Книга: Оскал «Тигра». Немецкие танки на Курской дуге
Назад: ГЛАВА 7
Дальше: ГЛАВА 9

ГЛАВА 8

Очнулся я, сидя на крыльце какой-то полуразрушенной хибары. Меня немного мутило, глаза застилала белесая ватная пелена. Попытался приподняться, но голова закружилась, и я снова сел, прикрыв глаза. Медленно поднес руку к голове, ощупал ее. Она была перемотана бинтом, в районе затылка слабая, ноющая боль. В висках пульсировало, сердце бешено колотилось и, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. Я несколько раз глубоко вдохнул. Постепенно пелена спадала, и я стал четче различать звуки, ощущать запахи.
Наступали сумерки. Мы находились в деревне: покосившиеся избы, некоторые из них разбиты, кое-где еще не утих пожар. Вдали изредка раздавались стрельба и взрывы, но бой уже явно закончился. Перед домом, проломив изгородь и поломав куцые деревца в палисаднике, стоял наш «тигр». Вид его потряс меня — весь корпус и башню испещряли отметины от попаданий снарядов. Экипаж отсутствовал, поблизости ни души.
Кто-то тронул меня за плечо, заставив вздрогнуть. С трудом повернул голову. Передо мной стоял Карл Ланге. Как он умудрился так бесшумно подойти? Или просто я еще окончательно не пришел в себя от произошедшего?
Вид у Ланге был потрепанный, лицо сплошь покрыто черной сажей. Он походил на театрального актера, загримированного для роли негра — густым слоем черной краски покрашено только лицо, а уши и шея гораздо светлее. Правда, у Ланге шея и уши были темно-серого землистого оттенка.
— На, выпей, — протянул он мне флягу. — Тебе сейчас необходимо.
— Что это? — с трудом выдавил я из себя вопрос. Голос был хриплым, слова давались с трудом.
— Святая вода, — мрачно ухмыльнулся Карл. — Пей.
Я принял флягу и поднес горлышко к губам. Руки сильно дрожали. Сделал большой глоток и поперхнулся — спиртное обожгло саднящее горло и потрескавшиеся губы.
— Коньяк? — прохрипел я. — Откуда?
— Выменял у ребят из ремонтного взвода. Тебе лучше?
— Погоди, — я еще дважды глотнул, после чего Ланге протянул мне уже зажженную сигарету. Я глубоко затянулся, выпустил дым: — На что выменял? На свою душу?
— Да, так, пустяки, — отмахнулся Карл. — Как ты?
— Лучше. Но ни черта не помню. Где мы находимся?
— В Луханино.
— Значит, взяли…
— Почти. На окраине бои еще идут, но основные силы Иванов выбиты.
Мы замолчали. Я задумчиво вертел в руках флягу, в которой плескался коньяк. Сердце сжималось от воспоминаний об Отто, Ведь он хотел сегодня после боя устроить пирушку. Мы планировали вместе с Бруно втроем посидеть по случаю встречи старых друзей, выпить за новые боевые победы. Теперь его нет в живых. Теперь я могу выпить только за упокой его души… Подумал вдруг, что если бы Отто не закрыл наш «тигр» бортом своего танка, то мог бы сейчас сидеть вот так и пить коньяк, но потом понял, что пить ему пришлось бы за упокой моей души… Перед глазами всплыли картины недавнего боя, вспомнилось, как из ствола «тридцатьчетверки» с бортовым номером «303» вырвался сноп дыма… и весь этот недавно пережитый кошмар снова заполнил меня. Я в который раз услышал истошные крики горящего друга, как наяву, увидел его агонию. Перед глазами застыла жуткая картина гибели Отто. Показалось, что даже чувствую запах горелого мяса.
— Что с тобой? — забеспокоился Карл. — Ты бледный стал, как смерть.
Вместо ответа я приник губами к фляге, жадно осушил ее в несколько глотков. Затем глубоко затянулся и прикрыл глаза. Тепло медленно разливалось по телу. На пустой желудок и после всего пережитого алкоголь действовал быстро.
— Где остальные? — спросил я, пытаясь сменить тему и отвлечься от кошмарных воспоминаний.
— Ребята пошли узнавать о горючем и боеприпасах, а я с нашим «тигром» ковырялся да тебя сторожил.
— Зачем?
— Да ты то без сознания был, то в бреду куда-то порывался бежать, догонять кого-то.
— Странно, — я равнодушно пожал плечами.
— Приложился ты хорошенько о люк, когда снаряд долбанул.
— Ты меня перевязал?
— Нет, Херманн. У меня руки грязные, — в доказательство он протянул свои замасленные ладони.
— Что с машиной? — поинтересовался я.
— Чудо, что остались целы, — вздохнул Карл. — Один снаряд все же достал нас. Проводку кое-где перебило, вот и засбоило. Заряд на корпус пошел, а там…
— Ладно, — я отмахнулся, — все равно не пойму ни черта. Но сейчас «тигр» на ходу?
— Теперь в полном порядке, — не без самодовольства ответил механик-водитель. — Спасибо «четыреста восьмой», прикрыла нас.
Произнеся эти слова, он осекся и опасливо покосился на меня.
— Все в порядке, — сухо сказал я.
Ланге достал из кармана комбинезона грязную тряпку и, потупив глаза, принялся усиленно тереть ею руки, хотя, как мне показалось, это было бессмысленной затеей.
Я на него не злился. Все я прекрасно понимал. На войне гибнут тысячи солдат, многие умирают, спасая своих товарищей. К этому привыкаешь. Иначе невозможно жить дальше. Для Карла и остальных членов экипажа Отто Рау был просто еще одним геройским солдатом, пожертвовавшим собственной жизнью ради своих товарищей. Герой, конечно, но один из сотен. Они ему благодарны, но быстро забудут и вспомнят лишь, травя байки с себе подобными о том, как и в какие передряги попадали сами. Но для меня Отто был другом, и его смерть я переживал всем сердцем.
— Не напрягайся, — сказал я Карлу. — Давай лучше выпьем за нашего спасителя.
— Это все, что было, — замялся он, указывая на опустошенную мною флягу. — Если хочешь, я могу поспрашивать у ребят…
— Не надо, — остановил его я. — Дай лучше сигарету еще.
Ланге достал пачку, и мы закурили. Вдали послышалась серия оглушительных взрывов, потом трескотня пулеметов.
— Окраину села зачищают, — сказал Карл. — Русские там за каждый дом насмерть стоят. И не выкурить их никак. Кончится тем, что поступят, как в Черкасском. Ни одного целого дома, и снова ночуй в танке.
— Да, потрепали они нас сегодня, — указал я на «тигра».
— Ты не поверишь, — оживился механик-водитель, — двадцать шесть попаданий! В основном сорок пятый и семьдесят шестой калибр. Кое-где следы от противотанкового ружья, но это так, мелочь. И ведь гусеницы не задело! Там дыра в броне есть, я тебе покажу. Еще сантиметр ниже, и мы бы на том пятачке точно встали. В общем, только благодаря броне мы с тобой живы.
Я кивнул, не став поправлять его, что живы мы только благодаря Отто.
— Да, кстати! — вдруг заржал Ланге. — Самоварчик-то Зигеля тю-тю. И подушка тоже!
— Что? — не понял я.
— Патрон из противотанкового ружья пробил наш забашенный ящик. И трофеи Томаса изничтожил. Самоварчик прошил насквозь. Дыра вот такая! Зигель так матерился, что говном весь чуть не изошел. Мы еле его успокоили, пообещали, что другой найдем.
Если Ланге пытался меня отвлечь от тяжелых мыслей, то делал он это неумело. Мне было не до смеха, и его веселое настроение вызывало раздражение. Вероятно, я бы даже сорвался на него, но подошли остальные члены экипажа.
Шварц с довольным лицом грыз зеленое яблоко, в карманах комбинезона угадывалось еще несколько штук. Херманн бережно нес котелок с едой для меня, а лицо Зигеля выражало крайнюю степень озабоченности. Наверное, он глубоко переживал потерю ценного самовара. Что ж, ему можно только позавидовать. Томас давно уже ко всему происходящему на Восточном фронте относился просто. Убивают — ну и ладно — это же война. Единственное, что его интересовало, так это чтобы на горизонте была цель, в которую нужно попасть. Ну и еще возможность поживиться. Зигель из бедной семьи, видимо, поэтому крохоборство у него в крови. Чего он только не тащил в танк, и сколько раз я с ним по этому поводу ругался, уже не припомнить. Но зато благодаря ему у нас всегда было что пожрать. Дай ему волю — он развел бы в танке курятник и свиноферму.
— Ты как, командир? — участливо спросил Херманн, передавая мне котелок.
— Спасибо, бывало и получше, — ответил я, отстраняя котелок рукой.
Есть совсем не хотелось, и я предложил парням разделить мою порцию, но они и слышать ничего не желали.
— Тебе надо поесть, командир, — пробубнил набитым ртом Шварц.
— Давай, Пауль, не робей, — отозвался Зигель.
— Ладно, — в итоге согласился я и взял котелок.
Херманн протянул мне ложку и ломоть хлеба.
В котелке был густой гороховый суп, по консистенции больше похожий на кашу, с большими кусками мяса. Причем мяса было явно больше, чем супа. Я принялся есть и только тогда понял, насколько голоден.
— Вкусно, — похвалил я. — Откуда такое пиршество?
— Лошадей русских осколками побило, — зевнув, ответил Вилли. — Они при артиллеристах были, а когда молотилка началась, их и пошинковало. Нескольких лошадок ранило, вот кашевары и решили, чтоб добро не пропадало, в котел их. Так что едим сегодня от пуза.
— Что с нашей ротой? — спросил я, облизывая ложку. Шварц протянул мне яблоко, но я отказался. Дизентерии мне только не хватало. Это у Хуберта железный желудок, он, наверное, и патроны переварит, а я не мог этим похвастаться.
— Минус три, — сказал Херманн.
Ясно. Три «тигра» уничтожено врагом и восстановлению не подлежат.
— А с поломками?
— Еще четыре, включая наш.
— Но Карл сказал, что починил, — я недоумевающе посмотрел на механика-водителя, но тот сделал вид, будто его разговор не интересует.
— Так этот болван только сейчас ремонт закончил, — скривил лицо Шварц, — а с позиций его тягачами тащили. Так что в Луханино мы въехали не на коне, а на «ФАМО».
Тащить тяжеленный «тигр» — дело не легкое. Для буксировки обычно использовались восемнадцатитонные полугусеничные тягачи «ФАМО». Ремонтные службы работали не покладая рук, и мы преклонялись перед их стойкостью. Нередки бывали случаи, когда они вытаскивали подбитые машины под вражеским огнем. Многие из этих отчаянных парней погибали, так и не выполнив свою миссию, а экипажи подбитых танков выживали. Нам было проще — между боями мы имели возможность отдохнуть, у нас существовал какой-то досуг, в то время как ремонтники порой работали сутками без сна.
Зигель вдруг посерьезнел и, трагически заломив руки, пропел куплет из песни «Синие драгуны»:
Синие драгуны верхом выезжают
Через ворота, подковами звеня,
И фанфары их сопровождают,
Высоко над холмами звуча.

— Прекрати, — оборвал его я. — И без того голова раскалывается.
— Спасибо технической службе, — выплюнул оказавшееся червивым яблоко Шварц. — Три тягача нашего зверя тянули. Два раза трос лопался.
— С «пантерами» из тридцать девятого еще хуже, — сказал Ланге. — Говорил с ребятами из ремонтного взвода. Пятнадцать танков потеряли по техническим причинам. Причем на месте эти проблемы не решить, и их отгонят в тыл. Еще два десятка русские уничтожили. Много танков подорвалось на минах, но это мелкие поломки. Парни сейчас меняют траки.
Я подумал о Бруно Фишере. Пережил ли парень этот бой? Мне захотелось повидаться с ним, ведь они с Отто дружили.
— Да, — вспомнил Херманн, — гауптман Клог интересовался тобой.
— Что ему еще надо?
— Ничего особенного, — улыбнулся Вилли. — Он знает о твоем состоянии. Хотел тебя видеть. Сказал, что ты герой, потому что первым просчитал замаскированную русскую батарею.
— Ну и мы вместе с тобой герои, — хохотнул Ланге.
Чувствовал я себя уже вполне сносно и потому решил отправиться к командиру роты прямо сейчас, не откладывая.
— Где он?
— Там, за тем домом с проваленной крышей, видишь? — показал направление Шварц.
Я кивнул.
— Туда переместился штаб. Там же и санчасть. Загляни к медикам.
— Обойдусь. Вы пока «тигром» займитесь.
Идти было тяжело, меня слегка пошатывало.
В воздухе стоял запах гари, но небо было чистым, дождя вроде не предполагалось. Не хотелось бы по уши в грязи вгрызаться в глубь русских позиций. Хорошо хоть погода пока нам благоприятствовала.
Луханино выглядело паршиво. Может, и не так худо, как Черкасское, но все вокруг говорило о жарких боях. Вокруг валялись трупы убитых. Нашими покойниками занимались похоронные команды, а русские так и оставались валяться в тех местах, где их застала смерть. Глядя на растерзанные тела, меня вновь охватило чувство безысходности.
Еще недавно мы с Отто мило беседовали, а теперь он обугленный кусок мяса. Вряд ли он попал в рай, на этот счет я не питал иллюзий. Всем нам, кто взял в руки оружие, давно уготовлено «тепленькое» местечко в преисподней. Я давно заметил — лучшие люди гибнут в этой войне, тогда как всякая дрянь вроде вчерашнего тупорылого эсэсовца продолжает коптить воздух, отравляя его своим смердящим дыханием.
Ребята из «Дас Рейх» захватили вчера в плен человек двадцать русских. Иваны бились, обороняя позицию, а когда поняли, что уйти не удастся, что их слишком крепко обложили, то приняли решение сдаться. Конечно, плена боятся все, но смерть страшнее, и солдаты вышли с поднятыми руками.
Ничего не могу сказать про ребят из СС, они храбрые бойцы, у них как нигде сильна взаимовыручка, они фактически одна семья. Но они столь же жестоки, сколь и храбры. На многое мы насмотрелись. И на повешенных мирных жителей, якобы партизан, и на изнасилованных женщин, и на трупы маленьких детей. Никогда никого не судил, и не мое это дело, но парни из СС перегибали палку. Сердцем чувствую, что придет им расплата за эти грехи.
Они согнали всех пленных в кучу, насмехались над ними, били, а потом бесцеремонно расстреляли из пулемета. Когда убедились, что все солдаты мертвы, принялись фотографироваться на фоне горы трупов. Особенно веселился высокий эсэсовец с туповатым выражением лица. В этом светловолосом громиле было столько извращенной жестокости, что, наверное, хватило бы на десятерых. Он позировал, наступая на головы убитых, засовывал дуло карабина в мертвые рты.
Мы с Ланге видели все это своими глазами. Стало противно, мы развернулись и ушли. У меня во рту был металлический привкус.
Карл тогда сказал:
— Мне кажется, командир, что это выше всякой мерзости. Ведь те иваны храбро сражались и заслужили, чтобы не быть декорациями на снимках этих придурков.
Я был согласен, но промолчал…
Кругом сновали пехотинцы, в Луханино подтягивались все новые силы. Переходя дорогу, я задумался и едва не попал под колеса «Опель Блица», битком набитого гренадерами. Водитель резко нажал на тормоза, и грузовик с визгом встал передо мной, а солдаты, свесившись из кузова, беззлобно обругали меня.
— Эй, не спи раззява, твою мать! — крикнул один.
— Да эта девчонка дрыхнет на ходу! — подхватил второй, указывая на меня пальцем.
Я не стал их разубеждать, пусть веселятся. Дело в том, что перед началом операции «Цитадель» в целях соблюдения режима секретности было строгое распоряжение нигде не появляться в черной форме танкиста. Мы, в не зависимости от звания и занимаемой должности, ходили в рабочих комбинезонах без знаков отличия. Так что откуда было этим весельчакам знать, что перед ними не простой работяга из ремонтного взвода, а командир «тигра», фельдфебель, удостоенный многих наград.
Лично мне всегда нравилась униформа танкиста. Мы выигрышно выделялись среди остальных родов войск Вермахта: черный цвет формы был одновременно стильным и немарким. Двубортная короткая куртка с розовым кантом на воротнике очень удобна. Длинные, немного зауженные книзу брюки не сковывают движений. Все было продумано до мелочей, чтобы в тесноте танка чувствовать себя свободно. Покрой куртки и эмблема «мертвая голова» в петлицах была взята у германской конницы. На правом рукаве красуется манжетная лента с надписью Grossdeutschland, выполненная зютерлинским письмом.
Нашу форму враги часто путали с черной формой эсэсовцев, рьяно и жестоко доказывающих превосходство арийской расы над остальными. В детали никто не вдавался, и малограмотная часть русских солдат, и страшные бородатые партизаны с танкистами не церемонились. Черный цвет формы и череп в петлицах — этого им было достаточно для моментального вынесения смертного приговора. На снисхождение пленному танкисту рассчитывать не приходилось…
Гауптмана Клога в штабе я не застал, но там мне сказали, что наша рота пока должна заниматься техническим обслуживанием вверенной ей техники и ждать дальнейших распоряжений. А так как к медикам я заходить не собирался, то сразу направился на поиски Бруно Фишера.
По пути наткнулся на двух танкистов из тридцать девятого полка. Они увлеченно ковырялись в двигателе «пантеры». На броне танка не было видно внешних повреждений, он выглядел, словно только сошел с конвейера и тут же проехался по болоту: грязный, запыленный, с огромными комьями глины на гусеницах и опорных катках.
Мы с парнями обменялись приветствиями, и я поинтересовался:
— Что с машиной?
— Проводка к чертям сгорела, — буркнул один.
— Еще на старте, — поддакнул другой.
— А как же вы тут оказались?
— Ленц что-то там подкрутил, мы и помчались своих догонять, — словно оправдываясь, принялся быстро говорить первый. — А танк через пятьсот метров опять заглох. Ленц снова подкрутил, но уже под пулями и схлопотал одну.
В подтверждение слов второй показал перебинтованную левую руку. Бинт был весь измазан в машинном масле, и поэтому в сумерках я не сразу приметил его.
— Так и дотащились. Командир сейчас получает нагоняй. А за что?! Он что, сам «пантеру» должен был толкать?!
— Конечно, не должен, — согласился я.
— Вот и я о том же. Дерьмо!
— Ладно, не буду вам мешать, вы только скажите, где командир «четыреста шестнадцатой»?
— Фишер?
— Да.
— Он в лазарете.
— А что с ним?
— Так, пустяки. Зацепило слегка.
— Спасибо.
Пришлось повернуть обратно и «прогуляться» по разрушенному Луханино. Мирное население нескоро сможет вернуться сюда. Еще один населенный пункт мы разрушили почти до основания, и сотни людей остались без крова.
Мы много повидали беженцев еще в сорок первом. Они снимались с насиженных мест, длинной вереницей пытаясь уйти от войны. Они плелись по ужасным российским дорогам, волоча на себе нехитрый скарб и ревущих детей. Старики постоянно отставали, многим становилось плохо, и они умирали прямо на дорогах в пыли и забвении.
Наши войска победоносно продвигались вперед, и жандармы сгоняли беженцев на обочины, давая зеленый свет колоннам солдат. Я тогда не задумывался над всем этим. Гражданские люди мелькали у меня перед глазами, как части пейзажа, не более. Нам было на все плевать, мы вершили историю, и нам не было никакого дела до этих оборвашек с тюками и телегами.
Только намного позже, когда мы получили от русских хорошего пинка зимой сорок первого, когда словно наткнулись на стену, у многих начали потихоньку работать мозги. Я уже не смотрел на этих людей, как на стадо, мне было даже немного жаль, что так все произошло. Придя сюда, мы считали себя освободителями, а они видели в нас агрессоров. Они дрались с нами, как разъяренные тигры. Но сильнее всего на меня повлиял случай с древней русской старухой. После встречи с ней я что-то начал понимать в этих людях, по-иному смотреть на происходящее.
Никогда не забуду эту дряхлую бабку, приютившую нас в своем убогом жилище. Как-то ночью в лютый мороз мы возвращались из ремонтной мастерской в надежде нагнать полк, и наш T-III заглох по дороге прямо посреди степи. Мы пытались разводить костры под днищем, стараясь прогреть двигатель и при этом рискуя сжечь танк, но тщетно. Машина не желала заводиться, масло попросту замерзло. Ночевать в ледяной жестянке невозможно, мы бы сдохли в ней от холода, а потому бросили танк и потащились к ближайшему селу, обозначенному на нашей карте в трех километрах от дороги. Мы рисковали, конечно, попасть в лапы партизан, которые могли в этой деревне находиться, но все так продрогли, что инстинкт самосохранения одержал победу над разумом. Партизан могло не оказаться, а мороз — крепчал. Как мы дотащились до села, утопая по пояс в снегу, лучше не вспоминать.
По счастью, партизан в селе не было, но и деревня оказалась разрушенной и покинутой. Лишь в одной ветхой, утопающей в снегу хибаре горел слабый огонек. Там жила древняя, как мир, русская бабка, и она приютила нас, словно родных сыновей. Она помогла нам раздеться, натерла каждого жутко пахнувшим самогоном и напоила потом им же. Даже нашла какие-то крохи и покормила нас. А потом мы грелись у печки, закутанные в вонючие тряпки, которыми она нас укрыла.
В углу, как у русских водится, висели старые потрескавшиеся от времени иконы, а на стене напротив — фотографии родных старухи. Я заинтересовался, принялся их разглядывать. На одной совсем пожелтевшей была изображена сидящая на стуле видная женщина лет пятидесяти, а рядом, положив ей руку на плечо, стоял мужчина в костюме старого покроя. Голову мужчины украшали вьющиеся кудри и шикарные усы. По-видимому, это была сама хозяйка хибары с супругом. Ниже висели рядышком три фотографии молодых ребят, одетых в военную русскую форму. Правый нижний угол каждой из них пересекала черная траурная лента.
Наш механик-водитель немного говорил по-русски, изучал его, будучи студентом. Я попросил его узнать, кто запечатлен на фотографиях.
Бабка долго жевала беззубым ртом, щурила старческие слезящиеся глаза, а потом, указывая на каждое изображение грязным сучковатым пальцем, рассказала о своей семье. Механик переводил:
— Это я с мужем моим. Он утонул в речке по осени, когда рыбачили они. Хороший был человек, добрый, дурного слова про него никто не мог сказать. А это сынок наш. Он в Первую мировую погиб.
Старуха вытерла углом платка глаза и продолжила:
— А это внучки мои. После смерти сына и невестки я их выхаживала. И вот выходила, а тут война пришла, значит. Забрали их на фронт. Председатель приходил, бумаги читал. Тот внучок, что постарше был — его призвали, а младшенький добровольцем убег. Потом похоронки на них пришли, погибли ребятушки мои. Вот одна я старая и осталась. Никак боженька меня не заберет к себе. Уж молюсь я ему денно и нощно, ан нет, живу еще.
От этой истории у меня мороз пошел по коже. Я чувствовал смятение в душе. Ведь это благодаря нам на этих фотографиях траурные ленты. Сперва подумал, что ведь не мы убивали ее внуков, мы были лишь частью этой машины. А потом мысль прошибла — а вдруг наша вина в том?! А вдруг на наших руках кровь ее внуков?! Кто знает?! Мы должны быть наипервейшими и заклятыми врагами этой старухи, а она принимает нас, выхаживает. И ведь видно, что не со страху, чего ей бояться? Она за свою долгую и тяжелую жизнь уже свое давно отбоялась.
У меня даже мелькнула мысль, что бабка специально нас заманила к себе, чтобы отравить или опоить и сдать потом партизанам. Я приказал экипажу держать ухо востро, назначил дежурства. Всю ночь сжимал в руках свой пистолет, глаз почти не сомкнул, несмотря на усталость. Все время прислушивался к завыванию ветра на улице, пытаясь уловить подозрительные шорохи и вовремя среагировать. Мне мерещились бородатые физиономии партизан в окне. Казалось, что кто-то скрипит половицами на чердаке, глухо кашляет. Лишь под утро я забылся тяжелым сном.
Ребята меня с трудом растолкали. За окошком ярко светило морозное солнце, снег слепил глаза. В печке умиротворенно потрескивали дрова, а на крюке висел котелок, в котором булькала закипавшая вода. Все было, как прежде. Бабка вышла из сеней, неся пучок каких-то душистых трав.
На вопрос, что это, ответила:
— Травки разные полезные, сейчас чай будем пить.
Еды у нее в доме больше не было, и мы ограничились душистым обжигающим напитком.
Когда собирались уходить, она долго копалась в углу, выудила кое-какие теплые вещи и отдала нам. Я решительно ничего не понимал. Ведь старуха должна люто ненавидеть нас! Она должна мечтать лицезреть нас в аду, варящимися в огненных котлах, но вместо этого поит чаем и дает теплые вещи. Мой мозг отказывался найти разумное объяснение ее поступкам. Старуха хоть и была древней, на умалишенную совсем не походила. Когда мы прощались, я не вытерпел и через механика-водителя спросил у нее о странном поведении, просто не мог удержаться. Ее слова я помню до сих пор.
— Жалко мне вас, сынков.
— Но ведь мы воюем с вашими мужьями, сыновьями и внуками! — поражался я.
— Войну-то начинают те, кто наверху сидит, все поделить чего-то не могут, а умирать другим приходится, простым людям. Вы все мне сынки. Всех вас жалко.
Старуха не смотрела на расовую принадлежность, на чистоту крови. Ей было жаль всех, кто волей или неволей очутился на этой войне. Ей было все равно, кто ты, она сострадала всем. Я был удивлен и только спустя некоторое время осознал, что в ней, в этой дряхлой русской старухе, заключалась настоящая великая мудрость — то, чему учит нас Бог, и то, что мы так старательно пытаемся растерять, от чего так старательно пытаемся избавиться, — милосердие для каждого.
И теперь я по-другому смотрел на эти выгоревшие и разбомбленные дома, каждый раз вспоминая ту бабку…
Я заглянул в походный лазарет, но Фишера там не оказалось. Санитары в белых окровавленных халатах суетились, не успевая оказать помощь всем нуждающимся. В палатке было полно раненых, они стонали, кричали. На хирургическом столе лежал несчастный, которого крепко держали два дюжих санитара, пока хирург, ловко и деловито орудуя пилой, отпиливал ему ногу в районе колена. Раненый бился в истерике, во рту его была зажата короткая палка, в которую парень впился зубами. Меня замутило, и я пулей вылетел из палатки.
Правильно я поступил, что не послушался Шварца. Мне с моими смешными проблемами тут делать нечего.
Назад: ГЛАВА 7
Дальше: ГЛАВА 9