Das war ein Ablenkungsangriff

Это был отвлекающий удар. Русские не планировали наступление на их участке фронта. Они хотели лишь сковать силы немцев и не дать им возможности перебросить резервы на другие участки. Их батальону просто не повезло, что удар пришелся именно по нему. На их месте мог оказаться кто угодно. Или все же не мог? Даже отвлекающие удары наносят в ключевых точках, а они как будто нарочно созданы для испытательного батальона. Их туда и направляют, потому что знают, что штрафники будут упорно подниматься в атаку, пока не возьмут позиции противника или не полягут все на подступах к ним, что они будут стоять насмерть при обороне и ни при каких обстоятельствах не побегут назад. У них просто нет выбора, в этом все дело.

Можно даже сказать, что им повезло, что этот удар был всего лишь отвлекающим. В противном случае их добили бы до конца, всех. Но с резервами у иванов на этом участке фронта было негусто, попросту говоря, их вообще не было, они скапливались в других местах, где намечались основные удары. Поэтому иваны остановились на достигнутом в тот день, чтобы передохнуть и зализать раны. И тем самым дали им возможность перевести дух, эвакуировать раненых и подтянуть резервы.

И даже с тем, что иваны начали активные боевые действия в неурочный час, им повезло. Тем, конечно, кто выжил в этой мясорубке. Начинать лучше все же с рассветом, чтобы успеть управиться до ужина. Но лучше — это с какой и с чьей стороны посмотреть.

Эффект неожиданности дал иванам некоторый выигрыш, но на круг в выигрыше остались немцы. Те, конечно, кто выжил. Их спасла темнота.

Было еще довольно светло, когда они решили эвакуировать раненых. Зальм был совсем плох и провалился в глубокое забытье. Кинцель же, наоборот, лежал на животе и громко стонал, за двоих. На его задницу извели все бинты из индивидуальных пакетов, но кровь все равно хлестала, как из поросенка.

— Сам дойти сможешь? — спросил Гиллебранд у Толстяка Бебе, который баюкал свою руку.

— Не дойду, так доползу, — ответил Толстяк Бебе.

Он понимал подтекст вопроса командира и нисколько не обиделся, когда тот облегченно вздохнул, услышав его ответ. Людей было и так мало, а иваны могли предпринять ночную вылазку. Да и не мог допустить Толстяк Бебе, чтобы его кто-то нес, это он всегда все носил для других, сейчас он понесет себя. Напоследок он решил еще раз помочь товарищам.

— Я тут осмотрелся по-быстрому, — сказал он, — вот в том блиндаже есть санитарные носилки.

— Отлично, — сказал Гиллебранд. — Хюбшман! Как рука? Сможете нести носилки?

— Смогу, — ответил Красавчик.

— Отлично. Заодно вам там сделают перевязку.

— Я, — Курт Кнауф сделал шаг вперед, — я понесу старину Зальма.

— Я понесу Эриха, — сказал Вайнхольд, — я его буду осторожно нести, чтобы не растрясти.

Юрген тоже выступил вперед, Вайнхольду нужен был крепкий напарник.

— Хюбшман, Кнауф, Вайнхольд и Вольф, доставить раненых в батальонный медицинский пункт!

Хюбшман, час на перевязку! Остальным немедленно вернуться в расположение роты, — отдал приказ Гиллебранд.

— Есть! — ответили они дружно и отправились в указанный Толстяком Бебе блиндаж за носилками.

Идти пришлось намного дальше, чем они рассчитывали. Один из залпов «катюш» накрыл штабные постройки и часть леса, в котором пытались укрыться писари и солдаты интендантского взвода. Штабной барак сгорел дотла, вспыхнув как спичка. Зато упавший прорезиненный тент столовой медленно тлел, распространяя мерзкое зловоние. Хотя, возможно, этот запах шел от отрытых поблизости неглубоких окопов, в которых скрючились тела солдат в обгоревшей форме. Глаза избегали смотреть туда. На склоне холма, где располагалась их батальонная батарея, вертикально вверх торчало дуло перевернувшейся или искореженной пушки, вокруг копошились фигурки артиллеристов. Вот только большого шатра с нарисованным на нем толстым красным крестом нигде не было видно.

Навстречу им спешил майор Фрике в сопровождении ординарца и унтер-офицера.

«Вот ведь гад, отсиделся в тылу, — подумал Юрген, окидывая неприязненным взглядом чистый мундир майора, его слегка запылившиеся сапоги и пилотку на голове, сидевшую лихо, чуть наискось и в то же время строго в рамках уставных норм, — даже каску не надел».

Ответом ему был не менее неприязненный взгляд. Впрочем, адресовался он всем им, компания эта явно не нравилась майору Фрике. Здесь был один приличный солдат, Курт Кнауф, к нему он и обратился.

— Рядовой Кнауф! Где обер-лейтенант Гиллебранд? Жив?

— Организует оборону второй траншеи, герр майор!

— Превосходно! Следуйте за мной! — приказал он унтер-офицеру и ординарцу и направился в сторону позиций.

— Герр майор! — крикнул Юрген ему в спину. — Где госпиталь?! Наши товарищи истекают кровью!

Майор Фрике остановился, повернулся, посмотрел внимательно на Юргена.

— Пятьсот метров по курсу, — сказал он и добавил с удивившим Юргена надрывом: — Там большая очередь.

Очередь была не большая, а огромная, у Юргена глаза полезли на лоб от потрясения. И она была не из тех очередей, где стоят. Немногие сидели, привалившись спиной к деревьям, но большая часть лежала на земле, кто-то стонал, кто-то метался, кто-то вытянулся, да так и застыл неподвижно. Все смиренно и покорно ждали своей очереди, кто куда.

Среди них, как ангелы жизни или ангелы смерти, ходили с фонарями в руках санитары, некоторые и сами были ранены. Один из них подошел к ним. Мельком глянув на Толстяка Бебе, он молча махнул рукой в сторону сидевших у деревьев.

— Сильное кровотечение, — сказал Вайнхольд, показывая на Кинцеля, — он очень страдает.

— Туда, — санитар показал на дальний из двух шатров.

Вайнхольд потрусил туда, он тянул за собой носилки, как вол телегу. «И откуда только у него силы берутся?» — подумал Юрген, едва поспевая за ним. Плечи разламывались под давлением лямок носилок, а Кинцель, как назло, тяжелел с каждым шагом.

— Свобода выбора есть необходимое условие существования человека думающего, — донесся до Юргена четкий голос Зальма, он бредил.

— Понятно, — сказал санитар, прибавил огня в фонаре, посмотрел на ногу Зальма, повторил: — Понятно, — и направился ко второму шатру.

Красавчик с Кнауфом пошли за ним. Сквозь плотный материал шатра пробивался яркий свет, там горело не меньше трех ламп свечей по шестьдесят каждая. Тарахтел бензиновый электрогенератор. Тонко повизгивала пила. «Зачем им дрова? — подумал Юрген, проходя мимо. — Свет есть, тепло». Посреди шатра, под светильником стоял большой стол, на столе лежал солдат, или ефрейтор, или офицер, не разобрать, боль и страдание уравнивали всех. Из-под хирургической простыни торчала только голова с закатившимися глазами и слипшимися от пота волосами. Он был молод, вот все, что можно сказать о нем. Над его ногами склонились двое мужчин в застиранных белых халатах, шапочках и марлевых масках.

— Что там? — спросил один из врачей, не поворачивая головы.

— То же самое, — ответил санитар.

— Что сегодня за напасть! — сказал второй врач. — Были бы хотя бы ступни!

— Это вы, Ганс? — проговорил между тем первый. — Подойдите, подержите.

Санитар подошел, взялся за ногу солдата. Вновь тонко завизжала пила. Потом санитар отошел от стола, неся в руках, как полено, отрезанную выше колена ногу.

— Вот черт! — сказал Красавчик.

— Освободите корыто, Ганс, — распорядился первый врач, — а то уже все вываливается.

— Есть! — ответил санитар и повернулся к Красавчику с Кнауфом: — Эй, вы, помогите отнести, тут недалеко.

— Сам неси, — ответил Кнауф, санитар ему был не указ, — я останусь с нашим раненым товарищем.

— Тогда ты, — санитар ткнул пальцем в подошедшего Юргена.

Это было обычное корыто из оцинкованной жести, в таком хозяйки стирают белье. Оно было доверху наполнено ампутированными руками и ногами. «И когда только успели?» — отстраненно подумал Юрген. Он уже перешел порог чувствительности, для одного дня чувств и эмоций было более чем достаточно.

— Все, коллега, — донесся голос одного из врачей, — двадцать минут. Быстрее работают только на конвейерах «БМВ».

Юрген с Красавчиком подняли корыто и пошли за санитаром. Тот закурил на ходу сигарету, прижав локтем к телу отрезанную ногу. По дороге они встретили Вайнхольда, поникшего и обессиленного, он едва волочил ноги. Вайнхольд скользнул взглядом по корыту, вздрогнул и, пошатываясь и переламываясь пополам, сделал несколько шагов в сторону, уперся руками в дерево, низко опустив голову. Его рвало.

— Ему сегодня крепко досталось, — извиняющимся голосом сказал Красавчик.

— Гомики вообще слишком чувствительны, — сказал санитар, — не понимаю, зачем их берут в армию.

— Мы тоже не понимаем, — сказал Красавчик.

— Многого не понимаем, — подтвердил Юрген.

Они с Красавчиком друг друга поняли. Вайнхольд с Кинцелем были хорошими товарищами, но речь была не о них.

Они подошли к какой-то яме. В ней лежали окровавленные бинты, какие-то серые лохмотья, бывшие сегодняшним утром военной формой, распоротый сапог, аптекарские пузырьки.

— Вываливайте, — сказал санитар и первым бросил принесенную ногу, — братская могила, — сказал он на обратном пути, — если дело так дальше пойдет, то у нас и такой может не оказаться.

— Если бы ты сказал: у вас, я бы дал тебе в морду, — сказал Красавчик.

— Под одним богом ходим, — ответил санитар. — У тебя что с плечом?

— Царапина.

— Умирают и от царапины. Пошли к фельдшеру, я проведу вне очереди.

— Да идет он!.. Не хочу. Царапина. Первый раз, что ли.

— Я твоего желания не спрашиваю. Идем!

— Иди, — сказал Юрген, — дело говорит.

— А как же корыто? — спросил Красавчик.

— Я отнесу.

Красавчик вернулся минут через пятнадцать со свежей перевязкой. Зальм уже лежал на операционном столе, в отключке после укола морфия. В корыте лежала распоротая брючина. Они ничем не могли помочь старине Зальму. И они побрели к траншее.

Они заняли один из блиндажей, потеснив солдат первой роты. Потеснив — громко сказано, в этой тесноте зияли бреши.

— Командир батальона майор Фрике приказал объявить вам благодарность за стойкость в бою, — торжественно начал Гиллебранд, когда они собрались все вместе.

— Мог бы и лично нам объявить, — сказал Юрген Красавчику, не особо понижая голос, — а заодно Толстяку Бебе, Зальму и Кинцелю.

— Ему западло, — ответил Красавчик.

— Тут только что прозвучали имена наших храбрых товарищей — рядовых Бехтольсгейма, Зальмхофера и Кинцеля, — выхватил Гиллебранд, посчитавший за лучшее пропустить остальное мимо ушей, — командир батальона майор Фрике приказал мне составить представление для внесения дополнений в характеристику военнослужащих в личном деле, что имеет определяющее значение при вынесении решения по вопросу о прохождении военнослужащим испытания в рамках программы… — Он и сам понимал, что несет околесицу, поэтому поспешил закончить речь бодрым возгласом: — Так давайте вместе составим формулировки будущих представлений! — Он достал из кармана кителя маленькую записную книжку в кожаном переплете, вынул из нее тонкий, острозаточенный карандаш, приготовился записывать. — Кинцель… — он вопросительно посмотрел на лежавших на нарах солдат, призывая их высказываться.

— Вызвался быть санитаром, спас жизнь раненого товарища, получил тяжелое ранение, — сказал Вайнхольд.

— Прекрасная формулировка! — воодушевленно воскликнул Гиллебранд, быстро заполняя страничку записной книжки какими-то непонятными письменами, как древними рунами. — Почти столь же прекрасная, как сам рядовой Кинцель. Я думаю, что после такого подвига майор Фрике будет ходатайствовать перед верховным командованием о признании рядового Кинцеля прошедшим испытание, с возвращением ему звания фельдфебеля и переводом в регулярную часть Вермахта.

— О-ля-ля, — тихо сказал фон Клеффель, — aller Anfang ist schwer.

— Зальмхофер, — с некоторым сомнением сказал Гиллебранд.

— Зальм — герой! — провозгласил фон Клеффель. — Он стрелял, я сам видел.

— Стрелял… — с еще большим сомнением сказал Гиллебранд.

— Прицельным огнем уничтожил двадцать солдат противника, в числе первых бросился в прорыв, — предложил свой вариант Ули Шпигель.

— Отличная формулировка! — воскликнул Гиллебранд, строча в записной книжке. — Как вы сказали? Прорыв?

— Так точно, герр оберст, прорыв! — твердо ответил Ули Шпигель.

— Отлично. Так и запишем. Бехтольсгейм…

— Остался в строю, невзирая на ранение и большую потерю крови, под убийственным огнем противника подносил товарищам боеприпасы, — сказал Ули Шпигель, он вошел во вкус.

— Превосходно! У нас есть еще один герой, оставшийся в строю после ранения, — Гиллебранд посмотрел на Красавчика.

— Царапина, — ответил тот, — и я не герой.

— Кто еще отличился?

Все молча пожали плечами.

— Кто принял командование после гибели унтер-офицера Руппа? — спросил Гиллебранд, он не оставлял попыток найти еще хоть одного героя.

— Никто, — ответил фон Клеффель, — чтобы стоять, где стоял, не нужны командиры.

— Без них даже лучше, — сказал Юрген, ни к кому не обращаясь, — не лезут с дурацкими командами: внимание, противник перед вами.

— Вот-вот, — повернулся к нему Красавчик, — и не достают столь же дурацкими расспросами после боя: вы выжили? как вам это удалось?

— Ошибаетесь, молодые люди, — сказал фон Клеффель, — без командира никак нельзя. Кто отдаст приказ на отбой? А без приказа вы, безмозглые, до утра будете глаза таращить да разговоры разговаривать.

Тут и до Гиллебранда дошло.

— В охранении первая рота, — сказал он, — всем спать. Отбой!

Долго поспать им не дали. Перед рассветом их сменил пехотный полк. Уходили они через деревню. Их дом был разворочен артиллерийским снарядом. Где-то заунывно, на одной ноте, выла женщина. Зеленели кудрявые кустики редиски, посаженной Швабом. В них застряла рождественская открытка, подаренная Лаковски фрау Клаудии. «Gott sei dank!» — было напечатано на ней. Спасибо тебе, господи!