Глава 10
ПОРТРЕТ АНГЕЛА

В цеху было невероятно шумно. Совсем рядом врезались в тело покореженной лодки огромные фрезы, разбрызгивая фонтаны искр и издавая трудно переносимое визжание. Вовсю работали компрессоры, подавая воздух к клепальным аппаратам.

По палубе протянулись змеи шлангов подачи ацетилена и кислорода, пахло соляром и металлической окалиной.

Их посчитали такими же сумасшедшими, как и Прина, который заявил, что предпочел бы двум неделям отпуска хорошие учения на Балтике, когда офицеры Ройтера решили остаться в базе и принять участие в подготовке лодки к новому походу. Решение офицеров поддержала почти вся команда. Лишь несколько матросов и боцманов позволили себе оторваться от коллектива, но у них были особые основания, вернее, основания, которые Ройтер счел особыми. Сам же командир наравне с ремонтниками участвовал в форсировании дизелей, установке и проверке нового оборудования, особенно усовершенствованного радара. Все понимали — техническое состояние лодки — это то, от чего зависят их жизни, а жить хотелось всем. В один из таких дней цех посетило существо, которое, очевидно, диссонировало со всем, что находилось в этом странном месте, называемом «бункер». Недавно состоялась серьезная воздушная атака британцев на Брест. ПВО была на высоте. Особенно ПВО линкоров «Шарнхорст» и «Гнейзенау», но несколько бомб упало поблизости от лодок. Папа немедленно распорядился начать строительство бетонных укрытий. Строили их хоть и французские рабочие, но с такой прытью, что позавидовали бы строители автобанов. На последних доках еще заливали бетоном крышу, а здесь уже кипела работа. Вероника в своем белом платье в окружении перепачканных мазутом рабочих, развороченных металлоконструкций и «адского» пламени газовых горелок выглядела каким-то мотыльком на куче навоза.

— Командир, — подмигнул Ройтеру Деген. — Эсминец на атакующем курсе!

И хитро осклабился, кивнув в сторону Вероники. Она проходила по пирсу, у которого была пришвартована «семерка» Ройтера, и что-то выспрашивала у рабочих. Они жестами показывали в сторону лодки.

«Интересно… что бы ее сюда могло принести, — подумал Хельмут. — Наверное, что-то действительно важное, иначе… да как вообще ее пропустили сюда?»

Появление необычного существа произвело столь ошеломляющее впечатление, что все подводники, которые находились в этот момент на палубе, вдруг как бы оцепенели. Только командир сохранял способность как-то анализировать ситуацию и на всякий случай вытирал руки ветошью. Оцепенение было столь глубоким, что Зинке опустил вниз соплом горелку, практически уткнув ее в поясницу Дегену. И, естественно, первое, что услышал мотылек, поравнявшись с рубкой, — отборный мат-перемат в адрес Хайнца.

Ройтер дико сверкнул на них глазами и перепрыгнул на пирс.

— Здравствуйте, — как будто не заметив неловкости, улыбнулась Вероника. — А я вас ищу повсюду.

— Да? — удивился Ройтер. — Что-то случилось?

— Наверное, да, — неуверенно проговорила Вероника и достала из большой кожаной папки с надписью Für den Bericht старинную желтую страницу газеты, — посмотрите, что я нашла…

Вероника протянула ему потрепанный артефакт.

— Что это? — недоуменно спросил Ройтер.

На мостике продолжалась потасовка, у Дегена чуть было не загорелся комбинезон, поэтому Ройтер посчитал приличным отвести даму подальше. Ребята уж как-нибудь сами справятся.

— Простите моих балбесов, мы тут в море совсем одичали, прекрасные дамы сюда захаживают редко…

— Я ваших морских терминов не разумею — кажется, так в подобной ситуации сказала принцесса Софья Августа Фредерика, когда инспектировала флот.

— Софья Августа? — ах да, русская королева. Так что у вас это такое? — Ройтер пытался вглядеться в текст, но было довольно темно, да и текст был на непонятном ему языке.

— Это номер газеты «Московские ведомости» — там про «Титаник»…

— Да? Спасибо, вы очень добры, — улыбнулся Ройтер. Он не ожидал, что девушка проявит такой интерес к его увлечению.

Он разыскал заметку. Небольшая такая заметочка в разделе «Происшествия».

— Спасибо, на русском у меня еще ничего про «Титаник» нет.

— Да тут дело не в том, — тактично возвращала его к сути вопроса Вероника, — посмотрите на дату…

— 13 апреля 1912 года… Не понял… 13 апреля?

— Да, да, да! 13 апреля. На двое суток раньше!!!

— Нет, не может быть, это какая-то ошибка… — пробормотал Ройтер. — А что они там сообщают?

Вероника начала переводить. Она давно не читала ничего на русском, а потому слегка запиналась:

— «Лишь теперь начинают выясняться ужасающие подробности катастрофы с „TITANIC“. На основании отрывочных рассказов спасшихся пассажиров, эта трагедия рисуется в следующем виде. На пароходе почти до последней минуты держалась уверенность, что этот гигант не может потонуть…» — трудно с русского переводить…

— То есть они сообщили за двое суток об этом, как о свершившемся факте?

— Именно! Вы понимаете? Это же доказательство!!!

— А что это доказывает?

— То, что они знали заранее!

— Действительно… Знали… А зачем тогда сообщили? Или это кто-то попытался кого-то предупредить…

Информация была и вправду необычной. Теоретически можно было предположить, перекладывая события 30-летней давности на настоящий момент, что лодка, которая должна была торпедировать «Титаник», должна была выйти на контакт с ним 13 апреля. Но по каким-то причинам, а таких причин — целое море — не вышла. Пропаганда сработала, а лодка — нет. И пришлось догонять… Или контакт состоялся не по плану, а только 15… тоже может быть, а информационное сообщение уже было готово… Мало, что ли, у нас таких накладок?..

— Откуда вы так хорошо знаете русский?

— Ах, — вздохнула Вероника, — в Эссене изучала. Хотела заниматься творчеством Достоевского… Но это все в прошлом. Боюсь, эта мечта никогда уже не осуществится…

— Надо верить, — пробормотал Ройтер, — как это… девиз испанских конкистадоров… «Делай то, что должно, и пусть будет то, что будет».

— Я хотела спросить вас… — Вероника слегка покраснела. Ее бледному лицу этот румянец очень даже шел. — Не сочтете ли вы неловким мое предложение… Мы сегодня собираем гостей по случаю присвоения очередного звания моему мужу. Не посетите ли вы нас сегодня? Я испеку шоколадный пудинг.

— Ну а почему бы и нет? — согласился Ройтер. — Простите, не сочтите за наглость… А если я приду с другом?

Сегодня, по расчетам, Брест должен был посетить Иоахим. Он ехал к месту службы в Сен-Назер и решил заглянуть в Брест. В подводном флоте только что началось увлечение личными эмблемами. Шепке обещал самостоятельно создать такую для Ройтера. У старого друга была уникально твердая рука — он мог при желании создать рисунок, не отрывая карандаша от бумаги. У него самого по стене боевой рубки крался белый тигр с разинутой пастью. Личная кривая тоннажа Шепке круто пошла вверх. Еще пару месяцев назад у него было каких-то 19 тысяч… А сейчас уже сотня!

В небольшой гостиной целая стена была отведена под своеобразный музей. Здесь были выставлены на обозрение гостей нехитрые сувениры из тех, что туристы обязательно привозят из поездки. Это были тарелки с видами разных городов. В основном городов Рейха — Страсбург, Мюнхен, Вена, Лейпциг…

— Это вы по линии KDF катаетесь? — спросил Ройтер. Ему, конечно, не было это столь уж интересно, но девушка старалась… Наверняка для нее эта коллекция очень дорога. Не так уж ярка и разнообразна жизнь гарнизонного библиотекаря.

— Когда как… Я так люблю путешествовать… А вы ведь наверняка тоже… Вы же много где бывали, я и сотой доли того не видела… Расскажите, где вы были… В каких-нибудь волшебных далеких странах… Мне так интересно…

— Где был? Был в Нарвике, в Портленде, в Хартпуле… Только вот мне оттуда не удается ничего привезти никак… (усмехнулся Ройтер). Стреляные гильзы разве что? (Он вспомнил, как в Нарвике Деген ринулся в ледяную воду вытаскивать кусок обшивки сбитого им англичанина.)

— Да, Нарвик… Я читала… Это ужасно…

— Что ужасно? — переспросил Ройтер.

— Говорят, там погибло столько людей…

— Британцев там тоже полегло немало…

— Да вот я и говорю. Людей и тех и этих… Это же люди…

— Это солдаты, — вздохнул Ройтер. — А погибать — это издержки профессии. Наверное, потому военная служба всегда была так почетна.

— Знаете, я вообще против любого убийства. Нет ничего более противоестественного, чем убивать…

«Похоже, дама серьезно повредилась умом, — подумал Ройтер. — Жена офицера и несет всякую чушь, достойную пацифистов…» Впрочем, майор интендантской службы (теперь майор) Лутц и сам на плакат явно не тянул. Он был полноват, не слишком хорошо сложен. Нос его напоминал сливу. Редкие волосы, которые он зачесывал вперед, чтобы скрыть очевидную лысину, торчали, как пакля. Все это делало его похожим скорее на ярмарочного клоуна, чем на военного. Но любовь — злодейка, чего только не делает она с людьми. Вот этой достался такой муж. Что ж поделаешь… такая вот жалкая упряжка. Но это хотя бы что-то. Многие девушки, ее ровесницы, так и останутся соломенными вдовами.

На квартире у майора Лутца собралась весьма разношерстная компания. Само собой, два героя-подводника, кавалера рыцарского креста, Ганс Рёстлер, а куда ж без него-то, французский кюре — очень странный персонаж — до полусмерти напуганный — его где-то подцепила Вероника, какой-то чиновник из муниципалитета, Ангела с Эрикой. Ангелин ухажер из административной службы… Еще какие-то две очень некрасивые девицы, которых Ройтер просто не запомнил.

— Я бы сказал, что живопись — не самое большое достижение фюрера. — Шепке пытался поддержать светский разговор. — Ну как живописец фюрер не создал по-настоящему ничего прорывного. Как сказал Гоген: «В живописи может быть либо революционная манера, либо плагиат». Но, — Шепке высоко поднял указательный палец и выдержал несколько секунд паузу, — художественное творчество не исчерпывается живописью.

Рёстлер смотрел на Шепке с большим интересом, и в его взгляде не было и тени осуждения, которого можно было бы ожидать от «старого борца», ответственного за идеологическую работу во флотилии. Скорее он даже был согласен с инструктором-торпедистом.

— Фюрер — великий художник! — выпалил Шепке. — Но не живописец. Он сценограф, он режиссер. Посмотрите, как срежиссированы наши факельные шествия! Это — настоящее искусство. И по-настоящему революционное искусство. Новый век открыл дорогу принципиально новым видам творчества, и гений фюрера это почуял, изобразительное искусство вышло на улицы, мы можем видеть, как меняется мир, и мы, немцы, идем в авангарде цивилизации. Уверен, что когда-нибудь мы будем ассоциировать наш XX век с творчеством фюрера-художника.

— Сильно сказано! — отметил Рёстлер. — Почему бы вам как-нибудь не организовать лекцию для личного состава, например «Нация и современное искусство». Я думаю, будет интересно. Вы сами, я слышал, Иоахим, неплохой художник.

— Да я так, балуюсь больше… Мне вот как раз не дано выйти за рамки традиции, — задумчиво процедил Шепке и сделал большой глоток пива.

— Ну не надо прибедняться. Там, где традиция, там ремесло, а где ремесло — там и мастерство. Возьмите того же Дали, прежде чем он начал свои выкрутасы — шесть… да… шесть лет копировал Веласкеса.

— Дали — значительный художник, безусловно. Но не спешим ли мы навесить ярлык. Это — хорошо, это — плохо. Пикассо, хоть и извращенец, не менее значителен как художник.

— Черт… — пробормотал Ройтер. — Я чувствую, тут собрались знатоки. Я вообще не могу поддержать разговор. Я дунайскую школу от Брейгеля не отличу. (Вот так-то вот, знайте, что я, по крайней мере, и о тех и о других слышал. Чем они на самом деле отличаются-то?..)

— Все очень просто, — бросил Шепке, — вот ты смотришь на картину, если за ней встает мир, значит, хорошая картина. Вот изображен дом, но это только дом, есть еще и соседняя улица, и там дома, и в них живут люди. Они выходят утром на эту улицу, ходят друг к другу в гости, посещают магазины, влюбляются… Вот когда это все почувствуешь — значит, перед тобой настоящее произведение искусства. Опять же возвращаясь к фюреру — ну не вижу я мира за его «Мадонной».

— По-моему, ты рискуешь, — хохотнул Ройтер. — Нам еще только в гестапо не хватало давать объяснения.

— А почему нет? Кто сказал, что фюрер как художник неподсуден? — вступился Рёстлер. — Произведение искусства должно вызывать споры, если оно не вызывает споров — значит, оно мертво. Почему к творчеству фюрера это не имеет отношения? А мы спорим, значит, все-таки Адольф Гитлер — совсем не такой плохой художник. Я предлагаю выпить за искусство, за его волшебную силу, и неважно, кто этот творец. Художник — это бог. Шепке, мне кажется, вы к себе слишком строги… Скажите, а не могли бы вы прямо вот сейчас показать нам свое искусство. Нарисуйте что-нибудь…

Иоахим сначала отнекивался, но Рёстлер сумел его уговорить.

— Только одно условие. Вернее, два. Я сам нахожу предмет, и — это главное — никто меня не отвлекает, не заглядывает через плечо. Не люблю я этого. Договорились? Начали.

— Все, продолжаем вести беседу, не мешаем художнику, — срежиссировал Рёстлер.

Ройтер довольно сносно поддерживал дискуссию о музыке, в частности о преимуществах легкой немецкой ритмической музыки перед американским джазом. Хотя музыкальные сентенции он черпал в основном из бесед с тем же Рёстлером. Этот-то был настоящим знатоком!

Патефон заиграл венгерский танец Брамса.

— Вот я чего действительно не могу никак понять, — зацепился Ройтер, — Брамс, по-вашему, как? Еврей или нет?

— Вообще-то я видел портрет, — задумчиво произнес майор Лутц. — По внешним данным… И волосы светлые, и глаза голубые… Скорее всего Брамс — ариец.

— Но почему же тогда он берет за основу крайне сомнительные цыганские мотивы…

— А я думаю, что просто большой художник должен воспринимать все, и хорошее и плохое, — выступила Вероника. — О плохом тоже нужно напоминать, иначе мы просто позабудем о том, что оно есть на свете. Наверное, художник, музыкант, вообще творческая личность имеет право пропускать через себя все…

Шепке вообще устранился. Он положил на папку листок плотной бумаги и активно вырисовывал на нем что-то. Что — видно не было. Никто и не думал его беспокоить — художник!

Иоахиму потребовалось около 40 минут для того, чтобы создать картину. Когда он посчитал произведение законченным, он просто молча перевернул свой импровизированный мольберт лицом к собравшимся. Это был портрет Вероники. Польстил ли художник своей модели? Вовсе нет, все черты были переданы очень точно, но на куске картона был изображен ангел, настоящий ангел, преисполненный чистоты и наивности и какого-то неуловимого сострадания к окружающему миру. Он смотрел с портрета широко открытыми глазами, повернувшись вполоборота, и как бы вопрошал — неужели мир так ужасен?

— Вот, — удовлетворенно отметил Шепке.

Рёстлер восхищенно развел руками…

— А вы говорите «не художник»! Вот, настоящая работа мастера. Фрау Лутц, я полагаю, что этот портрет должен занять в вашем доме почетное место.

Вероника покраснела, закрыла лицо руками, смахивая слезы.

— Спасибо, — прошептала она.

— Вы что, плачете? Не нравится портрет?

— Нет, нет, портрет великолепен, не обращайте внимания…

Все были заняты Вероникой, и в комнате было довольно шумно. Если бы было чуть тише, то можно было бы услышать, как злобно скрипят и крошатся от натуги зубы Эрики.

— Чем там закончилось у тебя в Берлине? — спросил Иоахим, когда они вышли покурить на балкон. Вечера становились прохладнее. Все чаще шли дожди и волновалось море. Ройтер оперся на перила балкона и уставился в одну точку.

— Ничем. Знаешь… у меня в море было странное ощущение… Как будто я видел сон. Но это был не сон. Это было похоже на кино… Как будто пленку прокрутили и вернули в начало. А потом опять прокрутили… а там уже совсем другое. Но я во всем участвовал. Все ощущал. Я чуть было не напоролся на английский корвет… А тут как кто-то предупредил меня…

— Такое бывает, — отмахнулся Шепке. — В море что угодно бывает. Миражи, огни святого Эльма, «Летучий голландец», мало ли?

— Да… мне вот кажется, я становлюсь именно таким вот «Летучим голландцем». И меня поэтому нельзя убить. Потому что я уже мертвый. А мертвому ничего не страшно.

— Как ты в море выходишь с таким настроением? — удивился Шепке.

— Да как? Так и выхожу. Пусть меня ничего не связывает с землей. Так легче. Убьют так убьют… Херня какая… — Ройтер внимательно посмотрел на тлеющий конец сигары, стряхнул пепел и снова уставился в одну точку.

— Да уж… Действительно херня, — ухмыльнулся Шепке. — Разве моряку не нужно, чтобы его ждали на берегу? По-моему, это как раз самое главное, что дает силы. Ты знаешь, за что дерешься. За них, за тех, кто дома.

— Нет, я не дерусь «за них». Я дерусь… а действительно, за что же я дерусь? Анне посрать на мои геройства. Ее даже рыцарский крест не впечатлил… И, знаешь, мне нужны матросы такие же, как я… А то начнет их к дому тянуть… говно, короче получится… — резюмировал Ройтер.

— Да ну, ты так много не навоюешь… Убьют. Да ты сам себя убиваешь. Нельзя идти в бой с пустым сердцем… — покачал головой Шепке.

— Ну не убили же пока.

— Просто повезло…

— Нет, — отрезал Ройтер. Он не любил этих разговоров о везении. — Я вообще не принимаю слова «повезло» на войне. Мне не повезло. Просто мои люди лучше обучены, я могу организовать их выполнять свои обязанности четче, чем у противника, быстрее считаю, чем «томми», у меня лучшее оружие. Наверное, лучшее в мире… Так что без мистики, пожалуйста.

— Не гневи небеса. В морском деле мистики предостаточно. — Иоахим затянулся трубкой.

— Не знаю никакой мистики, — буркнул Ройтер, — все, что пытаются списать на мистику — это раздолбайство определенного живого человека, и не более. Герои возникают там, где не хватает профессионалов.

— Знаешь, что я тебе скажу… однажды ты столкнешься с проблемой, которую не сможешь решить. Ты всего лишь человек, Хельмут. Не суйся решать задачи уровня господа бога. Ты — не бог.

— Да, спасибо, я уже столкнулся…

— Ну да, вот например… — Шепке сделал странный жест трубкой, означавший, очевидно, «Вот именно!», как будто Ройтер подкинул ему то, что Иоахим долго искал. — Ну вот скажи, что ты делаешь не так? А она все ни в какую.

— Не имеет значения… — проговорил сдавленно Ройтер.

— Ладно, ты победишь! — Он вдруг вспомнил, как после пяти лет разлуки они встретились в Мюрвике. Его несказанно удивило, откуда у обычного фленсбургского мальчишки была такая железная уверенность в своих силах, упертость, граничащая с безумием, которую не обломали в Данхольме, которая сейчас, вооруженная знанием, опытом и презрением к жизни и смерти, стала сама оружием…