Das war ende
Это был финиш. Конец их долгого пути. Прошел ровно месяц с тех пор, как они заняли позиции на переднем крае наступления на русский город Курск. И вот в свете молнии они увидели перед собой город. Большой город. Если верить карте, лежащей в планшете майора Фрике, это должен был быть Орел. К нему они и шли. Возможно, и дошли. Они ни в чем не были уверены. Они были слишком измотаны.
Их лошадь пала еще позавчера. Фон Клеффель как-то говорил, что местные лошади поразительно выносливы, они способны работать днями напролет, довольствуясь соломой и битьем. Но им, вероятно, попалась немецкая лошадь. Ей нужен был овес. Без него она все медленнее тянула подводу, на которой и груза-то было всего ничего — майор Фрике, их ранцы, ящик с бумагами и батальонной кассой да немного боеприпасов. А потом и вовсе встала, уронив голову на грудь. Брейтгаупт принялся ее бить. Ничего другого они не могли ей предложить. Тогда она упала на бок и откинула копыта.
Но они — не лошади. У них есть то, чего нет у лошадей, — воля. Они собрали ее в кулак и двинулись дальше. Из деталей подводы смастерили носилки для майора Фрике, скрепив их кусками вожжей. Даже сделали небольшой навес над головой, чтобы зарядивший дождик не хлестал в лицо командиру. Боеприпасы, конечно, бросили, оставив себе по одному полному диску. То же и с бумагами. Юрген сунул в свой безразмерный мешок лишь их личные дела, его, Красавчика и Брейтгаупта, да батальонную кассу. Лейтенант Россель настаивал, чтобы он взял еще и батальонные документы. «Сами тащите», — сказал Юрген. Плевать ему было на субординацию и лейтенанта Росселя. У него был один командир — майор Фрике. Красавчик и Брейтгаупт были с ним одного мнения. В этой ситуации они были все равны. Лейтенант Россель и сам это понимал. Он вместе с ними взялся за носилки. А куда ему было деваться? Ведь их было только четверо. Ровно столько, сколько нужно, чтобы нести носилки. Так и пошли. Юрген с Брейтгауптом впереди, Красавчик с Росселем сзади, они были выше и приблизительно одинакового роста.
Один раз на дороге их остановил наряд полевой жандармерии на двух мотоциклах. По грозному окрику, по настороженным взглядам, по направленным на них дулам винтовок они догадались, что их приняли за партизан. Ха-ха. Впрочем, они скорее походили именно на русских партизан, чем на солдат Вермахта. Грязная, изодранная в клочья форма без знаков отличия, небритые, чумазые лица, русские автоматы за спиной. Но с ними был майор Фрике, он был их живым свидетелем, перед жандармами, перед верховным командованием, перед господом богом, перед кем угодно.
— Майор Фрике, командир пятьсот семидесятого ударно-испытательного батальона, — прошептал он, собрав последние силы.
— В списках не значится, — ответили жандармы, три раза внимательно прошерстив кипу листов с перечнем различных частей.
— Но мы — есть, — сказал Юрген.
— Идите в Орел, в комендатуру, там разберутся, есть вы или нет, — ответили жандармы и, махнув рукой на север, укатили прочь.
И они пошли по дороге на север. Несколько раз их обгоняли армейские грузовики. Они даже не притормаживали. Кабины и кузова были битком забиты солдатами, пестрели бинтовые повязки, эти солдаты выглядели немногим лучше, чем они сами.
Несколько часов кряду они шли бок о бок с большой, человек в тридцать, группой беженцев. Женщины, дети, немолодые мужчины, они тащили узлы, фанерные чемоданы, катили детские коляски, набитые разным добром. Обычные на вид люди. «Что заставило их тронуться с обжитых мест? — недоумевал Юрген. — Что гонит их вперед, в неизвестность? Почему они движутся следом за немецкой армией, уходящей отсюда навсегда? Или ответ кроется именно в этом слове — «навсегда»? В том, что неизвестность жизни в немецких землях страшит их меньше хорошо известной им жизни при возвращающейся власти большевиков? Обычные на вид… Что их так страшит?..» — Эти мысли бередили душу Юргена все часы, что они шли рядом.
Это был все же Орел. Об этом говорила табличка при въезде в город. Был даже указатель Truppenbestandkommandantur на высоком столбе. Это было тем более удивительно, что в городе, как показалось, не было ни одного целого здания. Что не было разбомблено, то горело. Большая часть разрушений была свежей. Это русские бомбили и расстреливали из орудий собственный город. «Это война», — с горечью подумал Юрген. Но тут же вдруг накатила другая мысль: «Что же будет, когда они войдут в Германию?» «Они» — прозвучало с неожиданной для самого Юргена ненавистью. А «Германия» отозвалась в душе жалостливой мелодией. «Сейчас слезу пущу!» — со злой усмешкой одернул сам себя Юрген. Помогло, но не сильно. Ему было явно не по себе.
Они шли по улицам города в густеющей по мере движения толпе военнослужащих. Все двигались в том же направлении, вероятно, там был железнодорожный вокзал. Дождь прекратился. Развиднелось. И почти сразу в небе появились самолеты. Они шли ровным строем с севера, навстречу им. Это были русские бомбардировщики. Донесся вой сирены воздушной тревоги. Улица опустела. Лишь они одни упорно шли вперед. На падающие бомбы они не обращали внимания. Они падали далеко, метрах в пятистах, а то и в километре, где-то сбоку. Это были бомбы не для них.
На вокзале они первым делом отыскали санитарный поезд. Вокруг клубилась толпа. Все говорили, что это последний эшелон на запад, в Брянск, название этого города было у всех на устах. Они взяли один из санитарных вагонов штурмом. Им было не привыкать. Санитары приняли майора Фрике. Только посмотрели на их лица — и приняли. Даже нашли для майора свободную полку. Когда они собрались уходить, майор задержал Юргена.
— Ты прошел испытание, рядовой Вольф, — сказал он.
— Да плевать я хотел на ваше испытание, — ответил Юрген. Уж коли на «ты», так начистоту. — У меня свое испытание. Мне бы с ним разобраться.
— Ты разберешься. А я подам рапорт.
— Выздоравливайте, майор, — так ответил на это Юрген.
Лейтенант Россель отправился в комендатуру, прояснять их дальнейшую судьбу, а они расположились на вокзальной площади. Сняли ранцы, положили их на грязный асфальт у стены вокзала, расстелили плащ-палатки и улеглись на них. Их головы ударились о ранцы с глухим стуком. Они этого не почувствовали. Они уже спали.
Юргена мучили кошмары. «Я — главный сталинский орган», — кричал майор Яхвин и испускал из глаз яркие ракеты. «Я — Каримов! Я — Абдуллаев!» — кричали по очереди два одинаковых болванчика на детской игрушке-качелях. Шевелился клубок змей. «У-у-у, кулачка недобитая!» — шипели они. Широко улыбался русский солдат Павел. «Как обычно!» — говорил он и подмигивал. И раз за разом падал скромненький синий платочек, вновь и вновь обнажая не опущенные девичьи плечи, а разрушенный взрывом госпиталь.
«Иваны идут! Прорвались! Танки! Прут стеной! Иваны!!!» — неслось со всех сторон.
Кошмарный сон перешел в кошмарную явь. Юрген сел и замотал головой, пытаясь выгнать из нее этот крик: «Иваны идут!» Но он настойчиво лез обратно в уши. Это кричали пробегавшие мимо них немолодые солдаты в мешковато сидящей форме, обозники или писари. Это повторяли раненые, ковылявшие к дверям вокзала в надежде попасть в последний эшелон. Это в ужасе твердили даже штабные офицеры в новенькой, с иголочки, форме, никогда, наверно, не нюхавшие запах пороха и крови.
— Вот черт! — услышал Юрген привычный возглас Красавчика.
А Брейтгаупт лишь еще пуще захрапел, ему все было нипочем, он реагировал только на команду «Подъем!».
— Подъем! — сказал Юрген, и Брейтгаупт немедленно сел, поводя вокруг очумелыми со сна глазами.
На вокзальную площадь въехал легковой «Опель» с откинутым верхом. С заднего сиденья поднялся и вытянулся во весь рост генерал с рукой на черной перевязи.
— Солдаты! Внимание! — громко крикнул он. — Русские танки ворвались на северную окраину города. Их необходимо остановить. Любой ценой! Мы должны продержаться до ночи, когда в соответствии с приказом фюрера мы оставим этот город. Но до этого мы должны успеть эвакуировать всех раненых и больных, наших товарищей. Солдаты! Все боеспособные подразделения брошены на ликвидацию прорыва. Но им нужна подмога! Солдаты! Все, кто может держать в руках оружие! Все, кто может подносить снаряды и патроны! За мной! В колонну по два — становись!
Юрген уже стоял на ногах. Он наклонился, свернул плащ-палатку, запихнул ее в мешок, надел ранец, накинул поверх мешок, подхватил автомат и отправился к центру площади, где у генеральского «Опеля» уже выстраивалась внушительная колонна. Он даже не оглянулся назад, чтобы посмотреть, идут ли за ним Красавчик с Брейтгауптом. Конечно, идут! Они не оставят его одного. Ведь они же товарищи!
Они шли. Потому что на путях стоял санитарный поезд, в котором находился их раненый командир, которого они должны защищать до последней капли крови. Потому что там же находились сотни других неизвестных им раненых, которых они, их фронтовые товарищи, должны были защищать. Потому что далеко за их спинами, в деревнях и городах Германии, были старики, женщины и дети, которых они, здоровые мужчины, должны были защитить от всего ЭТОГО. Погибнуть, если потребуется, но не дать превратить их цветущий край в горящие руины, которые стояли сейчас у них перед глазами.
И как бы вторя мыслям Юргена, генерал громко крикнул:
— Deutschland, Deutschland über alles! — Германия, Германия превыше всего!
И колонна подхватила гимн:
Deutschland, Deutschland über alles,
Über alles in der Welt,
Wenn es stets zu Schutz und Trutze
Brüderlich zusammenhält,
Von der Maas bis an die Memel,
Von der Etsch bis an den Belt —
Deutschland, Deutschland über alles,
Über alles in der Welt.
Deutsche Frauen, deutsche Treue,
Deutscher Wein und deutscher Sang
Sollen in der Weit behalten
Ihren alten schönen Klang,
Uns zu edler Tat begeistern
Unser ganzes Leben lang.
Deutsche Frauen, deutsche Treue,
Deutscher Wein und deutscher Sang.
Einigkeit und Recht und Freiheit
Für das deutsche Vaterland!
Danach laßt uns alle streben
Brüderlich mit Herz und Hand!
Einigkeit und Recht und Freiheit
Sind des Glückes Unterpfand.
Blüh' im Glanze dieses Glückes,
Blühe, deutsches Vaterland.
Deutschland, Deutschland über alles,
Und im Unglück nun erst recht.
Nur im Unglück kann die Liebe
Zeigen, ob sie stark und echt.
Und so soll es weiterklingen
Von Geschlechte zu Geschlecht:
Deutschland, Deutschland über alles,
Und im Unglück nun erst recht.
П е р е в о д
Германия, Германия превыше всего,
Превыше всего в мире,
Когда для защиты и обороны
Братски удерживаем,
От Мааса до Мемеля,
От Эча до Белта —
Германия, Германия превыше всего,
Превыше всего в мире.
Немецкие женщины, немецкая верность,
Немецкое вино и немецкое пение
Должны сохраняться в мире.
Их старый прекрасный звук,
Воодушевляет нас на благородные дела
Всю нашу долгую жизнь.
Немецкие женщины, немецкая верность,
Немецкое вино и немецкое пение.
Согласие и право и свобода
Для немецкого отечества!
К этому стремитесь все
Братски с сердцем и рукой!
Согласие и право и свобода
Являются залогом счастья.
Цвети в блеске этого счастья,
Цвети, немецкое отечество.
Германия, Германия превыше всего,
А в беде и подавно.
Только в беде может любовь
Показать, сильна ли она и истинна.
И так должно звучать дальше
Из рода в род:
Германия, Германия превыше всего,
А в беде и подавно.
«А в беде и подавно!» — еще раз повторил про себя Юрген, вставая в строй.
Высшая обязанность мужчины — защищать. Так он сократил затверженную с детства формулу. Решение остальных вопросов он отложил на потом. У него еще будет время во всем разобраться.
Москва — Будапешт — Лондон
9 мая — 22 июня 2009 г.
notes
