Глава 9
ПАСТОР ИЗ ЛЮБЕКА

Рёстлер бежал по шпалам подземки. Он задыхался. План Монке был всем вроде хорош, кроме одного. Не с комплекцией Рёстлера было совершать такие акробатические этюды. Борман в общем тоже не юноша… И Раттенхубер… Как же неудобно расположены эти чертовы шпалы! Иозеф! Да, сделал ты свою ставку, а она не сыграла. Выпало «зеро». Жуков отклонил предложение. Конечно же с ведома Сталина. Недальновидно, товарищ Сталин! Человеческие эмоции можно понять, тяжелая война, стоившая миллионов жизней и разрушенного хозяйства, человек бы не простил, и я бы не простил, потому что человек, но вы-то не вполне человек! Вы-то уже чуть дальше… И что? Неужели из этого далека прекрасного не видно, что война не заканчивается с уничтожением Берлина? Более того, война не закончится и с уничтожением последнего немца. Ибо это война не с немцами и не с британцами. Это битва сил добра и зла. И на чьей стороне ты сейчас? Ясно же, что хотим мы того или не хотим, но нет иного пути — либо путь национального строительства — и непримиримая война против англосаксонского/еврейского господства, либо все нации смешаются в одно аморфное существо — легкую добычу манипуляторов-политиканов. Грядет век их господства, а может, и не один век, и это горе для твоей страны и твоего народа стократно большее, чем то, что успели тебе причинить немецкие солдаты.

Резкий хлопок впереди — вспышка, еще хлопок. Мысли спутались. Они и до этого прыгали как кузнечики. А тут… В гулкой пустоте тоннеля гавкнули автоматные выстрелы. ППШ — его ни с чем не спутаешь! Черт! Мы напоролись на разведгруппу русских! Лидеры забега стали пятиться назад, поливая черное чрево тоннеля автоматными очередями. Кто-то упал. Рёстлер сжал ствол МР-40 и отступил в темную боковую нишу.

Все-таки «Спитфайр» сделал свое гнусное дело! Радиатор пробит. Приходится в него постоянно доливать воду. Пока она не вылилась — можно ехать. Но периодически запас пресной воды надо пополнять. Но худо-бедно мы уже в Любеке. Ройтер направился в полуразрушенный квартал, в надежде, что где-то может быть сохранился целым водопровод. Проходя мимо церкви Св. Михаэля, Ройтер почувствовал нечто необычное. Вернее сказать — услышал. Звучал орган. Причем ладно бы просто звучал. Хотя и этот факт в разрушенном до основания Любеке можно было считать уникальным. Все органы, включая знаменитый орган Любекского собора, на котором вероятно играл Иоганн Бах, пожрало пламя. Британские бомбы, упавшие на город в Вербное воскресенье 1942 года, казалось, уничтожили все. Но нет. Вот орган звучит, и некто исполняет на нем не что иное, как «Оду к радости» Бетховена. Странно. У кого-то сейчас может быть повод для радости? Ройтер решился зайти. Кто знает, когда он еще вернется в этот город?

За органом в белой парадной одежде сидел священник. Он наслаждался звуками, которые сам извлекал. На его лице было начертано полное умиротворение и счастье. Ройтер, сняв фуражку, подошел ближе. Священник заметил его, но продолжал играть, с достоинством извлекая аккорд за аккордом. Наконец прозвучал последний аккорд, подведший черту, и исполнитель обернулся к Ройтеру:

— Вы любите музыку, молодой человек?

Ройтер кивнул.

— Да, люблю, но мне, признаться, казалось, что сейчас не вполне уместное время… Вы разве не слышали? По радио передали…

— Слышал. Вы, насколько я могу судить, национал-социалист? И вы бежите?

— Я не бегу, как вы изволили выразиться, а следую к своему боевому посту. Он у меня, как можно догадаться, в море.

— Да вижу, что не в горах… Только что это наши доблестные подводники стали носить голову крестителя? — он кивнул на эсэсовские петлицы.

— Спасибо, что хоть вы меня не принимаете за железнодорожника.

— Да уж слава богу, что-что, а морскую форму от железнодорожной отличить могу. Я сам в прошлом — подводник.

— Неужели?

— И знаю вашего шефа очень неплохо. Нам доводилось с ним швартоваться у одного пирса. Еще оберлейтенантом он был.

— Надо же… так вы — подводник.

Пастор кивнул.

— А почему…

— Почему я служу в кирхе? Потому что однажды я понял, что есть на свете оружие сильнее, чем 400 килограммов тротила с парогазовой установкой. И это оружие — слово божие.

— И много вы сделали словом божьим? — поинтересовался Ройтер.

— Очень много, мой мальчик Много больше, чем торпедами за 4 года. Нельзя творить добро, когда в твоих руках лишь инструмент разрушения.

— Но в чьих-то руках инструменты разрушения, в чьих-то создания…

— Вы так полагаете? Но почему созидать вы оставляете другим?

— Я выполняю приказ…

— Ну конечно. Все мы выполняем приказ. Только разных инстанций. Ну, скажите мне, пожалуйста, вот вы сегодня доберетесь до своей лодки, если она еще не разорвана на мелкие части британскими бомбами. Ну, выйдете в море… Вы что, рассчитываете потопить весь союзный флот? Боюсь, что даже если вам это удастся, чего я вам искренне желаю, это уже ничего не изменит. Ничего.

— Пусть будет то, что будет. Мой долг топить британцев, и я буду выполнять его, пока жив, пока в моих трубах есть хоть одна торпеда, она уйдет под брюхо британцу.

— Очень похвально, но столь же и бессмысленно… Вы хоть понимаете, что сейчас происходит, чему вы являетесь свидетелем?

— Страшные дни для Германии… Страшные дни для нашей идеи… Одним словом — война… И Партия найдет способ… В Северной Италии Кессельринг, Прага держится, Гамбург не сдадут. Это будет новый Сталинград, но уже для союзников…

Пастор покачал головой…

— Нет, вы не правы… Не правы, когда говорите о страшных днях. Это великие дни для Германии. Трагичные, кровавые, но великие… Вспомните падение Иерусалима! Миллион защитников его был убит, остальные проданы в рабство, кто-то нашел смерть в гладиаторских цирках… Помните, как говорил Иисус? «И не останется здесь камня на камне…»

— Боюсь, теолог из меня средненький… — ухмыльнулся Ройтер.

— Ну, что был такой Иисус Христос, вы же наверняка знаете. И что его распяли, и надругались, и что он воскрес.

— Честно говоря, отец, мне все равно… Я не верю в силу слова, я верю в силу оружия…

— И, посмотрите, результат — римляне опирались, как вы, на силу оружия. Иудеи — на силу слова Спасителя. И где сейчас Рим? Я имею в виду тот, Рим Цезарей? Рим Понтия Пилата? Нет его, сгинул, исчез. А Церковь Христова стоит, и еще 1000 лет простоит, а создана она словом. Да что там, взять хоть наш национал-социализм. Он был создан словом фюрера и его учеников, и именно он — Идея — просиял над миром. И не силой оружия мы побеждали, но силой слова, силой истины.

— Да? Но сегодня наша участь незавидна будет, не так ли, если идти на русские пулеметы, распевая псалмы?

— Это с вашей точки зрения, с точки зрения вояки — да. Война проиграна. (Ройтер было вдохнул воздух, чтобы возразить.) Молчите! Проиграна… Империя уничтожена… Что дальше? А я вам скажу, что дальше. Фюрер завтра воскреснет. Он воссияет над миром уже не как Цезарь, но как идея, как Спаситель. Его будут помнить многие столетия, и создастся храм, и придут в него народы, и утешатся. Эти 12 лет — это было Причастие. Мы причастились к великой идее. Сейчас Германия переживает страшные дни, я бы сравнил их с таинством Покаяния, но придет время, и почти уже пришло, когда то, что будет происходить в Германии, сравнят с таинством Рукоположения.

«Пастор бредит либо издевается. Одно из двух», — решил Ройтер. Он порой завидовал церковникам, которые умели из слов сплетать такие хитроумные конструкции, что даже прагматичный и стойкий ум начинал затуманиваться. Как этот пастор лихо орудует понятиями, его мысль бежит как по ленте Мёбиуса, и вроде все время с одной стороны, и в то же время заглядывает за грань здравого смысла. На мгновение пастор ему чем-то напомнил Рёстлера.

— У вас есть вода? Вода, залить в радиатор машины… Англичанин меня немного потрепал…

— А есть куда?

Ройтер показал резиновую флягу.

— Пойдемте, сын мой. — Пастор встал из-за органа. — Туда!

Он сделал движение в сторону купели.

— Давайте вашу флягу!

Ройтер покорно протянул. Самому бы ему в голову не пришло, но не он капитан на этом корабле…

— Отец, почему вы ничего не предпримете? — спросил Ройтер священника.

— Что вы имеете в виду? Почему я не бегу со всеми? Да потому что это не имеет никакого смысла. И потом, от чего бежать?! Сегодня история творится здесь! — он ткнул пальцем себе под ноги. — И я хочу при этом быть. Уверяю вас, ничего более значительного в этом столетии уже не случится.

Что вы так смотрите на меня? Вы хватаетесь за свои торпеды, потому что боитесь реальности. Так оно вам привычнее. Вот противник — в перископе. А настоящий противник — здесь! — Он ткнул себя в грудь кулаком. — Вы ищите его среди англичан, потому что вы этого (он опять ударил себя в грудь) боитесь. И вы настолько его боитесь, что и «томми» вам не страшны. Сколько вы потопили их?

Ройтер уже давно сбился со счету. До результата Кречмера он скрупулезно считал, затем начал халтурить, далее пошел спорный и неучтенный тоннаж. По всему получалось уже почти 500 тысяч брутто-регистровых тонн…

— Я даже затрудняюсь сказать…

— А стали ли вы счастливее? — отец хитро прищурился. — Или, может быть, кто-то из немцев стал счастливее от того, что пошли на дно пара тысяч англичан?

— Пожалуй, нет… Но разве я не выполнял свой долг? Разве за этими тоннами не стоит боль и счастье нации?.

— Нации… слова говорить вас научили… и доктор Геббельс тут тоже руку приложил… Но не полезнее было бы для нации, если бы вы… Сколько у вас детей?

— Один…

— А было б их трое? А пятеро? Не счастливее ли была бы от этого Германия?

— Что ж теперь? Оружие складывать, что ли?

— Нет, не складывать, а менять. Торпеды свое дело сделали. Теперь дело за словом. Смиряться и проповедовать.

— Время убивать и время врачевать… — пробормотал Ройтер строку из Экклезиаста.

— Именно! И сейчас время быть свидетелем и нести слово правды….

— Вы, наверное, были хорошим командиром… — усмехнулся Ройтер.

— Почему вы так решили? — удивился пастор.

— А вы обладаете даром убеждать.

— Убеждать — это моя работа, — улыбнулся он. — Идите, выполняйте свой долг… — Пастор сделал рукой в воздухе крест. Но, если вы останетесь живы, увидите — сокрушительный крах Рейха очень скоро станет его триумфом. Может быть, не здесь, может быть, совсем на другом конце земли. В африканских саваннах, в амазонской сельве… И, возможно, это будет совсем не похоже на то, что было до этого… Достаточно двух десятков арийцев…

В общем, не верьте Геббельсу, когда он говорит «Упивайся войной, ибо мир будет ужасен»… Думайте о будущем. Даже не о детях, а о внуках и правнуках… Вот вам ваша вода, да поможет вам Бог!

Берег удалялся от него. За кормой вспенился белый бурун. В этот порт они уже точно не вернутся… U-2413, как огромный кашалот, сверкая мокрыми боками, уходил в море. Курс — Мюрвик. «Странное дело, — подумалось Ройтеру, — с чего начал — тем и закончил». И вдруг, как уже было в Готенхафене, его обдала с головы до ног холодная волна. Теперь он понимал, что это было такое. Это была безысходность. Это было ощущение того, что НИЧЕГО уже нельзя поправить. «Вероника!!!» — как электрический разряд промелькнуло в его мозгу на фоне отдаляющегося берега. Почему он ничего не предпринял, чтобы разыскать ее? Она же наверняка была где-то поблизости, может, в центральном архиве в Берлине, а может, и в Вильгельмсхафене. Там еще нет союзников. Но через 2 суток ему надлежит прибыть в Мюрвик. Так, значит, все. У него приказ… Какое значение имеют приказы ТЕПЕРЬ? Ну что ж, он привык к потерям. Шепке, Деген, Гаццана-Прьяроджия, Анна, Вероника. Может быть, ей повезет, и она сойдет просто за вольнонаемную сотрудницу… Может, и нет. Чего можно ждать от большевиков… Но он сейчас ничего поделать все равно не может… Хельмут попробовал сконцентрироваться, как его учил Накамура. Он подставил лицо ветру и брызгам и закрыл глаза. Вой ветра и плеск волн постепенно перерос в рев толпы, многоголосья, которое постепенно сменилось звенящей тишиной… «Где ты?»… «Где ты?» — вызывал Ройтер. — Глухо, нет ответа. Но среди мертвых ее пока точно нет. Сердце пока бьется. Какие-то вибрации идут… Но откуда?

— Командир, воздушная цель по пеленгу 160, — разбудил его голос вахтенного.

— Срочное погружение! Самый полный вперед!

Кашалот с непонятным наростом на хребте нырнул в глубину. Пулеметная очередь прорезала глубину вод, не достигнув цели. И четыре животных говорили «Аминь!».

За стеной злобно щелкала пишущая машинка и бубнил монотонный голос Люде-Нойрата: «В результате авиационных бомбежек в последние месяцы всякое военное производство упало до минимального уровня. Каких-либо резервов боеприпасов, оружия или техники в наличии не имеется. Транспорт совершенно нарушен, так что восполнение или перевозка какого-либо сырья, готовой продукции или средств связи невозможны. Группа армий в Италии капитулировала. На востоке войска юго-восточной группировки организованно отступают в Югославию. Группа армий Рендулича удерживет свои позиции в Остмарке. Группа армий генерал-полковника Шернера держит фронт против русских. Однако обе вышеназванные группы армий обеспечены боеприпасами и горючим лишь на короткое время. Деблокирование Берлина не удается. Армия Буссе, стремясь избежать окружения, отступает на запад. Наступление армии Венка к прорыву не привело. Группа армий на северном участке Восточного фронта находится в состоянии разложения и отступает в направлении Мекленбурга. Войска в Восточной и Западной Пруссии подавлены русским превосходством в силе. Фронт в Курляндии продолжает держаться. Однако его снабжение боеприпасами и горючим более не может осуществляться из-за их нехватки. Поэтому падение этих фронтов точно так же, как и в случае Шернера и Рендулича, является лишь вопросом времени. Военно-морской флот пытается вывезти из Курляндии, Восточной и Западной Пруссии как можно больше войск морским путем. В северо-западной Германии остаются еще не занятыми противником Восточная Фрисландия и Шлезвиг-Гольштейн. Достаточных сил, чтобы сдерживать ожидаемое наступление противника, здесь нет….» Нет того, нет этого… Только и знают, что рапорта строчить… Нет горючего? — добудьте его у врага! Нет патронов? — сражайтесь саперными лопатками! Нет людей? — вооружайте горожан, крестьян, рабочих!

Ройтер еще пребывал в возбуждении после их успешного рейда в Гранвилль. Он собственными глазами видел, что англо-американская военная машина рушится под дерзкими ударами смелых безумцев. Как восточные пленные шли на вооруженных американцев с кусками угля и штырями стальной арматуры. Как эта толпа сметала охраняемый периметр… Если бы мы имели хоть малейшую поддержку армии — мы бы рассеяли англо-американскую группировку в Нормандии. Рассекли бы ее пополам…

В кабинете гроссадмирала было удивительно тихо. И это несмотря на то что в нем скопилось не менее двух десятков людей. В основном командиры подводных лодок. Все молчали. Слышно было только, как в соседней комнате постоянно звонит телефон и хриплый голос Люде-Нойрата отвечает: «да, „Радуга“ отменяется… да, приказ гроссадмирала… нет, ему еще нужны корабли… отход с востока продолжается… Нет, не могу соединить с гроссадмиралом. Он спит…» Но гроссадмирал не спал. Мрачный, но неизменно подтянутый и деловитый, он вошел в кабинет. Здесь все знали друг друга лично. Лучшие из лучших, цвет подводного флота Германии. Здесь не было Кречмера, Прина, Шепке… Но здесь были Лют, Топп, и еще два десятка не менее заслуженных. Подводники приветствовали его по-военному, и только Лют и Ройтер-Нойман автоматически вскинули руки в нацистском салюте. Они переглянулись. Вот угораздило сейчас! Все помнили, что Дёниц недолюбливает НСДАП. Гроссадмирал знал, что перед ним сейчас капитан-колбаса. Но другие этого не знали. Сегодня утром он награждал Ноймана-Ройтера знаком Подводника с бриллиантами. Нойман был последним, кто получил эту награду.

— Друзья мои! — обратился гроссадмирал к подводникам. — Я собрал лучших. Выслушайте мой последний приказ… Я понимаю всю серьезность положения и хочу вам сказать. Мы все равно победим. Потому что у нас есть такие как вы. Я вырастил вас, я дал вам в руки грозное оружие. Вы сражались достойно, но судьба распорядилась так, что мы должны отступить. Так далеко мы еще ни разу не отступали. У вас на кораблях — ценнейший груз. Это будущее немецкого народа. Это все, что у нас осталось, чтобы продолжить борьбу. У каждого из вас есть пакет. Вскроете его, когда выйдете в море. Уходите, как умеете, — никаких указаний больше не будет — каждый сам за себя. Да! И не верьте в то, что вы будете слышать обо мне. Я скорее умру, чем отдам вам приказ сдаться врагу.

— Идите, — Дёниц поднял глаза на Ройтера. — И призовите всех морских чертей себе в союзники!

2 мая противник в ходе своего наступления форсировал Эльбу у Лауэнбурга и немедленно развил его до побережья Балтийского моря, пробившись к Любеку и Шверину. Голландия, Дания и Норвегия, так же как и Бискайский залив, острова в Ла-Манше и Дюнкерк, все еще находились в руках немцев. Спасаясь от продвигающегося вперед русского фронта, миллионы беженцев из числа гражданского населения, особенно в Северной Германии, устремились на запад. Военно-морской флот в результате авиационных налетов на гавани и непрерывного использования для транспортировки в норвежском и восточном районах понес серьезные потери в надводных кораблях. Из крупных кораблей в составе действующих остались только «Принц Ойген» и «Нюрнберг». Люфтваффе имели лишь ограниченные силы. Применение военной авиации крайне ограничивалось нехваткой горючего и продолжало сокращаться. Общая картина положения на фронтах ясно показывала, что с военной точки зрения война была проиграна.

Ройтер вскрыл конверт, как и было предписано, выйдя в открытое море.

Вообще-то на литере G карта заканчивалась. Ройтер ни разу не видел даже карты, где бы район боевых действий был обозначен например литерой Н. В этом просто не было смысла. У японцев была другая навигация, а по индийскому океану они шли как все гражданские суда. Индийский океан не считался театром войны. Сочетание GL — это почти на траверзе Буэнос-Айреса… оказывается, у нас в Южной Атлантике дежурят «дойные коровы»… какова же мощь нашего военно-морского флота?!

Эрих Топп решил не рисковать. Он пошел северным путем. Ройтер же в своей обычной манере полез на рожон. Он пошел через Ла-Манш. Поставил ва-банк. И… выиграл. Союзникам в голову не пришло что кто-то решит в наглую прорываться через пролив запруженный военными судами. Используя то обстоятельство, что новая лодка имела необычный внешний вид и могла быть принята за союзническую, он шел поначалу даже в надводном положении. Потом, конечно, пришлось погружаться, не раз ложиться на грунт и замирать на долгие часы, но через двое суток Ройтер прорвался в Бискайский залив.

— Торопитесь, ребятки! — кричал Топп. — Матросы проталкивали через проходы тяжелые железные ящики. — Быстрей, быстрей! — ящик плюхнулся в воду, подняв волну, которая перекатилась через палубу. «Второй пошел!»

Их окружили. К лодке, поднимая белый бурун, уже несся надувной плот с абордажной командой. По бокам стояли автоматчики и держали на мушке мостик. Все было кончено.

— Прекратите немедленно! — вопил мегафон. Но Топп пошел до конца. Последний ящик ушел под воду. Топп стоял на палубе в окружении своих офицеров с поднятыми руками. В рукаве куртки он кое-что припас для непрошеных гостей.

Английский плот причалил к лодке. На палубу ступил офицер и несколько морпехов Его Величества.

— Кто капитан? — коротко спросил он.

Топп сделал шаг вперед. Он по-прежнему держал руки поднятыми, пряча в рукаве гранату.

— Опустите руки.

Топп опустил. Пора — решил он. Граната выскользнула из рукава, запрыгала по палубе и плюхнулась в воду, не разорвавшись.