X. Отправка на фронт
— Черт возьми, — выругался Легионер, презрительно швыряя свое снаряжение в угол. — Ну и дурацкая же работенка для человека моего возраста!
Он был инструктором по единоборству, и ему каждый день приходилось обучать новичков, постоянно поступавших к нам из тюрем, казарм и лагерей.
Малыш пожал плечами и сунул в рот кусок ветчины из консервной банки, которую стянул на складе восьмой роты.
— Чего ж занимаешься этим, если не нравится? — прошамкал он.
Невысокий Легионер ссутулился, закурил сигарету и медленно, задумчиво выпустил дым из ноздрей. Подался вперед и с любопытством поднес огонек к концу брюшка издыхающей пчелы, наблюдая за ее реакцией. Пчела сразу же погибла, и Легионер вздохнул. Потом распрямился и взглянул на Малыша.
— Можно спросить, почему ты стал солдатом?
— Очень просто, — ответил Малыш, брызжа прожеванной ветчиной во все стороны. — Выбора не было. Либо эта гнусная армия, либо голод на этих гнусных улицах — вот и пошел в армию. — Откусил еще ветчины. — Хотел в кавалерию, но мне сказали, что я слишком большой — слишком тяжелый для лошадей, — и отправили в пехоту. А там сплошная муштра! — произнес, предаваясь воспоминаниям, Малыш. — Изо дня в день маршируешь, пока едва с ног не валишься — да еще эти паршивые офицеры! — Он плюнул, забыв, что во рту еда, и стал ползать по полу, ища вылетевшие кусочки ветчины. — Я жил на пособие, и меня за человека не считали, пока не вступил в армию.
— Все правильно, — кивнул Легионер. — Согласен, выбора у тебя не было. Либо одно зло, либо другое… на мой взгляд, это не выбор.
— Конечно, черт возьми. Хотя, — Малыш утер рот тыльной стороной ладони, — в жизни всегда так, верно? А у тебя как сложилось?
— У меня? — Легионер мрачно улыбнулся. — Тоже не было выбора. Я не существовал на пособие, не имел серьезных осложнений с полицией — ничего такого. Только был без работы и голодал — в животе целыми днями урчало. Ел бумагу, когда удавалось ею разжиться; даже ее было нелегко достать, но боли в желудке от этого не проходили. И в тридцать втором году я послал Германию к черту и отправился к солнцу Франции — только когда я добрался до Парижа, он был таким же хмурым, дождливым и отвратительным, как Берлин.
— Ну, и что ты сделал? — спросил Малыш, деловито пережевывая ветчину.
Легионер озорно подмигнул.
— На автобусной остановке меня подцепила проститутка — я был совсем юным в те дни. Представлял собой соблазн для женщин — особенно в постели. — Усмехнулся. — Эта цыпочка научила меня кой-чему, французскому языку в том числе, который потом очень пригодился.
— Тогда что заставило тебя пойти в Иностранный легион? — спросил Малыш. — Мне всегда это было непонятно.
— Как я уже сказал — выбора не было. Полиция начала интересоваться моей цыпочкой, и я решил, что пора сматываться. Либо тюремный срок — я же сказал, она меня кое-чему научила, — либо сжечь за собой мосты и поступить в Легион. И я пошел в Легион. — Пожал плечами. Могло быть и хуже. Всегда есть что-то худшее…
Он подошел к окну и встал, глядя в него.
— Эй, ты! — Легионер схватил чей-то сапог и запустил им в проходившего новобранца, находя, что это самый простой способ привлечь его внимание. — Мне нужно вычистить кой-какое снаряжение. Живо. И смотри, чисти как следует, если хочешь сохранить башку на плечах!
Новобранец шестидесяти с лишним лет, не по возрасту хилый и согбенный, обратил взгляд слезящихся глаз на Легионера. Легионер повел подбородком, и старик покорно зашаркал в казарму. Сейчас он был обречен чистить до блеска чужое снаряжение. В будущем его ждала более славная, но столь же бессмысленная участь; ему предстояло встретить так называемую геройскую смерть на берегу Днепра севернее Киева.
Легионер закрыл окно и погасил окурок.
— Всегда есть что-то худшее, — негромко произнес он.
На другой день на стрельбище произошел весьма прискорбный случай: фельдфебель Брандт был убит. Четырьмя пулями прямо в лоб. Единственным утешением было то, что он не мог об этом знать. Смерть наверняка наступила мгновенно. Руководившего стрельбами офицера немедленно арестовали и беспрерывно допрашивали несколько часов подряд, однако в конце концов отпустили.
Малыш с Портой вызвались исполнить грязную работу по уборке тела. Пошли туда вместе и погрузили его в кузов грузовика.
— Чего он такой тяжелый? — недовольно проворчат Малыш. — Казалось бы, должен потерять немного веса после того, как вышла душа.
— Не было у него никакой души, — буркнул Порта.
Они влезли в кузов, достали колоду карт, сели по разные стороны покойного фельдфебеля Брандта и стали использовать его труп вместо стола. Порта полез в задний карман и вытащил бутылку шнапса. Протянул ее Малышу.
— Спасибо. — Малыш взял бутылку и отпил большой глоток. Вытер рот тыльной стороной ладони, фыркнул и сплюнул. — Мы с Юлиусом выстрелили одновременно. В один момент — не могу сказать, кто поразил первым этого ублюдка.
Порта протянул руку за бутылкой и, припомнив ту сцену, рассмеялся.
— Видел, как те позеленели? Когда это произошло, выглядели так, будто их вот-вот вырвет. Они прекрасно поняли, что мы сделали это умышленно, только ничего не смогут доказать. Спорим, наши вечером выставят нам выпивку?
— Будем надеяться, — сказал Малыш и снова плюнул на их ломберный стол. — Как думаешь, этот хмырь уже в аду?
— А где же еще? На небе такого ублюдка не примут.
— Вот именно. — Малыш снова взял бутылку и задумчиво посмотрел на нее. — Интересно, примет ли Он нас, когда придет наше время? Как предполагаешь?
— Я не предполагаю. — Порта стасовал и быстро раздал карты. — Есть более важные вещи, о которых приходится думать. Бери свои карты, давай играть.
— Ладно. — Малыш поставил бутылку, послушно взял карты с широкой спины фельдфебеля и бросил на них беглый взгляд. Вся земля вокруг была забрызгана его мозгами — видел? Когда мы поднимали его? Вся земля.
— Ну и что?
— Ничего. — Малыш пожал плечами. — Спросил просто, видел ты их, вот и все. — Внезапно ему пришла новая мысль, он положил карты и широко улыбнулся Порте. — Знаешь, что, пойду, навещу его зазнобу, вот что я сделаю. Утешу ее, понимаешь? Скажу, что он все равно был гнусным, паршивым ублюдком, так что она ничего не потеряла — тем более, если я лягу с ней постель. И она будет приятно удивлена. В конце концов, — рассудительно продолжал он, — это будет справедливо — я шлепнул ее хахаля, и будет правильно, если я ублажу ее. Пожалуй, можно сказать, что это мой долг.
— Да, — торжественно согласился Порта. — Это блестящая мысль. Мне нравится. Придти в голову она могла только такому великодушному человеку, как ты. Если на то пошло, я не уверен, что это не долг всей роты.
Они допили шнапс и выбросили пустую бутылку. Порта широким жестом выложил свои карты на спину фельдфебеля.
— Полный дом, — спокойно сказал он.
Когда они подъехали к казармам, было уже поздно, поэтому парни просто оставили грузовик, бросив труп в кузове. Обнаружили его почти неделю спустя.
Через несколько дней, когда полк получил приказ готовиться к отправке, во двор вошел небольшой отряд новичков. Кое-кто из нас стоял у окон, наблюдая за ними, потом вдруг Старик обернулся и крикнул Легионеру:
— Эй, Альфред! Иди, взгляни!
Легионер протиснулся вперед и посмотрел туда, куда указывал пальцем Старик.
— Ну и ну, черт возьми! — Он засмеялся и весело ткнул Старика в бок. — Да ведь это наш старый приятель штабс-фельдфебель! Давай его поприветствуем!
Они распахнули окно, закричали и замахали руками. Штабс-фельдфебель Штальшмидт поднял взгляд. И, видимо, сразу узнал их, потому что даже с того расстояния я увидел, как он побледнел. Рядом с ним шел обер-ефрейтор Штевер. Он бросил быстрый взгляд на окно и с полными ужаса глазами отвернулся. Мучивший его кошмар стал явью.
Порта, просунув голову между Легионером и Стариком, выкрикнул насмешливое приветствие.
— Едва успел! Мы скоро отбываем; еще пара дней, и ты мог бы опоздать на поезд!
Колонна продолжала путь. В середине ее шел человек с трубой. На зеленом воротнике его мундира были видны следы черных петлиц СС. Проходя под окном, он взглянул вверх, его глаза на миг остановились с надеждой на Порте.
— Кто это? — спросил я. — Твой друг?
Порта улыбнулся.
— Просто деловой знакомый.
Гауптфельдфебель Эдель по своей манере тепло встречать новичков обратился к ним с речью, исполненной угроз, оскорблений, ненависти и жгучего презрения.
— Вам любой скажет, — рычал он, — что с теми, кто мне нравится, я кроткий, как новорожденный ягненок, сладкий, как сахар. К сожалению, нравятся мне очень немногие.
У новичков не оставалось сомнения относительно его чувств к ним. Эдель поставил их на уборку туалетов до конца недели, предупредив, что если унитазы не будут чиститься до блеска минимум два раза в день, он лично позаботится, чтобы кое-кто за это поплатился.
Когда Эдель закончил вступительную речь, подошел оберст Хинка. Доброжелательно улыбнулся всем, и на душе у новичков на минуту полегчало.
Эдель сделал поворот кругом, щелкнул каблуками и молодцевато откозырял.
— Гауптфельдфебель Эдель, пятая рота, с двадцатью новичками.
Хинка оглядел их и негромко рассмеялся своим мыслям. Никаких видимых поводов смеяться не было, поэтому на душе у новичков тут же снова потяжелело. Оберст поднял голову и увидел членов пятой роты, с удовольствием наблюдавших эту сцену из окон. И улыбнулся.
— Благодарю, гауптфельдфебель. Устроим новичкам небольшую разминку, пусть они освоятся. Думаю… — он снова взглянул на окна, и улыбка его стала шире, — командовать ими поставим Кальба.
— Слушаюсь.
Эдель повернулся и стал искать взглядом Легионера, но он уже выходил из двери. Подошел к оберсту, и они откозыряли друг другу.
— Двадцать новичков — нужно, чтобы они освоились, привыкли к нашим порядкам и так далее. Времени у нас немного, но постарайся; как думаешь, справишься?
Легионер обвел оценивающим взглядом двадцать встревоженных людей.
— Наверняка.
— Отлично. Давай познакомимся с ними, потом я оставлю их в твоем распоряжении.
Неторопливо, грациозно оберст пошел вдоль шеренги новичков. Гауптфельдфебель следовал за ним услужливо, Легионер — спокойно, бесшумно. Хинка остановился перед Штальшмидтом.
— Фамилия?
— Штальшмидт, штабс-фельдфебель…
Хинка заглянул в бумаги, которые держал в руке.
— Из гарнизонной тюрьмы? Никогда не был на фронте.
— Никак нет, я не мог, я…
Оберст поднял руку, и он умолк.
— Не трудись оправдываться, в этом нет нужды. Пройдет не так уж много часов, и ты увидишь бой. Пожалуй, твои счастливые дни уже позади, пришло время сделать настоящий вклад в военные усилия страны. Посмотрим, насколько ты пригоден к этому. — Он снова взглянул в бумаги и нахмурился. — Так… тебя отправили к нам, потому что признали виновным в жестоком обращении с заключенными, находившимися под твоим надзором.
— Там все напутали. — Говорил Штальшмидт сдавленным, хриплым голосом, так как жутко страшился Легионера, таившегося позади, будто хищник. — Произошла ошибка. Я не совершал ничего подобного. Я не способен на это.
— Не нужно объяснять, штабс-фельдфебель. Все, кого направляли к нам, утверждали, что они здесь по ошибке. Мы привыкли к этому, уверяю тебя.
Оберст пошел дальше. Эдель двинулся за ним. Легионер постоял, холодно глядя на Штальшмидта. В конце концов провел пальцем по синеватому шраму на лице, неторопливо улыбнулся и, ничего не сказав, продолжил путь.
Хинка остановился перед Штевером.
— Еще один из тюрьмы? Похоже, там устроили серьезную чистку.
Штевер слабо улыбнулся.
— Все очень неудачно получилось.
— Не сомневаюсь.
Оберст кивнул и пошел дальше. Эдель пошел дальше. Легионер задержался.
— Ступай, найди обер-ефрейтора Порту. Скажи, что прислал тебя я. Он будет знать, что с тобой делать. Я уже поговорил с ним. Порте известно о тебе все.
От ужаса Штевер не мог шевельнуться. Он стоял, таращась на Легионера, загипнотизированный его длинным синеватым шрамом, глубоко сидящими глазами, жестким, суровым ртом.
— Ну? — Легионер приподнял бровь. — Я отдал тебе приказ. Советую выполнять.
И пошел за Хинкой, не давая себе труда повернуть голову, взглянуть, вышел ли Штевер из строя.
Теперь оберст остановился перед бывшим водителем из СС. Указал на трубу.
— Играешь на этой штуке, да?
— Так точно. Я был трубачом в кавалерийском полку. Дивизия СС «Флориан Гайер».
— Вот как? А что привело тебя к отправке с нами на фронт?
Клебер мучительно сглотнул и потупился.
— Кража — и торговля на черном рынке.
— Что же ты крал?
— Э… картошку. — Клебер покраснел как рак. — Картошку и сахар.
— Картошку и сахар — очень глупо, не так ли?
— Так точно.
— Хм. Что ж, тебе будет полезно увидеть бой. Возможно, отвлечешься от мыслей о продуктах.
Один за другим новички подвергались пристальному осмотру. Каждый из них взирал на оберста с благоговейным трепетом, на Эделя — с опаской, а на Легионера — с чем-то похожим на кромешный ужас. Наконец оберст, откозыряв, ушел, Эдель последовал за ним, и они остались наедине с Легионером.
Он тут же сдвинул кепи на левый глаз (в его воображении это все еще было белое кепи Иностранного легиона) и сунул в рот недозволенную сигарету. Прикурил и стал говорить, не вынимая ее изо рта.
— Слушайте меня, паршивые ублюдки. Вы здесь новенькие и не знаете, что к чему, но есть один человек, противоречить которому не советую — это я. Я служил во французском Иностранном легионе. Потом три года в особом батальоне в Торгау. Теперь я здесь, и вы здесь, и могу сказать только одно — да поможет бог всем вам!
Старик посмотрел из окна, как Легионер ведет свой небольшой отряд бедняг в сторону самого отдаленного и укромного двора для учений, где мог обращаться с ними, как вздумается. Хмыкнул.
— Ну, что ж, пусть отведет душу — для него это нечто вроде личной мести. Память у Легионера долгая…
Спуску новичкам Легионер не давал. Больше трех часов он заставлял их бегать босиком по твердым камням, лезть на четвереньках в грязь, где они едва не тонули в густой, вязкой массе, прыгать через канаву; кто не мог перепрыгнуть, снова оказывался в грязи, которая доходила им до ушей, лезла в глаза, в рот. И себе тоже не давал спуску, подгонял их французскими и немецкими ругательствами, потел, бегая за ними взад-вперед с неизменной, свисавшей с уголка рта сигаретой.
— Не думайте, что я имею что-то против вас! — орал он на них. — Ничего подобного, я лишь исполняю свой долг. Думаю только о вашей пользе — несколько недель со мной, и вам будут не страшны никакие трудности! На колени, эй, ты, там — на колени, я сказал, на колени. Не обращать внимания на грязь! Хлебайте ее, глотайте, что тут такого? Сперва преодолейте эту полосу, потом думайте о дыхании!
Оберст Хинка стоял неподалеку, устало привалясь к танку, и наблюдал, как Легионер гоняет их в хвост и в гриву. Альфред Кальб прошел суровую школу — голод, легион, Торгау, Двадцать седьмой танковый полк; он воевал на многих фронтах и уцелел. Чтобы уцелеть, нужно обладать твердой закалкой. Оберст засмеялся и покачал головой. Он не завидовал потеющим, выбивающимся из сил людям, оказавшимся в крепких руках Легионера.
— Так, побежали снова!
Легионер сел на перевернутый ящик. И заставлял новичков бегать по двору, лезть в грязь, снова во двор, снова в грязь. Голос его охрип от крика, он достал свисток и объяснил, что означают сигналы.
— Один свисток — бегом. Два свистка — ложись. Три — подпрыгивать, сведя ноги. Ясно? Ясно. Ну, попробуем.
Пробовали они еще целый час. Люди стали вялыми, но свисток продолжал звучать по-прежнему бодро.
— Ладно, хватит. — Легионер оглядел их взыскательным оком. — Бог знает, что с вами будет на фронте, раз вы такие слабаки. И пяти минут не проживете. Слушайте, я вот что сделаю. Для вашей же пользы, заметьте. Не стоило бы тратить на это время, но у меня душа болит видеть вас такими — поэтому для вашей пользы и выносливости помаршируем напоследок еще часок.
Новичков распределили по разным казармам. Штальшмидт оказался у нас. Мы отвели ему шкафчик, и он принялся складывать туда свои вещи. Держался молчаливо, угрюмо, лицо его все время заливал пот. Когда вошел Легионер, Штальшмидт лежал на своей койке. Легионер направился прямиком к нему.
— Хочу сказать тебе кое-что, Штальшмидт. Сегодняшний спектакль я устроил только ради тебя. И это не в последний раз. До остальных мне дела нет, интересуешь меня только ты. Тебя направило к нам Провидение, и я буду пользоваться этим на всю катушку.
Штальшмидт сел, все еще потея. Закусил нижнюю губу.
— Послушай, Кальб, я знаю, ты зол на меня за то, что случилось с вашим лейтенантом, но, господи, я же не виноват в том, что его казнили!
— Ты виноват в том, что он подвергался издевательствам, жестокому обращению и пошел на плаху уже полумертвым! — Легионер притиснул Штальшмидта к стене, схватив одной рукой за горло. — К сожалению, мы еще не смогли добраться до главной мрази. У него хватило ума сплавить тебя сюда, от греха подальше, сам-то он сидит себе преспокойно в своем кабинете — я имею в виду Билерта, если ты не понял. Его черед настанет, будь уверен, но сейчас настал твой черед, и на тебе я отыграюсь вовсю, вымещу, что накипело на душе. Если сам не разделаюсь с тобой, Штальшмидт, тебя возьмут в плен русские. В любом случае ты будешь мучиться, пока не завопишь о пощаде — а на фронте нет никакой пощады, Штальшмидт.
Внезапно он треснул штабс-фельдфебеля головой о стену.
— Встать, когда я с тобой говорю! Это одна из первых вещей, какие ты должен усвоить!
Штальшмидт встал. Легионер отступил на шаг, посмотрел на него прищурясь, потом хмыкнул и пошел к своей койке. Едва он отошел на безопасное расстояние, Штальшмидт вскинул ногу, изо всей силы вызывающе пнул ближайшую пару сапог, потом снова рухнул на постель. На его несчастье, сапоги принадлежали Малышу, который сидел по-турецки на своей койке и набивал рот колбасой.
Едва голова Штальшмидта коснулась подушки, Малыш на него набросился. С громким гневным криком схватил за плечо, повернул лицом к себе и сокрушительно саданул кулаком по челюсти. Послышались град ударов, серия глухих стуков и протестующий вопль Штальшмидта, который вскоре свалился с койки и лежал, корчась и стеная, у ног Малыша. Малыш перевернул его вниз лицом, вскочил на его спину и несколько раз пропрыгал по ней взад-вперед, затем с надменным видом пинками загнал обмякшего штабс-фельдфебеля под койку. После этого забрался снова на свою, зубами сорвал пробки с двух бутылок пива и стал пить сразу из обеих — на это никто не был способен, кроме Малыша. Пустые бутылки он с пренебрежением швырнул в Штальшмидта, поднимавшегося со стонами на ноги. Штальшмидт тут же вновь растянулся на полу.
Для бывшего тюремщика наступила новая эра, эра тяжких усилий и опасности, когда все удары получал уже он.
Поздно ночью Порта и Рудольф Клебер, наполненные пивом и добрыми чувствами друг к другу, шли по крутой, извилистой Ландунгсбрюке к Навигационной школе за военным госпиталем. На вершине холма стояла скамья. Они сели бок о бок и какое-то время молчали, прислушиваясь к негромким ночным звукам города.
— Что ж, ежели ты правда так хорошо играешь, — заметил наконец Порта, — у тебя все будет в порядке. Но предупреждаю, старику Хинке угодить нелегко. Нужно быть по-настоящему на высоте — ясно?
— Давай, покажу. Ну, давай!
Клебер благоговейно достал серебристую трубу из футляра. Несколько раз облизнул губы, поднес к ним инструмент и покосился на Порту.
— Я был одним из лучших в полку. По-настоящему классным. Играл в Нюрнберге на большом параде. Играл на одной из пирушек Адольфа. Играл…
— Кончай хвастаться, начинай играть! — проворчал Порта.
Клебер поднялся. Сделал глубокий вдох и поднес трубу к губам.
Над темным городом понеслись звуки кавалерийской фанфары.
Порта ковырял в носу, делая вид, что музыка не производит на него впечатления.
Затем Клебер исполнил пехотную фанфару и нетерпеливо повернулся к Порте.
— Так, ладно, что тебе хочется услышать? Что ты предлагаешь сыграть?
— Чего меня спрашивать? — Порта подавил зевок. — Смотря по тому, что ты знаешь, так ведь?
— Могу исполнить блюз.
— Нельзя, — сказал Порта. — Непатриотично. Блюз — американская музыка. Если кто услышит, отправимся оба на гауптвахту.
— Это пугает тебя? — с вызывающей насмешкой спросил Клебер.
— Нисколько, — ответил Порта. — Только не уродуй его, вот и все, что я прошу. Я не раз встречал людей, которые говорят, что умеют исполнять блюз, а сами понятия о нем не имеют.
— Вот послушай-ка, — сказал Клебер. — Замолчи и слушай.
Серебряный звук трубы громко огласил ночь. Клебер знал, какому риску подвергается, но в душе он был музыкантом, и в данную минуту ничто больше не имело значения. Он выгнул спину, подняв трубу к небу, к звездам, и рыдающая музыка понеслась ввысь, в темноту. Несколько туч разошлось, появилась луна и осияла серебристый инструмент.
— Недурно, — сказал Порта. — Сыграй еще.
Звук трубы торжествующе поплыл над спящим городом. Не привлечь к себе внимания он не мог. Вскоре появился полицейский, запыхавшийся от подъема по склону. Клебер стал с укором надвигаться на него, хмурясь, как бы бросая ему вызов. Полицейский постоял, переводя дыхание. Голову он склонил набок, слушая музыку.
— Мемфисский блюз, — произнес он наконец. Подошел к Порте. — Мемфисский блюз — как давно его не слышал.
Он снял шлем, вытер платком лысину и сел на скамью.
По склону поднялись две девушки, привлеченные очарованием клеберовской трубы. Клебер играл словно ради спасения жизни. Его слушатели сидели в молчании.
Приподняв бровь, Клебер взглянул на Порту.
— Ну, как?
— Классно, — ответил Порта. — А как насчет этой вещи?
И насвистал несколько тактов.
— А, да! — сказал полицейский. — «Глубокая река» — знаю ее.
— Погодите, — сказал Клебер. — Не торопите меня.
Теперь он был артистом. Он держал слушателей в своей власти и знал это. Он заставил их ждать.
Потом мелодия старого блюза захватила всех и не отпускала, они слышали в ней властный ритм, топот миллионов марширующих ног, стук конских копыт о твердую землю, рокот танков и броневиков, движущихся навстречу противнику…
Клебер перестал играть. Он запыхался. Снова повернулся к Порте.
— Ну, что скажешь теперь?
— Слышал и худшее исполнение, — признался Порта, но с усмешкой. — Слышал и худшее.
— Надо полагать! — возмущенно произнес, полицейский. — Чего еще можно требовать?
— Ты не понимаешь, — ответил Порта. — Этот человек хочет играть по должности, ясно? Для роты. Тут нужно иметь божий дар. Совсем не то, что играть в оркестре. Это каждый может. Играя для нас на фронте, — он сурово взглянул на Клебера, — ты провожаешь людей на смерть, уразумел? Последнее, что кое-кто из нас услышит, это твоя труба понимаешь, что я имею в виду?
Наступило молчание. Порта коснулся того мира, к которому все остальные никакого отношения не имели. Мира, где смерть — всего-навсего привычный, само собой разумеющийся факт, где взрослые мужчины уподобляются детям, когда, сражаясь, переходят из одной жизни в другую.
— Да, понимаю, — ответил Клебер. — Мне раньше в голову не приходило.
— Это не то, что играть на параде, — сказал Порта.
— Да, конечно, ты прав.
— Не то, что на одной из паршивых пирушек Адольфа.
— А что скажешь об этой вещи? — спросил Клебер, неожиданно улыбнувшись. — «Смерть музыканта» «Viva la muerte»…
Нежно резкий голос трубы жалобно понесся в ночное безмолвие. Он вздымался и понижался, плакал, взды хал, трепетал, повествуя о музыканте, доведшем игрой себя до смерти. Клебер то пригибался к земле под нога ми, то выгибался к небу над головой. Воздух был напоен печалью.
Viva la muerte. Viva la muerte…
— Ладно, — сказал Порта. — Я позабочусь об этом. Ты можешь играть для роты, и значит, будешь.
Они ушли, не сказав ни слова ни полицейскому, ни девушкам.
Через восемь дней полк получил приказ выступать, и, как обычно, в казармах началась лихорадочная деятельность. Замену лейтенанту Ольсену нам еще не прислали. Оберст Хинка собирался взять на себя его обязанности, пока мы не прибудем на фронт. К тому времени должны были непременно прислать кого-то. Но до тех пор оберст нас вполне устраивал. Хинка был предпочтительней какого-то незнакомца, он командовал пятой ротой, пока не получил повышения, и все мы, давно служившие в ней, хорошо его знали.
Перед отправкой наш новый музыкант показал, на что способен. Он играл прощальную фанфару, мы все стояли и слушали:
Adieu, vieille caserne,
Adieu, chambrees puantes…
Мы снова отправлялись в путь. Обратно на фронт. Это всякий раз оказывалось внезапностью. Мы знали, что отъезд неминуем, знали о нем наверняка последние несколько дней, но все равно он застал нас врасплох, и от грустного голоса трубы Клебера во многих загрубелых глотках встали комки.
Эшелон медленно отошел от станции. Он увозил нас из Гамбурга, из Германии снова на фронт. В Монте-Кассино. Тогда мы, конечно, не знали этого, оберст Хинка еще не вскрыл запечатанные приказы. Но ехали туда. В Монте-Кассино.
notes
