со мной, что это досадно, а затем вдруг сдергивает с меня одеяло и оставляет лежать на виду у всех этих незнакомцев, они пялятся на меня, будто я какой-то уродец из колбы. Потом он принимается тыкать меня, ширять, спрашивает, ощущаю ли я, больно ли, а я лежу, притворяюсь, будто ничего не чувствую, и думаю при этом — не уличишь меня, гад, мразь, вонючая клистирная трубка. Словом, вскоре он распрямляется и говорит всем, что это очень печально, бедного солдата парализовало в самом начале войны. «Но ничего, — говорит он мне, думаю, мы сможем поставить тебя на ноги. Как, говоришь, это случилось? Внезапно? Едва объявили о начале войны? Будто удар какой-то?» — Порта оглядел нас всех и закрыл один глаз. — Дурачит меня, понимаете? Делает вид, будто его легко обмануть. Ну, думаю, сочиню несколько подробностей. «Да-да, — говорю. — Именно так и случилось, будто какой-то удар прошел по всему телу, как вы сказали. Я стоял в очереди вместе с другими — нам выдавали снаряжение — и вдруг мне стало плохо. Жуть как. Холодный пот, в глазах звезды, все закружилось, в ушах какой-то пронзительный звон. Кое-как прошел еще несколько метров, а потом меня хватил паралич, и я потерял сознание…» Знаете, — сказал Порта, — я хватил через край. Был тогда, как сказал уже, зеленым — даже выдавил несколько слезинок и продолжал говорить, как переживаю из-за того, что не способен сражаться, заслужить награды, и как гордились бы бедные отец с матерью, если б их сын стал героем. «Скажите, — воскликнул я, изобразив пылкость, — может ведь парализованный как-то послужить своей стране, своему народу, своему фюреру?» И знаете, что сказал этот гад?

Мы услужливо покачали головами, хотя кое-кто явно слышал все это в той или иной версии. Порта плюнул.

— «Да, конечно, — говорит он, — можешь встать и снова начать ходить, как все остальные». И с этими словами бах меня изо всей силы по коленке, я совершенно не ждал этого, нога взлетела и сбила с него очки — черт, не знаю даже, кто больше разозлился, он или я! И когда он слегка очухался, ему подняли очки и перестали хихикать в ладошки, а потом берет с поддона какую-то длинную штуку и начинает совать ее мне в ухо, пока не начало казаться, что она выйдет с другой стороны головы — а кончив эту игру, задирает мне веки куда-то выше макушки и долго смотрит на мои глаза, через некоторое время — подумав, что, может, он дальтоник — я говорю: «Они голубые», он переспрашивает: «Что?», я повторяю: «Голубые, странно, что здесь держат врача, не различающего цветов», он отвечает руганью и начинает копаться у меня в горле, ищет миндалины. Черт, этот гад прямо-таки упивался! Лазил мне в рот, в уши, в задницу, и всюду, куда только можно сунуть что-то, совал…

— Ну, и чем все кончилось? — спросил Штеге, не слышавший этой истории раньше.

— Потерпи минутку, я подхожу к этому! — раздраженно ответил Порта. Он терпеть не мог, чтобы его перебивали или поторапливали к развязке. — Потом этот гад отходит и распространяется о том, как ему жаль меня. «Сердце разрывается, — говорит, — при виде этого молодого человека, который так серьезно болен и хочет только быть способным служить своей стране, своему народу и своему фюреру. Пожалуй, — говорит он, — лучше было бы положить тебя в палату-изолятор — может, она напомнила бы тебе военную тюрьму? Но посмотрим, как у тебя пойдут дела, — говорит. — Я нисколько не удивлюсь, если тебе совершенно неожиданно станет лучше. При болезнях вроде твоей так и бывает. Они внезапно поражают людей и внезапно проходят, особенно в такие времена, как наши, когда страна воюет. Ты поразился бы, — говорит он, — узнав, сколько еще бравых ребят вроде тебя свалилось в самом расцвете жизни на прошлой неделе, и большинство их, — говорит, обнажая в усмешке большие грязные зубы, — большинство их уже в полном здравии, вернулось в свои подразделения — и тебя ждет то же самое». — Порта покачал головой. — Ну и гад! А потом хочет поднять меня с койки — заставить ходить, как чудотворцы в Библии! Велит четверым взять меня, поставить на ноги, и, само собой, как только они убрали руки, я повалился на пол, пришлось им класть меня снова на койку. Но ему это не нравится. По роже видно. Я думал, он бросит это дело, уйдет и оставит меня в покое. Только он не мог, ему ж нужно было лечить меня, поэтому он принимает строгий вид и объясняет медсестре, какое мне нужно лечение. «Начнем с легкого, — говорит. — Ничего сильнодействующего — для начала посадим его на жидкую диету. Никакой твердой пищи. О мясе не может быть и речи. Понятно? И, разумеется, никакого алкоголя. Ежедневно давайте рвотное, — говорит. — Через день слабительное, очистим ему внутренности. Если это не подействует, попробуйте хинин — но пока что ничего сильнодействующего. Попробуем сперва вылечить его легким способом». Потом улыбается мне, гад, наклоняется над койкой и говорит: «Мы поставим тебя на ноги и отправим на фронт в рекордное время, вот увидишь — у тебя будет возможность заслужить награды. Будет возможность стать героем». Знаете, — сказал Порта, — это больше походило на угрозу, чем на обещание. Я благодарю его очень любезно, со слезами на глазах, и при этом мысленно клянусь, что он не одержит надо мной верх…

— Ну и как? — спросил Штеге. — Одержал?

— Еще бы, — пренебрежительно ответил Порта. — В то время половина армии пыталась делать то же самое. Он мог распознать симулянта за милю. Ему потребовалось одиннадцать дней, чтобы поставить меня на ноги. Одиннадцать дней пыток. Он выжил меня оттуда, ясно? Там доводят тебя до того, что лучше пойдешь по минному полю, чем станешь дальше терпеть их врачевание. Помню, со мной в палате лежали еще четверо. У одного был ревматизм, другой страдал почками, третий утратил намять, а четвертый был психом — по крайней мере, я считал так. По его поведению. Старина Бретшнайдер сказал, что он совершенно нормален. Только мне в это не верится. Мы все «выздоровели» одновременно, и нас вместе отправили обратно в полк. Однако всего через пару дней этот псих сунул в рот ствол пистолета и нажал спуск. Половина мозгов оказалась разбрызгана по потолку — не думаю, что это можно назвать нормальным…

— Так-то оно так, — заговорил Штеге, — однако нельзя винить врача. Он только выполнял свою работу. Выгоняя симулянта, он не может знать, что тот сломается от напряжения…

— Чушь! — перебил его Порта.

— Я помню этот случай, — вмешался Барселона. — Уж не тот ли зверюга-сержант — как там его? Гернер, так ведь? — довел беднягу до крайности?

— Как и многих других, — подтвердил Порта. — Был ты там в то время, когда он взъелся на Шнитциуса? Помнишь такого? Который кончил ампутацией ступней? Он вечно дрожал от страха перед Гернером. Был ты там в то время, когда Гернер смешал его с грязью?

— Вроде бы припоминаю, — ответил Барселона. — Что-то, связанное с пепельницей, так ведь?

— Вот-вот. Является Гернер с проверкой — ты же помнишь, как он требовал, чтобы казарма постоянно была в безупречной чистоте? Ну, приходит он однажды, мы все вытягиваемся в струнку, нигде ни пылинки, и тут Шнитциус вдруг вспоминает, что забыл вытряхнуть пепельницу. Гернер не курит и бесится при виде пепельницы с окурками и всего такого, поэтому Шнитциус бездумно хватает ее и сует под свою подушку. В общем, все идет нормально. Гернер уже направляется к выходу, вдруг что-то заставляет его обернуться, и он видит, что от подушки поднимается дым, словно она горит. Конечно же, бросается туда, как сумасшедший, это койка Шнитциуса, Шнитциус стоит рядом с ней, так что тут не отвертишься, и Гернер напускается на него: «Ты сунул туда эту мерзость?» Шнитциус никак не может отрицать, и Гернер заставляет его съесть весь пепел, все окурки и в довершение всего вылизать пепельницу…

— Да да, черт возьми! — воскликнул Барселона. — И вскоре бедняга выблевал все на пол в сортире…

— Угу, тут появляется Гернер, застает его за этим и приказывает встать на четвереньки и вылизать все снова.

Медленно и мучительно приходивший в себя Шнайдер теперь сидел среди нас, прижимая платок к ране на голове, но тут совершенно неожиданно прижал его ко рту и отвернулся, делая рвотные движения.

Я нетерпеливо подался к Порте.

— И он повиновался? Стал вылизывать?

— Стал, конечно, — ответил Порта. — Шнитциус до смерти боялся этого гада.

Я откинулся на спинку сиденья.

— Я бы не подчинился.

Порта поглядел на меня.

— Шнитциус не был в подпитии, как ты. К тому же новичок в армии, не умел постоять за себя. В общем, не успел он подняться с четверенек, как его снова вырвало, тут появляется офицер — лейтенант Хенниг, — сказал он Барселоне. — Среди офицеров он был ничего, только выходил из себя, когда приходилось разбираться с ссорой между солдатами. Лейтенант тащит Шнитциуса к себе в кабинет и спрашивает, что это он, черт возьми, делал, а Шнитциус, дурачок, выкладывает ему все о Гернере и о том, как сержант обращается с ним. Тут, конечно, лейтенант выходит из себя, как никогда, вызывает к себе гауптфельдфебеля Эделя и приказывает сорвать с Гернера нашивки. В результате Гернер получает десять суток ареста, а остальные унтер-офицеры собираются кучей и задают Шнитциусу основательную трепку за него. Сказал бы, что любит вылизывать блевотину, или что делал это шутки ради или еще что-то. Только, как я уже сказал, мы все тогда были совершенно зеленые…

— Постой-постой, — перебил его Старик. — Ты же вроде хотел рассказать о том, как делал предложение девушке?

— А, да-да, — ответил Порта. — Верно… Так вот, это было после того, как меня турнули из лазарета. Пока лежал там, я видел эту девочку несколько раз и слегка увлекся ею. Она вертелась возле Бретшнайдера, когда он обходил палату со своей небольшой свитой. В общем, я потерял из-за нее голову. Когда меня выперли оттуда, я стал отправлять ей открытки. Первая, никогда не забуду, была старой, на ней фельдфебель в кайзеровском мундире вышибал дух из польского драгуна или кого-то в этом роде. А наверху было написано крупными буквами слово «Месть». Помню, я постоянно думал, поняла ли она это сообщение.

— Какое сообщение? — удивился Штеге.

— Ну, что я хочу переспать с ней, понимаешь?

— И она поняла? — спросил ошарашенный Штеге.

Ему еще предстояло уразуметь, что, слушая рассказы Порты, нужно принимать их как есть, не задумываясь особенно о внутренней логике.

— Нет, думаю, поначалу не поняла. Во всяком случае, знать о себе не давала. И в конце концов я отправил ей открытку с сообщением на обратной стороне. На лицевой был летчик, сидящий на скамейке с девушкой. Летчик держал руки между коленями, девушка строила ему глазки, а на обороте я написал нечто вроде любовного письма…

— И что там у тебя говорилось? — спросил Малыш.

— Сейчас уже не помню. Только стоило мне это больших трудов. Я не писал на старый манер. Начал с того, что надеюсь, она не сочтет бесцеремонностью, что я пишу из вонючей казармы такой барышне, как она, только подумал, что «вонючая» — слово неподходящее, поэтому зачеркнул его и написал «прусской». Я старался, понимаете. Не писал первое, что придет в голову.

— Надеюсь, она это оценила, — сказал Штеге.

— Еще бы! Заважничала — видимо, раньше никто не ухаживал так за ней. Кстати, поначалу она была очень застенчивой. Ее согласия увидеться со мной пришлось ждать несколько дней. Потом она прислала какого-то мальчишку с запиской — там говорилось, что я могу зайти к ней, если хочу. Она, само собой, жила с родителями. В старом доме номер восемь на Бисмаркштрассе. Я понимал, что нужно произвести впечатление, поэтому выбрился, отутюжил мундир, умылся и правильно сделал, потому что дом оказался шикарным, дверь мне открыла горничная. Важности у нее тоже было хоть отбавляй. Спросила, есть ли у меня карточка, которую она могла бы передать хозяевам. «Не нужно мне никакой карточки, — говорю. — В Падерборне меня хорошо знают, кого угодно спросите». Она уходит, держа спину так, будто шомпол проглотила, а меня оставила стоять в холле. Пока ее не было, я по-быстрому осмотрелся, чтобы сориентироваться, и воспользовался возможностью навести глянец на сапоги бархатной подушечкой с дивана. Бархат — одна из лучших штук для этой цели, и с блестящими сапогами я начал чувствовать себя настоящим аристократом.

— Постой-постой, — перебил его Малыш. — Ты же вроде сказал, что остался в холле?

— Совершенно верно. Горничная оставила меня там.

— Как же ты взял подушечку с дивана?

— А у них в холле стоял большущий диван! Черт возьми, сразу видно, что ты ни разу не бывал в приличных домах. Видимо, считаешь, что холл — это небольшой проход за парадной дверью? Так вот, это большое помещение с мебелью, картинами и всем прочим, как в комнате. И комната, где едят, не похожа на ту, где сидят и разговаривают. Притом сидят они и разговаривают не внизу, как в свое время мы с тобой, а на втором этаже. А там, где…

— И у главы семейства на кресле норковый чехол! — съязвил Малыш. — Брось ты эти скучные детали, рассказывай жареные подробности. Что было дальше? Она спустилась в этот похожий на комнату холл, а ты завалил ее на этот диван с подушечками?

— Прошу прощения, — ответил Порта, — но я терпеть не могу, когда меня подгоняют. Либо ты слушаешь историю и ничего, кроме истории, с художественными и физическими подробностями, либо я сдаюсь, и можешь приниматься рассказывать свои враки. Хочешь верь, хочешь нет, но у меня есть гордость, как у Шиллера и всех прочих. Хочешь послушать скабрезные части, так дождись их. Ты ведь не получаешь пирожного, пока не съешь бутерброд.

Малыш с недовольным видом опустил голову на стол, подложив под нее руки, и попросил нас растолкать его, когда Порта дойдет до того, как отымел девушку. Если только так оно и было. Шнайдер с измазанным кровью и рвотой платком повернулся и спросил нечетким голосом:

— Что происходит?

— Ничего! — Малыш торжествующе распрямился. — Вот это мне и не нравится — ничего не происходит. Будь я на твоем месте, так изнасиловал бы ее десять раз, прежде чем идти к ней домой. А потом отымел бы ее на этом диване с подушечками и…

— Ну и что было дальше? — спросил я у Порты. — Чем кончилась эта история?

Порта угрюмо пожал плечами. Было ясно, что Малыш расстроил его артистическую, как он считал, душу, и конца истории теперь мы не услышим никогда.

— Расскажи, как спрашивал ее отца, можешь ли жениться на ней, — посоветовал Старик.

— Зачем? — спросил Порта. — Это не смешно.

— Смотря на чей взгляд, — ответил Старик, видимо, слышавший эту историю уже много раз.

— Черт возьми! — рассердился Порта. — Я только спросил его, могу ли на ней жениться, чтобы все было чинно-благородно! Что тут смешного, а? Я мог бы отыметь ее на скамье в парке, разве не так? Мог бы в любое время…

— И жаль, что не отымел, — недовольно буркнул Малыш. — Тогда может, стоило б рассказывать эту историю.

— Насколько понимаю, — сказал я, — ты на ней так и не женился?

Порта лишь бросил на меня презрительный взгляд и отвернулся.

— Нет, конечно! — сказал Малыш. — Не женился, не отымел и вообще ничего не сделал!

Тут из трескучих громкоговорителей прозвучал приказ всем командирам отделений пятой роты явиться в оружейную для получения оружия. Старик выколотил трубку и встал.

— Нам пора, — сказал он. — Кто поведет Штайнера?

Мы потянулись к двери, все пребывали не в лучшем настроении. Малыш злился на Порту, Порта на всех нас. Барселона с Легионером поддерживали Штайнера. Хайде, казалось, спал на ходу. Когда мы проходили мимо стойки, откуда-то внезапно появилась голова Герды, ее светлые глаза сузились от ярости, длинные зубы были оскалены.

— Чтоб вам всем гореть в аду! — прошипела она.

Так закончился приятный вечер за кружкой пива.