Русские сжимали кольцо осады. Перед окончательным броском явно получили подкрепление живой силой, артиллерией и бронетехникой. Само же наступление должно было начаться за две недели до Рождества. Шерер уже мысленно представлял себе, как они это сделают. Мелкие детали вырисовывались из донесений, которые он получал от фон Засса, который по-прежнему сидел в цитадели. Русские явно не собирались тратиться на мелкие, бессмысленные удары, как то водилось за ними раньше. Вместо этого они собирали силы, чтобы нанести один мощный удар. В течение того времени, когда они ожидали того момента, когда русский колосс придет в движение, донесения от фон Засса поступали уже не каждый час, а лишь несколько раз в день.

Правда, Шерер не сидел без дела. Ему было некогда думать о фон Зассе, который по-прежнему сидел в городе. Впрочем, так было с самого начала — давление на фланги, особенно вдоль железнодорожной насыпи, к югу от города, никогда не ослабевало. Теперь оба его полка, 257-й и 251-й, были брошены в бой и оба держались из последних сил. Думы об этом преследовали генерала с утра до вечера. В последние дни из Великих Лук приходили почти неотличимые одна от другой сводки («Бромберг» пал, «Штеттин» пал… «Гамбург» пал); им вторили другие — те, что поступали из окрестностей города: Горюшко пало, группа Майера уничтожена, те немногие, кому повезло остаться в живых, с трудом пробрались к своим и пытаются удержать железную дорогу; русские прорвали линию обороны в районе Ботово и у Чернозема.

Ему было нечего передать фон Зассу. Последние свои резервы он израсходовал, пытаясь удержать станцию Чернозем, примерно в пятнадцати километрах южнее города. Сюда пришлось перебросить даже часть солдат Волера, с тем чтобы хотя бы как-то закрепить линию обороны, с которой впоследствии попытаться организовать контрнаступление, а также обезопасить фланги. Чернозем, небольшая деревушка, почти такая же, как и Ново-Сокольники, была стерта с лица земли, однако линию фронта все же удалось стабилизировать в пятнадцати километрах южнее Великих Лук.

У себя в Ново-Сокольниках, или просто Ново, как солдаты привыкли называть этот крошечный населенный пункт, Шерер пытался быть в курсе того, чем занята боевая группа Волера. Помимо двух дивизий, которые им оставил фон Манштейн, в распоряжении последнего находилась также горная дивизия из состава корпуса фон Шевалери. Другое дело, что сражаться им приходилось практически голыми руками. Самое главное, у них почти не было бронетехники. Из 11-й танковой дивизии, которая в данный момент стояла в районе Витебска, где были сосредоточены крупные силы группы армий «Центр», выделили один батальон. Один-единственный, и тот не в полном составе (впрочем, на всю Россию не нашлось бы батальона в полном составе) — якобы тридцать танков, которые еще на ходу, а может, и меньше, кто знает. Волер и фон Шевалери договорились, что это куцее подразделение будет переброшено к Великим Лукам и возглавит собой контрнаступление, ибо в противном случае ни о каком контрнаступлении не может быть и речи. Однако даже самый неисправимый оптимист и тот наверняка усомнился бы в осуществимости этих намерений. Не дивизия, и даже не полк, а всего лишь один батальон. Какой военный гений — Наполеон или кто-то другой? — сказал, что победа всегда достается тому, кто умеет бросить в бой последний батальон. Как бы то ни было, последним он был для немцев, а отнюдь не для русских, у тех хватало и живой силы, и вооружений, чтобы противостоять планируемому контрнаступлению.

Печальную картину представить нетрудно: основная масса бронетехники ушла на юг вместе с фон Манштейном, те самые танки, которые так и не сумели снять осаду со Сталинграда. Кто знает, может, они пригодились бы куда лучше, если бы их перебросили на гораздо более короткое расстояние, сюда к Великим Лукам. Возможно, такая трагическая картина была угодна богам и тем, кто привык покоряться судьбе или же справедливости божьей. Тем не менее такой взгляд на вещи вводил в заблуждение, поскольку даже танки фон Манштейна на юге, посреди заснеженных равнин, были отнюдь не столь многочисленны. Их натиск был отбит на таких далеких подступах к Сталинграду, что триста тысяч солдат, что умирали с голоду в окруженном городе, лишь понаслышке знали об их приближении. Правда, в такой ситуации даже самые слабые слухи способны приобрести совершенно иные масштабы, вселить надежду в отчаявшиеся сердца. Увы, этим надеждам в считаные дни все равно суждено было разбиться вдребезги.

Величайшая трагедия — или великая удача для русских, ибо богам свойственно смешивать трагедию с элементами фарса — состояла в том, что резервы немецкой бронетехники в эти дни пребывали в самом жалком своем состоянии. Самой низкой точки падения они достигли еще предыдущей зимой — самой первой и убийственной, — и с тех дней производство танков и замена отслужившей техники новой так и не достигли своего прежнего уровня. На данный момент немецкие танковые дивизии представляли собой жалкие скорлупки, столь же хрупкие, какими они окажутся и в последние часы войны в 1945 году. В 1943 году производство бронетехники резко пойдет вверх, темпами, которые подарили войне еще два года, причем пантеон железных машин пополнился двумя бронированными убийцами — «Пантерой» и «Тигром». Но даже эти два бронированных хищника опоздали со своим рождением, и для фон Манштейна в заснеженных калмыцких степях, и для фон Паулюса и трехсот тысяч голодных душ, зажатых в тиски Сталинградского котла. Опоздали они и для Шерера в Ново-Сокольниках, и для фон Засса, и всех тех, кто, словно в капкан, был пойман в Великих Луках, этом старинном каменном городе.

Великие Луки были не более важны, чем предыдущей зимою Холм, мало кому известный, обезлюдевший город, расположенный среди лесов и болот, который удерживал крошечный гарнизон. В возникшей суматохе Шерер плохо понимал, что фон Манштейн взял с собой в южные степи практически лишь себя самого и свой штаб. Он отнюдь не перетащил вслед за собой критическую массу войск от Великих Лук. По большому счету он лишь взял на себя командование недоукомплектованными танковыми дивизиями, которые еще до него были сформированы в районе Сталинграда.

Во всей северной России, от Великих Лук до Ленинграда, немецкой бронетехники практически не было, как, впрочем, не было ее здесь и в предыдущем году. Штурмовые батальоны, такие же недоукомплектованные живой силой и вооружением, составляли основное ядро контрнаступления, спланированного еще в конце лета, — с его помощью надеялись оттеснить русских прочь от Великих Лук. Контрнаступление, которого так давно ждали. Которое так быстро сошло на нет и было забыто. На Шерера, который за все свое длительное пребывание на Восточном фронте почти не видел немецкой бронетехники, эти напоминающие рептилий бронемашины произвели немалое впечатление, тем более что они составляли ядро возглавляемого Волером корпуса. Танки в полном смысле этого слова были представлены в основном старыми моделями, причем нередко чешского производства, которые давно устарели, особенно после французской кампании 1940 года. Они были практически бесполезны против русских «Т-34» плюс к тому столь малочисленны, что их бесполезность была по-прежнему почти никем не замечена. До этого Шереру не приходилось видеть ни «Пантеру», ни «Тигра», ни даже модернизированную модель «Панцер IV», поэтому сравнивать ему было не с чем.

Вспомнили и о еще одной дивизии, 8-й танковой, что вот уже какое-то время томилась бездельем к северу от Великих Лук, — ее предполагалось задействовать в дополнение к группе Волера, которая двигалась с юга. Но что представляла собой эта 8-я танковая дивизия? Еще в предыдущую зиму она потеряла девяносто процентов бронетехники и так и не получила ей замены. На протяжении всего лета и осени эта дивизия стояла у Холма — да-да, того самого — и теперь имела в своем распоряжении несколько десятков бронемашин и полуисправных танков, которые командование намеревалось перебросить на юг к Великим Лукам, через топи и болота. Неужели, уповая на поддержку со стороны столь достославной танковой дивизии, Фрайгерр фон Засс заставлял бойцов «Гамбурга» всеми правдами и неправдами удерживать в своих руках мост через Ловать к северу от города? Возможно, что именно по этой причине. Однако этой горстке танков не суждено было подойти к периметру котла ближе, нежели на то расстояние, на котором располагался штаб Шерера в Ново-Сокольниках.

Нет, если на что еще и можно было надеяться, так это на группу Волера, которая двигалась с юга. У Шерера почти не оставалось времени на обдумывание решений. Нет, он только и делал, что думал все двадцать четыре часа в сутки, и его думы в конечном итоге приобретали вид приказов и директив, которые он отправлял вверенным ему полкам вдоль железной дороги или же фон Зассу в его цитадель. Если он и был недоволен тем, что не сможет лично возглавить пополнение, поскольку эта миссия поручена Волеру, то это длилось лишь несколько минут. Душе боевой группы на протяжении ста пяти дней у Холма не суждено вторично стать душой боевой группы, на сей раз у Великих Лук. Шерер не сомневался, что обязан помочь фон Зассу всем, что только в его силах. Однако теперь все зависело от Волера. Шерер же слишком устал и потому почти не думал о том, как будут дальше развиваться события и в чью пользу они обернутся. Время от времени он представлял себя в роли командующего пополнением: вот он входит в цитадель или в здание Войлочной фабрики, вот он протягивает фон Зассу руку, а если позволит ситуация, то даже обнимает его, как когда-то солнечным зимним дней обнимал капитана Бикерса во дворе ГПУ. Правда, эти мысли, от которых его охватывало смутное волнение, возникали в сознании лишь на считаные мгновения, после чего исчезали, растворялись в череде событий, которым не суждено было свершиться.

Его поставили под командование Волера, но даже в таком качестве он не будет принимать участия в боевой операции. По большому счету он все еще действовал независимо, словно ему принадлежала некая отдельная боевая вселенная. Точнее, использовал всех до последнего солдат 257-го и 251-го полков, все имевшееся в его распоряжении оружие для того, чтобы удержать контроль над железнодорожной веткой. Эта небольшая его вселенная требовала все новой и новой крови, новых боеприпасов, и когда он выезжал туда с инспекцией, то один только вид этой полосы, на которой застыли подбитые русские танки, погружал его в уныние. Но еще в большее уныние приводили его собственные солдаты. Они были на исходе сил и производили куда большее унылое впечатление, нежели при Холме в прошлом году. Он разговаривал со своими бойцами с той же недовольной решительностью, в которой, однако, не было никакой уверенности в собственных силах.

И дело не в том, что ему не хватало этой уверенности, он просто не любил выставлять ее напоказ в разговоре с офицерами или солдатами. Ситуация была жестокая, и потому излишняя уверенность внушала сомнения, а уж слова о ней тем более. По своей природе он был оптимист, однако этот оптимизм не имел никакого отношения к войне, как и к его взглядам на положение вещей в мире. Это было нечто такое, с чем он родился, или же приобрел в юношеские годы, под влиянием одному богу известно чего, еще будучи юношей. Возможно, то было следствием нежной любви и заботы со стороны матери и отца, хотя и это не более чем предположение, потому что как можно достоверно рассуждать о том, что было более полувека назад. Генерал может быть оптимистом в том смысле, что привык отдавать безоговорочные распоряжения, но есть и другой оптимизм, когда человек уверен в том, что делает, и никто не способен поколебать эту его уверенность. В Шерере была малая толика первого и изрядная доля второго. Однако в целом его оптимизм проистекал из «светлого взгляда на мир», как то принято говорить, который непонятно, по каким причинам, свойствен тем или иным людям, независимо от времени и обстоятельств.

На протяжении всех ста пяти дней у Холма Шерep буквально лучился этим простым, естественным, как дыхание, оптимизмом. Скольких он поддержал, скольких успокоил, в скольких развеял страхи, причем многие даже не заметили, как это произошло. Как будто весь ход тогдашних событий, месяц за месяцем лютых морозов, был чем-то простым и обыденным и непременно должен был привести к чему-то светлому и хорошему — по крайней мере, для тех, кому посчастливится выжить. У Холма были те, кто работал бок о бок с Шерером день и ночь, и они наверняка считали его человеком наивным: ведь в таких безнадежных обстоятельствах, как эти, только наивный человек будет постоянно храбриться. Были и те, кому в большей степени импонировал скептицизм Мабриуса, второго после Шерера в командной вертикали. У этого коренастого полковника опыт пребывания на передовой по сравнению с Шерером был гораздо богаче. Нет, Мабриус не страдал пораженчеством: просто он видел вещи такими, какими они были, и при Холме многие шли в бой с куда большим воодушевлением под его суровым, неулыбчивым взглядом. Да и как еще можно было смотреть на мир в той ситуации? Потому что в таких обстоятельствах, и даже в лучших, наивный, оптимистичный взгляд на мир становится невыносим.

Но дело в том, что и Шерер тоже видел вещи такими, какие они есть. И его светлый взгляд на мир был здесь ни при чем. Он не мешал ему видеть вещи в их истинном свете. И те солдаты, что черпали в его негромком оптимизме душевные силы и спокойствие, отнюдь не считали себя обманутыми, не видели в светлом настрое своего наивного командира ни предательства, ни лжи.

И этот оптимизм сделал свое дело, хотя теперь все было в прошлом: они выстояли у Холма. И даже те, кого терзали сомнения относительно обоснованности оптимизма их командующего, оглядываясь назад, были вынуждены признать: они обязаны Шереру гораздо больше, нежели понимали это тогда, в те суровые дни.

Но с тех пор минуло несколько месяцев. Впрочем, с тем же успехом это могло быть и год, и два, и даже все пять.

Бойцы 251-го и 257-го полков, которые из последних сил удерживали Чернозем (равно как и бойцы 277-го, удерживающие из последних сил Великие Луки), в последние месяцы не имели возможности обзавестись тем или иным мнением относительно Шерера. Три этих полка были разбросаны вдоль растянутой почти на пять километров линии фронта и не имели возможности лично познакомиться с командующим, равно как и он сам — побывать у них. Солдатам оставалось лишь уповать на кое-какие общеизвестные факты, равно как на обнадеживающие выводы, какие делались из этих фактов. Например, им было известно, что благодаря Шереру вверенные ему части сумели продержаться у Холма, из чего напрашивался вывод, что здесь, у Чернозема или Великих Лук, ему удастся сделать то же самое.

Увы, вместе с тем они прекрасно понимали, что лишь тешат себя призрачными надеждами, за которыми ничего не стоит. У Чернозема ситуация была хуже некуда, что понимал и сам Шерер. Всякий раз, посещая тамошние слабые позиции, он разговаривал с уставшими до смерти солдатами, пытавшимися удержать в своих ослабевших руках эту точку посреди снежной пустыни.

Куда только подевалась «солнечная» сторона его натуры? Впрочем, он сам отдавал себе в том отчет, понимая, что иначе и быть не может. Он устал, он был подавлен, хотя ему и было некогда рассуждать об этом, ведь большую часть времени у него отнимали другие заботы, хотя на него и накатывались порой приступы меланхолии. Ощущал ли он такую подавленность при Холме? Да, вероятно, несколько раз, в самые тяжелые дни, или же в марте и апреле, когда постепенно становилось ясно, что этим испытаниям не будет конца. Однако в целом нет, у Холма он подавлен не был. Сейчас же от его былой уверенности в своих силах почти ничего не осталось. И, безусловно, причиной тому была сложившаяся ситуация, когда от него самого мало что зависело. Например, солдаты фон Засса в Великих Луках были ему неподконтрольны. Тем не менее необходимость оставаться к Ново-Сокольниках, где радиосвязь с фон Зассом была намного лучше, существенно сужала свободу его действий в том, что касалось Чернозема.

Когда же ему самому все стало ясно, он понял, каким чудовищным образом обстоят дела в Черноземе, и эта суровая реальность затмила другие стороны его натуры, загнала их в самый дальний угол его души. От его уверенности почти ничего не осталось, стоило ему осознать, насколько измучены, насколько пали духом его солдаты и сколь мало он способен им предложить. Он не мог ни повести их вслед за собой, ни утешить, поскольку был вынужден метаться между Ново-Сокольниками и передовой, когда стоявшая перед фон Зассом дилемма ни на минуту не давала ему самому покоя, отвлекая, навевая тяжкие думы.

От его былой уверенности почти ничего не осталось, когда он прошел сквозь сожженные дома Чернозема, этой небольшой, захолустной деревни. После нескольких недель тяжелых боев она практически перестала существовать. Но даже руины — это уже что-то, по крайней мере, они создавали иллюзию, что это уже что-то, потому что по сравнению с ними то, что он видел в окрестностях поселка, было просто мертвой снежной пустыней. Эта пустота угнетала, лишала уверенности в своих силах, отнимала боевой дух; неудивительно, что ему подчас делалось страшно. Он вглядывался в лица солдат и видел в них то же, что творилось и в нем самом, с той разницей, что на них это сказывалось гораздо больше, гораздо сильнее. Над этой белой пустыней с востока дул ветер, сдувая с промерзшей земли снег, отчего то там, то здесь возникали черные проплешины. Ветер обжигал лицо, снег обжигал лицо. На востоке высоко в небе клубилась серо-черная мгла, которую подсвечивал некий зловещий свет, и казалось, что с той стороны движется снежная буря. Но нет, это был просто ветер, ничего даже близко похожего на бурю не было.

Местами в мерзлой земле были вырыты окопы, увы, слишком неглубокие, перед ними ощетинилась колючая проволока, а перед ней кое-где были зарыты мины, от которых, впрочем, было мало толку — ветром снесло снег, и они сделались видны. В минуты затишья солдаты занимались тем, что рыли окопы или переустанавливали мины — занятие опасное, хотя и напоминающее передвижение фишек по игральной доске. Было в нем и нечто символическое, ибо вокруг во всех направлениях простиралась безмолвная пустота. Хоронить мертвых в промерзшей земле было невозможно, и мертвые тела также напоминали фигуры, только выведенные из игры. Они лежали, уложенные штабелями или рядами, как будто обозначая собой границы игрового поля. Разумеется, все это чушь. Если в голове и возникал образ игры, то этот образ тотчас рушился и блекнул, уступая место мрачной действительности; действительность же эта состояла в том, что это были лишь жалкие остатки вверенных Шереру полков.

Тяжелое вооружение, что еще оставалось в его распоряжении, — противотанковые орудия и тяжелые пулеметы были установлены слишком далеко, в окопах, или позади окопов, или даже — там, где таковых не было — в неглубоких воронках. Разумеется, считать все это надежной линией огня было более чем наивно. Имейся у них настоящие резервы и артиллерия, эта белая пустыня вполне сошла бы за вполне удовлетворительную оборонительную позицию. Увы, артиллерии, чтобы создать заградительные огненные поля в точках прорыва русских, у них не было, равно как и на тех участках передовой, откуда можно было ожидать этот прорыв, — ни сегодня, ни завтра, ни в любой другой день. Резервы же живой силы, способной запечатать такие точки прорывов, были скудны и состояли из тех, кто и так уже сидел в окопах. Таким образом, многие отрезки передовой, причем в самых критических местах, были практически оголены. Порой создавалось впечатление, будто окопы вообще пусты, словно они остались в наследство от какой-то давно отгремевшей битвы, а отнюдь не являлись приметой теперешней, что в них никто не живет и никто не умирает. Нет, конечно, нельзя сказать, что Чернозем полностью обезлюдел, хотя со стороны именно так и могло показаться.

И каким бы ужасным ни было это место — стоило оказаться в нем, как тотчас возникало желание бежать, закрыв глаза, — Шереру было бы гораздо легче, имей он возможность поговорить с этими солдатами, посмотреть им в глаза. Ему было бы легче, знай он, что ему также придется остаться здесь или по крайней мере в непосредственной близости от тех, кем ему выпало командовать, будь его штаб расположен как можно ближе к окопам. Ново-Сокольники же были слишком удалены, и расстояние, отделявшее дивизионный штаб от передовой, каким-то загадочным образом сказывалось на искренности слов, когда он разговаривал с солдатами. Этот факт стал для него неприятным сюрпризом, хотя он и был вынужден заставить себя примириться с этим печальным обстоятельством, хорошо ли то или плохо. Вместе с командирами полков он часто обходил позиции и не раз видел, как солдаты оглядываются на него, словно на чужака. Возможно, его репутация и поднимала слегка их боевой дух, и все равно они смотрели на него как на чужака, и, глядя на них, трудно было сказать, в каком состоянии их боевой дух.

А еще их позиции постоянно подвергались артобстрелу, отчего здесь вечно стоял оглушительный грохот. Правда, на бескрайнем пространстве он несколько ослабевал — не сам обстрел, а звук. По крайней мере, такая возникала иллюзия.

Шерер понимал: гораздо легче что-то оборонять, если есть, что оборонять. Взять, к примеру, Холм — пусть многим из них было суждено здесь погибнуть или умереть с голоду, но все же это нечто такое, за что стоило отдать свою жизнь. В России генерал был уже полтора года, и все же лишь здесь, рядом с Черноземом, он словно впервые прозрел: со всей ясностью увидел то, что есть, и то, что будет. Немецкая армия была рассеяна на бескрайнем пространстве, словно дурные семена, которые не дадут всходов, — вдали от городов, чья истинная значимость, вернее, полное отсутствие таковой, стала понятна лишь сейчас, хотя именно в них и проливалась — вот только во имя чего? — большая часть человеческой крови.

Еще до начала кризиса полковое командование — за исключением фон Засса — привыкло действовать достаточно независимо. Что даже к лучшему, если не сказать, что это было крайне важно. Но командир 251-го полка погиб, как и второй по опыту офицер, Мейер. Несколько недель назад он со своим отрядом не вернулся из вылазки за железнодорожную линию. Таким образом, во главе 251-го пришлось поставить Матернса, бывшего начальника оперативного отдела штаба полка. Шерер разглядел в нем способность обходиться наличными резервами, умение делить их на отряды и группы, что позволяло создавать дополнительные резервы живой силы в дополнение к тем бойцам, что сражались на передовой. Умел Матернс подбирать и тех, кто даже в столь неблагоприятных обстоятельствах был способен наносить контрудары. Такие люди — последняя надежда, когда защищать приходится непонятно что, непонятно где.

Все было так, как и должно было быть, по крайней мере, до тех пор, пока такие ряды таких бойцов не поредели настолько, что их число уже ничего не значило. И 251-й, и 257-й в срочном порядке нуждались в пополнении, в свежих силах, желательно в целой дивизии, но об этом можно было только мечтать. Тем временем Шерер сделал для себя вывод, что способности Матернса нередко тормозила необходимость постоянно запрашивать разрешения у начальства, иными словами, у самого Шерера. Матернс делал все, что мог, однако стоило Шереру прибыть на позиции его полка, как он тотчас ждал от него одобрения и поддержки. Что ж, подумал про себя Шерер, на его месте любой поступал бы точно так же. Увы, ничего хорошего в этом не было. Шереру меньше всего хотелось, чтобы в самый неподходящий момент Матернс оказался парализован, пока он сам будет от него всего в тридцати километрах, у себя в Ново-Сокольниках. Даже если не парализован — все-таки это опытный офицер, а просто, если Матернс проявит нерешительность, будет действовать недостаточно быстро. И это тогда, когда русские проедали линию фронта, как кислота проедает ткань. Или же их натиск можно сравнить с цунами, что вырастает посреди океана. Пожалуй, самым верным решением в данной ситуации было бы объединить оба полка, поставив во главе объединенных сил Барка, который командовал 257-м полком. Но силы Барка были слишком истощены и разбросаны по большой территории. Поставить его командовать 251-м — по большому счету просто вписать его имя первой строкой в список личного состава 251-го полка.

Идеи роились в голове Шерера.

У Барка неплохой адъютант. Ему можно поручить командование 257-м полком, а Барк пусть временно примет командование объединенными силами двух полков. То есть фактически возьмет на себя его, Шерера, функции — на то время, пока он вернется к себе в Ново-Сокольники, где будет изводить себя тяжкими думами по поводу плачевного положения фон Засса в осажденных Великих Луках.

А еще были горные стрелки, те самые два батальона, которых перебросил сюда к Чернозему Шевалери. Может, стоит объединить их с 251-м, причем во главе этого соединения поставить командира их батальона. Таким образом, сформируется небольшая боевая группа, причем Барк сохранит командование над 257-м полком. У Шерера имелся опыт общения с офицерами горных стрелков, так что у него не возникало сомнений по поводу их способности возглавить объединенные силы.

Увы, знал он и то, что Волер наверняка потребует в свое распоряжение один из двух батальонов. Потребует в самое ближайшее время, может, даже завтра, как только начнется наступление на Великие Луки.

В конечном итоге он поговорил с Барком в блиндаже, всего в двух-трех километрах от Чернозема, вырытом в неприметном заснеженном холме, одном из многих на этой пустынной равнине. После чего по дороге назад через то, что осталось от Чернозема, поставил в известность Матернса. Вдобавок ко всему тому, что он уже успел увидеть в этом человеке, Шерер также отметил про себя, что от Матернса практически осталась лишь изможденная плоть. Впрочем, то же самое можно было сказать и о многих других. Некоторые, как офицеры, так и солдаты, скорее напоминали ходячие тени, нежели живых людей. Казалось, будто жизнь покинула их, оставила от них одни оболочки; их взор был тупо устремлен либо в дальний угол бревенчатой избы, либо куда-то вдаль, в сторону бескрайнего снежного горизонта — взор голема, а не человека из плоти и крови.

Шерер трясся на заднем сиденье дребезжащего мотоцикла, направлявшегося к железнодорожной ветке, где его поджидал бронепоезд, чтобы отвезти назад, в Ново-Сокольники.

Он ехал на бронированном поезде назад к себе в Ново-Сокольники, по железнодорожной ветке, что тянулась от Чернозема, где 257-й и 251-й полки были обречены либо выстоять, либо погибнуть. Он ехал в командном вагоне в середине поезда и вел беседу с начальником состава, подполковником, чьей работе он в душе завидовал. Впрочем, он слишком устал и был слишком погружен в свои мысли, чтобы задуматься, почему это так. Начальника поезда можно было сравнить с капитаном корабля, который вел свое судно по заснеженной пустыне. Орудия, установленные на крышах вагонов, давили на рельсы всей своей тяжестью и были далеко не в лучшем состоянии, но даже они наполняли надеждой души тех, кто мерз в снегах в окрестностях Чернозема. Боеприпасы для этих орудий были уже давно израсходованы, примерно теми же самыми темпами, с какими корабельный котел пожирает уголь, так что поезд направлялся в Ново-Сокольники, чтобы пополнить их запас. Даже здесь, посреди лесной глуши, за каждым орудием сидел пулеметчик — на тот случай, если вдруг из леса появятся партизаны. Поезд шел медленно, тяжело, напоминая собой железную гусеницу.

— Волер выступит завтра, — произнес Шерер. — Думаю, вас в качестве поддержки направят к нему.

Начальник поезда, слегка развязный, словно командир подводной лодки, не без тщеславной жилки, кивнул, однако не слишком серьезно, как будто привык, что его, словно мальчика на побегушках, посылают то туда, то сюда. Шерер был не более чем пассажиром его железнодорожной вселенной. Наверно, именно поэтому Шерер и завидовал ему, хотя эта его зависть так и облекла себя в словесные одежды. Внутри командного вагона было довольно просторно. Он не был заставлен разного рода техникой и приспособлениями, как подводная лодка, а вот атмосфера внутри этой бронированной крепости на колесах была сродни той, что царит в субмарине. В узкие окна-щели было видно, как снаружи проносится унылая белая пустыня. Впрочем, никто в них не смотрел, поскольку та жизнь, что протекала за бронированными стенами вагона, не предполагала контактов с внешним миром.

Следуя вдоль другой ветки, поезд смог бы приблизиться к Великим Лукам лишь на небольшое расстояние — лишь до того места, где русские взорвали рельсы, однако установленных на нем пулеметов будет достаточно, чтобы помочь Волеру развернуть контрнаступление. Шерер подумал о том, что это значит лично для него: бронепоезд больше не в его распоряжении, пусть даже всего на несколько дней, хотя кто знает, насколько все это затянется. Это значит, он больше не сможет поддержать своих солдат у Чернозема. Что ж, остается только принять это как данность. Фон Засс и 277-й полк внутри Великих Лук — это ведь тоже его люди, хотя в глубине его сознания эта странная их разъединенность постоянно напоминала о себе мрачными предчувствиями. Нет, он не думал, не имел права думать, что эта операция должна провалиться. У Волера ушла целая неделя на то, чтобы сформировать свою группу, да и сейчас ее силы наверняка недостаточны, уж слишком растянуты они по периметру кольца, в которое русские взяли город. Так, например, отдельные подразделения горных стрелков и 291-й пехотной дивизии были выведены из состава его корпуса и переброшены к Чернозему, чтобы хоть как-то пополнить медленно тающие ряды тех, кто оборонял этот пункт. Тот самый Чернозем, где он только что побывал. Что ж, горные стрелки произвели на него самое благоприятное впечатление, после встречи с ними у него даже немного отлегло от души.

Бронепоезд, пыхтя паром, вполз в Ново-Сокольники.

На платформе были навалены мертвые тела тех, кто, не выдержав лютого холода, замерз насмерть. Это зрелище Шерера взбесило. Как можно было допустить нечто подобное? Кто бросил здесь этих людей, обрек их на верную смерть? Впрочем, они уже были мертвы, когда их пару дней назад только выгружали из вагонов. Санитары и все, кто только был в состоянии таскать носилки, занимались теми, что еще были живы, переносили их в развернутый здесь, в поселке, полевой госпиталь. Мертвые же остались лежать на платформе, примерзшие либо к металлической поверхности, либо друг к другу.

Тем не менее это зрелище взбесило его, хотя стоило Шереру выйти из вагона, как он тотчас отметил про себя, как резко похолодало. Мороз был лютый, с ветром. Впрочем, несмотря на все дела, ему придется отрядить сюда несколько человек с топорами и ломами, чтобы они высвободили мертвых из тисков холода и хотя бы оттащили их подальше от платформы. Чтобы они не валялись здесь, подобно мусору: ведь каково будет лицезреть эту картину тем раненым, которых привезут сюда следующим рейсом?

На платформе, несмотря на пронизывающий ветер, стоял майор Метцелаар, ждал его. Значит, какие-то важные известия. Однако Шерер почему-то сердито набросился на начальника поезда. Тот стоял на небольшой металлической платформе, надстроенной над сцеплениями командного вагона с соседним, на котором был установлен пулемет.

— Черт побери, скажите своему инженеру, чтобы тянул состав до тех пор, пока вагон с ранеными не поравняется с платформой.

Начальник поезда никак не ожидал этой гневной тирады. Он вытянул шею, чтобы окинуть глазами всю длину состава.

— Слушаюсь, герр генерал, — отрапортовал он и исчез в командном вагоне — надо было разыскать инженера, прежде чем локомотив растеряет пар. Еще несколько хмурых лиц взирали на платформу с другого сцепления в самом хвосте поезда. Санитары и их помощники, что до этого стояли на платформе, держа вертикально свернутые носилки, словно то были выцветшие знамена, уже начали спускаться вниз, чтобы дальше брести по рыхлому снегу к хвосту поезда. Шерер крикнул им, чтобы они оставались на месте. Обдавая платформу горячим паром, состав со скрежетом подался вперед. Из трубы паровоза вырвался дым, перпендикулярно пронизывающему ледяному ветру, который дул с востока. Метцелаар остался стоять на месте, в облаке теплого пара.

— И давно вы здесь стоите? — спросил у него Шерер.

— Минут десять, — ответил майор.

— Хорошо, что нового?

— Фон Засс, — ответил Метцелаар.

И он передал Шереру расшифровку довольно длинного радиодонесения, прочтя которую тот сказал:

— В мое отсутствие русские в любом случае воспользовались бы моментом. И что вы ему ответили?

— Что Волер выходит завтра. Я также сказал фон Зассу, что вы вернетесь к назначенному времени.

Шерер вновь пробежал глазами радиосводку. Некоторые фразы были подчеркнуты карандашом. «Бромберг» пал. «Берлин» пал. Оборонявшиеся уничтожены все, до последнего человека. Шерер стиснул зубы, стараясь не выдать эмоций. Он поискал глазами упоминание про «Байрейт» или Войлочную фабрику, но нет, такового не оказалось. Зато он узнал, что фон Засс перевел свой штаб из цитадели на западном берегу реки в новое место на восточный берег Ловати — оно было обозначено как Казарменный комплекс — туда, где, собственно, была расположена основная часть города. Русские возобновили действия во всех точках — Шерер обратил на это внимание — ровно в девять утра. Нет, фон Засс, подумал он. Такого не бывает. Где основное направление главного удара? Ладно, в любом случае он поговорит с ним уже через несколько минут. Пригнувшись под порывами ледяного ветра, сопровождаемый Метцелааром, он прошел в здание штаба.

— И давно это? — спросил он.

— Вы имеете в виду погоду? — уточнил Метцелаар. — Не знаю, когда я вышел, уже было так.

Шерер провел в поезде полтора часа, пока преодолевал двадцать семь километров, отделявших Чернозем от Ново-Сокольников. Холодный фронт обогнал медленно ползущий поезд, распространился на многие десятки километров вокруг. Они уже привыкли к затяжным дождям, к вечной сырости, когда в течение нескольких недель температура воздуха держалась около нуля. Теперь же их тела напряглись и сжались в комок от пронизывающего холода. В Ново-Сокольниках ветер гнал по улицам снег. Глядя на сам поселок, можно было подумать, что он не разрушен войной, а просто жители давно оставили его и в последние сто лет здесь никто не жил. Вокруг здания штаба стояла припаркованная техника, как и вокруг здания, в котором размещался госпиталь, и вокруг складов. Впрочем, склады — это громко сказано, скорее это были штабеля ящиков, прикрытые сверху брезентом. И почти все они выстроились вдоль одной-единственной обледенелой улицы.

Шерер и Метцелаар шагнули внутрь и с хмурым видом сели рядом с радистом.