УЖИН И ПЛЯСКА У КАЛМЫКОВ
Мы шли по бушевавшей метели пять дней. Видимость ограничивалась несколькими метрами, продвижение было медленным и утомительным.
Деревню мы обнаружили совершенно случайно: Порта едва не въехал на танке во что-то бесформенное, серое, оказавшееся домом. С изумлением негодующе вскрикнул, и мы тут же бросились на помощь ему с оружием наготове. Мы с недоверием относились ко всем покинутым домам. На поверку они в большинстве случаев оказывались битком набитыми солдатами противника.
Порта отъехал и занял положение для стрельбы. Легионер вышел вперед и ударом ноги распахнул дверь. Нас тут же обдало волной тепла.
Через узкий проем мы увидели темную, заполненную дымом комнату и сгрудившуюся группу штатских, взиравших на нас с легким беспокойством. Посередине сидела на низкой скамейке старуха, державшая в руках глиняную миску, полную чего-то похожего на подсолнуховые семечки. Из-за большой печи виднелись испуганные лица детей. Они уже знали по опыту, что солдаты той или другой стороны могут нести разрушение и смерть.
— Руки вверх! — крикнул я не особенно уверенно молодому парню в рваной овчинной шубе и немецких армейских брюках. И повторил: — Руки вверх! — водя стволом автомата у него под носом. Выбрал я его по той простой причине, что он сидел ближе всех к нам.
Парень медленно поднялся со стула, заложив руки за голову. Грегор огладил его ладонями, ища оружие, и ничего не нашел. Легионер заглянул за печь, но там были только трое детей с полными вшей головами и с глазами, полными слез.
Старичок с дружелюбной улыбкой на лице протянул к нам руки.
— Слава Богу, немцы! Я думал, вы уже не вернетесь! Прошло много времени, и Розы уже нет в живых…
— Черт возьми, какой еще Розы? — спросил Малыш. — Что за чушь он несет? Разве мы здесь уже бывали?
— Бог весть, — беспомощно ответил Грегор. — Все эти крестьяне для меня на одно лицо.
— Давайте пристрелим этого старого козла, и все тут, — предложил Малыш. — Терпеть не могу людей, которые хотят пожать тебе руку. Гестаповцы всегда так делают перед тем, как арестуют тебя и примутся вырывать ногти.
— Оставь его, — сказал Старик. — Он скоро умрет и без твоей помощи.
Деревня была маленькой, и мы быстро обыскали ее с одного конца до другого. Никаких советских солдат, только простые калмыки, главным образом старики, женщины и дети. Те, что жили в первом доме, зажгли курения перед статуэткой Будды и угостили нас чаем. В углу пел самовар, было очень уютно, тепло и самую малость тревожно.
— На вкус ничего, — сказал Малыш, отхлебнув чая и причмокнув. — Для горячей воды, разумеется… Неплохо бы сдобрить его ромом, но я пил и кое-что похуже.
Он с надеждой огляделся в поисках крепкого напитка, и Легионер стиснул стальными пальцами его запястье.
— Пей свой чай, как есть, не злоупотребляй гостеприимством, — произнес он сквозь зубы.
Малыш захлопал глазами и ничего больше не сказал. В вопросах этикета Легионер был очень строг, и мне вдруг стало стыдно, что я держу в руке автомат. Пить чай этих людей и угрожать им оружием? Я смущенно приставил его к стене. Через несколько секунд подошла старуха, беззубо улыбнулась, взяла автомат, отнесла в другую стороны комнаты и очень бережно приставила к печи. Потом сидела и с улыбкой кивала мне, а я отчаянно старался привлечь внимание Старика к своему положению и думал, не выгонит ли меня Легионер за злоупотребление гостеприимством, если я пойду и возьму свою вещь. Без оружия я чувствовал себя раздетым. Казалось, лучше стоять здесь без брюк, чем без автомата.
— Господин, — сказал Порта, почтительно кланяясь старичку, который первый обратился к нам, — мы ваши слуги.
— Что-что? — спросил Малыш.
Он выпучил глаза, когда старший из калмыков засуетился возле Порты, начал ему делать небольшие подарки — всевозможные мелкие вещицы, еду и питье, а тот любезно все принимал с благодарностями на скверном русском. Потом к моему ужасу и удивлению предложил в обмен автомат.
— Слушай, ты что делаешь? — спросил пораженный Малыш.
— Заткни пасть и предоставь мне вести дела! — прошипел Порта. — Я знаю обычаи этих людей. С ними можно прекрасно ладить, если относиться по-доброму.
Порта в самом деле прекрасно ладил. Старик весело поглядел на него и в изумлении покачал головой.
— Какая страна! Какая невероятная страна! То всаживают нам пули в затылок, то обращаются с нами, как с членами королевской семьи… И это, — обратился он к Легионеру, — та простая страна, которую австрийский крестьянин отправил нас завоевывать! Адольф ничего о ней не знает. Ничегошеньки абсолютно…
Легионер неторопливо кивнул.
— Если на то пошло, — негромко заговорил он, — я и сам не уверен, что знаю. Сейчас эти люди добрые, безобидные, как ягнята… но погладь их против шерсти, и они тут же вцепятся тебе в горло…
После чайного ритуала женщины убрали все с большого стола и накрыли его вышитой скатертью с замысловатыми кружевами по краям. Судя по тому, как благоговейно с ней обращались, я понял, что это обрядовая скатерть, возможно, хранившаяся в деревне несколько столетий, переходя от поколения к поколению. Нам подали местное вино в красивых глиняных бокалах, две девушки внесли барана, целиком зажаренного на вертеле. Поставили его перед деревенским старостой, тот снял со стены большую казачью саблю, блестящую, острую, и занес над головой. Малыш, встревожась еще больше, принялся нащупывать револьвер и свирепо взглянул на Порту. Признаюсь, мне тоже было несладко. Я сидел спиной к печи и поминутно оглядывался, там ли все еще мой автомат.
Староста со свистом опустил саблю и отсек баранью голову. Потом, держа ее на весу, торжественно пошел вокруг стола и положил ее перед Портой. Мы все сидели на голом полу, а Порта, заслуживший привилегированное положение, восседал по-турецки на большой шелковой подушке. Он самодовольно взглянул на голову и потоком бессмысленных, прочувствованных русских слов поблагодарил за оказанную честь.
Перед едой нас развлекли пляской. В дверях появились четыре девушки. На них были ниспадающие белые одеяния, видимо, символизирующие зиму, следом появились еще четверо в голубом, представлявшим весну. Комната огласилась бренчанием балалаек, и при виде пляшущих девушек Малыш отвел взгляд от Порты и внезапно потерял интерес к своему револьверу. Опустил руку и жадно подался вперед, лицо его расплылось в восторженной улыбке гориллы.
— Кончай ты! — сказал Легионер, обуздывая его. — Это не бордель!
Малыш бросил на него беглый взгляд.
— Тогда чего ж они так себя ведут?
— Развлекают нас, — ответил Легионер. — Нужно только смотреть. Руками ни в коем случае не прикасаться.
Малыш презрительно хмыкнул и снова стал смотреть на обворожительный спектакль, который разыгрывали перед нами четыре зимних и четыре весенних девушки. Танец он воспринимал только как гимнастическую прелюдию к постели, и, по всей видимости, искренне считал, что Легионер дурачит его.
Тем временем Порта, всегда больше интересовавшийся прозой жизни, чем грезами, вынул из бараньей головы мозг, разделил пополам и предложил одну половину старосте, другую его старшему сыну, чем вызвал в комнате ропот восхищения и уважения. Этот немец был хорошо воспитан и обладал утонченными манерами!
Кувшин с вином постоянно переходил взад-вперед. К счастью, в калмыцком обществе отрыжка считалась верхом вежливости, и Порта возрос в его глазах, громко испортив воздух, отрезав ухо барана и любезно передав его старшей дочери старосты. Казалось, достигнув вершины калмыцкого этикета, Порта наконец обрел свое законное общественное положение.
Старуха с семечками, сев между Легионером и мной, принялась рассказывать о том, что случилось в деревне перед нашим появлением. Оказалось, мимо проезжал на конях отряд НКВД, и они первым делом увидели коричневую рубашку, сушившуюся на веревке перед домом.
— Перед домом Розы, — печально сказала старуха. — То была рубашка ее любовника. Не любовником был немец.
Легионер скривил гримасу.
— Можно подумать, речь идет об эсэсовцах.
Комиссар, который командовал отрядом, срезал саблей рубашку и топтал конем, пока она не превратилась в лохмотья, а после этого мелочного жеста презрения послал двух подчиненных в дом искать Розу, которая спряталась в печи. Семнадцать лет назад там же прятались троцкисты. Розу нашли и повесили, как в свое время троцкистов. Вместе с ней казнили еще нескольких жителей деревни, в том числе единственного сына старухи. Тела бросили в снег и запретили родным устраивать приличные похороны. Легионер и я слушали рассеянно. Мы были буквально набиты рассказами о подобных происшествиях, и повесть ее нас не особенно трогала.
Порта с Малышом наполняли животы жареной бараниной и вином, сидели с глупыми улыбками на лицах и с танцовщицами на коленях, а я положил голову на плечо Легионера и закрыл глаза. Воздух был насыщен дымом и запахом пота, вино оказалось крепче, чем я предполагал. Полусонный, я почувствовал, как старуха придвинулась ко мне. Ощутил на лбу ее руку, отбрасывающую назад волосы, услышал ее тонкий, надтреснутый голос. Я походил на ее сына, единственного сына, убитого молодчиками из НКВД. Мы были одного возраста. Очень походил… Я заснул с легким ощущением ее старческой, мозолистой руки, гладившей меня по лбу, и впервые за много месяцев мне снилось, что война кончилась.
Наутро, когда мы уходили, старуха сунула мне в руку баранью ногу.
— Тебе, — прошептала она. — Смотри, никому больше… только тебе! Да хранит тебя Бог, сынок…
Попрощаться вышла вся деревня. Кое-кто дошел с нами до реки, но перейти ее не посмел никто. На той стороне прочесывали местность войска НКВД. Калмыки ненавидели их, боялись больше всего на свете.
— В Индокитае то же самое, — задумчиво проговорил Легионер. — Можно было чувствовать себя как дома среди врагов и погибнуть от рук своих… Помоги Бог этим беднягам, если комиссары узнают, что мы были там.
Отступление продолжалось. Метель продолжалась. Заблудившись в лесу, мы встретили отбившихся от своих казаков. Те и другие удивились этой встрече, но мы нехотя остановились для боя с ними. Казалось верхом безумия сражаться в метель посреди леса. Думаю, обе стороны с удовольствием предпочти бы разойтись без обмена ударами, но всегда находятся фанатики вроде Хайде, стремящиеся убивать.
Мы вышли из леса на открытое пространство. Ветер был так силен, что мы едва продвигались вперед. Шли час за часом в поисках линии фронта, согнувшись и увязая в снегу. Дни переходили в ночи; ночи, как мне казалось, в недели, недели — в месяцы, годы, десятилетия. Казалось, мы всю жизнь бредем по России.
— Ничего! Подождите, дойдем до Чира…
— Найдем на Чире наших…
— Дойдем до Чира, и все будет хорошо…
Наконец мы вышли к Чиру; снег по-прежнему валил, ландшафт был по-прежнему голым, и где проходит немецкая линия фронта, можно было только догадываться.
— Их здесь нет!
Поднялся крик: удивленный, потрясенный, ошеломленный.
— Их здесь нет!
Больше сотни растрескавшихся губ произносили эти слова, люди брели вперед, неспособные поверить, что мы до сих пор между небом и землей.
Больше мы не могли выносить этого. Даже самые отчаянные оптимисты упали духом. Даже грозный генерал Аугсберг рухнул на колени в сугроб и закрыл лицо руками.
— О, Господи! Господи! Смилуйся…
Он, казалось, забыл, что эсэсовцам строго запрещено верить в Бога.
Кроме завывания ветра, к которому мы так привыкли, что перестали замечать, ничего слышно не было. Ни стрельбы, ни взрывов, ни даже слабого громыхания далекой артиллерии. Никаких признаков линии фронта на сотни километров вокруг.
— Бригадефюрер! — Юный лейтенант, ставший заметно старше с тех пор, как я впервые его увидел, подбежал и встал на колени в снег рядом с генералом. — Вы не должны сдаваться! Не должны покидать нас!
— Оставьте меня! Уйдите, оставьте меня в покое! Я дальше не пойду…
— Но… все эти люди… все мы… все мы верили в вас. Вы довели нас сюда, ради бога, не сдавайтесь теперь!
Генерал посмотрел на юного лейтенанта. Его серые глаза были унылыми. Обычный безумный эсэсовский огонь погас, и он выглядел почти человечным.
— Какой смысл продолжать путь? — откровенно спросил он.
Мы стояли позади него, сбившись в кучу, ждали приказа, что делать. Лейтенант поднялся на ноги. На шее у него был синий шерстяной шарф. Мне стало любопытно, кто связал эту вещь. Мать, жена, возлюбленная? Становясь сентиментальным, я представил, как их руки любовно обернули шарф вокруг шеи, когда они последний раз провожали его на вокзал, и мне вдруг стало жаль этого юного лейтенанта, которому суждена смерть. Не старше меня, и ему суждена смерть… всем нам суждена смерть…
Кто-то позади меня разразился отчаянными рыданиями. Генерал Аугсберг вставил в глаз монокль, придал лицу обычное суровое выражение и встал.
— Так! Чего ждем? Пошли дальше!
Мы перешли Чир. Оставили позади еще одну реку.
— Следующей будет Калитва, — сказал Старик. — Мне почему-то кажется, что мы и там ничего не найдем.
— Не беспокойся, — сказал Легионер с жесткой улыбкой. — Дальше будет еще одна река… Оскол, если мне память не изменяет. А от Оскола до Донца не больше ста километров…
— А потом что? — злобно спросил я. — Что, если и там никого не окажется?
Старик пожал плечами.
— Наверно, будем идти, пока не выйдем к Днепру.
— К Днепру! — фыркнул я. — Кто, по-твоему, сможет туда дойти?
— Никто, но будет куда стремиться, — дружелюбно сказал Легионер.
Неподалеку от нас мучительно хромал фельдфебель одной из отборных частей немецкой армии. В живых, кроме него, в ней никого не осталось. Незадолго до сражения за «Красный Октябрь» их священник произнес проповедь, где утверждал, что все будет по воле Божьей. Он погиб и не мог объяснить фельдфебелю, почему Бог пожелал, чтобы вся его часть была уничтожена огнеметами русских. С тех пор фельдфебель был мрачным, ушедшим в себя.
Позади нас семенил по снегу маленький, но решительный казначей из дивизии «Великая Германия». Дома, в Вене, казначей владел отелем и некогда был таким гордым, что не снисходил до разговора с подчиненными, если не считать отдачи приказов. Однако после Сталинграда он был очень рад поговорить с любым, кто соглашался его слушать. У него состоялся долгий разговор с Портой, который хотел выяснить, почему он не устроил вместо обычного отеля первоклассный бордель. Казначей очень заинтересовался этой идеей. Он молча шел километр за километром, рисуя в воображении, какие девочки у него будут и какие услуги он будет предлагать.
Ночью мы несколько часов отдыхали в брошенной деревне, дома в ней представляли собой почерневшие развалины. В остатках сгоревшей конюшни обнаружили дохлую лошадь. Мясо на морозе отлично сохранилось, и, когда Порта разморозил его и разрезал, мы поджарили куски на открытом огне и съели на завтрак. Один солдат сказал, что такого сочного и нежного мяса еще не пробовал.
— Говорят, — задумчиво сказал Грегор, слизывая мясной сок с пальцев, — что человеческое мясо самое вкусное.
— Кое-кто клянется в этом, — весело согласился Порта. — В лагере для русских пленных возле Падерборна можно было купить на черном рынке человеческую печень.
— Пробовал ее? — спросил я.
— Нет, но, думаю, стал бы есть, если б совершенно оголодал… И если никто не скажет, что ты ешь, какие могут быть возражения?
На рассвете мы продолжили свой долгий марш в никуда, но мотор танка обледенел и никак не заводился. Пришлось бросить его в деревне. Кое-кто завидовал Порте и теперь втайне радовался, что он идет пешком вместе с остальными, но это стало концом дороги для неспособных идти тяжелораненых.
На ходу мы напрягали слух, надеясь услышать звуки боя, но слышали только вой ветра да хруст снега под сапогами. Порта высказал мнение, что фронт отодвинулся за пределы России, и теперь идет последняя битва на Рейне. Он вполне мог оказаться прав, но это уже никого не волновало.
И так продолжалось наше отчаянное отступление, километр за километром по оглашаемой воем ветра степи. Нас оставалось уже меньше трех сотен. Позади нас лежали замерзшие останки более пятисот человек, умерших от обморожений, тифа, дизентерии, изнеможения и отчаяния.
Мы устроили еще один привал. С каждым днем мы проходили все меньшее расстояние. У нас не было сил противостоять злобной русской зиме. Не думая о войсках НКВД, которые могли находиться неподалеку, мы развели костер и сгрудились у него, протягивали руки к огню и чувствовали тепло от языков пламени. Порта закурил сигарету с опиумом, но едва она обошла по кругу нашу группу, мы услышали знакомый громкий приказ трогаться в путь. Пожилой фельдфебель, прошедший Первую мировую войну, остался лежать, крепко прижимая к животу руки.
— Вставай! — сказали, подсунув руку ему под локоть. — Пора идти… нельзя оставаться здесь.
— Оставь меня, — пробормотал он. — Оставь меня.
— Вставай и иди, дед! — Грегор довольно сильно ткнул его в бок винтовкой. — Мы больше не можем позволить себе терять людей.
— Ты прошел столько, чтобы умереть здесь, в снегу? — сказал я. — Когда мы почти дошли?
— Куда? — Он взглянул на меня, лицо его было серым, исхудалым. — Где мы?
Я пожал плечами.
— Почти на месте, — беспомощно ответил я. — Не слышишь орудийной стрельбы?
— Нет, не слышу. — От мучительной боли внутри он подтянул к подбородку колени. — Иди, парень, а меня оставь. Мой час близок. Ты молодой, ты выдержишь, а я нет… Я старый, усталый и умираю.
— Что вы еще здесь копаетесь? — Лейтенант подбежал к нам. Указал большим пальцем через плечо. — Догоняйте колонну!
Грегор ушел. Я молча показал на скорчившегося в снегу старика. Лейтенант посмотрел на него.
— Дизентерия. Оставь, он не дотянет до вечера, даже если мы понесем его. Ему не следовало идти. Лучше бы остался в Сталинграде дожидаться русских.
Он достал револьвер, прицелился, заколебался, потом выругался и сунул его обратно в кобуру.
— Пошевеливайся! — крикнул он мне и побежал за колонной.
Я в последний раз взглянул на старика. Он посмотрел мне в лицо и дрожащей, исхудалой рукой достал измятый конверт.
— Если выживешь… если вернешься домой… отправь его моей жене и скажи… скажи, что я ничего не мог поделать. Расскажи, как нас предали. Я не хотел умирать, но… ничего не мог поделать…
Я взял у него конверт и сунул в карман.
— Расскажу, — пообещал я. — Расскажу всем, будь уверен! Расскажу всему миру, что эти мерзавцы сделали с нами…
— Свен! — Это был голос Хайде. Он бежал ко мне по снегу. — Что ты здесь делаешь, черт возьми? Меня отправили искать тебя.
Я указал на старика.
— Он при последнем издыхании.
— Ну и что? Тут ты ничего не можешь поделать. — Хайде едва взглянул на лежавшего. — Он не первый и не последний. Что это с тобой? В религию ударился? Черт возьми, ты солдат, а не какой-то священник! Бери эту штуку и пошли!
Хайде поднял мой автомат и сунул мне. Разумеется, он был прав: я ничего не мог поделать. Не мог сидеть возле старика и ждать, когда он умрет. И не мог тащить его на себе следующую тысячу километров. Я нагнулся и прошептал ему на ухо:
— Не беспокойся, дедушка… я выживу! И доставлю твое письмо…
Мы шли всю ночь, сделав всего два кратких привала. Шли весь следующий день и еще один. Наши ряды все редели. Оставались продолжать отступление только самые крепкие и решительные. Мы брели по снегу, боролись с режущим ветром, переходили бесчисленные речки, блуждали в громадных лесах.
В одном месте шедший впереди внезапно упал к моим ногам. Он был рослым и падал, как поваленная сосна, но едва ударился оземь, скорчился и остался в таком положении. Я шел за ним несколько часов, он не подавал никаких признаков близкого упадка сил, но тут рухнул так быстро, что я споткнулся о него и упал рядом с ним в снег. Перевернул его, лицо было красным, лихорадочным, горло покрывали розовые пятна. Дыхание было смрадным. Я потряс его за плечо, но он лишь застонал и скорчился.
«Ну и что? — вспомнился мне голос Хайде. — Тут ты ничего не можешь поделать».
Да, ничего. Здесь, в замерзшей степи, без медикаментов, без возможности отдыха и лечения тиф был смертным приговором. Я достал револьвер из кобуры этого человека и вложил ему в руку. И едва снова занял свое место в колонне, как раздался выстрел.
Той ночью мы расположились биваком в лесу. Все остальные зарылись глубоко в снег, свернулись и обессиленно погрузились в сон, но наша группа развела костер; мы сидели вокруг и жарили остатки мерзлой конины, которые захватили с собой. Старик достал из глубин своего рюкзака несколько мягких, сморщенных картофелин, а у Грегора нашлось немного соли. Жареное мясо и печеная картошка, несколько затяжек сигаретой с опиумом и пламя костра… этого было почти достаточно, чтобы человек почувствовал себя в ладу с миром.
Мы легли кружком, ногами к тлеющим углям. Подошвы сапог Порты запахли горелым, он сел, разулся и снял носки впервые за неделю. Большой палец правой ноги посинел. Это явилось для всех предупреждением. Мы разулись, внимательно осмотрели ступни и те места, где подозревали обморожение, растирали снегом. Боль была мучительной, но это восстанавливало кровообращение и возвращало к жизни плоть, которая без этого отмерла бы. Нет ничего столь коварного, как обмороженные конечности. Порта мог бы ходить несколько дней, ни о чем не догадываясь, пока не началась бы гангрена, и поделать уже ничего было бы нельзя.
Наутро перед рассветом мы сообщили о наших открытиях врачу, и он сразу же устроил всеобщую проверку рук и ступней. У одного солдата нога оказалась посиневшей почти до колена. Он не ощущал боли и ни о чем не догадывался, потому что причин осматривать ноги у него не было много недель. Врач отвел генерала Аугсберга в сторону и сообщил ему об этом открытии.
— Есть только одно средство спасти его — отнять ногу… Но черт возьми, как мы его потом понесем?
— Никак, — лаконично ответил Аугсберг.
Не успел врач возразить на этот единственно возможный ответ, как из-за деревьев со всех ног подбежал Малыш.
— Там что-то движется!
Все замолчали. Мы стояли, прислушиваясь, обмороженные конечности и гангрена были забыты.
— Ничего не слышу, — сказал Порта. — Должно быть, тебе показалось.
Тем не менее мы затоптали костер. К предупреждениям Малыша следовало относиться внимательно. Пусть он не блистал разумом, но слух у него было острее, чем у всех остальных.
Вскоре мы тоже услышали негромкие шаги и потрескивание ломающихся под ногами веточек. Малыш уже лежал на земле с пулеметом, готовясь открыть огонь. Мы рассыпались, спрятались в снеговых норах, за деревьями и за кустами, напряженно вглядываясь в темноту леса. Снова послышалось потрескивание, шелест подлеска. Теперь они были совершенно явственными, звуки эти определенно издавал человек или люди. Звери бесшумно передвигаются по темному лесу.
— Это Иван!
Сообщение было быстро передано шепотом от норы к норе, от дерева к дереву. Все замерли, положив пальцы на спусковые крючки. Тс, кто несколько секунд назад корчился от боли в животе, изнеможенно лежал в снегу, считал, что счеты с жизнью почти кончены, внезапно объединились в молчаливом согласии, что ни в коем случае не дадимся живыми в руки НКВД. Мы навидались трупов немецких солдат со следами пыток и не ждали от этих молодчиков никакого милосердия.
Звуки стали отчетливее. Потом мы услышали негромкие голоса, грубые, хриплые.
— Немецкие…
— … твою мать…
Я догадался, что это сибиряки. Должно быть, они давно обнаружили наши следы и с тех пор шли за нами. Эти люди были известны своим упорством, они могли идти по следу тысячу километров.
— НКВД, — прошипел Малыш, готовясь подняться. — Давай рвать когти!
— Поздно. — Легионер протянул руку и прижал его снова к земле. — Они взяли наш след и теперь уже не отстанут.
Выбора не было, приходилось оставаться и вступать в бой. Из-за деревьев показалась колонна белых призраков. Мы слышали легкий шелест их лыж по снегу. Знали, что сквозь прорези в белых масках блестящие глаза вглядываются в темноту, высматривая нас. И лежали в укрытиях, глядя, как эти призраки приближаются. От ужаса у меня сдавливало горло, и только многолетняя привычка к суровой прусской дисциплине удерживала меня в снеговой норе. Впереди группы шел комиссар. Я видел на его каске красную звезду. Он указал вперед, в нашу сторону. Мне показалось, что прямо на нас.
— Туда!
Лежавший за пулеметом Малыш обернулся и в отчаянии посмотрел на меня. Мне передалась его паника, и я невольно слегка шевельнулся. Легионер молниеносно накрыл ладонью мою руку. Подмигнул предостерегающе, укоряюще, ободряюще. Я глотнул воздуха, и моя паника улеглась.
Внезапно раздался выстрел. Комиссар прижал обе руки к сердцу и медленно опустился в снег. Кто-то потерял голову, и Легионер не мог ободрить его нажимом своей твердой руки. Слава богу, не потерял вместе с головой и способности целиться.
Послышался свисток генерала. Раздался похожий на гром звук, бушующее море огня рванулось вперед и поглотило шестерых белых призраков. Лейтенант подполз к Старику.
— Обер-фельдфебель, возьми своих людей, зайдите им в тыл!
— Опять мы, — проворчал Порта. — Уверяю, если б не преступники вроде нас, мы давным-давно проиграли эту гнусную войну.
— Тогда, интересно, почему мы затягиваем агонию? — негромко произнес Легионер, взял нож в зубы и последовал за Стариком.
Мы шли между деревьями, растянувшись полукругом, чтобы зайти русским в тыл. Малыш внезапно поднял руку и указал вперед. Как он узнал, что там были русские, не представляю. Впоследствии он утверждал, что услышал, как один из русских испортил воздух; при его удивительном даре это вполне могло быть правдой. Так или иначе, мы увидели их посреди поляны всего в нескольких метрах. Внимание их было обращено в противоположную сторону, где мы оставили основную часть нашего отряда.
Беззвучно, с предельной осторожностью я примкнул к винтовке штык. Первым двинулся Легионер. Он ринулся вперед через кусты, одной рукой обхватил часового за шею, а другой вонзил нож ему в спину. Часовой упал ничком, удивленно хмыкнув, а его товарищи ошеломленно обернулись, когда мы бросились на них.
Прикончили мы их безжалостно, как они прикончили бы нас, если б Малыш с его острым слухом не услышал, как они украдкой приближаются. Двое пытались сдаться в плен, их мускулистые руки были высоко подняты над головами, миндалевидные глаза умоляюще смотрели с больших, бесформенных лиц.
— Извините, ребята, — сказал Порта. — Вам никто не говорил, что идет война?
Мы застрелили обоих, совершенно спокойно, без всяких эмоций. Малыш тем временем торжествующе носился по поляне с горстью золотых зубов. Кожаный мешочек, с которым он не расставался, распирали выдернутые у мертвых золотые зубы; иногда он высыпал их на ладонь полюбоваться их блеском, как ювелир — рубины и бриллианты перед заказчиками.
Мы присоединились к колонне и снова пошли по степи. Ветер утих, и утреннее небо было ярко-голубым на фоне слепящего снежного простора. Солнце висело над нашими головами большим, кроваво-красным шаром. Тепла от него почти не было, но оно вселяло в нас легкий оптимизм, в лучах его на километры вокруг мерцали тысячи снежных кристаллов. Порта достал флейту, и мы весело шли под его музыку.
Едва мы прошли чуть больше километра, глаза у меня снова начали болеть. Они досаждали мне каждый день, но когда небо было затянуто облаками, боль была терпимой, тупой, с редкими острыми уколами, я с ней почти мирился. Однако в тот день с сияющей голубизной неба и сверкающими кристаллами она стала мучительной. Раскаленные докрасна иглы пронзали сетчатку и впивались в мозг. Слепящая белизна снега постепенно превращалась в серую массу ваты. Перед глазами плясали черные круги. Голову переполняли яркие вспышки и искры, шаги стали неуверенными.
— Не делай этого, — услышал я голос Легионера. — Будет только хуже.
Я почувствовал, как мои руки в рукавицах твердо отвели от глаз, которые я растирал изо всех сил. Я слепо повернул голову на звук голоса. Легионер был всего лишь тенью. Начал спотыкаться, и Старик обнял меня за плечи, не давая упасть. Я шел в исступлении боли, бормоча и стоная под нос, и когда мы остановились на первый краткий привал, мне хотелось, чтобы меня застрелили на месте, как и многих других страдавших.
Я лежал, уткнувшись лицом в руки, не зная и не желая знать, что происходит вокруг. Услышал голос Малыша: «Убить его! Прикончить! Что из того? Он все равно при последнем издыхании! Проведем его еще немного, что это даст?» Я подумал, он обо мне, и будь у меня силы, поднял бы голову и закричал: «Да, да, я при последнем издыхании, кончайте с этим!» Но, оказалось, речь шла о единственном уцелевшем из Первой кавалерийской дивизии, несколько дней мучавшемся дизентерией и теперь медленно умиравшем на снегу в нескольких метрах от меня. На носу у него были темные очки. Специально предназначенные задерживать ультрафиолетовые лучи, идущие от снега.
— Они помогут Свену, — сказал Грегор.
Я перевернулся и приоткрыл один глаз.
— Что поможет? — спросил я слабым голосом. — Что происходит?
Наступила пауза.
— Если этот тип не откинет копыта до того, как мы тронемся в путь, — сказал Малыш, — я его застрелю.
Снова пауза. Видимо, я потерял сознание, потому что вслед за этим помню, как меня поставили на ноги и надели мне на нос темные очки. Облегчение наступило сразу же. Туман рассеялся, колющая боль стала слабеть, я мог стоять без помощи.
— Он… — Я повернулся и взглянул на мертвого кавалериста. — Что с ним?
— Умер, — угрюмо ответил Старик.
— Как раз вовремя, — сказал Малыш.
Мы отправились искать врача, который, согласно правилам, должен был утвердить получение очков и вписать их в мою заборную книжку. Это было чистой формальностью, но правила есть правила, а немецкая армия все еще оставалась немецкой армией, пусть и разорванной в клочья, поэтому казалось разумным соблюсти установленный порядок.
Возможность смотреть на мир была таким облегчением, что я почувствовал себя в состоянии пройти еще тысячу километров. Нас потрясло, когда врач отказался утвердить получение очков.
— Ни в коем случае, — сказал он. — Специальные очки выдаются только после тщательного обследования глаз.
— Так обследуйте их, черт побери! — запальчиво выкрикнул лейтенант.
— Не могу, — ответил врач. — Я не окулист… притом у меня нет нужных инструментов. Очень жаль, но я никак не могу утвердить выдачу темных очков этому человеку.
— Что ж это такое? — воскликнул лейтенант. — Без них этот человек слеп, как летучая мышь! Это может увидеть любой дурак, тут не нужно окулиста!
— Мало ли, что может увидеть любой дурак, — ответил врач, тоже приходя в гнев. — Я действую только по правилам.
— Правила! Правила! — Лейтенант в крайней ярости заходил взад-вперед по снегу. Я стоял, благодарно глядя на него сквозь темные линзы. — Помоги Бог немецкому народу, если он не может ничего сделать без правил! Вот человек с больными глазами, вот очки, не нужные никому, кроме него, а вот треклятый лекарь, который не может утвердить ношение их из-за правил… какие тут к черту правила! Что вы предлагаете делать с этими чертовыми очками? Нести их в Германию в водонепроницаемом пакете? — Неожиданно он выхватил револьвер и повернулся в дрожавшему врачу. — Сейчас же подпишите ему бумаги, иначе без вас обойдемся!
Врач подписал; я не снимал темных очков; колонна пошла дальше, а тело моего благодетеля из Первой кавалерийской дивизии осталось в снегу. Я не знал его имени и теперь уже забыл этого человека.
