ТАНКОВЫЙ БОЙ
Я часто испытываю острую горечь, думая о немецком народе; как достоен каждый отдельный человек — и как жалка нация в целом!
Иоганн Вольфганг фон Гёте
Замполит Маланьин шел по палате полевого госпиталя, срывал бинты с ран и, невзирая на протесты медперсонала, гнал солдат-пациентов вниз, в зал собраний, где были сложены обмундирование и снаряжение.
— Проклятые симулянты! — орал он. — Вы заслуживаете расстрела, все до единого. Но я не жестокий человек, я оставляю это фашистам. Расстреляю для примера только самых худших!
Замполит быстро выбрал десять молоденьких солдат с большими, пропитанными кровью повязками.
— Мерзавцы, преспокойно лежите себе на койках в то время, когда каждый второй советский гражданин сражается за нашу Родину и товарища Сталина!
— Товарищ майор, я ранен, — сказал солдат Андрей Рутин, которому только что исполнилось восемнадцать.
— Голова на плечах у тебя есть, так ведь? — зарычал замполит. — Руки и ноги есть?
— Да, — ответил Андрей, — но у меня ранение в легкое.
— Дыши другим!
Замполит повернулся к полковнику.
— Эти десятеро приговорены к смерти.
Он подтянул ремень, поправил фуражку и заплевал окурок сигареты.
— Не медлите! Расстреляйте их на перекрестке! Пусть это увидят как можно больше людей!
— Слушаюсь, — ответил полковник. — Расстреляю, как только рассветет.
— Отлично! — усмехнулся комиссар и вышел из госпиталя; четверо охранников-сибиряков следовали за ним по пятам.
«Все кончено, — подумал молодой солдат Андрей Рутин, отец которого был командиром полка. — Никто даже не найдет моей могилы. Меня бросят в яму, как бродячую собаку, и утопчут сверху землю, чтобы не осталось никаких следов».
Из-под вуали ночи пробивался серый свет. Их отвели к перекрестку. Всех раненых из госпиталя выстроили у стены. Многих приходилось поддерживать медсестрам. Потом вытащили первого из десяти и завязали ему глаза.
Простучали три автомата. Это повторилось десять раз. Андрей Рутин был последним. Его пришлось нести к расстрельному столбу. Он потерял сознание, когда первые двое были расстреляны. Но инструкции нужно было соблюсти. Вызвали врача, чтобы тот привел его в сознание, потам солдата привязали к столбу и завязали ему глаза.
Три часа спустя командиру полка, полковнику Куйбышеву доложили, что замполит, майор Маланьин, погиб в бою.
— Было очень похоже на самоубийство, — доверительно сказал адъютант. — Этот дьявол пошел против танка с пистолетом и был раздавлен гусеницами.
— Сукин сын! — прорычал полковник. — Из-за него я лишился половины полка. Мы отступаем. Оставаться здесь — безумие. Отступаем, — повторил он, — и быстро!
Полковник с шедшей позади него тесной колонной солдат наткнулся на отряд НКВД. Люди в фуражках с зелеными околышами открыли огонь из пулеметов и безжалостно скосили Четыреста тридцать шестой Омский стрелковый полк вместе с командиром. Уцелело всего несколько человек. Несколько дней спустя их ликвидировали выстрелами в затылок.
— Ничего, — сказал пожилой милиционер. — Они должны были понимать, что их ждет. Так бывает всегда. Я уже насмотрелся этого. В следующий раз подниму руки и сердечно поприветствую фрицев. Так безопаснее всего. Оставаться здесь — верная смерть.
Я надеваю ларингофон. Противотанковые орудия русских, подтянутые под покровом ночи на позицию, открывают по нам огонь. Взрывы выворачивают с корнем и подбрасывают в воздух лесные деревья. Передний танк разваливается в стремительно расширяющейся туче. От него остаются только искореженные куски стали.
Алая завеса пламени поднимается к облакам и распространяется по дороге. Русские стреляют зажигательными снарядами с доконтактным взрывателем. Лес в огне. Пламя распространяется и охватывает неубранные кукурузные поля. Укрывшиеся там солдаты моментально превращаются в живые факелы, ошалело мечущиеся туда-сюда. Мы равнодушно наблюдаем за ними в смотровые щели. Человеческие страдания нас давно уже не трогают.
Град осколков уничтожает на дороге целую роту пехотинцев. Звуки выстрелов и разрывов сливаются. Два T-IV исчезают в одном оглушительном взрыве. Обгорелые остатки тел членов экипажей беспорядочно разлетаются среди высоких елей. К небу поднимается столб черно-желтого дыма.
— Танки, вперед! — командует по радио оберст Хинка.
Командиры рот подают сигнал взмахами рук. Командиры отделений повторяют их.
Двести шестьдесят танков движутся развернутым строем. Впереди и по флангам — T-IV. В глубине — T-III с устаревшими 50-миллиметровыми пушками, Т-II и «шкоды», рычащие как разозленные фокстерьеры.
Воздух нервозно дрожит от рева моторов. Позиции русских сровнены с землей. Под гусеницами погибли сотни солдат противника. За стальными громадинами висит туча ядовитого дыма.
Танк резко останавливается. Из надульника вырывается сноп пламени. Звуки выстрела и разрыва раздаются почти одновременно.
В местах попадания фосфорных снарядов вспыхивает пламя. Мы стреляем поочередно зажигательными и фугасными с жутким результатом. Несемся вперед, вдавливая в грязь мертвых и раненых!
Русский капитан пытается спастись, ухватясь за наш буксировочный трос. Колючая сталь троса сдирает мясо с его ладоней. Он падает позади нас и гибнет под гусеницами другого танка.
Сосредоточенный огонь русских противотанковых батарей останавливает наше продвижение.
— Обратно к дороге! — приказывает Старик. — Прикрываемся огнеметами и передним пулеметом.
Он осторожно выглядывает через край люка и мягко толкает Порту носком сапога; это сигнал двигаться вперед на полной скорости. T-IV с ревом выезжает на дорогу.
Я замечаю частично скрытый за купой деревьев Т-34. Башня поворачивается, но длинный ствол пушки ударяется о толстый ствол ели и останавливается. Башенный стрелок нервничает. Пытается свалить дерево стволом.
Я быстро поворачиваю нашу башню. Цифры и черточки пляшут в линзах прицела. Т-34 нужно только чуть отъехать назад, чтобы получить возможность произвести выстрел, и если это произойдет, нам конец. Он уничтожит нас задолго до того, как мы сможем причинить ему вред своим более слабым вооружением. Наше спасение только в большей скорости. Русские совершили непростительную ошибку, укомплектовав Т-34 экипажем всего из четырех человек, из-за чего командиру танка приходится быть и башенным стрелком. Там очень нужен пятый человек — наблюдатель и наводчик. Теряется бесценное время, когда башенный стрелок наводит орудие на цель и при этом еще должен давать указания водителю.
— В двухстах метрах Т-34! Бронебойным! — приказывает Старик.
— Пушка заряжена, — монотонно выкрикивает Малыш.
Желто-белая вспышка; черный дым расплывается громадным грибом. От взрыва Т-34 разваливается. Раскаленные обломки катятся через дорогу. О наш танк ударяется человеческое тело и лопается, как спелый арбуз. Прямо за разбитым Т-34 взрывается фосфорный снаряд. Мы оглядываем местность, ища спрятавшихся пехотинцев бронетанковых войск, а потом едем прямо по обломкам. Группа раненых протягивает к нам руки, словно пытаясь остановить танк голыми руками.
Мы въезжаем на дорогу по откосу. Снаряд из противотанкового орудия со свистом пролетает прямо над башней. Из-под левой гусеницы взлетают в воздух земля и трава. Танк раскачивается, будто пьяный, пытающийся сохранить равновесие. Порта, грязно ругаясь, дергает рычаги и яростно газует.
Гусеницы лязгают по дорожному покрытию. Из длинноствольного 75-миллиметрового орудия вылетают снаряд за снарядом. Пехотный взвод русских уничтожен.
Раненые пытаются отползти, пока их не раздавило. Поле боя освещено мертвенным светом танковых прожекторов.
— Пушка заряжена, — механически бормочет Малыш. Потом вскрикивает от боли. Он забыл, что не надел шлема, и ударился лбом о край люка.
— Черт! — вопит он, размазывая кровь по лицу. — Проклятье! До чего ж больно!
— Кончай стонать! — усмехается Порта. — Такой толстый череп, как у тебя, боль не пронижет. Там нет ничего живого, кроме дятла, думающего, что нашел дерево с дуплом.
— Дятел взлетел туда прямо из его задницы, а он даже не почувствовал, — смеется Хайде.
Малыш мечет в него боевой нож, Хайде едва успевает пригнуться.
— Ты мог бы убить меня, охламон! — кричит в гневе Хайде.
— Не беспокойся, — усмехается Малыш, снова одержавший над ним верх.
— Расстояние пятьсот метров! — командует Старик. — Заряжай фугасным! Огонь!
Казенник поглощает снаряд, будто разинувшее пасть животное.
— Пушка заряжена! — отрывисто докладывает Малыш и швыряет Хайде пинком на радиостанцию.
— Ты это нарочно! — кричит Хайде.
— Это не я, это моя нога, — усмехается Малыш. — Все члены моего тела живут сами по себе, в свободе и братстве.
И начинает петь подчеркнуто надтреснутым басом:
Wählt den Nationalsoziolisten
Den Freund des Volkes!
Täglich wechseldnes Programm!
Urkomisch! Zum Totlachen!
Kinder und Militär vom Feldweben abwärts
halbe Preise!
— Господи, что сказал бы фюрер на эту предательскую мерзость, — кричит потрясенный Хайде.
Танки катят вперед длинным ревущим строем. Раздавлено противотанковое орудие противника. Ствол взлетает в воздух, колесо ударяется о башню другого танка. Орудийный расчет остается лежать кровавым месивом. Другое орудие стреляет зажигательным снарядом в один из T-IV. Обслуживают орудие двое, наводчик и командир. Остальные члены расчета лежат рядом мертвыми. Орудие совершенно новое, и ефрейтор Петр Васильев очень гордится им. Его ополченская часть была сформирована всего восемь дней назад и уже уничтожена.
— Браво, Леша! — восторженно кричит Петр. — Мы подбили уже четвертый фашистский танк!
В казенник входит очередной снаряд. Позади них лежат высокой кучей боеприпасы. Груда стреляных гильз — еще выше.
— Дай им в зубы, немецким свиньям! — кричит Петр и запускает зеленой каской в сторону подбитого танка. Он готов выполнить приказ комиссара: «Держаться твердо! Не отступать ни на шаг!»
Оба русских артиллериста в грязи с головы до ног. Похожи на вылезших из болота чертей. Они делают еще два попадания. Возле них падает оторванная голова немецкого пехотинца, все еще в каске. Они громко хохочут, видя в этом хорошее предзнаменование. Кладут голову на орудийный щит.
— Зададим фрицам жару! — фанатично кричит Петр.
Оба солдата действуют с механической точностью. Тела их сгибаются, распрямляются, автоматически выполняя свою кровавую работу. Мысль о бегстве им в голову не приходит. За это ждет расстрел на месте. В их ушах до сих пор звучат слова комиссара: «Товарищи, бейте фашистских захватчиков! Уничтожайте, как паразитов! Умрите, но не пропустите их. Долг каждого советского солдата — прихватить с собой на тот свет сотню фашистских свиней. Если не достигнете этой цели, вы предатели, и ваши семьи будут наказаны! Да здравствует Сталин! Да здравствует Красная армия!»
— Прямо перед нами противотанковое орудие противника! — звучит спокойный голос Старика.
— Понял! — сообщаю я.
В прицеле пляшут точки. Мигает зеленая лампочка.
Жужжание башни прекращается. Противотанковое орудие отчетливо видно в прицельное приспособление. Жерло пушки злобно изрыгает пламя в сторону русских. Яркая вспышка, грохот—и командир орудия летит прочь от нас; пушка катится кубарем, пока не превращается в груду металлолома. Когда мы проезжаем местоположение орудия, наводчик застревает в гусенице и волочится за нами. Рука его отлетает в одну сторону, нога — в другую.
Инцидент окончен. Забыт!
Перед нами появляется группа пехотинцев. Один в отчаянии запускает в танк пулеметом. И гибнет под гусеницами вместе с товарищами.
— Хоть бы кровь не была такой липкой, — ворчит Порта. — Ее никак не отчистишь. Если бы Бог думал о танках, когда создавал мир, Он сделал бы кровь, которая бы не липла и легко смывалась обыкновенной водой перед инспекцией.
Хайде пускается в сложное объяснение относительно белых и красных кровяных телец и о том, почему кровь прилипает к танкам.
Мы медленно проезжаем через деревню. Две роты Сорок первого пехотного полка ликвидированы — убиты выстрелами в затылок. Пропаганда твердит, что это дело рук НКВД, но возле тел множество гильз от немецких автоматных патронов. Говорят, что эти люди — неудавшиеся дезертиры и расстреляны специальной командой СД. Когда мы подходим поближе, чтобы взглянуть на тела, нас прогоняют. Посреди группы солдат и офицеров СД падает минометная мина. Оторванная рука, все еще сжимающая пистолет, падает через водительский люк на колени Порте. Он поднимает ее и восторженно помахивает ею.
— Только посмотрите, мальчики! Вот как надо воевать в могучей армии Адольфа! Даже оторванная рука держит свое треклятое оружие! Мне вспоминается, как мой биологический отец уходил на войну с Шестьдесят седьмым магдебургским пехотным полком, там все были так вдохновлены мыслью о смерти за отечество, что шли, украшенные искусственными цветами из черно-белой кисеи. На третий день боев они перебежали к противнику. Им надоело сражаться за отечество, но перед уходом они избили нескольких австрийцев из Вены, изменнически кричавших: «Долой пруссаков!»
— Ура, ура, да здравствует его величество! — кричали солдаты Шестьдесят седьмого полка, когда бежали по ничейной земле.
Офицеры не имели понятия, что означали эти пылкие патриотические возгласы. Они думали, что «ура» относятся к кайзеру Вильгельму, а берлинцы имели в виду Петра Сербского. В Шестьдесят седьмом полку был пьяный фельдфебель по фамилии Матека, который несколько раз представал в кандалах перед трибуналом, и ему столько же раз объясняли, что большего дурака никогда еще на свете не было. Беда фельдфебеля заключалась в том, что он был судетским немцем, поэтому был вынужден менять подданство, как другие люди меняют автобусы, и не питал особого интереса ни к новому, ни к старому.
— Откуда он был? — спрашивает Малыш, который сидит на трупе и ест помидор.
— Из Праги, — объясняет Порта. — Его мать была полячкой из Лемберга, жила с евреем-барышником из Либау, который закупал русских лошадей для скандинавского рынка.
Эти степные клячи были такими старыми, что еврею приходилось красить их морды перед отправкой. По пути он так солил им еду, что они прибывали с округлившимися животами от того, что все время пили. Самым старым он вводил в задницу перец, чтобы они по прибытии казались игривыми. Если каких-то казаки отбирали для продажи потому, что они хромали, это тоже не было для него проблемой. Еврей делал их хромыми и на другую ногу, чтобы покупатель ничего не заметил. Если перец не делал лошадей оживленными, он давал им шнапса с мышьяком, и, поверьте, от этого они прыгали, как кузнечики!
— Кончай! Что там с фельдфебелем Матекой! — нетерпеливо перебивает Старик.
— Господи! О нем я чуть не забыл! Он явился к драгунскому ротмистру-персу, тот отправил его к полицейскому вахмистру Йозефу Малану. Малан принадлежал к тому типу полицейских, которые постоянно побивают собственные рекорды идиотизма.
После первой бутылки сливовицы они вызвали других изменников и дезертиров и поклялись, что все они будут болтаться на крепкой пеньковой веревке еще до ужина. К тому времени, когда откупорили третью бутылку, они принялись петь патриотические песни, составлять бредовые рапорты и отправлять их в места, весьма далекие от этого полицейского округа. Потом рука об руку с пением пошли по Либяткаштрассе. Думаю, все бы обошлось, если б они не встретили жену командира полка, залезли ей под платье и заметили, что это походит на ощупывание озябшей польской коровы в дождливый ноябрьский день. Родовитая офицерская супруга побежала прямиком к драгунскому оберсту, тот позвонил полицейскому ротмистру и потребовал, чтобы в округе поддерживался порядок и богобоязненные замужние женщины могли ходить по улицам без риска подвергнуться сравнению с польскими коровами.
Полицейский ротмистр был изрядно подвыпивши, когда драгунский оберcт позвонил и пожаловался на такое обращение с его женой во время войны. Он откупорил еще одну бутылку токайского, поразмыслил о случившемся, потом построил своих подчиненных и приказал рассчитаться на первый-второй-третий. Первые получили удар хлыстом по лицу, как обычно, когда офицеры время от времени случайно встречались с рядовыми. Вторые — пинка в зад. Третьи — удар по челюсти за то, что при расчете оказались последними.
— Негодяи! Какая вы королевская сербская полиция? — орал он. — Вы просто-напросто свора плоскостопых, толстобрюхих священников в мундирах. Вы королевские австрийские волы! — добавил он задумчиво, оглядев свое сонное стадо.
Этот ротмистр был широко известен как отъявленный псих, который сыпал направо и налево оскорблениями и проклятиями, когда напивался. То есть почти всегда.
— Глаза б мои на вас не глядели! — продолжал он. — Вы стоите здесь и думаете, что, насколько это касается вас, и отечество, и военные усилия могут идти к черту. Но отечество не собирается идти к черту! Вы поразились бы, узнав, что оно собирается сделать и сделает! Однако с вами ему делать нечего!
Затем он повел речь о дисциплине и правилах.
— Дерзких типов, которые залезают под юбки офицерским женам на улицах, доставлять в наручниках в участок. Женщину тоже доставлять в участок в качестве свидетельницы, но без наручников, безмозглые вы идиоты! В участке картина преступления должна быть воссоздана для рапорта!
Он достал из-за манжеты циркуляр и стал читать вслух:
— Высочайшее королевское военное министерство заявляет, что, вполне возможно, шпионы и тому подобные преступники действуют внутри страны, поскольку идет война. Высший долг королевской полиции — задерживать этих подозрительных лиц и в соответствии с законом находить основания для их повешения.
Этот полицейский ротмистр из Загребского военного округа был, в общем и целом, весьма уважаемым идиотом, который на субботних офицерских вечеринках раздевался донага. Он едва не впал однажды в немилость, когда улегся с копченой селедкой в заду перед статуей Тихомила на Петровской площади и стал представляться прохожим русалкой, держащей путь в Черногорию. Хуже всего было то, что у этого пьяного дурака была сабля с парадными украшениями, хлопавшая по голому бедру, а на причинном месте висела форменная фуражка. Впоследствии он объяснял это личной скромностью. Его доставили на главную гауптвахту, дежуривший там младший лейтенант Брилер приказал взять его в цепи и основательно избил его палкой.
— Мы научим штатских ублюдков вроде тебя издеваться над армией. Лежать перед статуей короля Тихомила и вонять ему прямо в благородное гранитное лицо.
На другой день этого младшего лейтенанта разжаловали в сержанты и вычли у него четверть денежного довольствия за неуважение к офицеру. Оправдание, что ротмистр был голым и в этом виде очень походил на штатского, нисколько ему не помогло. Более того, он страдал геморроем. Последнее, однако, убрали из рапорта, чтобы сохранить репутацию армии. У офицера никак не может быть геморроя. Этот случай обошелся ротмистру дорого. Его перевели в какой-то жалкий приграничный округ, где люди настолько не доверяли друг другу, что заносили велосипеды с собой в церковь, то же самое делают в некоторых районах Франции…
— Кончай, Порта, — вздыхает Старик, — и полезай в танк. Едем!
— Эта треклятая война мне действует на нервы! — злобно кричит Порта. — Какое она имеет ко мне отношение, черт возьми? Это совсем как со старым Левински, мужским портным с Кёнигсаллее в Дюссельдорфе, специалистом по перелицовке пиджаков. Когда перелицовываешь пиджак, нагрудный карман, естественно, оказывается не на той стороне. Из-за этого вышел громадный скандал во время кайзеровской войны, в один из понедельников шестнадцатого года. Герр обер-лейтенант фон Шлетвейн отдал в перелицовку гражданский пиджак. Когда он впервые надел его, ему встретился гусарский майор и с любопытством спросил, каково доставать авторучку с другой стороны пиджака. Тут обер-лейтенант понял, что с перелицовкой существуют проблемы.
— Да заткнись ты! — кричит Старик. — Плевать нам на твоих дюссельдорфских портного и обер-лейтенанта! Заводи мотор!
— Неужели не хотите узнать, что случилось с Левински, когда его призвали в Седьмой уланский полк, который превратился в пехотный, потому что все лошади были съедены? Их оберcт был не особенно умен в том, что касалось военных дел, и приказал идти в наступление походной колонной. Он был противником всех новомодных тактик, которым учили молодых офицеров.
— Пулеметы не имеют никакого значения, — объяснял он адъютанту, — и я это докажу наступлением походной колонной. Когда эти французы признают наши уланские голубые мундиры, они бросят свои пулеметы и побегут как зайцы.
Это доказательство дорого обошлось кавалерийскому оберсту и его уланам. Французы скосили их всех из этих самых пулеметов. Даже лежа умирающим, оберcт все же всхлипывал: «Пулеметы не имеют никакого значения на войне…» Из всего полка в живых остался Левински, тот самый портной, которого демобилизовали из-за потери ноги, и это…
— Еще одно слово, — шипит Старик, приставив дуло пистолета к затылку Порты, — и я вышибу твои чертовы мозги!
В придорожной канаве за грудой сельскохозяйственных машин и сгоревших грузовиков вкопано 100-миллиметровое противотанковое орудие.
— Огонь!
Рука командира орудия рубит воздух. Снаряд пролетает над первым Т-34. Слишком высоко! Небольшая поправка в прицеле. Следующий выстрел попадает в цель. Орудийный расчет торжествует и хлопает по спине наводчика. Это старый солдат со стальными нервами. Хорошему истребителю танков они необходимы.
Да, это попадание. Но единственный его результат — сноп больших искр из башни, когда снаряд от нее отскакивает.
— Огонь!
Снова попадание! Безрезультатно! Противотанковое оружие стреляет еще и еще, но толку от него не больше, чем от пугача.
— Господи, смилуйся над нами! — испуганно шепчет командир орудия.
— Что это за дьявольское чудовище? — нервозно спрашивает заряжающий. Он впервые видит Т-34. Обычно эти танки действовали поодиночке, а тут их целый строй.
— А говорили, что с Иваном покончено! — бормочет наводчик. Дрожа от страха, расчет орудия смотрит на гигантский танк с невероятно широкими гусеницами, покатыми зелеными боками и громадной пушкой, торчащей из округлой башни с красными звездами по обеим сторонам.
— Беглый огонь! — кричит в отчаянии командир орудия. — Постарайтесь попадать в одно и то же место!
Но результатов по-прежнему никаких. Артиллеристов охватывает страх смерти. Они посылают снаряд за снарядом в одно и то же место стального чудовища, раскачивающегося и злобно рычащего. Оно походя давит своими тридцатью восемью тоннами грузовик вместе с грузом.
Противотанковое орудие стреляет в двадцать пятый раз, снаряд отскакивает от танка противника так же безрезультатно, как и предыдущие.
Внезапно открывается башенный люк. Из него появляется человек в кожанке и грозит кулаком в сторону немецких позиций.
Расчет немецкого противотанкового орудия морально сломлен. Все одиннадцать человек чувствуют себя обреченными и ждут смерти. Это быки, которых выгнали на арену для убоя, а тореадор — Т-34.
Второй подносчик снарядов паникует первым. В отчаянии бежит к лесу со всех ног. Из башни Т-34 вырывается линия трассирующих пуль и оканчивается в фигуре бегущего человека. Четверо танкистов громко смеются. Это месть за Брест-Литовск, где их танки класса БТ крошились, будто яичная скорлупа.
— Чего ж он не давит нас? — спрашивает командир орудия.
— Развлекается, — отвечает заряжающий, обер-ефрейтор, служащий в армии с тридцать девятого года.
Башня Т-34 медленно поворачивается. Опускается ствол 76-миллиметровой пушки.
Громкий выстрел, вспышка взрыва на опушке леса — и немецкая пулеметная группа уничтожена. Пушка снова громыхает, и минометная группа разорвана на куски.
Дизельный двигатель ревет. Из зияющих выхлопных труб вырываются языки пламени. Тяжелый запах жженой солярки обдает дыханием смерти расчет противотанкового орудия возле дорожного заграждения.
Заряжающий прикуривает сигарету от горящей еловой веточки, садится на ящик с боеприпасами, задумчиво смотрит на плывущие в небе серые облака и глубоко затягивается. С небрежной улыбкой смотрит на Т-34, потом тычет большим пальцем в бок командира орудия.
— Ленау, ты проиграл свою войну! Вскоре удобришь собой подсолнечные поля русских, а следующим летом московские метельщицы улиц станут есть тебя в виде сталинского шоколада. Доблестные воины нации господ будут съедены недочеловеками!
Он протягивает фляжку товарищу.
— Приложись! Если выпьешь достаточно, то может, не ощутишь поцелуя смерти.
— Думаешь, умирать мучительно? — спрашивает командир орудия, глядя со страхом на Т-34, светящий башенным прожектором влево от них.
— Ни разу не пробовал, — смеется заряжающий, — но повидал немало смертей. Одни икнут и кончаются. Другие жутко орут. Если наш друг в этом стальном гробу раздавит нас напрочь, мы даже не поймем, что умерли, но если только оторвет ноги, это будет не особенно приятно.
— Я покончу с собой, — говорит командир орудия и спускает предохранитель «парабеллума».
— Адольфу это определенно не понравится, — язвительно усмехается заряжающий. — Два года назад ты был батальонным героем, тебя упоминали в приказах, а теперь хочешь застрелиться из страха перед недочеловеками! О чем только думаешь, приятель? Ты навлечешь позор на Третий рейх!
— Кончай, черт возьми, эту нацистскую трепотню! — ругается командир орудия. — Эти советские твари через минуту уничтожат нас.
— Ты ждал чего-то иного? — спрашивает с усмешкой заряжающий. — Был ты одним из тех, кто считал, что противник не будет стрелять и поднимет руки, едва завидев немецкую каску?
— Твой треклятый цинизм действует мне на нервы, — говорит командир орудия дрожащим голосом. — Ты что, не боишься смерти?
— Боюсь. Неприятно умирать всего в двухстах километрах от Москвы и победы.
— Значит, ты веришь, что мы победим в этой войне?
— Во что я верю? Победа — большое дело, но если мы проиграем войну, приятного для нас будет мало. Быть немцем станет несладко. Может, нам поднять руки и ждать окончательной победы в одном из русских лагерей?
— Большевики уничтожат нас, — угрюмо говорит Ленау.
— Ерунда, Иван, в сущности, не так уж плох. Мой отец в прошлую войну попал в плен и провел в России восемь лет, так что я знаю об этом все. Он даже стал там коммунистом.
— И что сказали на это мальчики Адольфа? — с любопытством спрашивает Ленау.
— Упрятали старика в Фульсбюттель. Однажды он пересек белую линию, и обершарфюрер СС Цах натравил на него овчарку-людоеда. За это я с Цахом когда-нибудь посчитаюсь!
— Не думал, что овчарки едят людей, — удивленно говорит Ленау.
— Уж поверь мне! Их можно научить чему угодно. Это единственные собаки, которых мы в школе истребителей танков могли научить бежать с миной на спине под танк. Начали с английских догов, но они, едва понюхав мину, бежали, поджав хвосты, в вольер. Не поддавались. Но нашим немецким овчаркам требовалась только небольшая речь об отечестве и фюрере, пара ударов по шее, пинок в зад, и они со всех ног бежали с минами. Это единственные на свете собаки, которых можно научить маршировать. Видел когда-нибудь, как их тренируют? Первая собака выбегает вперед и лает дважды. Это означает: «Сосредоточиться здесь!» И все другие немецкие овчарки повинуются.
Т-34 уже всего в нескольких метрах от дорожного заграждения. Он останавливается на несколько секунд. Стучат оба пулемета, и пехотный патруль скошен. Этот колосс высится стальной горой над противотанковым орудием. Горячие выхлопные газы обдают перепуганный орудийный расчет. Под широкими гусеницами трещат сталь и дерево. Танк медленно наклоняется вперед, но гусеницы не находят нужной опоры.
Командир орудия бросает ручную гранату, но она не причиняет танку вреда. Т-34 с ревом подается вперед и вниз. Противотанковое орудие сплющено. Вода, кровь, грязь смешиваются в кашу. Заряжающий откатывается и только один остается в живых. Хладнокровно привязывает три гранаты к бутылке с бензином и бежит за Т-34, давящем пулеметную группу. Оскальзывается, падает в кровь и изорванные тела, поднимается на ноги, стирает с лица кровь и слизь. Догоняет это чудовище. У него лишь одна мысль: отомстить за командира орудия, своего друга. Остальные члены расчета для него ничего не значат. Это новички, пришедшие в армию перед самым нападением на Россию. Он хватается за скобу, но спотыкается, и танк тащит его за собой. Заряжающий выдергивает зубами контрольный шнур, бросает свою бомбу, выпускает скобу и прижимается к земле. Откатывается за подбитый грузовик и смотрит оттуда.
Раздается громкий взрыв, и в воздух взлетают два катка с куском гусеницы.
Т-34 останавливается. Мотор работает вовсю, но чудовище лишь вертится на одном месте, будто насекомое с оторванными ножками.
Заряжающий укрывается за трупом, держа автомат наготове. Башенный люк распахивается. Три человека в кожанках выскакивают и принимаются за ремонт. В танке остается только механик-водитель.
Заряжающий открывает огонь. Все трое падают. Когда он подбегает к танку, жив только командир.
Заряжающий аккуратно ставит ногу между глаз русского. Кровь и мозг брызжут из-под тяжелого армейского сапога. Для того он и предназначен. Следы прусских сапог окаймлены трупами и рабами! Да здравствует кайзер! Зиг хайль! Из-за горизонта восходит немецкое солнце! Берегись, враг! Мы еще придем!
Заряжающий вынимает из голенища гранату и отвинчивает колпачок. Наблюдая за люком водителя, закуривает сигарету, найденную на одном из трупов. Она почти кончается, когда люк откидывается, и появляется ищущий товарищей водитель.
— Да ссвиданья, таффарищ, — по-русски говорит с усмешкой заряжающий и бросает гранату в люк.
— Нет! — вскрикивает в ужасе водитель, и тут столб пламени выбрасывает его наружу. Заряжающий ошалело бредет к лесу, даже не видя несущегося через подлесок немецкого T-IV; танк сбивает его и давит гусеницами. Остаются только кровавое месиво и сплющенная каска.
— Ура! — кричат бегущие за танками гренадеры. По уставу им положено при наступлении кричать «ура!». Они еще воодушевляют себя этим криком. И гибнут с ним. Им следовало бы кричать: «Ура, мы умрем! Мы умрем, ура!»
Ряд за рядом они попадают под ведущийся на уровне пояса пулеметный огонь русских. Достигают передовых позиций русских; идет ожесточенный бой ножами, штыками, саперными лопатками. Тот, кто ударяет первым, живет дольше.
На смену гренадерам вперед выдвигаются огнеметчики. По земле с шипеньем несутся струи пламени. Запах горелой плоти вызывает у нас тошноту. Злобно стучит крупнокалиберный пулемет, извергая в нас трассирующие пули. Со ступенек подвала ведет огонь «максим».
Под прикрытием наших пулеметов гренадеры штурмуют горящий партком. Из него выходит группа людей с поднятыми руками. Мы косим их огнем без жалости. Мы уже не люди, а обезумевшие от крови чудовища, которым хочется убивать, убивать, убивать!
Танки едут по горящим развалинам, давя все, что попадется под гусеницы. Целая рота прижимается к стене. Наши пулеметы стучат в лад.
— Молись, мужик! — фанатично кричит Хайде. — У нас нет для тебя места в новой эпохе!
И выпускает по роте целую пулеметную ленту.
— Своих бьешь, нацистский идиот! — бранится Порта. — Неужели не можешь отличить серо-зеленого от хаки?
— Господи Иисусе! — сдавленно произносит Хайде.
— Твой фюрер не одобрил бы того, что ты призываешь на помощь еврея, — насмешливо улыбается Порта.
— Иисус не был евреем, — протестует Хайде. — Альфред Розенберг говорил нам об этом в гитлерюгенде. Иисус был немцем. Его семья происходила из Билефельда, немецкого Вифлеема.
— Вот так новость! — кричит из башни, сгибаясь от смеха, Старик. — Ты действительно в это веришь?
— Конечно, — убежденно отвечает Хайде. — Если внимательно прочтешь Библию, ты увидишь, насколько она схожа с «Майн кампф» . Иисус был первым национал-социалистом, но не понял в полной мере исходящей из Москвы еврейской опасности.
— Тупой ты, как дятел! — выкрикивает Малыш и бьет Хайде фляжкой по голове. — Нужно было б тебя повесить рядом с Иисусом вместо пророка Илии.
Малыш вечно путается в библейской истории, но мы понимаем, что он имеет в виду.
— Ты оскорбляешь арийскую расу! — истерично кричит Хайде.
Разговор обрывает оглушительный взрыв. Танк приподнимается с земли и едва не опрокидывается. Бензин из сломанного бензопровода растекается по всей кабине.
— Повреждена левая гусеница, — спокойно докладывает Порта. — Танк не может двигаться.
Он заглушает мотор, откидывает спинку сиденья и делает большой глоток водки из бутылки, висящей рядом с огнетушителем. Старик осторожно открывает люк. Рядом с нами горят еще два T-IV, от них поднимаются клубы черного, тошнотворного дыма. Обгорелые тела членов экипажей свешиваются из люков. У деревенского колодца лежит группа мертвых пехотинцев. Кажется, что они спят. Лишь у двоих слегка окровавлены губы. Они убиты тяжелой фугасной бомбой.
Порта делает еще глоток из бутылки, чешет в своей рыжей копне волос и вставляет в глазницу выщербленный монокль.
— Снова вперед, к наградам и почестям, в бой за отечество, — манерно тянет он. — Товарищи, дети в школах будут читать о ваших подвигах. Благодарите Бога за счастливую участь, позволяющую вам участвовать во всем этом.
— Хороший день для самоубийства, — удрученного бормочет Штеге.
— Отключи отрицательные волны, — недовольно приказывает Малыш.
Оберст Хинка сидит в открытой башне, наведя серый полевой бинокль на Т-34, которые разворачиваются для атаки.
— Слушайте меня, — говорит он спокойным голосом. — Наша единственная возможность одержать верх над этими Т-34 — движение. Не теряйте головы! Гоните вперед со всей возможной скоростью! Мы должны вклиниться на четыреста метров. Потом разворачивайтесь и стреляйте в них сзади! Слабые точки у Т-34 — башенные кольца и гусеницы! Но движение, прежде всего движение! Не останавливайтесь даже для стрельбы. Стреляйте на ходу!
Мы проезжаем мимо уничтоженного дорожного заграждения, наше отделение должно первым встретить ведущие Т-34. Они движутся вперед клипом, позаимствованным у нас. В июне мы атаковали растерянных новичков, но теперь, в сентябре, перед нами опытные бойцы.
Танки второго отделения несутся на полной скорости, круша дома и преграды. Позади из-под гусениц взлетают вода и грязь.
— Быстрее, быстрее! — приказывает обер-лейтенант Мозер, ротный командир.
Русские командиры танков в башнях издают торжествующие восклицания, видя, что немецкие танки приближаются. Капитан Горелик чувствует себя героем-победителем в новом Т-34, который несколько лет будет лучшим танком в мире благодаря его на удивление предусмотрительной конструкции. Инженеры, должно быть, имели в виду силурийский период, создавая это смертоносное чудовище. Гусеницы у него до того широкие, что на первый взгляд это кажется чуть ли не смешным, но идею этой конструкции вскоре переняли и зарубежные танкостроители.
Танк плоский, без острых углов, как черепаха, его 75-миллиметровая пушка с чрезмерно длинным стволом — настоящее чудо. В полутора километрах от ждущих Т-34 прочно завязли в грязи немецкие танки. Они дают задний ход, отчаянно елозят, но чем больше стараются выехать, тем глубже увязают в болоте. Русская артиллерия открывает беспокоящий огонь, но кажется, что на место каждого убитого сапера из лесу выходят десять и продолжают его работу: связывают вместе стволы поваленных деревьев и катят танкам под гусеницы.
— Пусть делают, что угодно, мы уничтожим их, — уверенно смеется капитан Горелик.
Старшина Тарсис, командир отделения в роте Горелика, с нетерпением ждет, когда начнется бой. Он старый солдат, кавалер Золотой Звезды, через три дня после начала войны оставил безопасную службу в гарнизоне и вызвался добровольцем на фронт. Со злобной улыбкой на сжатых губах старшина смотрит, как немецкие танки беспомощно пытаются выехать из грязи. Откидывается на обитую кожей спинку сиденья с чувством удовлетворения. Времени у него много. Пусть фашистские собаки повоюют сперва с распутицей. Это должно измотать их. Остальная часть сражения будет для Т-34 детской игрой.
Он искренне смеется, глядя в перископ, как немецкие танки все глубже зарываются в грязь. Отмщенье за тот ужасный день, когда он был вынужден бросить в Киеве свой танк, уже близко. Он четыре дня пробыл в плену у фашистов. Память об этом позоре до сих пор терзает его. Он избил там троих солдат за то, что те работали на оккупантов. Когда, бежав, он вернулся к своим, назвал их предателями. Судьба этих людей, если они вернутся домой, будет печальной. Их семьями уже наверняка занялись. В Советском Союзе есть место только для твердо верящих. «Убивайте их! — сказал Илья Эренбург, выступая перед отправляющимися на фронт танкистами. — Убивайте в материнском чреве!» Вот так требовалось говорить.
— Хёниг! — кричит оберcт Хинка командиру первого батальона. — Я приказал тебе атаковать клином! Какого черта вы сбились в кучу в этой дыре?
— Герр оберcт, — стонет майор Хёниг в отчаянии. — Весь мой батальон увяз в этой проклятой грязи. Танки скользят из стороны в сторону и блокируют друг друга. Только у второй роты более или менее открытый сектор обстрела, а Иван может с минуты на минуту начать боевые действия и превратить нас в металлолом!
— Не волнуйся, — спокойно говорит оберcт. — Я пришлю тебе пару кранов. Второй батальон прикроет тебя.
— Иван кое-чему научился у нас, — стонет майор. — Моя четвертая рота уничтожена. Каждый их выстрел попадает в цель.
— Возьми себя в руки! — резко отвечает Хинка. — Используй для дымовой завесы все, что возможно. Боеприпасов у противника мало. Он будет стрелять только наверняка!
Первый батальон скрывается за грязно-желтой завесой дыма, но вскоре после этого Т-34 атакуют. С ревом движутся вперед несокрушимым с виду стальным клином. Не обращая внимания на особенности местности, скрываются в дымовой завесе первого батальона. Они словно бы скользят по грязи на своих широких гусеницах.
В дыму сверкают дульные вспышки. Идет тяжелый бой. Взрыв следует за взрывом.
С расстояния в сорок метров мы выпускаем один снаряд за другим по русским танкам. Поворачиваемся, вертимся, отъезжаем назад. Ни секунды не стоим на месте. Скоростью и маневренностью мы превосходим русских.
Через несколько минут русские танки оказываются в диком беспорядке.
— Дьяволы! — рычит капитан Горелик, придя в бешенство при виде горящих Т-34. Ему ясно, что это означает для него. Расстрел или разжалование и штрафная рота.
— Действуй быстрее, скотина! — кричит он на своего заряжающего. Перед перископом, на прицельной линии орудия возникает кроваво-красная туча. Танк лейтенанта Свирского подбит. Вскоре еще три Т-34 охватывает сверкающее море огня.
Капитан видит, что близится. Русские всецело полагались на новые Т-34. Маршал Жуков необдуманно обещал, что они сотрут нацистов с лица земли.
Старшина Тарсис сидит в башне, бледный от ярости. Он промахивался двадцать раз, даже когда какой-нибудь фашистский пес находился прямо перед его прицелом.
— Тарсис, что ты предлагаешь? — нервозно спрашивает по радио капитан.
Дух у старшины заметно поднимается. Впервые офицер, капитан, исполняющий должность батальонного командира, обращается к нему за советом. Он сглатывает слюну, которой хотел плюнуть на шею механика-водителя. Даже щадит трех немецких пехотинцев, которые пробегают прямо перед его пулеметом. Открывает башенный люк и высовывается. Зубы под черным кожаным шлемом сверкают в довольной усмешке. Это выдающееся событие в его жизни — надменный капитан спрашивает у него совета.
— Товарищ командир, — высокомерно отвечает он в микрофон. — Давайте пустим в ход новые огнеметы. Они нагонят страху на фашистских псов. Потом в лес — и развернемся! Они сочтут, что обратили нас в бегство, а мы откроем по ним огонь сзади! Они привыкли, что противник бежит от них. Стойкий бой приведет их в смятение, и они подожмут хвост.
Капитана Горелика бьет нервная дрожь. Вокруг взрываются танки его батальона. В нескольких метрах позади каждого зеленого Т-34 стоит желтый немецкий танк, извергая в противника огонь и сталь.
— Черт возьми, как им это удалось? — бормочет под нос капитан. — Они неглупы, эти фашистские вши!
Он приказывает батальону отходить. Укрыться в лесу. Понимает, что это будет победой с минимальным преимуществом — если только победой.
Уцелевшие Т-34 занимают позицию за дамбой, но немецкие T-IV преследуют их по пятам. Теперь под гусеницами твердый грунт. Когда танк загорается, экипаж покидает его и продолжает сражаться стрелковым оружием.
Наш танк охватывает пламенем у самого устья реки. Я едва слышу команду Старика:
— Танк в огне! Всем наружу!
Мы лежим неподалеку от горящего танка, не смея уйти, пока он не догорел. Старик заметно волнуется. Его первым повесят, если танк не превратится в полную развалину до того, как мы его покинем. Но горит танк плохо. Много дыма, но пламени нет.
— Черт возьми! — шипит Порта. — Когда не хочешь, они так горят, что обделаешься со страху!
Малыш решительно берет противотанковую мину и бросает в башенный люк. Целая серия взрывов разрушает танк. Остается только раскаленное докрасна днище.
Мы берем автоматы и бежим к ореховым кустам, где валяются дохлые лошади. Порта останавливается и отрезает от них несколько здоровенных кусков мяса.
Внезапно по нам строчит длинными очередями пулемет, и Т-34 прорывается через кусты с такой скоростью, что мы едва успеваем отскочить. Я в отчаянии бросаюсь в большую, наполненную грязью яму. И, словно в замедленном движении на экране, вижу командира в башне; его черное кожаное форменное пальто влажно блестит от лесных испарений.
Порта, как ласка, вспрыгивает на Т-34 и бросает гранату в башенный люк позади командира.
Громкий взрыв, командира высоко подбрасывает в воздух. Т-34 останавливается и члены экипажа, живые факелы, выпрыгивают наружу. Бешено катаются по земле, пытаясь загасить пламя.
— Огонь по ним! — командует Старик, выхватывая пистолет.
Стучат автоматы, и русские танкисты умирают.
Мы занимаем позицию в брошенном пулеметном гнезде в плодовом саду. Малыш поднимает свой ручной пулемет. Очередь трассирующих пуль летит в русских пехотинцев.
— Сзади! — испуганно кричит Старик.
Зеленое днище танка, покачиваясь, движется вперед, и я чувствую, как по спине скользит сталь, выдавливая воздух из легких. Потом вижу серое небо, чувствую, как по лицу хлещет дождь. Я все еще жив…
