Глава 2
МАСТЕР НАКАМУРА

На другом конце земли, в Берлине, шла своя, совсем другая жизнь. Дыхание войны уже чувствовалось во всем, враг был уже у порога Империи, но люди продолжали радоваться, надеяться, увековечивать подвиги прошлого и даже задумываться о будущем. Все-таки исход битвы был еще не окончательно предрешен.

— Я думаю, потомки не упрекнут нас в излишней помпезности. Городской совет уже утвердил эскизы. На работы нужно где-то месяца 2–3… — докладывал Рёстлер, демонстрируя наброски будущего памятника асу-подводнику. Фленсбург помнит своего героя. Рядом с ним за столом сидел заметно постаревший Вальтер Демански — этот человек, как богемский лепрекон, сосредоточил в своих руках уже практически все финансы Империи, недавняя опала Шахта ему в этом очень поспособствовала.

— Деньги найдем, — бесстрастно ответил он. — Сейчас их куда больше летит в такую прорву… Представляешь, — грустно улыбнулся он, — война, оказывается, черт побери, такое затратное мероприятие…

— Красный мрамор обещали поставить из Сен-Назера, — продолжал, как бы не слыша его, чтобы не затевать ненужной полемики, Рёстлер. Дома у Демански за кружкой пива или за стаканом шотландского виски — куда ни шло, но тут они встречались в рабочем кабинете на Вильгельм-Платц, и разговор носил официальный характер. Не до сентиментов.

— Не стоит. Мне кажется, его памятник должен быть из немецкого мрамора.

— Я думал об этом. Есть протокол о намерениях с Рейнланд-Пфальцем, — мгновенно предложил другое решение Рёстлер.

— Вот это лучше. Я понимаю, Франция, он там воевал… Но это все-таки дом, родина… Эх, жаль, что у меня остался только один внук… — Демански задумался. Его внук был не кем иным, как сыном Ройтера. Смерть героя была для него еще и личной потерей. Демански не верил в конспирологию. Для него, финансиста, единственной реальностью были цифры, а смерть в последнее время слишком очевидным фактором финансовых рисков, чтобы в нее не верить.

— Ну-у-у… я надеюсь… Анна… еще достаточно молода… — выдавил, с трудом подбирая слова, «Душка-Ганс» — так прозвали Рёстлера в 1-й флотилии за виртуозное умение корчить «своего парня» в любой компании — хоть в матросском кубрике, хоть в штабе, хоть в местном отделении гестапо.

— Э-э… — неопределенно махнул рукой Демански. — Это уже эрзац. Война выкашивает лучших… Увы… Жаль, что я так мало знал своего несостоявшегося зятя… Возможно, он был бы хорошим промышленником или биржевиком после войны…

— А как ваш бразильский проект? — перевел тему Рёстлер.

— Движется, — уклончиво ответил богемец. Он не хотел вдаваться в подробности. Да и к чему они рёстлеру? Он — человек Гиммлера, а в данном случае что Гиммлер, что Канарис — разницы никакой. Оба хуже. — Как ваше чудо-оружие?

— Движется, — в тон ему ответил Рёстлер — Не так быстро, как хотелось бы, но, думаю, к концу года мы получим опытные образцы.

— И что, «томми» будут повержены в вечную тьму?

— Не надо иронизировать. Вот представьте себе — корабль вне зоны поражения любым оружием, включая «Фау». Да к тому же «Фау» не точна, как известно. Так вот, корабль готовится выйти на боевой курс и нанести удар. Ничто не предвещает беды — вдруг вокруг него вода как будто закипает, меняет свою плотность, и корабль погружается в воду вместе со всем экипажем. Море выплевывает брусья, ящики и прочий хлам. Другой вариант — нам нужно захватить корабль. Я посылаю импульс, которым вызываю у команды необъяснимое чувство паники. Объявляется шлюпочная тревога, через 15 минут корабль в полном боевом снаряжении готов к принятию трофейной командой. Третий вариант — я перестраиваю систему из боевого положения в разведывательное — я могу слышать все переговоры команды, причем на расстоянии сотни километров. Впечатляет?

— Несомненно. Но неужели ничего подобного нет ни у кого из союзников?

— Нет… — Рёстлер щелкнул пальцами. — И не будет. Проект «Радуга» родил пшик. Я говорил. Нельзя верить этой заднице с ушами — Эйнштейну. Все, что у них получилось, — они засунули корабль в поле, а как управлять этим полем, не имеют представления, ну он у них и вывалился тут же. При этом полкоманды сошло с ума. А что ты хочешь? Окажись вдруг вне поля времени? Кто хочешь сойдет с ума. Уверяю вас, просто нам не с чем сравнить, мы никогда в таком состоянии не оказывались. Мы-то действовали умнее в сорок первом.

— Вы уже тогда что-то переместили?

— Кое-что переместили. И, уверяю вас, это очень серьёзная боевая единица.

— А русские? У них что-то такое есть?

— А русским это уже теперь не нужно. Зачем, когда они прекрасно справляются, просто тупо увеличивая производство танков. А чего — нет? Стали — завались, вольфрам, молибден — на тебе, нефть — вот, под ногами, только качай… Да и не потянут они сейчас какие-то дорогие проекты. Они измотаны… — Правда, — после небольшой паузы добавил он, — им это не помешает через несколько месяцев быть на границах Рейха. Так что оцените мой совет, я еще в 42-м говорил — инвестировать в России нельзя. Хороши бы вы были, если бы вложились в донецкие шахты.

— На донецкие шахты я поставил огромное количество слаботочного оборудования. Не на одну сотню тысяч марок Так что, что бы вы ни говорили, Ганс, совсем отказаться от инвестиций было нельзя. На этом угле потом ходили наши паровозы и работали электростанции. Так что марка, вложенная в уголь там, — это работающие станки здесь, это снаряды, танки, оружие для армии. Это жизни миллионов немцев. Кто может их оценить?

— Уверяю вас, герр Демански, скоро все изменится. Как бы нам не пришлось считать не погибших, — он кивнул на папку с эскизами, — а уцелевших.

Вероника Лутц не была посвящена в секреты III Империи. Она оставалась простым оберш-райбером. Хотя и при довольно высоком новом непосредственном начальнике — Рёстлере — руководителе группы PERT в 7-м департаменте Главного управления имперской безопасности. У нее не было оснований не доверять официальному сообщению о смерти Ройтера, роман с которым оставил на ее сердце кровавую рану но и определенно утверждать, что лодка Ройтера погибла, она также не могла. В донесениях, которые проходили через нее в рамках проекта «Ипсилон», фигурировал некто Конрад Нойман. Этот Нойман возник ниоткуда. Вернее не совсем ниоткуда. Как-то в разговоре Рёстлер попросил ее пофантазировать на тему, какую фамилию можно было бы придумать для человека, который умер и снова возродился в новом качестве, — она не придумала ничего лучше, чем Нойман — буквально, «новый человек». Незамысловато, но Рёстлеру понравилось. О разговоре забыли. Но после того, как Ройтер перестал отвечать на запросы, на них отвечал некто Нойман, находящийся примерно в тех же координатах. Слабая, но надежда. Вера в Бога и молитва — единственное, что у нее осталось. Пути господни неисповедимы, а значит, не стоит пытаться постичь смысл той великой мистерии, которую разыгрывает Создатель. Надо любить и молиться. Все-таки она — солдат. Пусть от нее мало что зависит, но свое архивное дело она будет выполнять, как положено истинно верующей исполнять епитимью. Такова ее судьба. Но ведь, если задуматься, судьба-то не такая уж и злодейка. Вероника не была красавицей и хорошо это понимала. По сравнению с той же Эрикой у нее не было шансов — замкнутая, худенькая, бледная, в смешных очках типа «велосипед»… И Эрика — пышная красотка, менявшая мужиков как перчатки! Эрика презирала эту выскочку из Рейнланда. Презирала и завидовала. У этой драной сучки мало того, что есть… был… муж, так еще она умудрилась окрутить героического Ройтера, хлопая глазками из-за своей конторки, если б не этот заморыш — так Ройтер был бы ее, Эрики, навеки! Мужики вообще козлы — западают на кости и сиськи размером с прыщик! При этом их еще и убивают… «Неуставной» роман с Ройтером и шумные его последствия действительно могли бы привести Веронику на Восточный фронт, но вопреки стараниям недоброжелателей и флотских бюрократов этот роман привел ее в Берлин, на Принц-Альбрехтштрассе, под крыло могущественного Рёстлера, что могло считаться для невзрачной сотрудницы гарнизонной библиотеки г. Бреста просто-таки головокружительной карьерой.

Сурабайя — это вовсе не курорт, как могло бы показаться. Остров Ява. Есть в нем какое-то таинственное завораживающее величие. Конусы курящихся вулканов — они почти всегда в голубом тумане, но кажется, до них можно дотянуться рукой — так они огромны. Буйная яркая растительность контрастирует с черной пепельной землей. Нелепые расписные джонки местных рыбаков — со сталью японских крейсеров. Ройтер, безусловно, знал о мощи японского флота, но увидеть самому воочию — совсем другое дело.

Японцы очень трогательно тоскуют по дому. Везде, где бы они ни были, они непременно организуют уголок — маленький кусочек Японии. Подводников разместили на очень изящно оборудованной вилле. Японцы жили здесь и раньше, во времена еще Голландской Ост-Индии. О прежнем владельце ничего известно не было, но одно несомненно — вкус у него был отменный. Рядом с домом имелся просторный, по японским меркам даже, наверное, слишком, закрытый со всех сторон от посторонних глаз дворик, где журчал ручей, переливаясь по причудливо уложенным камням, пели птицы, и, казалось, ничто не напоминало о войне. Ее как будто и не было. Если бы не напряженная жизнь военного порта, которая постороннему человеку не понятна, но здесь-то все в курсе дела. Ясно, что делают на горизонте вон те 2 тральщика. Ясно, что ушедшие в утреннюю дымку звенья торпедоносцев отправились вовсе не на учебные стрельбы.

Но это уединение не было отдыхом. Почти 60 немецких моряков работали здесь от зари до зари, порой и в Дёнхольме не было таких нагрузок. Чем они здесь занимались? — Это надо было спросить у мастера Итиро Накамуры, который, похоже, издевался, а не преподавал курс спецподготовки. Одно из любимых занятий его было — посадить человека на циновку перед кирпичной стеной и заставить часами на нее смотреть. Это он называл «убрать из себя все лишнее».

Когда Ройтер обратился к нему с вопросом, когда же, наконец, начнется постижение неких древних сакральных учений, Накамура ответил: «Познавать следует только в том случае, если ты собираешься использовать это на практике…» И все. Думай что хочешь…

Еще мастер очень любил повторять: «Вас — нет! Сначала надо — быть!» Надо заметить, что процесс не был односторонним. Немцы не только учились, но и сами обучали. У японцев была очень запущена локация. Настолько запущена, что не понятно, как они все это время вообще могли воевать. У них не было шноркеля, даже в проекте, самые примитивные сонары, ну и так далее. Единственное, чем японские лодки превосходили немецкие, — размерами. Но это очень сомнительное достоинство для субмарины. Ройтер так и не смог до конца привыкнуть к этой здоровенной дуре-«девятке». «Семерка» куда лучше. Маневренность — выше, удерживать на глубине — проще. Неброское, но очень эффективное оружие. А эта… Не погоняешься на такой за корветами.

Необычной казалась японская кухня. В то время как основная часть японского подплава питалась в основном консервированными бататами, вкус которых оставлял желать много лучшего, здесь, на вилле, в рационе была рыба, привязанная к микроскопическим котлеткам из липкого риса листами морских водорослей, блюда из рисовой же лапши, курятина и свинина. Пиво японское казалось странным, и не пиво это вовсе, но уж точно лучше, чем французская моча молодых осликов.

Дни шли. Рутина физической подготовки, включавшей довольно сложные упражнения, обязательное для офицеров фехтование на самурайских мечах, сменялась такой же рутиной медитаций и изучения писаний древних самураев. Очень тяжело давался язык. Трех мидовских переводчиков на всех не хватало. Ройтеру еще как главе миссии, а он старший офицер колонии — лицо практически официальное, переводчик полагался, но он, понятное дело, не мог следовать за ним как тень. Так что хочешь не хочешь, а узнавать язык надо. Кто-то из французских поэтов, кажется, говорил, что язык — это душа народа. Да… вот уж самих французов это касается в полной мере — сами козлы и язык козлиный, а понтов-то! Коньяк и шампанское мы не берем, что хорошо — то хорошо. Японцы другие. Они вообще сами по себе. Сумели сохранить на своем острове чистую, гомогенную расу. А эти их постоянные загадки — все сделано для того, чтобы чужак покопался-покопался, развернулся и ушел. Взять, например, фразу: «День, прожитый без мыслей о смерти, — зря прожитый день!» Накамура потребовал каждого объяснить, как он это понимает.

Ройтер ответил цитатой из Ницше, цитировал по памяти, не очень точно, но смысл был в том, что для сверхчеловека смерти как бы и нет. Накамура недовольно потряс своими седыми моржовыми усами: «Смерть отрицать глупо, — потом, поразмыслив, добавил: — Но и бояться ее тоже глупо. Постарайся сделать из смерти советчика, а не пугало. Самого мудрого советчика, который только есть у человека».

В качестве учебного пособия для изучения языка Ройтер избрал текст Имагавы Садаё, известного также под именем Рёсюн, самурая позднего средневековья. В Японии он считается образцом гармоничного сочетания воинских, управленческих и литературных талантов. Неделя ушла на то, чтобы самостоятельно прочитать и написать иероглифами: «Подобно воде, принимающей форму сосуда, в который она налита, человек повторяет хорошие и дурные поступки своих товарищей».

Весь 43-й год американцы довольно бодро захватывали острова. После остервенелой мясорубки Гуадалканала Япония как-то сникла и потеряла инициативу. Генеральное сражение тем и плохо. И потери сопоставимы, и вроде бы особого стратегического значения не имело то, что этот остров остался за союзниками, но последствия удара, нанесенного в этом бою японскому флоту и всей империи, оказались подобны коварной болезни с длительным инкубационным периодом. Ройтер еще в Германии, анализируя, сравнивал его с Ютландским сражением. Битвы, закончившиеся «вничью», очень опасны. Они могут лечь на любую чашу весов. Это как в Black Jack, когда равное число очков, приходится удваивать ставки, а силы не те уже. И психологический надлом: не выиграли — значит проиграли. После таких сражений начинаешь понимать, что будущее отнюдь не за линкорами, а за авианосцами и подлодками. Оба японских линкора — а линкоры у японцев были что надо, больше «Бисмарка» — были уничтожены с воздуха.

К концу года немецкие гости в Сурабайе оказались нужны хозяевам. Атаке подверглись о. Бугенвиль и о-ва Гилберта. Бугенвиль — блокирован. Сложный фарватер, минирование, а у японцев нет подлодок, на которых можно осуществлять транспортные операции. Что ж, это хороший повод проверить возможности новой методики подготовки. Теперь стал ясен основной смысл занятий мастера Накамуры. Он заключался в том, чтобы экипаж научился предугадывать действия противника, по крайней мере, та часть экипажа, которая принимала решения. «Вы не видите врага — он не видит вас. Это как битва на мечах с завязанными глазами». Остальные должны были исполнять свои обязанности в режиме динамической медитации, как это делают самураи с мечами. Не видеть трубопровод, а чувствовать его, не смотреть на Паппенберга, а знать истинную глубину, и т. д. Иногда удавалось получить вид поверхности, ты — в лодке, а знаешь, что на тебя сейчас движется эсминец. Ты знаешь его курс, с высокой точностью предполагаешь маневры. Эти фокусы только-только начали получаться, рассчитывать на них было бы слишком самонадеянно, а посему шли атаковать американцев почти как в старой доброй Атлантике.

Памятник вышел что надо. Ройтер видел фленсбургскую газету, которую чья-то заботливая рука положила в дипломатическую почту. И все бы ничего, можно даже сказать, он ему понравился. Строгий, лаконичный, немного зловещий. Большая глыба темного камня, которую венчало стальное кольцо, внутри которого — каменная свастика. Но вот от одного было не по себе. Видеть на могиле (а ведь по идее это именно могила) собственные имя и фамилию. Ситуация как из картин Дали. Он видел то, чего ни один человек в мире не видел и видеть не может. Мастер Накамура смотрел на него с удовлетворением. «Преодолей страх смерти. Если ты не боишься умереть, — сказал он, — то тебе вообще нечего бояться. Ибо по сравнению со смертью все остальные страхи и тревоги — не более чем мыльные пузыри».