Часть 4.
Прорыв

На всем пространстве Советского Союза от края до края лилась кровь, но это кровопролитие не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось у Великих Лук. На другом конце, в нескольких тысячах километров южнее, посреди приволжских степей лежал Сталинград. Вернее, то, что от него осталось.

Находившиеся там немецкие солдаты были в осаде вот уже несколько месяцев. Последняя попытка прийти им на помощь, попытка, предпринятая корпусом фон Манштейна, провалилась, сошла на нет в глубоких бескрайних снегах. В конце декабря все триста тысяч солдат, что попали в окружение, еще не страдали от голода. Однако уже услышали, как он подкрадывается к ним, спиной ощущали его неумолимое приближение. В некотором смысле голод уже начался.

Однако даже спустя месяц после того, как они попали в окружение, протяженность их позиций поражала своими масштабами. В некотором роде это была небольшая страна, как и год назад под Демянском. На одном выступе среди заснеженной степи все еще продолжались бои. Вспыхивали они лишь время от времени, зато отличались крайней жестокостью. Однако чаще всего здесь стояла тишина. В центре города, вернее, в центре города-призрака, что стоял теперь на месте бывшего Сталинграда, уже давно не было слышно ни единого выстрела.

Город был стерт с лица земли массированными бомбардировками и артиллерийскими обстрелами, а также в результате тяжелых уличных боев, что происходили здесь на протяжении всей осени. Но теперь все это было уже в прошлом. Обе стороны были обескровлены, и над городом нависла тишина, словно высоко в небе над ним распростерло свои крылья некое мертвое божество.

Обескровленные дивизии Шестой армии сумели-таки выбить упрямых и несгибаемых русских практически из всего города. Так что в некотором смысле Сталинград теперь находился в руках этой самой Шестой армии — вернее, эти бесконечные уродливые руины, что остались от некогда мощного промышленного центра на берегу Волги. Да, но можно ли их было назвать городом? Лишь груды развалин в масштабах, каких они не видели за всю войну и вряд ли когда увидят. Вернее, увидят лишь те, кому повезет дожить до Берлина, Дрездена и Гамбурга, когда союзники начнут ковровые бомбардировки.

Но этого они пока не знали, да и не узнают. Потому что из Сталинградского котла живыми вышли лишь единицы. Лишь на исходе войны они стали свидетелями сходного опустошения, но уже родных, немецких городов.

А пока они держались за то, что принадлежало им, — держались за разрушенный город. Правда, теперь их со всех сторон окружали русские, пока еще на дальних подступах к городу, в снежной степи, где уже не было города, где не было вообще ничего. Периметр котла пока отличался значительной протяженностью, так что те, кто стоял в городе, не слышали грохота боев, что продолжали греметь там, посреди бескрайней снежной пустыни.

Останки города торчали под хмурым зимним небом, словно ребра солдат, которым вскоре было суждено погибнуть от голода. Расположенный в самом сердце огромной пустыни город также поражал своими размерами. Среди руин, окутанные звенящей тишиной, то там, то здесь словно призраки бродили солдаты. Они могли часами шагать вдоль бывших бульваров, не встретив ни единой живой души. Они были одни, им никто не мешал. Случалось, что мимо проезжал автомобиль, шурша шинами по мокрым мостовым. Скорее всего, путь его лежал далеко, но все-таки не дальше пределов городской черты.

Русские, чьи позиции пролегали вне города, просто сидели и ждали. Город на берегах Волги тоже ждал. Он лежал в руинах на протяжении всех своих тридцати километров в длину и восьми километров в ширину. Перед Рождеством солдатам попробовали раздавать подарки. В первых числах января разразился настоящий голод.

В Германии про Сталинград газеты писали на протяжении многих месяцев, начиная с августа, с того самого дня, когда взвод Шрадера пошел брать позиции «Хорька».

Каждую неделю газеты публиковали передовые статьи о немецких солдатах, сражающихся едва ли не по всему миру. Сначала по всей России, а потом и в других странах. Однако эти передовицы существенно разнились от недели к неделе. Лишь материалы о Сталинграде отличались постоянством. В августе сорок второго, в сентябре, в октябре, в ноябре не проходило и недели, чтобы фотографии руин этого города не появлялись на страницах газет, словно картинки некоего странного календаря.

А потом, в начале декабря, в немецких кинотеатрах была показана последняя кинохроника о боях в Сталинграде. Когда же на следующей неделе в прокат вышел очередной выпуск, о Сталинграде не было сказано и слова. Как и в том, что вышел в прокат через две недели.

О том, что касалось этого далекого волжского города, воцарилось молчание, окутавшее всю Германию. В стенах квартир и на городских перекрестках о нем лишь боязливо перешептывались. Шестая армия была лишь одной из нескольких десятков армейских соединений, разбросанных вдоль Восточного фронта. Однако на тот момент это была самая многочисленная армия. В немецких городах существовало несколько сот тысяч семей, чьи отцы и сыновья воевали в ее составе, а число их родных и близких доходило до нескольких миллионов.

В рождественскую кинохронику были включены радиопослания от всех немецких армий, разбросанных по всему миру. Солдаты передавали привет своим семьям и получали ответные поздравления.

— Говорит Тунис. Счастливого Рождества.

— Говорит Нарвик. Счастливого Рождества.

— Говорит Ленинградский фронт. Счастливого Рождества.

— Говорит Финский фронт. Счастливого Рождества.

— Говорит Париж..

— Говорит Бордо…

— Говорит Ливийский фронт…

— Говорит Демянск. Счастливого Рождества.

Даже экипажи подлодок в Индийском океане, раздевшись до трусов, истекая потом от непередаваемой духоты, передавали:

— Говорят Сейшелы. Счастливого Рождества.

С метеорологической полярной станции передавали:

— Говорит Шпицберген. Счастливого Рождества.

А затем возникла небольшая пауза, после которой раздался новый голос. Он звучал чуть громче, чем предыдущие. А может, это лишь показалось тем, кто с нетерпением его ждал:

— Говорит Сталинград.

Когда передавали рождественские послания из других мест, их, как правило, сопровождали небольшие кинозарисовки, длительностью от десяти до двадцати секунд. На экране возникали солдаты, занятые мирными приготовлениями к Рождеству — от Индийского океана до Арктики.

Из Сталинграда киноматериалов не было, лишь только этот голос. Причем в последний раз. В самый последний, и только эти два слова:

— Говорит Сталинград.

Не исключено даже, что голос этот принадлежал диктору. Был ли иной способ хотя бы в праздник вселить надежду в людские сердца по всей Германии? Однако сообщение вполне могло быть подлинным. На тот момент радиосвязь со Сталинградом еще не прервалась.

Из Великих Лук радиопоздравления не поступало. Впрочем, никто этого даже не заметил. На протяжении всей войны они ни разу не попали в новостные сводки. Ведь это было крошечное место, триста с лишним километров до Москвы, столько же до Ленинграда, тысяча шестьсот километров до Сталинграда, тысяча двести километров до Берлина. Поступавшие из Великих Лук новости были либо неинтересны, либо настолько плохи, что про это крошечное место у военных репортеров не нашлось даже пары слов.

Обобщения нередко утомляют. Тем не менее иногда без них просто не обойтись. Например, чтобы больше к ним не прибегать. В то Рождество самое страшное кровопролитие происходило вокруг цитадели, а также вокруг штаба фон Засса рядом с Казарменным комплексом. Возможно также, что это было самое страшное кровопролитие всей войны.

Подобного рода заявления наверняка заставят кого-то поморщиться. Зато теперь в них отпала необходимость.

Холодным зимним утром Фрайтаг стоял на стене цитадели. Все они были измотаны настолько, что даже не осталось сил для разговоров. Кроме того, все они давно страдали от хронического голода. В их умах и мыслях также царила бессловесность. После того как «Гамбург» пал, остатки их роты сумели пробиться к цитадели, однако куда больше солдат осталось лежать у его стен при попытке вернуть этот укрепленный пункт. Хазенклевер погиб, и теперь ему не надо было волноваться, что на него возложат командование ротой. Они присоединились к роте лейтенанта Риттера и на протяжении показавшейся им бесконечной ночи ползком пробирались среди руин назад в цитадель, теряя по пути товарищей. Кто-то был убит, кто-то просто отстал в темноте.

Русские сумели продвинуться везде. В их руки перешла значительная часть разрушенного города. Повсюду, словно тараканы по квартире, ползали танки «Т-34». По пути в цитадель рота прошла мимо нескольких вражеских бронемашин. Их силуэты, подсвеченные сзади пламенем пожаров, четко вырисовывались на фоне белесого неба. Этакие стальные гиганты, которые высматривали себе очередную жертву, затаившуюся где-нибудь среди руин. Заметив ее, тотчас открывали по ней огонь. Правда, в темноте пройти мимо них незамеченными было не так и сложно, просто самих танков было слишком много, и потому они постоянно возникали на пути если не там, так здесь. И тогда крики, рев моторов, лязганье гусениц, вращение башен, пулеметные очереди, как из самих танков, так и из пулеметов пехотинцев, шедших под их прикрытием. Так было каждый раз.

В ту рождественскую ночь до цитадели живыми добрались всего двадцать семь человек. К тому моменту в нее уже набилось около четырехсот. Место это было на редкость мощным и крепким, гораздо крепче, нежели превращенные в прах укрепленные пункты, разбросанные по всему городу. Расположенное в самой высокой точке города, это сооружение имело стены, доходившие в отдельных местах до двух с половиной метров в высоту. Впрочем, сами стены были земляные, а не каменные. Однако прочностью они не уступали камню. Они буквально поглощали в себя снаряды, гасили своей толщей их разрушительную мощь. В толще четырех мощных стен находилось четыре блиндажа, практически неуязвимых, окруженных внутренним пространством длиной почти в сто пятьдесят метров и шесть в поперечнике. Такое место легко защищать, однако и оно было обречено на гибель.

На следующий день русские войска предприняли очередную бессмысленную атаку. Позднее вокруг каменной арки в земляной стене, служившей главным входом в цитадель, насчитали около шестидесяти мертвых тел. Им бы ни за что не подойти так близко, если бы не два танка «Т-34», которые прорвались внутрь первыми, чем отвлекли внимание защитников цитадели. Они громыхали по внутреннему пространству, двигаясь кругами, словно тараканы вокруг кухонной мойки.

В закрытом пространстве крепостных стен стрекот их пулеметных очередей грозил разорвать барабанные перепонки. Даже спустя несколько часов многие солдаты еще продолжали страдать от временной глухоты. Однако мощные стены и укрепленные бункеры оказались стальным гигантам не по зубам.

Вслед за танками внутрь попыталась прорваться пехота. Однако ее быстро удалось частично уничтожить, частично отбросить назад. Внутри цитадели остались лишь два танка. Какое-то время они еще продолжали громыхать по двору. Впрочем, тем, кто оборонял цитадель, эти несколько минут показались сродни вечности.

Наконец один из танков выкатился под арку, давя гусеницами убитых и раненых. Второй танк угодил в замерзший пруд посередине двора, проломал лед и там и застрял. Фрайтага все еще подмывало доказать, на что он способен, и с течением времени отчаяние, видимо, только прибавило ему смелости. А может, то была не смелость, а лишь непреодолимое желание вырваться из замкнутого круга голода, усталости, отупения. Он выскочил на лед, сначала заскользил по нему, а затем провалился — в том самом месте, где до него провалился танк. Пруд был довольно глубок, и вода доходила ему до подмышек, однако он сумел положить на ледяную поверхность, что плавала в воде рядом с ним, связку гранат. Убедившись, что упирается ногами в дно, он взял со льдины гранаты и одной рукой занес их над головой. Он все еще был слишком слаб, чтобы по-настоящему швырнуть их, однако решил, что попытка не пытка. Второй рукой он ухватился за какую-то стальную часть, скорее всего, гусеницу. Подтянувшись из воды, он нашел опору ногам и вскарабкался на танк.

Заряды Фрайтаг установил под башней, после чего слез с танка и спрыгнул на лед в том месте, где, как ему казалось, он был крепче. Тот и впрямь оказался прочным, зато Фрайтаг больно ушиб колени. Кое-как он поднялся на ноги и, шатаясь, поплелся прочь от танка. Ему было страшно, что он может поскользнуться и упасть, а в следующий момент рядом с ним прогремит взрыв. Он был прав: его бы наверняка убило на месте, но заряд оказался намочен либо вообще был неисправным.

И все-таки зарядное устройство сработало. Правда, если все, кто следил за действиями Фрайтага, ожидали, что им вот-вот вынесет барабанные перепонки, то услышали они лишь громкий хлопок Нет-нет, взрыв все-таки прогремел, но только куда меньшей силы. Похоже, что танк почти от него не пострадал, а вот экипаж томиться в ловушке уже не мог. Русские начали выползать наружу, где тотчас попали под пули немцев и с криками ужаса попадали вниз. Защитники цитадели продолжали решетить их тела из автоматов даже тогда, когда те уже неподвижно лежали на льду.

Кое-кто из солдат выскочил из укрытий, выбежал на лед и продолжил поливать врага смертоносным огнем с расстояния двух-трех метров.

Двое солдат из взвода Фрайтага едва ли не насильно оттащили его под защиту стен. Он был словно охвачен безумием. Оказавшись на твердой земле, он больше не нуждался ни в чьей помощи и стряхнул с себя тех, кто его тащил.

В цитадели имелось несколько арок меньшего размера, которые открывали вход в узкую галерею под земляным валом. Прислонившись спиной к одной из них, сидел Шрадер. На коленях у него лежал русский автомат. Поймав на себе взгляд Фрайтага, Шрадер в ответ пристально посмотрел на него. На самом деле это было нечто вроде похвалы — за неимением лучшего. Такой взгляд заменяет порой любые слова. Фрайтаг это понял.

Многие из тех, кто выбежал из своих укрытий, попали под артиллерийский огонь, который теперь обрушился на цитадель. Большинство этих солдат получили ранения. Они бегом вернулись в укрытия. Тяжелораненых унесли. Полевые хирурги, работавшие под сводами цитадели, были все в крови и уже с трудом понимали, кто они и где находятся. В основном они занимались ампутацией конечностей — грубо, наспех, потому что слишком устали и руки, держащие скальпель, их почти не слушались. То есть они машинально продолжали орудовать инструментами, но ни о какой точности движений не могло быть и речи. Они работали кое-как, покончив с одним, тут же переходили к другому Здоровые солдаты, которые по той или иной причине были вынуждены спускаться в лазарет, в основном перенося туда раненых, приходили в ужас, какого давно уже не испытывали даже в бою, под вражескими пулями. По этой причине они торопились как можно скорее подняться наверх.

Вечером Фрайтаг был на верху восточной стены. Впрочем, он понятия не имел, какая это стена, восточная или западная. В принципе сориентироваться было не так уж и сложно, потому что прямо под восточной стеной протекала Ловать, однако он лишь тупо смотрел в пространство, не отдавая себе отчета в том, куда направлен его взгляд. Потому что, куда ни смотри, вокруг было примерно одно и то же со всех сторон.

Чуть раньше, когда он еще был внизу, к нему подошел Дарнедде, командующий гарнизоном.

— Как твое имя?

Фрайтаг знал свое имя, однако, прежде чем его произнести, ему пришлось покопаться в памяти.

— Фрайтаг.

— Молодец, Фрайтаг.

С высокой стены ему было видно далеко. Впрочем, картина вряд ли радовала глаз — пожары, силуэты каменных зданий и темнота. Ночь. И только тьма и камень, тьма и камень, а там, где не было тьмы и камня, — огонь.

Защитникам цитадели грозил голод. Самолеты продолжали сбрасывать продовольствие и боеприпасы, однако к ним, в узкий двор, зажатый между мощных земляных стен, приземлилась лишь пара-тройка контейнеров на парашютах. Так что впереди маячил голод. Если бы не угроза голодной смерти, то они могли бы держаться здесь до бесконечности. Цитадель вздымалась над разоренной местностью, подобно огромной несокрушимой твердыне. Они находились внутри этой твердыни, а разоренная местность простиралась во все стороны там, снаружи, внизу. Иногда на поверхности льда были видны отблески воды — в тех местах, где ледяной панцирь снесло взрывом, и тогда Фрайтаг с каким-то отупелым любопытством следил за ними.

Здесь, в цитадели, они были отрезаны от всего мира, как те заключенные в тюрьме, которым удалось успешно поднять мятеж, взять в свои руки каждый квадратный сантиметр четырех массивных стен. Но при этом они остались отрезанными от внешнего мира. И вот теперь они были обречены на медленную смерть. Обречены силами, которые накопил в себе внешний мир. Потому что заключенные — это почти не люди, и после того, как они устроили мятеж, им не стоит ждать пощады.

Кстати, само это место давно было известно под названием «Синг-Синг», хотя Фрайтаг особенно не задумывался по этому поводу. Он вообще почти ни о чем не думал. В течение нескольких недель имена и названия еще сохраняли свою силу — «Гамбург», например, и другие, а потом прошло слишком много дней, а вместе с ними постепенно стали забываться и имена. Солдаты были измучены и голодны, чтобы что-то помнить. Так из их сознания стерлось слово «Синг-Синг», стерлась сама цитадель, а на ее место пришло что-то другое. То, где они сейчас находились.

Чтобы как-то пережить гибель Кордтса, Фрайтаг был вынужден задействовать остатки душевных сил. Нечто подобное он уже пытался делать и раньше — например, несколько раз в Холме, и вот теперь вновь был вынужден это сделать, чтобы доказать себе, что он еще на что-то способен. Правда, на этот раз боль была слишком личной. Война есть война, философски убеждал он себя, всегда нужно быть готовым к тому, что потеряешь лучшего друга. Да, но разве лично ему легче от понимания такой истины? Этого он сказать не мог.

Помогли апатия и усталость. Причем не ему одному. Бывают мгновения, когда измученный человек достигает предела. В таких случаях ему кажется, будто внутри него все рушится и рассыпается на мелкие осколки. Тем не менее усталость была так велика, что даже это ощущение возникало лишь изредка, мимолетное, эфемерное, подавленное новой, еще большей усталостью.

В последние месяцы влияние Кордтса на него заметно ослабло. Фрайтаг хотел доказать себе и окружающим, что еще что-то может. Кордтсу же все было безразлично. И все же в тени Кордтса и даже в тени его собственных, глубоко таящихся инстинктов он знал, что это глупо, и все-таки продолжал мечтать о том, что докажет, на что способен. И пусть ему светят лишь нашивки унтер-офицера, но дело ведь не в самом звании.

Однако нельзя сказать, будто влияние Кордтса бесследно исчезло. Нет, оно по-прежнему давало о себе знать. Даже спустя год Фрайтаг затруднялся ответить самому себе: что такого было в его друге? Было ли это нечто такое, что станет понятно лишь в будущем или даже в другой жизни? И вот теперь Кордтса не было с ним. Кордтс был мертв. Он вспомнил подружку Кордтса, которую один раз видел. Красивая девушка. Помнится, он был потрясен, когда Кордтс сказал ему, сколько ей на самом деле лет.

Все эти вещи жили внутри него, поэтому ему не нужно было думать о них даже время от времени, мелким осколками. Потому что все вокруг существовало в виде мелких осколков, которые возникали откуда-то из тумана. Ну и что? Человеческие существа способны общаться друг с другом и при этом оставаться отдельными существами; более того, плотно запечатанными каждый в своей индивидуальности. Этот факт, такой естественный и очевидный, был вместе с тем почти непостижим! Наверно, рыбам так же трудно понять, что они обитают в море.

Каждое человеческое существо обитало в непроницаемой оболочке своего «я», стремясь пережить всех остальных человеческих существ, или, по крайней мере, обрести свой личный мир и спокойствие, когда все вокруг погружены в страдание. Эти очевидные истины было почти невозможно произнести вслух. А то, что было невозможно произнести вслух, поражало своей очевидностью. Странные образы повисли словно невидимые, бессмысленные частицы в огромном море усталости.

Если жить в постоянном соприкосновении со смертью и безнадежностью — нет, не только смертью Кордтса, а просто смертью, смертью, смертью, невольно в непроницаемой оболочке начинают возникать небольшие трещинки. Нет, не отчаяние и не ощущение безнадежности — солдаты до самого последнего мгновения не расставались с надеждой, что кто-то придет им на помощь, и тот, кто прошел через Холм, знал это лучше других. Нет, этим трещинам подыскать правильное название было куда труднее.

Ощущение было такое, будто его что-то покинуло, оставив после себя пустоту. Причем одновременно Фрайтаг ощущал нечто противоположное — будто на него давит некий громадный вес. Эти два взаимоисключающих ощущения были сродни двум силовым линиям, что выходили из одной и той же точки вдоль окружности, только в противоположных направлениях, и в результате сливались в одну, становились неразделимым целым.

Впрочем, сам он не рассуждал о таких вещах. Было Рождество, и мысли его были устремлены к родным и близким. Любознательный, склонный к философствованиям, необразованный парень по имени Фрайтаг. Его мозг онемел от грязи и холодов. Кордтса больше не было, и он чувствовал себя осиротевшим.

Накануне ночью — бесконечной, ползучей ночью, когда они вернулись от «Гамбурга», до этого убежденные, что им это никогда не удастся, бросив тех, кому это и впрямь не удалось, валяться на снегу до утра, они, наконец, оказались за мощными стенами цитадели.

Что они делали в этот час? Пели? Они понятия не имели, который час, знали только, что близится рассвет. Хотя кто знает, может, это всего лишь полночь? Здесь, в Великих Луках, темнеть зимой начинает рано. Несколько сот метров они двигались вдоль берега Ловати, пока не добрели до руин под стенами цитадели. Они были превращены в буквальном смысле в пыль и напоминали осыпь под горным утесом. Солдаты не решались ступить на нее, и она высилась над ними черной громадой.

Именно здесь их слух впервые уловил доносившееся из-за стен пение. Пели «Тихую ночь». В первый момент они не поверили собственным ушам: невероятно! Но теперь для них не существовало ничего невероятного, и поэтому они просто стояли и слушали. Некоторые даже присели на кучи камней и, подперев ладонями щеки, опустили головы.

В какой-то момент Фрайтаг пережил слуховую галлюцинацию, такую неожиданную, что голова у него пошла кругом. Он мог поклясться, что услышал, будто слова знакомой с детства песни кто-то заменил на непристойности, хотя сама она и звучала все так же печально и нежно. Впрочем, наваждение быстро прошло.

Лейтенант Риттер взял на себя обязанности проводника и помог им дойти до главной арки. Он знал, где ее искать, однако в течение нескольких минут могло показаться, будто он силился вспомнить, в которой из четырех мощных стен она находится. Прямо под ними, всего в нескольких метрах, протекала Ловать. Господи, с которой же стороны вход?

Но, слава богу, он быстро вспомнил. Они поднялись и, снова крадучись, двинулись вдоль стен крепости. Спустя какое-то время, после того как их остановили для проверки часовые, они, наконец, прошли под гигантскими сводами и оказались во внутреннем дворе.

И вот теперь, стоя на крепостной стене, Фрайтаг вновь услышал пение. «Тихая ночь». Звуки долетали откуда-то снизу, со стороны внутреннего двора. Господи, у кого это еще хватает сил петь? Наверно, это офицер или капеллан пытается вселить дух в свою паству. В некотором роде сегодня эта песня казалась еще более невероятной, нежели накануне, хотя бы потому, что за двадцать четыре часа Фрайтаг успел уяснить для себя условия жизни внутри крепости. Он прислушался, и ему тотчас вспомнились непристойности, которые его ухо уловило накануне. Сегодня он их не услышал, однако размышлять, почему это так, не стал.

Поющие голоса тронули его до глубины души, впрочем, не его одного.

К нему подошел Шрадер. По-видимому, поднялся снизу. Он что-то сказал — Фрайтаг не расслышал, что именно, — после чего облокотился на парапет. Наверно, ждал, когда же там, внизу, прекратят петь. Шрадер оказался не один. С ним был рядовой Тиммерман. Этот тоже облокотился на парапет. Впрочем, парапетом эту невысокую насыпь, укрепленную в отдельных местах балками и камнями, можно было назвать лишь условно. Те, кто нес караул на крепости, обычно укрывались от непогоды в углублениях, выкопанных по верху земляных стен.

Фрайтаг посмотрел на этих двоих, понял, что вступать в разговор с ним они не намерены — по крайней мере пока. Ему почему-то тотчас вспомнились пьянчужка-мать и ее забулдыги-ухажеры. И хотя это не помешало им сохранить неплохие отношения, ему было больно от одной только мысли, что к его теплым чувствам к матери примешиваются ненависть и отвращение.

Ячейки в его голове, в которых хранились самые разные воспоминания, мысли, представления, страхи, душевные терзания, неожиданно словно перепутались, и все, что в них хранилось, тоже начало перемешиваться между собой в неприятную, омерзительную кашу. Несколько секунд он пытался вновь разложить все по полочкам, но помешали усталость и голод. Он даже всплакнул, однако быстро сумел побороть слезы, а может, они просто иссякли сами собой.

— Отец небесный, — прошептал Тиммерман.

Голоса внизу смолкли.

— Рановато ты пришел, — сказал Фрайтаг, обращаясь к Шрадеру.

— Дарнедде говорит, что ты заслужил несколько часов отдыха, — ответил Шрадер. — Он еще раньше хотел это сказать, да забыл.

— Мне и здесь неплохо, — ответил Фрайтаг.

— Неправда. Ступай вниз. Там можно поспать. Здесь слишком для этого холодно, — возразил Шрадер.

— Ничего страшного. Я не замерз. — Фрайтаг даже заставил себя улыбнуться.

— Как хочешь, — пожал плечами Шрадер. — Кого-нибудь видел?

— Никого.

Шрадер схватил его за плечо.

— Господи, ты ведь насквозь мокрый! Живо ступай отсюда! Не хватало еще, чтобы ты еще здесь слег! Живо вниз! Сию же минуту. Ты меня понял? Господи, Фрайтаг, на тебе же нет ни одной целой нитки!

Голос Шрадера звучал такой неподдельной заботой, что Фрайтаг вновь впал в оцепенение.

— Ты слышишь меня?

— Слышу.

— Да ты уже, наверно, нездоров. Ты что, хочешь замерзнуть насмерть?

— Здесь холодно.

Нет, холод он действительно ощущал, а когда поднялся во весь рост над парапетом, то и пронизывающий восточный ветер. Ветер нес с собой песок и пепел, но только не снег. Фрайтаг подставил ему лицо, и на губах его заиграла странная улыбка. Правда, в следующий момент у него уже зуб на зуб не попадал и улыбки как не бывало.

Где-то прогремел выстрел. Отколовшись от парапета, вниз полетели комья земли. И еще эти звуки — едва уловимые звуки впивающихся в землю пуль.

Шрадер больно ударил его по ногам, а когда Фрайтаг начал падать, подхватил под мышки.

— Идиот, вот же идиот! — негромко произнес он, словно самому себе. Фрайтаг ощутил холод во всем теле и застонал.

Парапет был широким. Ступени, что вели вниз, гораздо уже. Шрадер помог ему спуститься, и вскоре они уже были внизу. Тиммерман проводил их взглядом.

— Кордтс однажды врезал Моллю по ногам, — произнес Фрайтаг, трясясь всем телом. — Вот мерзавец. Жаль, что тебя там не было.

Шрадер потащил его вниз. Он чувствовал, что Фрайтаг замерз до костей, хотя, если не считая этого, с ним было все в порядке. Они вышли в крытую галерею под стеной, из которой ряд небольших арок открывал вход во внутренний двор. На другом конце двора пылал костер, и на фоне пламени четко вырисовывался силуэт угодившего в пруд русского танка. Танк торчал изо льда под углом, дуло на башне было повернуто в обратную сторону. Ну как, получил? Так тебе и надо, подумал про себя Фрайтаг.