ПОД МОСКВОЙ
Мы требуем объявления безжалостной войны тем, чья деятельность вредит общим интересам. Преступления против нации, совершенные ростовщиками, спекулянтами и т.д., должны наказываться смертной казнью, несмотря на расу и убеждения. Мы требуем уничтожения нетрудовых доходов и процентного рабства.
Из программы Национал-социалистической партии
Майор Михаил Гостонов, партизанский командир в Минской области, был крепко сложенным, жестоким человеком, которого боялись подчиненные. В свое время он бродил среди множества трупов. Его маленькие, хитрые глаза пристально оглядели тех, кто стоял вокруг него в маленькой избе, пропахшей мокрыми тряпками и немытыми телами.
— Завтра ночью мы атакуем эту деревню, — сказал он не терпящим возражений голосом. Указал стволом автомата на старика в рваном пальто и с обмотанными старыми онучами ногами, как у тысяч других русских крестьян. — Разин, ты займешься тем, что подожжешь свою деревню сразу же после полуночи. Когда все будет в огне и фашисты начнут бегать, как ослепшие крысы, мы начнем атаку и уничтожим этих серо-зеленых свиней.
Изможденный бедностью и тяжелым трудом старик в отчаянии заломил руки.
— Товарищ командир, а как же наши дети, старики, больные? Сейчас зима, с каждым днем становится все холоднее. Более суровой зимы, чем в этом году, я не помню.
— Перестань хныкать, мужик, сейчас война! — закричал партизан-майор. — Мы все должны приносить жертвы. Твоя жизнь ничего не значит, когда ты сражаешься за Советскую Родину. Да поможет тебе Бог, старик, если твоя проклятая деревня не будет в огне вскоре после полуночи! — Он вытащил наган и злобно ударил им старика по лицу. У того вылетело два зуба, из носа хлынула кровь. — Ты староста, поэтому не забывай, что есть твой первый долг перед нашим отцом, товарищем Сталиным, который дает тебе хлеб и работу! Родина требует от тебя служения. Ты, кажется, не сознаешь этого. Сожжешь свою паршивую деревню, как я приказал. А теперь пошел вон!
— Им нужно время от времени давать кнута, — усмехнулся майор командирам партизанских отрядов, когда староста вышел из маленькой комнаты. — Эти свиньи позволяют фашистам спать в своих постелях, сидят с ними за столом, едят вражескую еду вместо того, чтобы достойно умирать от голода!
Он сунул в рот большой кусок ветчины и проглотил, как аист лягушку.
По кругу пошла бутылка французского коньяка, оставшаяся после нападения на немецкую автоколонну со снабженческими грузами.
— Кнут — вот что необходимо, чтобы держать этих крестьян в подчинении, — хрипло продолжал майор. — Они помогают нам, но лишь потому, что боятся нас больше, чем захватчиков. Для нас существует только победа или смерть. Не забывайте этого, если кто подумывает перейти к немцам, — добавляет он угрожающе. — Каждого партизана, попавшего им в руки, они сперва пытают, потом вешают. Нам нельзя ждать ни от кого помощи. Наша война не прекращается ни днем, ни ночью. Наши жизни ничего не стоят. Нам нужно жить только для исполнения долга перед Родиной и товарищем Сталиным.
В ледяном холоде непроглядной ночи мы вылезаем из окопов и идем к новым позициям возле леса. Полусонные, образуем беспорядочную колонну. Мы обмотаны газетами, это последняя идея интендантской службы. Согласно приказам бумага греет так же, как мех. Нам ежедневно зачитывают множество приказов. О победах и геройских подвигах. Их уже никто не слушает. Смелые люди, у которых хватило мужества зарыться в снег, мертвы. Не столь смелые, вроде нас, продолжают идти и терпеть дурное обращение, бывшее участью молодых — во все века.
Идущий рядом с тобой неожиданно падает в снег, сжимая винтовку. Если у тебя еще остается хоть немного сил, ты наклоняешься и срываешь с него личный знак, дабы родные знали, что он мертв, и не разыскивали его годами. Так умирают многие.
С реки наползает мрак, и нам в полусонном состоянии мерещатся в нем клубящиеся заманчивые видения. Порте представляется громадный стол, уставленный великолепной едой. Он говорит, что видит целый батальон солдат-снабженцев, укладывающих на него тонны картофельного пюре с горами кубиков свинины.
— Господи! — стонет Малыш, пытаясь схватить большую свиную ножку, проплывающую мимо него, истекая жиром. Но касается его рука лишь холодного, заиндевелого вещмешка Хайде.
— Черт! — бранится он в разочаровании, но вскоре делает еще одну попытку. На сей раз в дымке проплывает большой кусок жареной свинины, политый яблочным соусом. Малыш на миг останавливается, глядя в изумлении на свою пустую руку. Ему не верится, что мясо было не настоящим. Галлюцинация до того реалистична, что в воздухе все еще чудится запах жареного.
Хайде просто сует в рот кусок мерзлого хлеба и с трудом грызет его.
— Ты украл мою свинину! — ярится разочарованный Малыш и хватает его за шею.
— Пошел к черту от меня! — злобно рычит Хайде. — Не давай мне повода привлечь тебя за нарушение субординации! Мне бы это доставило удовольствие! Ясно, еврейский псих-ублюдок?
— Провались ты, фашистская рожа! — невозмутимо отвечает Малыш и втискивается между мной и Портой.
Когда указательный палец у Хайде начинает зудеть, разумно держаться от него подальше. Он страдает той разновидностью безумия, которая рано или поздно охватывает каждого политического фанатика.
— Темно, как у негра в заднице, — заявляет Малыш чуть погодя. — Невозможно даже почесать свой геморрой. Задница так замерзла, что сломаешь о нее пальцы!
— Caramba, видите похожие на луковицы купола? — кричит в удивлении Барселона Блом.
— Дошли! Вечером будем отогреваться у кремлевских печей, — говорит с облегчением Штеге.
— Пить водку и есть пельмени, — весело подхватывает Малыш, улыбаясь во все потрескавшееся от мороза лицо.
— Черт меня побери, если это не Москва, — бормочет, словно зачарованный, Старик. Сильно попыхивает трубкой. — Слышите колокола? Но почему на улицах костры?
Старик слышит не кремлевские колокола, видит не костры на московских улицах. Это огненные фонтаны от рвущихся снарядов, по всей местности ведется яростный заградительный огонь. От взрывов мрак расходится на длинные, трепещущие полосы.
Мы бежим вперед к опушке леса беспорядочной, ковыляющей толпой, мимо наших голов свистит шрапнель. Шрапнельные пульки дробят суставы, будто стекло. Это изобретение дьявола. Они причиняют жуткие, громадные раны, которые в такую погоду почти наверняка приводят к смерти.
— Вперед! — командует обер-лейтенант Мозер. Останавливается на несколько секунд и устало опирается на ручной пулемет.
— Он болен, — негромко говорит Старик. — Санитар сказал мне, что он мочится кровью. У него повреждены почки. Но для госпитализации этого недостаточно. Нужно лишиться головы, чтобы попасть на койку!
— Вперед! — повторяет Мозер, по его мертвенно-бледному лицу струится пот. Он устало поднимает руку и указывает на объект атаки.
— Пятая рота, вперед!
Люди бегут вперед группами. Каждый шаг дается мучительно. Наши сапоги от мороза стали твердыми, как железо. На русскую зиму они не рассчитаны.
Порта, разумеется, давно сменил немецкие солдатские сапоги на мягкие, теплые унты. Он обзавелся почти всем, чего душа пожелает, из русского военного снаряжения. Никто не может понять, каким образом, но так или иначе он раздобывает все, что ему нужно. Накануне мы проходили мимо деревни — только что захватили железнодорожную линию и продвигались на восток. Вдруг Порта внезапно останавливается.
— Постойте! — говорит. — Кажется, из этого сарая можно кое-что спереть.
Он быстро скрывается между невысокими домами и вскоре появляется с овцой на плечах и с банкой самогона в руке.
Потом мы сидим в снежной яме и набиваем животы, готовясь к семи годам голода.
— Когда можешь время от времени раздобыть жратвы и немного выпивки, — объясняет Порта с набитым бараниной ртом, — то наверняка сможешь уцелеть на мировой войне. Хотя я не имел бы ничего против, если б через час война кончилась! Вы увидели бы снежную тучу, несущуюся на запад с громадной скоростью! И посреди нее был бы божией милостью обер-ефрейтор Йозеф Порта. Хотел бы я видеть ту паршивую свору НКВД, которая могла бы схватить меня, когда берлинский магнит начнет тянуть вашего покорного слугу за одно место!
Однако теперь мы снова голодны. Для меня армия всегда будет местом, где мы недоедали и недосыпали.
Говорят, нам нужно пересечь реку. Тогда мы расположимся на постой в домах.
Именно это нам и нужно. Еще две такие убийственно холодные ночи, и нам всем придет конец. Тепло, прежде всего тепло. Важнее его нет ничего в жизни.
Вдоль дороги валяется множество конских трупов. Лошадиные ноги неестественно задраны вверх. Целый кавалерийский полк был уничтожен одним ударом. Внезапно заработал «сталинский орган». От разрывов его снарядов лопаются легкие. Умираешь так быстро, что даже не успеваешь посинеть. И все-таки мы предпочитаем «орган» фугасным снарядам. Залп «органа» слышишь заранее, у тебя есть шанс укрыться, но фугас падает совершенно неожиданно. Звук взрыва слышишь одновременно со звуком выстрела. Теперь их снабжают такими детонаторами, что они взрываются в воздухе. Хайде утверждает, что такого типа снаряды и бомбы запрещены международными соглашениями. Но точно так же запрещены огнеметы, не говоря уж о разрывных пулях, которые сносят человеку полголовы.
У Хайде есть книжка в красной обложке, где изложены положения Версальского договора относительно запрещенных видов оружия, и всякий раз, когда мы сталкиваемся с чем-то запрещенным, он записывает в черную книжку дату, время суток и фамилии свидетелей.
Он говорит, что когда придет время, предоставит эту книжку в распоряжение международной комиссии, которая будет судить военных преступников.
— Ты родился для того, чтобы плевать против ветра! — язвительно смеется Порта. — Думаешь, кто-то станет слушать нацистского унтер-офицера, который всю жизнь питался только свастиками и окрасил свой болт в коричневый цвет, дабы зачатые им дети рождались нацистами?
Лес звенит от мороза. В воздухе вьются ледяные кристаллы, повсюду лежит глубокий снег.
— Как воевать в такой стране? — подавленно говорит Барселона Блом. — Даже заядлый лыжник здесь излечится до конца дней от пристрастия к зимним видам спорта.
Мы то и дело проваливаемся в глубокие сугробы, из которых без посторонней помощи не выбраться. Профессор едва не сходит с ума. Без очков он почти слепой, а их постоянно облепляет снег. Он блуждает из стороны в сторону, пока мы не привязываем его к Барселоне. Мы полюбили этого идиотика, норвежского студента. Поначалу изводили его — не столько потому, что тот добровольно надел мундир (мы почти все добровольцы), а потому, что он прибыл в наш штрафной полк из СС. Мы так и не узнали, из-за чего. Ходят слухи, что Профессор на четверть еврей. Во всяком случае, это достаточно веская причина для эсэсовцев выгнать его из своих рядов. У нас в полку есть евреи на три четверти. Порта говорит, что он наполовину еврей, но лишь затем, чтобы позлить Хайде. Хайде утверждает, что они всегда сидят за столом в шляпах и проводят экономический совет каждую пятницу, накануне субботы.
Мы то и дело останавливаемся. Заградительный огонь противника просто жуткий. Кажется, русские ввели в бой все, кроме стульчаков, чтобы не дать нам переправиться через реку.
— Казни в военное время необходимы, — объясняет Порта, когда мы останавливаемся перед виселицей с тремя раскачивающимися трупами. — Образованные люди называют это педагогикой. Таким образом у серой скотинки вроде нас отбивают желание мошенничать. Путь хорошей армии отмечен виселицами.
— Поторапливайтесь! — приказывает обер-лейтенант Мозер.
— Быстрее, быстрее, — кричат командиры отделений, занося над головой кулаки в сигнале: «Вперед! Форсированным маршем!» Под артиллерийский огонь нужно «подныривать», в армии данный маневр именуется так. На словах это легко. Подвести солдат к тому месту, где падают снаряды, и осуществить быстрое продвижение вперед под обстрелом. В армейских наставлениях много подобной ерунды. Толстый HDV — Библия немецкой армии. Есть люди, которые даже ведут по нему личную жизнь. Например, оберcт Фогель из Торгау, доведший жену до грани безумия. Как хорошая домохозяйка, она считает нужным менять постельное белье каждые две недели. Фогель не разрешает. По HDV тюремный персонал меняет его раз в полтора месяца, заключенные — раз в два месяца. Ванну в доме оберста Фогеля принимают каждую субботу между десятью и двенадцатью часами. Температура воды восемнадцать градусов, ни больше, ни меньше; помывка, разумеется, производится под душем и длится ровно семь минут. После двадцати лет семейной жизни эта добрая женщина до сих пор не может понять, почему они не должны пользоваться ванной в другое время. Над парадной дверью Фогеля написано красивыми готическими буквами ICH DIENE. И семья должна следовать этому девизу. Солдаты выскакивают из снега и бегут наперегонки со смертью. Под тяжестью оружия мы тяжело дышим. Внезапно дорога круто поднимается вверх.
Мы хватаемся за кусты и деревца, чтобы влезть на склон. Ефрейтор-пехотинец впереди меня получает пулю. Останавливается, будто наткнулся на стену. Автомат его взлетает в воздух, он падает навзничь и катится вниз в облаке снега. Тело останавливает куст, но каска продолжает катиться. Волосы у него желтые, как пшеница, и выглядят на снегу только что расцветшим подсолнухом.
Я останавливаюсь на секунду и смотрю на него, потом следую за остальными.
Пулеметный огонь становится более яростным. Русские стреляют сверху. Пулеметные очереди отрывают от деревьев длинные щепки. Среди нас падают со свистом большие осколки камней и льда.
Пятая рота ищет укрытия в кустарнике. С привычной быстротой устанавливаются пулеметы, чтобы прикрывать седьмую, идущую впереди. Под холмом минометчики устанавливают минометы, и вскоре мы слышим приятные «Плоп! Плоп!» своих вылетающих из стволов мин. Грохот минометов противника ужасен, но от наших раздается замечательно утешающий звук.
— Примкнуть штыки! Приготовиться атаковать врассыпную! — раздается команда.
— Береги кишки, Иван Вонючкович, я иду выпустить их! — кричит Малыш, вытаскивая короткий штык-нож из ножен. И с поразительной скоростью несется вперед под прикрывающим огнем автомата Хайде.
Дульные вспышки на русской полосе обороны образуют длинное огненное ожерелье. Хайде сменяет меня у пулемета. Я гранатометчик, должен идти вперед и попытаться уничтожить два пулеметных гнезда. Действовать нужно быстро. Я бросаю одну за другой пять гранат. Они падают там, где нужно. Одна — возле крупнокалиберного, беспрерывно строчащего пулемета. Одна — чуть правее того места, где залегла командная группа. Остальные — подальше, возле сложенных боеприпасов.
Порта стреляет с бедра на бегу. Малыш в нахлобученном на голову сером котелке следует за ним. Он делает вид, будто считает, что котелок заставляет пули противника в ужасе отклоняться от него.
— Действуй! — яростно кричит мне Старик. — Бросай гранаты! Уничтожь этот «максим»!
— Пошел ты! — отвечаю я и продолжаю лежать.
Крупнокалиберный «максим» стреляет так, что даже муха была бы убита, если б, обезумев, попыталась пролететь над снежным полем.
— Вперед, или пойдешь под трибунал! — взбешенно кричит Старик.
«Максим» делает перерыв в стрельбе, и я, нервозно напрягшись, вскакиваю и бегу вперед.
На бегу я бросаю гранаты. Тяжелый пулемет взлетает высоко в воздух вместе с пулеметчиком.
Наши ноги работают, как поршни гоночной машины. На концах наших стволов тускло поблескивают окровавленные штыки.
Мы валимся в траншею противника. Теперь мы почти в безопасности, пока не побежим слепо вниз по склону.
Мы прекрасно знаем, как забрасывать гранатами траншеи. Противнику нельзя давать времени подумать. Первые три минуты являются решающими. Я бросаю на бегу гранаты в каждое убежище. Позади меня гремят взрывы. Когда я огибаю угол, группа солдат покидает траншею. Моя последняя граната падает среди них и взрывается с жутким грохотом. Весь снег забрызган кровью. Я срываю с плеча автомат и разряжаю рожок в тех, кто еще движется. Потом ложусь между двумя изуродованными телами.
— Молодчина! — одобрительно говорит Старик.
— Как-нибудь его фамилию назовут по радио в списке героев, — говорит с язвительной усмешкой Малыш. — Потом выяснят, что он треклятый жид, и повесят с приколотой к одному месту звездой Давида!
Он быстро поднимает свой пулемет над краем траншеи и открывает огонь по бегущим русским, те в панике катятся вниз по склону.
— Прекратить огонь! — командует обер-лейтенант Мозер. — Пять минут отдыха!
Мы валимся на месте. Большинство засыпает.
В полусне я слышу, как Порта что-то рассказывает Штеге про осла, которому пришлось пересекать Ландверский канал во время учения, где военные наблюдатели дали установку, что все мосты взорваны.
— Все бы сошло отлично, — слышу я голос Порты, — не будь этот осел белым! Все сразу же заподозрили, что он шпион международного еврейства…
Я заснул и, к сожалению, ничего больше не слышал. Когда потом я спросил Порту о развязке этой истории, он ответил, что забыл ее и что вообще никогда понятия не имел о еврейском шпионе в облике белого осла.
— Второе отделение, возглавить атаку. Взять оружие! Вперед! Пошевеливайтесь, увальни! — командует обер-лейтенант Мозер.
Вокруг нас падают минометные мины. Мы оборачиваемся и радуемся, что идем впереди. Там, где были наши траншеи, поднимается стена огня и стали. Тяжелая русская артиллерия пристрелялась к ним.
— Вот и река, — с облегчением говорит Старик, указывая автоматом.
Нам не верится, что грязно-бурая канава — это Нара. Даже вздыбившийся буграми лед грязно-бурый.
— Значит, мы последние несколько недель пробивались к этой паршивой речушке, — говорит с удивлением Порта. — Понятно, почему я ничего о ней не слышал.
— Умойся, пожалуйста, — усмехается Малыш и мочится в реку.
— Нара! — негромко произносит обер-лейтенант Мозер. — Значит, мы добились успеха. Москва совсем близко.
— Можно нам сесть в трамвай, герр обер-лейтенант? — спрашивает Порта. — У меня так болят колени.
В последнее время мы окончательно растеряли иллюзии. Хотя и шли от победы к победе, миновали бесконечные колонны пленных, видели горы трофейного снаряжения. В окончательную победу все еще верит только один Хайде.
— Мне плевать, кто выиграет эту войну, — говорит Порта. — Когда я вернусь в Берлин, пусть все они идут куда подальше.
Третья рота начинает переправляться. Мы прикрываем ее огнем из автоматов и пулеметов. Когда она добирается до середины, кажется, взрывается вся река. Желтая, вонючая грязь взлетает на добрые десять метров. Бесконечная пелена пламени распространяется во все стороны, громадные куски льда летят далеко в лес. Третья рота бесследно исчезает под бурлящей водой.
Начинают работать «сталинские органы». Звук такой, будто все планеты солнечной системы устремились к земле, зрелище тоже сходное. Все небо покрыто длинными огненными хвостами, словно падающими звездами.
Там, куда падают мины, не остается ничего живого.
— Проклятые скоты! — негодующе бранится Хайде.
— Почему? — удивленно спрашивает Штеге. — Они только пускают в ход то, что у них есть. И не остановятся, пока мы не поджаримся с треском.
— Этим унтерменшам не дождаться этого! — фанатично кричит Хайде.
— Не будь слишком уверен, — усмехается Порта. — По-моему, они устроили твоему фюреру весьма неприятный сюрприз.
— Он и твой фюрер, разве нет? — угрожающе кричит Хайде.
— Во всяком случае, он так говорит. Эти австрийцы всегда были мастерами убеждать себя. Альпы вызывают у них чрезмерное самомнение.
— Йозеф Порта, я подам рапорт на тебя. Предупреждаю! — кричит Хайде, глаза его горят.
— Будь хорошим мальчиком и нагни голову, чтобы папочка мог пустить в нее пулю, — весело говорит Малыш, приставив дуло автомата к его затылку.
— Не посмеешь, — вопит Хайде, укрываясь за Стариком.
— Я посмею, не сомневайся, — отвечает Малыш с совершенно дьявольским выражением лица. — Ты не поверишь, что я смею с тех пор, как надел мундир вермахта. Приготовься к расстрелу. Я не люблю затягивать смертную казнь.
— Кончай эту ерунду! — приказывает Старик и ударом опускает вниз ствол его автомата. — В руках у тебя не игрушка.
— Однако мне нравится играть этой штукой, — добродушно говорит Малыш.
— Я добьюсь, чтобы тебя отправили под топор палача, — отчаянно кричит Хайде. — Угрожать унтер-офицеру немецкой армии — недешевое развлечение, обер-ефрейтор Кройцфельдт! Оно очень дорогое!
— Второе отделение, за мной! — отрывисто приказывает Старик.
Порта спотыкается о труп немецкого майора с Рыцарским крестом на шее.
— Все герои гибнут, — бормочет Малыш, удобно усаживаясь на мертвое тело. Отпивает большой глоток из фляжки, потом передает ее нам.
— Черт возьми, откуда у тебя эта штука? — кашляет Порта, держась за горло; оно горит так, словно он выпил кислоту.
— Слишком крепкая? — усмехается Малыш. — Это смесь лигроина и оленьей мочи.
— Где ты взял ее? — неуверенно спрашивает Порта, нюхая фляжку, из которой идет жуткий запах.
— Подарок от покойного товарища комиссара, который решил, что мне потребуется что-то бодрящее, когда я постучусь в ворота Кремля, — усмехается Малыш, щелкая языком.
— Какого черта вы расселись здесь? — громко кричит какой-то незнакомый фельдфебель.
— С вашего разрешения, устраиваем мертвому майору соборование! — кричит в ответ Порта, словно на плацу.
Малыш сует горлышко фляжки между губами мертвого майора.
— Умер, — громко всхлипывает он и, сложив руки, встает на колени.
Фельдфебель заметно растерян. Не знает, как ему быть. Он не может заорать на солдат в присутствии майора — даже мертвого!
— Проваливайте отсюда, быстро, — мягко приказывает он и скрывается среди деревьев.
— Герой! — хмыкает Малыш, отряхивая снег с брюк.
— Посмотрел? — неожиданно спрашивает Порта.
— Пресвятая Матерь Божия из иерусалимских трущоб, чуть не забыл! — выкрикивает потрясенный Малыш и резко раскрывает рот майора.
Три золотых зуба.
— Какого черта вы лезете туда? — ворчит Старик.
— Под трибунал их, — дружески предлагает Хайде.
— Мы соборовали павшего героя с Рыцарским крестом, майора из егерского полка, — «благочестиво» произносит нараспев Порта.
— Аминь! — добродетельно вторит ему Малыш.
— Лжецы! — рычит Старик. — А ну дыхни! Что вы, черт возьми, пили? Ну и запах!
— Мы разделили елей с павшим героем, — отвечает Порта с лицемерной улыбкой священника и крестится.
Внезапно по нам строчит пулемет и нарушает приятное развлечение.
Темные силуэты торопливо исчезают в кустах. Из темноты доносится несколько неразборчивых слов.
Я бросаю гранату. Из кустов раздаются душераздирающие вопли.
— Приди, приди, приди, о Смерть, — сатанински напевает Легионер под нос и расстреливает весь рожок по мелькающим силуэтам.
— Ракету! — резко приказывает Старик.
Штеге поднимает высоко над головой ракетницу. Фосфор с треском вспыхивает, сменяя темноту слепящим белым светом.
— Прекратить огонь! — яростно кричит Старик. — Это Двадцать седьмой танковый полк особого назначения!
— Это Сто шестой стрелковый. Пароль? — раздается с той стороны.
— Гнилое яблоко! — отвечает Старик.
— Бегущая крыса! — доносится тут же из густых кустов.
— Скорее бегущий дурак, — непочтительно произносит Малыш. Мы встаем, медленно подходим к кустам и неожиданно оказываемся лицом к лицу с тем самым фельдфебелем.
— Опять вы! — злобно рычит он.
— Герр фельдфебель, обер-ефрейтор Порта всегда к вашим услугам с последними ритуалами! По уставу умирающий защитник отечества имеет право на молитву, елей и прощальный салют над открытой могилой!
— Кажется, ты всеми силами стараешься угодить под трибунал, — ярится, багровея, фельдфебель.
— Разрешите доложить, герр фельдфебель, что я нес службу при армейских военных трибуналах в Торгау, Глатце и Гермерсхайме. В штабе Шестой армии в Мюнстере моей обязанностью было менять воду в графинах. Разрешите доложить, герр фельдфебель, герр кригсге-рихтсрат Дорнбуш поглощал ее, как отверстие в песке.
— Чтоб ты подавился своим дерьмом, — рычит фельдфебель, скрываясь в темноте со своими солдатами.
— Вот же идиоты, — говорит Малыш, — попадают под огонь своих товарищей.
— На войне такое случается часто, — объясняет Порта, размахивая руками. — Мы живем в удивительное время. Некогда жил на свете герр Бауэр, имевший дом в холмах возле города Эгер. В пятнадцатом году он стал войсковой частью из одного человека. Его произвели в корнеты и направили во Второй имперский егерский полк. Но когда корнет Бауэр не смог найти имперских егерей в Галиции — их тем временем перебросили в Италию защищать отечество там, — этот отважный человек решил стать отдельной войсковой частью и разработать новую стратегию против царских казаков…
Тут мы встретились с другой ротой и больше ничего не услышали о героическом корнете Бауэре с Эгерских холмов.
— Хорошо, фельдфебель, что вы вышли сюда, — гремит обер-лейтенант с черной повязкой на глазу. — Красные заминировали реку и взорвали мост.
— Очень хорошо, герр обер-лейтенант, — мягко отвечает Старик, думая: «Вот бы и ты взлетел с ним вместе!»
— Но мост не совсем разрушен, — продолжает обер-лейтенант. — Теперь нам нужно переправиться, пока эти гады не поняли, что часть моста уцелела. Немедленно переходите со своим отделением на тот берег и займите там позицию. Я последую за вами со своей ротой. Исполняйте, фельдфебель!
— Слушаюсь, — вяло отвечает Старик и идет к мосту впереди отделения. Какой прок объяснять этому офицеру, что мы находимся не под его началом? Он видит в нас посланных судьбой для выполнения его опасной работы. Обер-лейтенант получит пушечное мясо, мы будем расплачиваться — кровью — собственной!
— Иди первым, — приказывает Старик, указывая на Порту стволом автомата.
— Пошел ты! — непочтительно отвечает Порта. — Если б этот австриец, Адольф, явился сюда лично со всеми своими партийными шишками и приказал мне ступить на мост, я бы все равно наложил на эту идею вето. Почему не Юлиус? Он прирожденный герой!
— Думаешь, я сошел с ума? — яростно протестует Хайде.
— Еще спрашиваешь! Ты в партии уже давно. Членство в ней — первая ступенька на лестнице самоубийства.
— Кончай болтовню об этой треклятой партии. Потерпи до конца войны, — раздраженно рычит Старик. — Иди, Порта! Теперь нам нужна Москва! Займи позицию у третьей опоры! Свен, пойдешь с ним напарником. Ты можешь бросать оттуда гранаты!
И бросает мне сумку с гранатами. Подарок от обер-лейтенанта с черной повязкой на глазу.
Мы осторожно идем по железной балке. Она обледенела, и несколько раз мы едва с нее не падаем. Кроме гранат, мне приходится нести две сумки с патронами.
— Если б мы пошли в велосипедисты, — усмехается Порта, — то моментально переехали б этот мост на военной модели образца девятьсот третьего года с загнутым вверх рулем и такими ценными удобствами, как запасное колесо, пневматические шины и передвижной сортир.
С того берега пулемет выпускает по нам очередь трассирующих пуль.
— Любезная встреча, — кричит Порта и вежливо приподнимает свой цилиндр. Наконец мы доходим до нужной опоры и занимаем позицию.
С невероятной медлительностью Порта вставляет в пулемет ленту и выливает на замок полбутылки русской незамерзающей смазки.
— Чем больше масла, тем лучше, — усмехается он. — Я узнал это от одного сводника-китайца в тридцать седьмом году. Он выдавал своим работницам каждую субботу по два фунта вазелина.
Над нашими головами раздается громкий стук. Это лег Малыш с ручным пулеметом.
— Вот мы и здесь, детки, как вам нравится этот ландшафт? Кое-кто заплатил бы деньги за это зрелище!
— Hombre, — стонет Барселона. — Совсем как в Испании, когда мы воевали с чернорубашечниками на Эбро.
Вблизи перед нами взрывается минометная мина и сносит половину опоры.
Двое из отделения ранены и исчезают в невообразимо грязной воде реки. С того берега по нам начинает бить 20-миллиметровая автоматическая пушка. Это опасное оружие. Маленькие снаряды откалывают большие, зазубренные куски бетона, и те летят шрапнелью мимо наших голов. Два крупнокалиберных «максима» пристреливаются к нам.
— Пожалуй, пойду домой, — говорит Порта, поднимая глаза к небу. — Здесь слишком много стрельбы для миролюбивого берлинца.
— Отходим, — приказывает Старик с напряженным выражением лица.
Мы начинаем отходить, но появляется обер-лейтенант с черной повязкой на глазнице и палит в нашу сторону из автомата. Мы решаем остаться на месте.
— Держитесь, ребята! — доносится крик с берега. — Сейчас прибудут огнеметы.
— Я подержусь за его яйца, если окажусь рядом с ним, — обещает Малыш и стреляет из пулемета по дальнему берегу, где артиллерист 20-миллиметровки, кажется, сходит с ума.
Однако огнеметы все-таки появляются. Огнеметы и заряды взрывчатки. Их везут на каких-то странных машинах, представляющих нечто среднее между понтонами и аэросанями.
Мы следуем за ними и штурмуем передние доты, где русские сопротивляются с небывалым ожесточением. Это комсомольцы из промышленных районов.
Мне дали сумку с фанатами нового типа. Лейтенант-сапер серьезно предупреждает: «Если чуть-чуть этой жидкости попадет на руки, все мясо слезет. Мы как-то опробовали ее на собаке и не могли поверить своим глазам. Три прыжка, протяжный вой, а потом остался только скелет».
Я совершенно один с этой сумкой. Остальные держатся в отдалении от меня. Вместе с двумя саперами я устремляюсь к ближайшему доту. Он большой, с лифтом внутри.
Оружейный купол поднимается, будто кротовая кучка, короткоствольная пушка изрыгает из него пламя; затем он снова опускается в землю. Когда купол появляется снова, я бросаю в него две гранаты с красным крестом.
Толстая сталь словно бы тает. Испарения от купола жгут нам легкие и глаза, хотя мы надели новые чешские противогазы.
— Я ухожу! — лаконично говорит один из саперов. — Это сущее безумие!
— Оставайся на месте, — хрипит другой, прижимая к груди патрубок огнемета. — Не забывай, что ты штрафник! Жаль, что тебя не ликвидировали в Гермерсхайме, проклятый изменник! Фюрер направил тебя сюда, чтобы ты искупил свою вину. Тебе так и не увидеть Москвы!
Я не вмешиваюсь. Не мое дело, если этот разжалованный лейтенант — штрафник. Насколько это касается меня, пусть его ликвидируют или делают с ним, что угодно.
Я бегу вперед, к следующей снарядной воронке, бросаю две гранаты с красным крестом и вжимаюсь в кратер.
Саперы подбегают ко мне. Один из них поднимает огнемет и пускает в дот длинную, шипящую струю огня.
В это время бывший лейтенант выскакивает из воронки и с поднятыми руками бежит к позициям русских.
— Брось в него гранату! — кричит другой сапер.
— Пошел ты! — отвечаю я. — Если он погибнет, то не от моей руки!
— Таффарищ, таффарищ, нье стреляйт! — кричит штрафник всего в нескольких метрах от русских позиций.
Я желаю ему успеха. Если он вернется, в Гермерсхайме его ждет ужасная смерть. Мало кто знает, что происходит в этой тюрьме, но пятая рота несла там охрану сразу же после французской кампании. С начальником особого отделения обер-фельдфебелем Шёном лучше было не сталкиваться. Однажды он едва не сломал хребет Малышу за то, что тот швырнул в него дубовым столом. Малыш до сих пор слегка горбится после того «дружеского похлопывания» по спине. Это назвали так, чтобы избежать необходимости писать рапорт начальнику тюрьмы, обер-лейтенанту Ратклиффу. На свете еще не было более ненавидимого офицера. В этом были совершенно согласны служащие тюрьмы, охрана и заключенные. Во всех других отношениях согласия не было. Там шла трехсторонняя война, и в лучшем положении находилась рота охраны. Ни одно охранное подразделение не проводило там больше трех месяцев. В худшем положении находились тюремщики. Они были пожизненными заключенными — даром что с ключами. Никто из них не смел выходить из тюрьмы в одиночку из страха столкнуться с прежним заключенным, которому вернули звание и который воспользовался отпуском, чтобы вновь посетить военную тюрьму.
Мы с Портой однажды встретились с лейтенантом, у которого было столько орденских ленточек, что он походил на ходячую рекламу магазина красок. Как-то ночью, далеко за позициями русских, он сказал, что хочет вернуться в Гермерсхайм, дабы свести счеты с тремя фельдфебелями-тюремщиками.
— Я заставлю их первыми нанести мне удар, — мстительно усмехнулся он.
— Да, конечно, — сказал Порта. — Я прекрасно вижу эту картину без очков. Вы хотите встретиться с ними, будучи в солдатском мундире. Ударить офицера — дорогое удовольствие. Даже если не знаешь, что это офицер.
Но лейтенант так и не попал в Гермерсхайм. В ту же ночь его убили русские лыжники.
Странно, что мучителям их дела почти всегда сходят с рук. Они совершают на законном основании одно убийство за другим и с каждым днем наживают все больше и больше врагов, которые хотят убить их, но случается это крайне редко. Когда им переваливает за семьдесят, их можно увидеть довольными жизнью пенсионерами с внуками на коленях.
Сапер-ефрейтор поднимает свой огнемет и старательно целится в бывшего лейтенанта, который уже очень близко к позиции русских.
— Трижды проклятый предатель, — рычит он, голос его звучит из-под противогаза глухо, отдаленно. Палец нажимает на спуск.
Пламя словно из паяльной лампы под высоким давлением лижет неровную поверхность земли.
Перед русской позицией мерцают небольшие, маслянистые огоньки. Это все, что осталось от лейтенанта. Еще две секунды, и он добежал бы до цели.
Мне его не жаль. Он был дураком. Покидание немецкого вермахта — операция, требующая тщательного планирования. Лейтенант получил по заслугам. Он находился в Гермерсхайме под надзором обер-фельдфебеля Шёна и должен был понимать, что за ним следят. Атака продолжается. Мы пробиваемся через целый мир дотов, через оборонительные сооружения на подступах к Москве. То и дело с лица земли исчезают деревни. Приходится сражаться за каждый метр территории. Над рекой наведены новые мосты, и танки, полевая артиллерия, особые подразделения, тяжелая артиллерия катят по ним к московскому горизонту, ясно видимому вдали.
Мы сражаемся всю ночь с разбитыми армиями, которые отказываются сдаться. Приходится ликвидировать буквально каждый взвод. От домов ничего не остается. Русские, отступая, используют тактику выжженной земли. Они лучше уничтожат все, чем оставят нам.
Каждый час холод становится все более жутким. Пятьдесят два градуса ниже нуля. Зимней смазки для автоматического оружия у нас нет. Мы привязываем горячие камни к замкам, чтобы они не промерзали. Наша жизнь зависит от ручных и станковых пулеметов.
«Кофемолки», старые бипланы ПО-2 с прикрепленными к фюзеляжу маленькими бомбами, налетают, как только темнеет. Мы слышим их приближение, и пока их моторы стучат и кашляют, опасности нет. Когда они стихают, мы бросаемся в укрытие. Шелест в воздухе, проносящаяся по снегу тень — и крики раненых после взрыва. Как-то ночью Порта сбил один самолет. Летчик убил трех наших, потом застрелился, и теперь у нас пропала охота приближаться к сбитым русским летчикам.
Мы разводим большой костер. Это опасно, но холод невыносимый, и нам нужны горячие камни для пулеметов. Через несколько секунд после того, как наш костер вспыхивает, дьявольские 75-миллиметровые пушки открывают по нам стрельбу. Русские корректировщики не могут не видеть костров, а где огонь, там и мы.
— У меня костный мозг превращается в лед! — стонет Порта и сует под шинель горячий камень.
— Господи, до чего ж холодно, — в отчаянии вскрикивает Штеге, прыгая с ноги на ногу. — Пусть меня ранят и избавят от всего этого. Я готов пожертвовать ногой ради теплой госпитальной койки.
Барселона изо всех сил трет лицо, беспокоясь о носе, который уже опасно белеет.
— Не так грубо, а то останешься без нюхалки! — предостерегает его Порта. — Три снегом! Только им можно оттереть замерзший нос!
Барселона был не первым, кто лишился носа. Нос внезапно оказывается у тебя в руке, на его месте остается дыра.
— Проклятые вши! — кричит Порта и яростно чешется, как заеденная блохами собака. — Они не оставят тебя в покое, пока не превратишься в сосульку. Как только согреешься и завалишься поспать, они снова начнут ползать по тебе!
— C'est la guerre, — отвечает Легионер. — Даже красные вши против нас!
Я сую под мундир горячий камень. Как только он касается кожи, начинается зуд. Вши ползут к теплому месту.
— Этим минипартизанам сказано о приказе Сталина, — объясняет Барселона. — Не давать фашистским захватчикам ни минуты покоя.
— Тогда они не должны докучать мне, — замечает Порта. — Я никогда не был фашистом. Скажи им, пусть перебираются на Юлиуса! В нем полно коричневой нацистской крови!
— Даже не верится, что мы приближаемся к Москве, — говорит Штеге. — Полтора месяца назад в это никто не поверил бы. Теперь нам нужно только войти в город, и мы получим отдых на две недели. Сталин притихнет, когда мы войдем на Красную площадь!
— Кремль дальше, чем ты думаешь, — говорит Порта, сильно колотя рукой об руку.
— Нам он уже виден, — сердито возражает Штеге.
— Мы видели Англию, но разве ж вошли туда? — сухо отвечает Порта. — Партия и генералы слишком уж хвастались. Лорды будут работать пастухами и прислугой. Букингемский дворец превратится в офицерский публичный дом. Мы, немцы, страдаем чрезмерным самомнением. «Господи, покарай Англию», — сказал кайзер, когда понял, что не может сделать этого сам. Теперь Адольф ищет жезл Моисея, чтобы разделить воды, но он хранится в стеклянной витрине в Британском музее в Лондоне! По моему скромному мнению, здесь, под Москвой, наш австриец потерпит полный разгром. Разве ты еще не понял, что за свихнувшаяся публика эти маляры? Многие из них мародеры. Возьми лейтенанта Пика из артиллерийского взвода. У него в Берлине малярная фирма. Мы на днях поссорились с ним. «Мы еще увидимся в "Каноссе", — крикнул он мне вслед. — Ты узнаешь меня!» Ему никогда не встретиться со мной. Все знают, что «Каносса» — это бар педиков на Гендарменмаркт. Никто оттуда не смеет войти в находящуюся напротив «Хитрую собаку». Если лейтенант Пик появится там, ему тут же нарисуют побелкой крест на заднице.
— Победа уже близка, — убежденно кричит Барселона. — Завтра вечером мы будем трахать московских шлюх, а через неделю поедем в отпуск!
— Ничего, еще поумнеешь, — снисходительно улыбается Порта. — Бюро путешествий Адольфа задаст нам до конца жизни немало бессонных ночей.
Когда к нам приходит смена, русские начинают обстреливать этот участок из минометов и полевых орудий. Контузии непрерывно следуют одна за другой, в заснеженной земле появляются громадные воронки. Из леса толпой выбегают русские пехотинцы.
— Ура Сталину, ура Сталину! — несется звериный рев.
Из развалин появляются измотанные немецкие подразделения. Вспышки взрывов освещают атакующие орды, бесконечно струящиеся из-за деревьев.
Мы с лихорадочной поспешностью устанавливаем пулеметы. Штыки мерцают в призрачном свете бесчисленных взрывов. Гранаты лежат наготове на бруствере траншеи, с них свисают фарфоровые кольца. Если русские прорвутся, нам конец. Нас слишком мало, чтобы одержать победу в рукопашном бою. Осталось всего несколько тех, кто принимал участие во вторжении двадцать второго июня. Остальные устелили своими телами дорогу от Брест-Литовска через Минск к Киеву, а от Киева к Москве. Тысячи их поплыли трупами по Волге и по Днепру, достойно погибнув за великую Германию и фюрера!
Из красно-черной дымки появляется безумно хохочущий пехотинец. С воплем отбрасывает автомат и ползет по земле, как раненое животное. Стальной дождь снарядов вздымает вокруг него фонтаны земли. Никто не пытается остановить его. Это не наше дело. Даже полевая жандармерия может понять, что он обезумел. Сомнений эти пронзительные вопли не оставляют. Подделать их невозможно. Полевые жандармы могут доставить его в полевой госпиталь, но могут и выстрелить ему в затылок из «парабеллума», чтобы избавиться от хлопот.
Сотни пулеметов строчат трассирующими пулями. Русские падают ряд за рядом под их смертоносным огнем, но на смену им приходят другие, подбирают их оружие и продолжают наступление. За каждым вооруженным рядом следуют два ряда без оружия. Колышущийся лес людей в хаки.
Комиссаров легко узнать. На них меховые шапки с золотыми серпом и молотом на звезде и зеленые петлицы, символ беспощадной власти. Горе тому советскому солдату, который колеблется идти вперед. Комиссары о нем позаботятся.
В воздух летят гранаты. Наши тыловые линии коммуникаций уничтожены русскими десантниками. Мы отрезаны и вынуждены использовать связных для поддержания контакта. Оказаться в роли связного — почти неизбежная смерть.
Русские атакуют сомкнутым строем с примкнутыми штыками. Автоматическое оружие беспрестанно строчит по ним.
— Так мы перебьем всю русскую армию, — говорит Хайде. — Их начальники, должно быть, помешались!
— Какой там черт! — отвечает Порта. — Они холодны, как русская зима. Люди для них дешевле патронов. Раньше, чем мы перебьем половину их, нам окажется нечем стрелять. Мы не первые приходим на эту землю. Покорить Россию невозможно.
— Проклятые коммунисты, — негодующе кричит Хайде. — Хорошо бы мне напустить на вас полевую жандармерию!
— А мне хорошо бы дать пинка тебе в зад! — отвечает Порта, выпуская длинную очередь по опасно выглядящей группе русских.
Внезапно русские появляются среди нас. Обер-лейтенанта Мозера и Старика вот-вот проткнут штыками; тут Малыш хватает за горло двух милиционеров и душит. В одиночку!
Мы собираемся покинуть свою позицию, но тут появляется артиллерийская батарея. Пушки останавливаются, стреляют и катят вперед. Снаряды падают в массу атакующих пехотинцев. Артиллеристы пускают в ход зажигательные снаряды, и колышущийся лес солдат превращается в ревущее море пламени.
Атакующие отступают. Комиссары стреляют в них, но воздействия это не производит. Отступление переходит в паническое бегство. Поле боя внезапно пустеет.
Остаются груды трупов. На замерзших кустах висят оторванные части тел. Окровавленные внутренности трепещут на ветру.
Мы чистим оружие и снаряжаем рожки автоматов с лихорадочной поспешностью. Никто не знает, когда вернутся русские.
К нам катят из леса мотосани интендантской службы. Мы помогаем снабженцам сгрузить боеприпасы. Это пожилые люди, воевавшие в пехоте на прошлой войне. Их пришлось определить в снабженцы, чтобы сохранить в живых. Тут им приходится опасаться только мин и партизан. Нам они кажутся дряхлыми стариками, которые перестали говорить о женщинах и пишут домой письма изнуренным женам, которым приходится опасаться воздушных налетов. У многих из них в действующей армии находятся сыновья нашего возраста.
Как только темнеет, противник атакует снова, но батарея все еще с нами и наносит тяжелые потери его пехоте, идущей сомкнутыми рядами плечом к плечу. Эта мясницкая работа длится всю ночь; отходить приходится то нам, то противнику. Мы ползаем по все растущим грудам тел, подтягиваемся, хватаясь за окоченевшие руки, обвиняюще указующие в небо.
К утру русским удается пробиться сквозь огонь наших автоматов и пулеметов, и мы готовимся к последней схватке. Неожиданно на помощь нам приходит погода. Воющая буря налетает из-за реки, и все тонет в метели, не дающей возможности отличить своих от чужих. Мы на ощупь идем вперед, требуя называть пароль. Если ответ следует недостаточно быстро, штык пронзает стоящую перед тобой темную фигуру. Кто быстрее на язык, тот живет дольше. Зачастую твой штык пронзает живот своего, но тебя это не беспокоит. Твоя главная цель — остаться живым. Такой войне в учебных подразделениях не обучали.
Мы уже не люди, а какие-то арктические звери, убивающие, чтобы сохранить свою жизнь. Всякий раз, когда выдается затишье, мы точим штыки и ножи. Они такие острые, что можно бриться. Для защиты от холода мы обертываем лица тряпками, оставляя открытыми только глаза. Смазка в замках наших пулеметов замерзает через несколько секунд, и они не стреляют. В этом жутком бою нашим лучшим оружием являются отточенные саперные лопатки. Мы пользуемся взятыми с тел русских пехотинцев. Они крепче и значительно лучше для такой цели, чем немецкие. Немецкая лопатка в такой руке, как у Малыша, ломается при первом ударе, а с более толстыми русскими не случается ничего. Нанеси ею удар под самое ухо, и головы у противника как не бывало. Главное не бить по воротнику, толстая ткань шинели служит хорошей защитой.
Мы сражаемся с лопаткой в одной руке и с пистолетом в другой. Быстро перебегаем от одной снарядной воронки к другой, пригибаемся к земле, как хищники, готовые броситься снова, когда восстановится дыхание и кровь перестанет стучать в венах. Тяжелая артиллерия ведет плотный заградительный огонь. Даже командиры корпусов далеко в тылу понимают, что находятся в серьезной опасности. Поэтому мы получаем артиллерийскую поддержку.
Из леса поднимаются клубы дыма и пламени. Деревья срезаны, словно громадной косой. Русские укрываются за своими убитыми. Труп создает такую же защиту, как мешок с песком. На войне учишься использовать все, что есть под рукой. Там всем не до моральных принципов. Но солдат винить в этом нельзя. Пусть вина ляжет на политиков, которые повели их дорогой смерти.
Стрельба и натиск атаки слабеют. Теперь слышны крики раненых. Один из них лежит прямо перед нами. Он кричит все утро; мы приходим в такое отчаяние, что стреляем в его сторону гранатами из подствольных гранатометов, но всякий раз, когда взлетает фонтан снега и мы думаем, что убили его, он снова издает протяжный, душераздирающий крик. Старик полагает, что ему в живот попала разрывная пуля. От таких ран умирают долго. Это наверняка не рана в легкое. Он бы давно задохнулся. Легочные раны очень мучительны, но приводят к быстрой смерти. Самая лучшая рана — шрапнелью в бедро. Прежде, чем поймешь, что умираешь, из тебя выходит вся кровь. Самые худшие раны — в живот и в голову. Человек долго не умирает. Даже рискни мы несколькими жизнями и доставь беднягу в госпиталь, его не спасти. Мы выходим из себя, кричим и браним его. Начинаем обсуждать этого человека. Мы знаем, что он немец. «Mutti, Mutti, hilf mir!» Будь он русским, то кричал бы «Мамочка!» Он, должно быть, совсем зеленый, иначе бы не звал мать. Люди постарше зовут жен.
Когда наступают сумерки, Старик спрашивает, нет ли добровольцев вынести его.
Из строя никто не выходит.
— Скоты! — рычит Старик и вскидывает на плечо носилки.
Мозер пытается остановить его.
Забыв о субординации, Старик замахивается кулаком на обер-лейтенанта.
— Черт возьми! — раздраженно выкрикивает Порта и вырывает у него носилки. — Пошли, Малыш, принесем этого чертова оперного певца! И проломим здесь ему череп. Видимо, это доброволец, решивший, что война — это волнующая игра для мужчин.
Они бегут, пригибаясь, по ничейной земле. Малыш размахивает белым флагом. Противнику эти вопли надоели так же, как и нам.
Стрельба прекращается. Порта с Малышом скрываются в снарядной воронке. Внезапно огонь открывает немецкая гаубица:
— Ру-у-у-м! Бумммм!
В воздухе свистят угрожающе острые осколки. Оказаться под гаубичным огнем — приятного мало.
Обер-лейтенант Мозер отправляет к артиллеристам посыльных. Русский командир на другой стороне машет белым флагом. Артиллерия противника молчит. Стреляет только наша.
Гаубицы внезапно прекращают огонь.
Порта выскакивает из почерневшей от копоти воронки всего в нескольких метрах от траншей противника.
Тяжело раненному пехотинцу всего семнадцать. Старик был прав. Он ранен в живот.
Парнишка умирает вскоре после того, как Малыш с Портой его приносят, хоть и получает драгоценную порцию крови для переливания и большую дозу морфия.
Мы забрасываем тело снегом. Хоронить его по-настоящему нам некогда.
Мы ползем поодиночке к одному из многих костров. Оттаиваем оружие и слегка согреваем замерзшие суставы.
У русских есть маски для защиты от холода. У нас — только шарфы, поэтому мы снимаем с убитых солдат противника маски и валенки.
— Сегодня первое декабря, — торжественно объявляет Юлиус Хайде. — Война скоро окончится.
— Откуда ты знаешь, черт возьми? — спрашивает Порта. — У тебя что, прямая связь со Сталиным?
— Фюрер сказал, что к Рождеству недочеловеки будут разбиты, и война завершится! — убежденно говорит Хайде.
— Есть ли что-то такое, чего этот австриец не сказал? — вздыхает Порта. Вокруг костра раздается смех. Приятно сознавать, что эта компания не состоит полностью из членов партии.
— Mon Dieu, как холодно! — бормочет Легионер и бросает в костер деревяшку; пламя вздымается, в темноту летят искры.
Из леса злобно стучит пулемет. Этот звук кажется до смешного безвредным по сравнению с артогнем.
Загораются еще костры. Нас начинают обстреливать несколько минометов. Мины описывают громадные траектории, но падают далеко от нас.
Штеге нервозно смотрит в сторону взрывов.
— На Ивана нашла охота пострелять, — бормочет он. — Пора нам поискать удобную снарядную воронку.
— Не волнуйся, mon ami, — спокойно говорит Легионер. — На пристрелку у русских уйдет много времени. Когда мины начнут падать у ближайших к ним костров, нам нужно будет уходить.
— Какого черта мы вообще здесь ждем? — выходит из себя Барселона.
— Приказов, mon ami, — лаконично отвечает Легионер. — С'est la guerre!
— Вот, видите! — яростно кричит Барселона. — Приказов! Приказов! Гнусная армия, черт бы ее побрал. Как только окажешься в ней, сразу же приказы, приказы, приказы! Тебе говорят — справляй нужду по правилам, и ты справляешь ее по правилам! Тебе говорят — встань под пули, ты встаешь, вытянув руки по швам, и гибнешь! И все потому, что какой-то скот с серебряными галунами отдал приказ!
— Похоже, тебя очень тяготят твои алюминиевые звездочки, фельдфебель Блом, — усмехается Порта, — но от них легко избавиться! Скажи только начальству, что выходишь из игры. В Гермерсхайме мастерски срывают звездочки с погон!
В костер возле леса попадает минометная мина.
Мы нервозно смотрим в ту сторону и прислушиваемся к воплям раненых.
Из-за деревьев снова доносятся хлопки. Затем раздражающий вой, говорящий нам, что приближается мина. Пошевеливайся! Эта сволочь упадет в радиусе пятидесяти метров от нас. Не успев достигнуть укрытия, мы слышим взрыв, и осколки жужжат в воздухе, словно разъяренные осы. Не успевает пройти потрясение, как летит следующая.
Она падает передо мной, едва я приподнимаюсь, чтобы бежать к укрытию. Не успеваю я лечь, как оказываюсь под лавиной снега. Качусь снежным комом к Порте и Штеге, залегшим в воронку от первой мины. В ней тепло. По ее стенкам стекает талый снег.
«Плоп-плоп!» — раздается в лесу. Затем слышится протяжный свист, жуткий грохот взрыва, волна горячего воздуха обдает нас дыханием великана.
Вертясь, будто сухой лист в ноябрьскую бурю, я лечу далеко, на ничейную землю; там мой полет грубо обрывает столб проволочного заграждения. Придя в себя, снова слышу хлопки минометов, стреляющих из черноты леса.
Я отчаянно пытаюсь зарыться руками под столб. Мины, кажется, летят прямо в меня. Взрыв так силен, что у меня останавливается дыхание.
«Плоп-плоп!» — раздается снова.
Я бегу опрометью к нашим позициям. Бегу наперегонки с раздражающим свистом над головой, качусь кубарем к остальным, мина взрывается позади меня и засыпает нашу воронку снегом.
— Приди, приди, приди, о Смерть, — напевает Легионер под нос свой зловещий боевой гимн.
Минометный огонь внезапно прекращается. Мы собираемся в деревне. Наше отделение сократилось до двенадцати человек. Старик с мрачным видом требует список двадцати трех пропавших. То, что они погибли, особого значения не имеет, но командиру отделения нужно это доказать. Если он не докажет, полевая жандармерия сочтет их возможными дезертирами. Дезертирство из немецкого вермахта никому не должно сойти с рук. В Первую мировую войну из армии дезертировало восемь тысяч девятьсот шестнадцать человек, но безнаказанными остались только семеро. Полевая жандармерия гордится этими данными, использует их во Второй как средство устрашения, однако некоторые солдаты все же совершают свою попытку.
Последнюю мы скрывали семь дней, потом подали рапорт в полк. Жена этого человека написала, что море прорвалось через дамбы. Вода достигла сена, и теперь оно гниет снизу. «Если б только ты, Герберт, был здесь», — закончила она письмо. И это явилось смертным приговором ее мужу. Герберт Дамкуль, крестьянин, отправился домой, но был схвачен в Брест-Литовске. С сообщения о том, что он пропал без вести, прошло всего девятнадцать часов. Дамкуля отправили в Падерборн, там его судил трибунал и приговорил к смерти. Одним дождливым утром его расстреляли в Зеннелагере. Расстрельная команда состояла из двенадцати солдат под командованием вялого лейтенанта, который научился расстреливать дезертиров в Первую мировую войну. Во Фрисланде, за прорванными дамбами, сено продолжало гнить.
Легионер держит свою сделанную из кожи длинную французскую фляжку над огнем, чтобы ее содержимое растаяло. Когда он ее встряхивает, слышно, как внутри тарахтит лед. Мы молча наблюдаем за Легионером. Он ставит перед собой изящную фарфоровую чашку и наливает в нее кофе. Легионер долгое время жил среди французов и любит подчеркивать, что он не совсем такой, как мы.
— Словно бы сидишь майским вечером в Cafe de la Paix, — мечтательно говорит он и вертит самокрутку. Делает он это с серьезным вниманием испанца. Свернув, вставляет ее в русский мундштук, который придает дыму особый аромат.
— Слава Богу! Завтра мы будем в Москве, — говорит Юлиус Хайде, наводя суконкой глянец на сапоги. Они и без того блестят. Тщательно причесывается перед тем, как надеть каску. Потом чистит пистолет. Хайде всегда «в соответствии с уставом», даже когда спит.
— В любом случае мы не можем оставаться здесь, — говорит Барселона, протягивая руку за своей долей кофе Легионера.
Легионер тоскливо смотрит на черную кофейную гущу.
— Париж, Париж, Париж в мае. Платья на девушках такие тонкие, что просвечивают, и их может поднять легчайший ветерок. Все встречаются друг с другом в Cafe de la Paix. C'est la vie! Если ты никогда не знал этого, у тебя еще остается кое-что, ради чего жить.
— Я был там, — говорит Малыш, на которого слова Легионера не произвели впечатления. — Меня попросили выйти. Я был основательно под градусом. Пока мы обсуждали это с толпой французов, явились «охотники за головами» и забрали меня. Обвинили в том, что я вызываю презрение к немецкому вермахту в глазах треклятых лягушатников. Будто они могли презирать нас больше, чем уже презирали! Огрели меня по голове большой связкой ключей и сказали, что я псих; может быть, так оно и есть. Во всяком случае, мне дали бумагу, где это написано. Их гнусные рожи посинели, когда я сказал им, что все они болваны, только одни умеют скрывать это лучше, чем другие. Ума у них хватит только на то, чтобы получить звездочки на погоны. Видели б вы, как майор этих ищеек принялся чесать голову, даже забыв снять каску. Я получил восемь дней строгача за оскорбление немецкого офицера при исполнении служебных обязанностей.
Потом этот гнусный штабс-фельдфебель Грен, скотина, устроил мне такую выволочку, что я готов был признать себя единственным психом во всей немецкой армии. После этого у меня не было ни малейшего желания сидеть в этом их паршивом кафе, глядя, как торгуются все эти мародеры и мерзавцы! Порази меня Бог, я в жизни не видел столько жадных сволочей, сколько увидел там за пять минут!
Серия взрывов мин заставляет его умолкнуть.
Профессора в четвертый раз выбрасывает к проволочному заграждению. На сей раз с его ноги срывает сапог. Когда мы подходим к нему, Профессор вопит как сумасшедший. Он потерял очки. Неспособность видеть приводит его в бешенство.
— Выше нос, приятель. Было б хуже, если б ты потерял голову, — бодро кричит Малыш. — На войне не нужно видеть. Стреляй на звук! Бой идет там, где грохот!
Наш заместитель командира роты, лейтенант Янсен, стонет, лежа на дне траншеи. Мы укрываем его двумя снятыми с убитых шинелями, но он дрожит и температурит. Постоянно стонет от мучительной боли в почках. Он моложе большинства своих подчиненных, хоть и заместитель Мозера. Прибыл к нам прямо из офицерского училища. Все, что знает, получил от нас.
Лейтенант смотрит с детским страхом. На фронте он достаточно долго, дабы понимать, что представляет собой для нас. Обузу! Было б неудивительно, если б мы желали ему смерти. Пока мы торчим здесь, это не имеет особого значения, но как только придется наступать или отступать, он превратится в бремя. Он знает, что рано или поздно мы закутаем его в шинель, оставим ему пачку сигарет и бросим тихо замерзать до смерти.
— Все! — выкрикивает Порта. — Он умрет через три дня!
Мы видим, что Янсен наблюдает за нами, и нам становится стыдно. Отворачиваемся и возимся с автоматами.
Старик садится возле лейтенанта, кладет в рот жевательный табак и выплевывает его в зайца-беляка, который сидит на краю траншеи и смотрит на нас, поводя ушами.
— Как дела? — спрашивает он, подсовывая противогазную сумку под затылок юному офицеру.
— Скверно! — устало отвечает Янсен, утирая пот со лба. — Вы уже меня списали?
— Да ну, с какой стати?
— Порта сказал — три дня!
— Какое-то пари на бутылку водки, — смеется Старик и бросает в Порту снежок.
— Пари на то, сколько я протяну. Порта дал мне три дня, — упрямо бормочет лейтенант.
— Герр лейтенант, возьмите себя в руки. Не забывайте, вы замкомандира роты. Вы должны показывать пример.
— Я покончу с собой, — твердо говорит лейтенант. — Я раненый. Я обуза!
— Бросьте, бросьте, — утешает его Старик. — Дело не так уже плохо. Кем вы были в гражданской жизни?
— Работал в банке, — устало отвечает лейтенант. — Я не гожусь в офицеры. Вам нужно было стать офицером, фельдфебель.
Старик громко смеется. Этого он не может даже представить. Даже не понимает, как стал фельдфебелем, хотя руководитель он прирожденный.
— Что замышляет Иван? — спрашивает Янсен.
— Прошлой ночью я был в третьей роте, слышал, как допрашивали пленных, — уныло отвечает Старик. — Противник собирает все силы. Новые войска с наилучшим зимним обмундированием и снаряжением. Бесчисленные батальоны сибиряков. Это первоклассные бойцы, которым обещано все, что угодно, если они разобьют фашистов. Наготове сотни Т-34. Если то, что говорят пленные, правда, нам нужно побыстрее отходить.
Старик снова кладет в рот жевательный табак, вынимает рожок автомата и критически осматривает его.
— Из полка по-прежнему никаких приказов?
— Пока никаких, — отвечает Янсен, содрогаясь от нового приступа лихорадки. — Какой-то должен прийти. Нас не могут так просто списать и бросить здесь.
— Могут, — отвечает Старик, — и, думаю, бросят. Что такое какая-то паршивая рота по сравнению с безопасностью полка? Партия говорит, что благо большинства выше блага отдельного человека.
— К черту партию, фюрера и всю эту проклятую войну, — шепчет лейтенант Янсен сквозь клацающие зубы.
Разговор обрывает яростный артогонь. Все окутывает клубящаяся туча дыма. Взрывами солдат выбрасывает из воронок и расшвыривает по снегу. Некоторые поднимаются и бегут, пока новый взрыв не подбрасывает их выше горящих вершин деревьев. В мгновение ока смерзшиеся снег и земля превращаются раскаленным металлом в кипящий бульон.
Мы поспешно отступаем сквозь густые, теплые испарения. Русские не могут преследовать нас сквозь море пламени. Мы бросаем назад гранаты, стреляем в огонь.
У дерева сидит какой-то оберcт, зубы его оскалены в отвратительной смертной усмешке. Обе руки у него оторваны. Мимо скачут казаки с блестящими шашками и скрываются в дыму.
Мимо проносится немецкая пушка со всей скоростью, на какую способны лошади. Раздается протяжный, громоподобный взрыв, и она исчезает. Лошади с пронзительным ржанием падают с неба и разбиваются о землю в кровавую кашу.
Земля разверзается перед нами, словно жерло ревущего вулкана. Камни, комья, снег разлетаются далеко во взбаламученном воздухе. В земле появляется громадный кратер, способный вместить четырехэтажный дом. По воздуху летит горящий грузовик. Водитель все еще за рулем, словно управляет им. Машина с треском падает в кратер и превращается в груду искореженного металла.
К нам бежит какой-то солдат. Кишки тянутся за ним, будто какие-то отвратительные змеи. Рот его представляет собой большое, кричащее отверстие. Он наступает на собственные внутренности, падает, встает и бежит, пока не исчезает в пламени взрыва.
Двухэтажный дом словно бы повис в воздухе над ротой. Он падает и превращается вместе с солдатами в неузнаваемое месиво. Высокие деревья с частями тел между ветвями взлетают в воздух с громадной силой и вонзаются в землю, словно гигантские дротики. Артиллерийский залп превращает их в дрова.
Порта и я волочим тяжелый пулемет. Малыш несет лейтенанта Янсена на плече, словно мешок.
Мы занимаем позицию за разрушенной деревней. Туча штурмовиков уничтожает на поле боя отставших от своих частей.
