ПАРТИЗАНКА
Мертвые покрыты слизью, а убийцы имеют алиби. Палач не только убивает, но и читает проповеди над мертвыми. Старая Германия, ты не заслужила этого!
Газета «Ле Тан», 3.07.1934 (после «Ночи длинных ножей» 30 июня)
Воскресным утром в мае 1942 года на широкой, роскошной Бечьвью-аллее людей нет. На деревьях несколько дней назад начали раскрываться почки. Все одето полупрозрачной зеленью. Кажется, что после суровой зимы город начинает дышать снова.
На аллею сворачивает серый «хорьх», за ним — три черных «мерседеса». Они останавливаются посреди дороги у старого, аристократичного особняка. Люди в длинных шинелях и серых эсэсовских фуражках молодцевато выпрыгивают и бегут вверх по лестнице, впереди них невысокий человек в голубовато-сером мундире. Адольф Гитлер.
На третьем этаже они громко стучат в дверь. На небольшой бронзовой табличке фамилия «Бергер». Дверь не открывается сразу, и один из офицеров выбивает ее ногой.
Гитлер с пистолетом в руке врывается в квартиру.
Из другой комнаты выходит высокий, крепкосложенный человек в шелковом халате.
— Мой фюрер! — восклицает он в изумлении.
— Предатель! — кричит Гитлер, бросаясь вперед и хватая за горло генерала Бергера. — Предатель! Трусливая свинья! Я тебя арестую!
Он дважды бьет генерала по лицу и осыпает ругательствами. Потом поднимает «вальтер», быстро расстреливает всю обойму, резко поворачивается и чуть ли не вылетает из квартиры; фалды мундира развеваются за его спиной. Гауптштурмфюрер СС Рохнер впоследствии доверительно говорит одному из друзей, что фюрер напоминал ему летучую мышь. За эту доверительность он поплатится жизнью. Свои же товарищи расстреляют его в Дахау.
Слышавшие выстрелы соседи испуганно стоят у приоткрытых дверей. Их грубо заталкивают внутрь офицеры СС из охраны Гитлера.
Штудиенрату Блюме, который укоряет их, безжалостно стреляют в переносицу на глазах жены и трех внучек. Жена отказывается отойти от двери, и ей разбивают лицо рукояткой пистолета.
— Это уже пятнадцатый день, — говорит Старик обер-лейтенанту Мозеру. — Если в ближайшее время не нагоним своих, нам конец. Больше половины роты страдает от обморожений. У большинства из них гангрена. Двадцать три человека ранены. Четверо не переживут этой ночи.
— Знаю, — угрюмо кивает Мозер. — Я и сам долго не протяну. Но если нас схватят здесь, за линией фронта, то расстреляют на месте. Мы должны нагнать наших!
— Если сможем, — отвечает Старик. — Скоро нельзя будет заставить людей идти даже ударами прикладов.
— Сущий ад, — бормочет Мозер и кутается в шинель.
Порта толкает меня.
Усталый, окоченевший от холода, приподнимаюсь на локте, дабы выяснить, что ему нужно. Я как раз удобно устраивался в сугробе рядом с Барселоной.
Порта протягивает мне черную, мерзлую картофелину и твердую, как камень, сардинку. Я пытаюсь благодарно улыбнуться, но эта попытка вызывает мучительный вскрик. Нельзя улыбаться смерзшимися губами.
Я осторожно кладу сардинку на язык, и она медленно оттаивает. Вкус чудесный. Небольшой кусочек еды можно растянуть надолго, если знаешь, как, и в России быстро этому учишься. Картофелину кладу в карман. На потом.
— Где, черт побери, эта линия фронта? — спрашивает Легионер. — Она уже не может быть далеко.
— Данные, которые сообщил Старик, скоро устареют, — громко говорит Малыш, отламывая от бороды куски льда. У него тоже обморожены ступни. Последние три дня он не чувствует пальцев ног, когда шевелит ими. Так начинается гангрена, которая жутким образом съедает тебя изнутри.
Многие боятся снять сапоги и заняться обмороженными ступнями. Мясо может сняться вместе с сапогом. Многие из нас уже прощаются со ступнями, если не будет скорейшего лечения.
— Эй ты, мясник, — кричит Малыш Тафелю. — Можешь отрезать задние лапы, не убив человека?
— Конечно, — беззаботно отвечает санитар. — Только как ты будешь ходить без ступней?
— Пожалуй, ты прав, — покорно говорит Малыш. — Только они очень уж воняют. Аж тошнит.
— Я остаюсь здесь, — неожиданно говорит связист-фельдфебель.
— Спятил? — кричит Старик.
— Рехнулся? — говорит Легионер. — Сдаваться сейчас — безумие.
— Не вешай нос, — слышится из норы в снегу от Штеге. — Завтра вечером будем у своих. Тебя отправят в госпиталь. Чистые белые простыни, еда по распорядку и тепло!
— Нет, — гневно рычит фельдфебель. — С меня хватит. Надоела ложь, которой нас пичкают. Я остаюсь здесь. Без меня вы пойдете быстрее. Если останусь жив, буду калекой, а для меня это не жизнь.
— Оставаться будут только мертвые, — твердо говорит обер-лейтенант Мозер. — Пока дышишь, идешь с нами.
— А потом что? — с усмешкой спрашивает фельдфебель-связист.
— Зависит от врачей, — лаконично отвечает командир роты.
В течение следующих суток мы способны идти только короткими переходами. В конце концов вынуждены устроить привал. Позади в снегу оставлено восемь трупов. Во время привала фельдфебель Лоев вонзает себе в живот штык. Короткий, булькающий вскрик, и он мертв.
Штеге температурит и кричит в бреду. Бинт вокруг его головы превратился в полосу кровавого льда. Мы закутываем его в две русские шинели, но он все равно дрожит от стужи.
— Воды, — просит он слабым голосом.
Старик кладет ему немного снега между растрескавшихся губ. Штеге жадно глотает его.
— Думаете, дотащим его? — обеспокоенно спрашивает Барселона и кладет ему в рот мерзлый кусочек хлеба.
— Naturellement, — резко отвечает Легионер.
— Слушайте меня, — кричит Мозер, вставая. — Вы должны взять себя в руки! Если останемся здесь еще на какое-то время, то замерзнем до смерти. Поднимайтесь, пошли! Взять оружие и следуйте за мной! Марш! Раз-два, раз-два!
Мы с величайшим трудом поднимаемся на ноги. Лес, кажется, кружится вокруг нас каруселью. Малыш глупо улыбается.
— Auf der Reeperbahn nachts um halb eins… — бессмысленно напевает он. Потом злобно шепчет: — Мне бы только вернуться, оставить треклятому быку Отто память о Малыше.
— Кажется, вы с инспектором Нассом жить друг без друга не можете, — замечает Легионер.
— Скучновато было б на Реепербане, если б Отто не приезжал то и дело, не расшевеливал нас, — говорит Малыш. — Видел бы ты шухер, когда в Санкт-Паули произошло убийство. Участок на Давидвахтштрассе освещен, как рождественская елка. Все в сборе, и Отто носится как угорелый. Ему почти всегда приходилось сдаваться и просить больших шишек на Штадтхаусбрюке о помощи, а когда произошло это, все мы, ловкие ребята, тут же дали деру, пока дело каким-то образом не было закрыто. Отто всегда начинает с угроз известным преступникам с Реепербана.
— Теперь ваша песенка спета, — орет он вместо приветствия и плюет в окно. — На сей раз сложите головы в Фульсбюттеле!
Когда ему приходится отпускать нас, он всегда приходит в глубокую депрессию и грозится подать в отставку. Только это просто треп. Без участка на Давидвахтштрассе Отто тут же откинул бы копыта.
Старик с Мозером помогают фельдфебелю-связисту встать на ноги и подают ему тяжелые жерди, которыми он пользуется, как костылями.
— Пошли, приятель, — говорит Старик, сплюнув в снег табачную жвачку.
Фельдфебель кивает и ковыляет рядом со Стариком, слегка прислоняясь к его плечу.
Постепенно рота приходит в движение. Мозер идет впереди, держа автомат наготове.
Почти ежеминутно кто-то валится, как мертвый, лицом в снег. Мы поднимаем упавшего, браним его, колотим, пока он не приходит в себя настолько, чтобы плестись дальше. Однако некоторые падают уже мертвыми.
Под вечер невысокий толстый обер-ефрейтор, пехотинец, сходит с ума. Он один остался в живых из группы, которая присоединилась к нам несколько дней назад. Не дает нам спать своими шутками и анекдотами. Потом вдруг молниеносно бросается в кусты и открывает по нам автоматный огонь. Рота рассыпается и залегает.
— Выходите, дьявольское отродье, — кричит этот маленький толстый солдат и палит изо всех сил.
Двое саперов заходят сзади и вырывают у него оружие, но он хватает русский ППШ и со всех ног бежит в лес. Голос беглеца слышится все слабее, слабее, пока лес не поглощает его окончательно.
Идти за ним бессмысленно. Это было бы пустой тратой драгоценных сил.
— Рота, за мной! Марш! — хрипло командует обер-лейтенант Мозер. Мы идем еще два часа. Потом силы оставляют нас совершенно.
— Краткий отдых! — неохотно распоряжается Мозер. — Никому не ложиться! Прислоняйтесь к деревьям! Поддерживайте друг друга. Можно отдыхать стоя. Лошади могут, значит, и вы тоже!
— У них четыре ноги, — возражает Порта, устало приваливаясь к большой ели.
— Если ляжете, через несколько минут будете мертвы, — невозмутимо продолжает Мозер.
Свесив руки, мы прислоняемся к деревьям, прижимаемся друг к другу для поддержки. Смертельная усталость постепенно слабеет, и мы стоя погружаемся в беспокойный сон. Руки и ноги цепенеют от утомления и холода.
Я достаю из кармана кусок мерзлого хлеба, найденный на одном из трупов. Хочу съесть, но решаю сохранить его и вместо этого набиваю рот снегом. Может быть, найти что-то съедобное удастся очень не скоро. Одно лишь сознание, что в кармане есть хлеб, укрепляет силы и уменьшает муки голода. За ночь два человека замерзают стоя насмерть. Мы оставляем их стоящими у деревьев, в том положении, в каком умерли. Две замерзшие карикатуры на человечество. Старик срывает их личные знаки и кладет в карман к остальным.
Не одному из нас приходит мысль, что было бы легче упасть в снег и покончить с этим раз и навсегда. И тогда кончится ад, в который мы брошены именем отечества.
— Пошли, черт побери! — яростно кричит Мозер. — Шевелитесь, ленивые собаки!
И поднимает широконосый ППШ.
— Марш, иначе постреляю на месте! — грозится обер-лейтенант. — Буду стрелять в живот, — добавляет он, видя, что мы не реагируем. Тычет стволом автомата Барселону, которого считает самым слабым звеном в отделении Старика. — Иди, — говорит негромко, но холодно.
— Пошел ты! — отвечает Барселона. — Сам выигрывай свою войну! На меня не рассчитывай!
— Считаю до трех, — рычит Мозер, — потом стреляю!
Барселона равнодушно прислоняется к дереву и принимается чистить ногти кончиком штыка.
— Стреляю! — угрожающе повторяет Мозер, дрожа всем телом от ярости.
— Не посмеешь, — усмехается Барселона. — Я буду ждать здесь Ивана. Устал от гитлеровских марафонов. Если у вас есть разум, герр обер-лейтенант, вы составите мне компанию.
— Стреляйте! — возбужденно советует Хайде. — Ликвидируйте этого изменника отечеству.
— Заткнись, коричневая тварь! — кричит Порта и ударом швыряет его в снег.
Рота угрожающе ропщет. Почти все на стороне Барселоны.
— Я забуду все это, если ты немедленно возьмешь оружие и будешь выполнять мои приказания, — товарищеским тоном обещает Мозер.
— Почеши себе задницу, — насмешливо говорит Барселона. — А когда надоест, отправляйся в ставку фюрера и помочись на Адольфа с сердечным приветом от меня.
— Один, — начинает считать Мозер.
— Ты же немецкий герой, — нерешительно выкрикивает Барселона. — Ты не можешь поступить так с безоружным.
— Два, — злобно шипит Мозер и кладет палец на спусковой крючок.
Порта вскидывает автомат. Дуло смотрит прямо на обер-лейтенанта Мозера.
Если Барселона не уступит, через несколько секунд начнется бойня. Нет никакого сомнения, что обер-лейтенант выстрелит, но совершенно определенно сам будет мертв до того, как кончатся патроны в рожке.
— Принял решение, фельдфебель?
— Если тебе это доставляет удовольствие, заводи свою колыбельную, — отвечает равнодушный с виду Барселона.
— Сам напросился, — шипит Мозер и плотно прижимает палец к спусковому крючку.
Раздается выстрел, пуля оставляет аккуратную борозду в меховой шапке обер-лейтенанта.
— Приди, приди, приди, о Смерть, — напевает под нос Легионер, с улыбкой поигрывая ремнем автомата. — Vive la mort!
Барселона без единого слова вскидывает снаряжение на плечо и глуповато улыбается.
Мозер глубоко вздыхает с облегчением. Ставит автомат на предохранитель.
— Пошли! Шире шаг, — кричит он с усилием, отводя взгляд от глаз Барселоны.
Медленно, скрипя ногами по снегу, рота двигается в путь.
Малыш идет, пошатываясь на гниющих ступнях.
— Господи! О Господи! До чего ж больно! Буду рад, когда мне отрежут эти штуки!
— Тогда больше не сможешь бегать, — весело говорит Порта.
— Ну и черт с ним! Я все равно никогда не любил бегать!
— Но и танцевать не сможешь, когда вернешься на Реепербан!
— Этому я так и не научился, — самодовольно отвечает Малыш. — Ногами я всерьез пользовался только для маршировки, а без этого легко могу обойтись. Так что, видишь, ноги мне без особой надобности. Бегать не люблю, танцевать не умею, а маршировку просто ненавижу. Лучше всего для меня будет избавиться от них.
— Думаешь, девочки будут залезать к тебе в постель, когда останешься без копыт? — с сомнением спрашивает Порта.
— Я им наплету такую героическую историю о том, как остался без ног, что они растают от восхищения. В постели ноги не главное.
— Пожалуй, ты не так уж глуп! — думает вслух Порта.
У нас уходит почти два часа на то, чтобы пройти жалкие три километра. Даже у Мозера как будто кончаются силы. Он валится на землю, будто пустой мешок, как и все мы.
Я достаю свой кусок мерзлого хлеба. Все пристально наблюдают за мной. Я смотрю на него, откусываю чуть-чуть и передаю Порте. Хлеб обходит по кругу всю нашу группу. Каждому по кусочку. Может, нужно было съесть его, когда никто не видел? На марше? Сделать этого я бы не смог. Не смог бы после этого оставаться в роте, когда вернемся. Съесть его, когда у них ничего нет, означало бы, что я больше не смогу смотреть им в глаза. Кроме фронтового братства у нас ничего не осталось. От него зависит жизнь.
— Порта, что бы ты сделал, если б война окончилась в эту минуту? — спрашивает Профессор.
— Она не окончится, — категоричным тоном отвечает Порта. — Будет длиться тысячу лет и еще год.
— Ни в коем случае, — возражает Профессор. — Конец войны наступит внезапно. Как происходит железнодорожная катастрофа. Что стал бы ты делать, если б тебе сейчас сказали, что война окончена?
— Сынок, я бы нашел себе покладистую демобилизованную русскую женщину, и она бы у меня решила, что боевые действия начались снова.
— Правда? — удивленно спрашивает Профессор.
— Не думаешь, что это было бы приятно? — усмехается Порта. — Для большинства из нас этого вполне достаточно.
— А ты? — обращается Профессор к Малышу.
— То же самое, что и Порта, — отвечает Малыш, посасывая кусочек льда. — Важнее женщин нет ничего на свете. Будь они с нами на фронте, так по мне пусть бы война сто лет длилась. Возвращаясь к твоему вопросу, я, может быть, немного отдохнул бы перед тем, как отделать какого-нибудь генерала!
— Тебя посадили бы, — говорит Барселона.
— На месяц за нарушение общественного порядка, — оптимистично отвечает Малыш. — Я охотно отсидел бы тридцать суток за удовольствие надавать пинков в пах одному из этих ублюдков с красными петлицами.
— Я бы снял номер-люкс в отеле «Четыре времени года» и умер бы от смеха при виде рож служащих, когда не смог бы оплатить счет, — объявляет Барселона, и лицо его светится при этой мысли.
— Я бы немедленно поступил в военную академию, — решительно говорит Хайде.
— Но туда придется сдавать вступительные экзамены, mon ami, — говорит Легионер.
— Мне нужно туда поступить, и я поступлю! — злобно кричит Хайде. — Отец мой был пьяницей, почти всю жизнь сидел то в одной, то в другой тюрьме. Мать была вынуждена стирать грязное белье чужим людям и мыть полы у богатых. Я поклялся добиться самого высокого чина и потом отомстить этим свиньям!
— Где ты возьмешь деньги, чтобы жить, пока будешь сдавать экзамены? — спрашивает практичный Порта.
— У меня вычитают семьдесят пять процентов жалованья. Вкладывают в облигации военного займа под двадцать процентов. Это ведется с тридцать седьмого года.
— В тридцать седьмом году не было облигаций военного займа, — возражает Порта.
— Да, не было, — говорит Хайде, — но у нас был пятилетний план. Получая жалованье, я откладывал деньги.
Он достает из кармана банковскую книжку, и она идет по кругу. Записи в ней только черными чернилами.
— Надо же! — удивленно восклицает Порта. — Ни одной красной цифры. Если раскрыть мою, то нужно надеть темные очки, чтобы защитить глаза от красного цвета!
— Откуда ты знаешь, что годишься для военной карьеры? — наивно спрашивает Малыш.
— Гожусь, — категорически заявляет Хайде. — Через десять лет, когда вас снова призовут, я буду начальником штаба дивизии.
— Отдавать тебе честь мы не будем, — холодно говорит Малыш.
— И не нужно, — надменно отвечает Хайде.
— То есть ты даже не будешь узнавать нас, когда станешь начальником штаба? — поражается Малыш.
— Не буду иметь такой возможности, — гордо говорит Хайде. — Я буду принадлежать к другому классу. Человеку приходится постоянно сжигать за собой корабли.
— Будешь сжимать губы, как оберст Фогель? — спрашивает Малыш, глядя на Хайде с таким восхищением, словно Юлиус уже служит в генеральном штабе.
— Сжимание губ тут ни при чем, — отвечает Хайде с самодовольным видом. — Это вопрос личной гордости.
— Будешь ходить с моноклем в глазу, как «Задница в сапогах»? — спрашивает Порта.
— Если у меня ослабеет зрение, в чем я сомневаюсь, то буду носить монокль на прусский манер. Я против того, чтобы офицеры носили очки. Они только для конторских служащих.
Проходя по замерзшему болоту, мы встречаемся со взводом пехотинцев со зверского вида обер-фельдфебелем во главе.
— Откуда вы? — удивленно спрашивает Мозер.
— Мы единственные уцелевшие из первого батальона Тридцать седьмого пехотного полка, — грубо отвечает обер-фельдфебель и плюет в снег.
— Что ты себе позволяешь? — резко спрашивает Мозер. — Забыл, как положено докладывать офицеру? Возьми себя в руки, приятель! Перед тобой офицер!
Обер-фельдфебель пристально смотрит на офицера. Его зверское лицо корчится от ярости. Потом молодцевато щелкает каблуками, берется левой рукой за ремень автомата, а правую опускает по шву, как того требует устав.
— Герр обер-лейтенант, — кричит он, как на плацу. — Обер-фельдфебель Клокдорф и девятнадцать человек в других званиях, оставшиеся от первого батальона Тридцать седьмого пехотного полка прибыли за распоряжениями.
— Вот так-то лучше, — улыбается обер-лейтенант. — Мы тоже оставшиеся. Похоже, немецкий вермахт распродает остатки по бросовой цене!
— Ты ожидал чего-то другого? — вполголоса спрашивает Порта. — Любой дурак мог догадаться, чем все это кончится.
Мозер слышит замечание Порты и подходит ближе к обер-фельдфебелю.
— Имеешь какое-то представление о том, что происходит в этом районе?
— Нет, герр обер-лейтенант. Знаю только, что немецкой армии здорово достается!
— То есть ничего не знаешь? — кричит Мозер. — Не читал сообщений вермахта? Это твой долг! Приказы свыше! Значительно свыше!
По нашим рядам прокатывается усталый смех.
Обер-фельдфебель удивленно смотрит на Мозера. Он что, сумасшедший? Чем это может кончиться? Но немецкие солдаты привыкли иметь дело с сумасшедшими. Он делает глубокий вдох и снова щелкает каблуками. Сумасшедшим пруссакам это нравится.
— Герр обер-лейтенант, во взводе у меня есть унтер-офицер, служивший в штабе дивизии. Он говорит, что мы готовим новый фронт к западу отсюда.
— Какой ты кладезь новостей, приятель! — широко усмехается Мозер. — Значит, мы готовим новый фронт к западу отсюда? Может быть, перед Берлином?
— Вполне возможно, герр обер-лейтенант. Если не предпочтут Париж.
Поздно ночью мы входим в кажущуюся призрачной деревню без признаков жизни. Маленькие домики робко выглядывают из сугробов.
Порта первым замечает идущий из труб дым.
Признаки жизни!
— Там кто-то разговаривает, — говорит Малыш, напряженно прислушиваясь.
— Уверен? — скептически спрашивает Мозер.
— Раз Малыш что-то слышит, значит, есть что слышать, — выразительно заявляет Порта. — Этот парень может услышать, как птица в гнезде портит воздух. Притом за тридцать километров и против ветра.
— По-русски говорят или по-немецки? — спрашивает Легионер.
— По-русски. Женская болтовня.
— Что они говорят? — спрашивает Легионер.
— Не понимаю по-ихнему, — отвечает Малыш. — Чего бы им не говорить на немецком языке? Говорить по-иностранному подло.
— Отлично! — решает обер-лейтенант. — Очистим деревню и проведем здесь ночь.
При мысли о тепле и еде рота поразительно оживляется. В деревне должно быть что-то съедобное.
Порта поднимает мешок для хлеба и запускает внутрь набитую на таких делах руку. Мешок пуст. Порта с отвращением швыряет его на пол. Мы обыскиваем дома, держа оружие наготове. Рисковать не собираемся. Будем стрелять на самый легкий звук. Можем открыть огонь даже по детям, если сочтем их опасными, а здесь, в России, дети могут быть опасны. Как-то семилетний ребенок забросал гранатами целую роту. В этом отношении разница между Россией и Германией небольшая.
— Осторожнее! — кричит Мозер, когда мы входим в кирпичное здание вслед за Стариком.
— Черт! — говорит Порта. — Темно, как у негра в заднице!
— Тихо! — шепчет Малыш, остановясь так, будто наткнулся на стенку. — Здесь что-то неладно!
— Tu me fais chier, — шепчет Легионер, опускаясь на колени за стопой ящиков.
— Кто-то взводит курок! — отвечает Малыш, пристально вглядываясь в темноту.
— Уверен? — обеспокоенно спрашивает Хайде. Он держит в руке наготове гранату.
— Иди, посмотри, — еле слышно шепчет Малыш.
Мы с натянутыми нервами опускаемся на пол.
— Закройте глаза, — шепчет Старик. — Я выпущу ракету.
Глухой хлопок, и ракета взлетает к потолку.
Мы закрываем глаза. Синевато-белый свет жжет их, как огонь.
Порта приподнимается, плотно прижимает ручной пулемет к бедру и выпускает очередь. Лента извивается, как раненая змея. Трассирующие пули летят в дальний угол.
Пронзительные женские крики заглушают стук пулемета. Из угла злобно строчит автомат. К ногам Малыша катится граната. Он быстро подхватывает ее и бросает обратно. Она с грохотом взрывается в воздухе.
Я бросаю гранату. Все утихает.
В углу мы находим шестерых женщин-офицеров в форме Красной армии. Голова одной срезана чисто, будто громадным ножом. Она лежит совершенно естественно, в луже темной крови. Глаза, кажется, изучающе смотрят на нас.
— Симпатичная бабенка, — говорит Малыш, поднимая голову. Нюхает волосы. — Какой приятный женский запах. Жаль, что отечество требует убивать таких красавиц.
Он поворачивает голову и оценивающе смотрит на профиль. Из обрубка шеи на руки ему течет кровь.
— Нехорошо отрывать головы у хорошеньких женщин!
И осторожно кладет ее под мышку мертвой.
— В древние времена, когда людей обезглавливали, их хоронили, положив голову между ног, — сообщает Хайде.
— Хорошеньких девушек тоже? — спрашивает Малыш.
— Всех, — твердо отвечает Юлиус.
— На Чертовом острове палач поднимает голову за уши и объявляет: «Правосудие свершилось именем французского народа!», — говорит Легионер.
— Господи! — восклицает Порта. — А я думал, что французы культурная нация!
— Но так поступают только с преступниками, mon ami, — встает Легионер на защиту французской культуры.
— Только с преступниками, — бормочет Старик. — Сейчас не отличишь преступника от героя. Эти чертовы правила меняются каждый день.
— Да, сейчас за этими переменами не поспеть, — говорит Малыш, обвиняюще глядя на Хайде. — Хорошо, что я не член этой треклятой партии.
— Что ты хочешь сказать? — угрожающе спрашивает Хайде.
— То, что сказал, — довольно усмехается Малыш.
— Пошли, — кричит обер-лейтенант Мозер. — Фельдфебель Байер! Поторопи своих!
— Пошевеливайтесь! — приказывает Старик. — Мир еще не наступил!
Деревня быстро обыскана. Гражданские выходят из укрытий. Все говорят, что ненавидят коммунистов и очень рады видеть немцев.
— Эти люди, наверно, были нацистами, когда Адольф еще не знал такого слова, — думает Порта вслух. Хватает старуху, которая не так стара, как кажется. — Мать, — обращается он к ней по-русски, — ты не любишь коммунистических партизан, ты любишь нацистов. Подними правую руку, старуха, и кричи: «Heil Hitler, grosses Arschloch!»
Все радостно кричат, не представляя, что это значит.
— Ни разу не слышал ничего подобного! — взрывается Хайде. — Если б только фюрер знал, что происходит!
— Кончайте эту ерунду, — раздраженно приказывает обер-лейтенант. — Скажите, пусть сварят картошки и разведут в печах сильный огонь.
Порта объясняет русским женщинам, что они должны наварить картошки и не жалеть дров.
Старик орет на артиллериста-ефрейтора, у которого хватило глупости снять сапоги. Артиллерист растерянно смотрит на голые кости ступней. Санитар Тафель в отчаянии вскидывает руки.
— Мне нужно ампутировать! Вскипятите воды!
— Можешь это сделать? — скептически спрашивает Мозер.
— Не могу не сделать. Его нельзя оставлять здесь, застрелить его мы тоже не можем!
— Никому не снимать сапог, — кричит командир роты. — Это приказ!
— Господи, если б он пошел к русским, то перепугал бы их до смерти! — кричит Малыш. — Они сочли бы, что за ними пришла старуха с косой!
Ефрейтор-артиллерист привязан к столу оружейными ремнями. Женщина приносит кипяток. И помогает Тафелю, как может. Говорит, что ее муж и двое сыновей в Красной армии.
Операция длится час. Под вечер ефрейтор умирает, не приходя в сознание.
Мы опускаем его в противотанковый ров и забрасываем снегом. Вешаем на палку его каску, Старик добавляет его личный знак к своей все растущей в кармане коллекции.
Мы набиваем живот горячей картошкой. Она очень вкусная. Вскоре чувствуем себя так, будто заново родились, и не ворчим, когда приходится идти в караул. Посты удвоены. Сменяемся через тридцать минут. Больше на таком холоде не выстоять.
Мозер принимает решение выступать в семь часов. То есть за два часа до рассвета мы сможем отойти далеко от деревни на тот случай, если деревенские жители оповестят местных партизан. Скорее всего, они будут вынуждены это сделать, чтобы их не расстреляли за пособничество врагу.
Обер-фельдфебель Клокдорф цинично предлагает расстрелять перед уходом всех гражданских.
— Мертвые молчат, — говорит он с усмешкой.
— Злобный мерзавец! — напускается на него Порта. — Как можно убивать всех этих бабущщек!
— Почему бы нет? — спрашивает Клокдорф. — Тут либо они, либо мы. Какую ценность они представляют собой? В любом случае людей старше пятидесяти нужно ликвидировать! Гейдрих как-то сделал такое предложение!
— Непременно явлюсь к тебе на пятидесятилетний юбилей, приятель, — негодующе говорит Порта, — узнать, не изменил ли ты свое мнение по этому вопросу.
— Пристрелить ублюдка! — рычит Малыш.
Вскоре после полуночи наша очередь заступать на посты. Холод пронизывающий, начинается метель. Видимость не более двух метров.
У нас с Портой пост на северной стороне деревни. Тафель избавил Малыша от караульной службы из-за его ступней. Проходит около четверти часа, когда из темноты появляется обер-фельдфебель Клокдорф, следом за ним двое тащат девушку.
— Кралю нашли? — спрашивает Порта, разглядывая ее с любопытством.
— Ein Flintenweib, — садистски ухмыляется обер-фельдфебель, ткнув девушку в живот стволом автомата.
— И, конечно же, ведешь ее к командиру роты? — спрашивает Порта, лукаво глядя на него.
— За каким чертом? — хрипло отвечает Клокдорф. — Какое это имеет отношение к нему? Прикончим эту ведьму на месте.
— Она слишком хороша, чтобы идти на съедение червям, — говорит Порта. — Лучше давай я попользуюсь ею.
— Даже не думай! — предостерегает его Клокдорф. — Она ядовитая, как змея! — Наклоняется к девушке, которой от силы двадцать лет. — Ну, вот и все, гнусная сучонка. Здесь мы прикончим тебя. Только умирать будешь медленно, девочка. Сперва мы выстрелим тебе в живот!
— Фашист! — шипит девушка, плюнув ему в лицо. — Тебе не уйти живым из России!
Клокдорф бьет ее кулаком в пах, и она со стоном сгибается.
— Дрянь! Ты пожалеешь об этом! Я переломаю все твои коммунистические кости перед тем, как убить! — рычит он, побледнев от ярости.
— Дай ей пинка в это самое место, — весело предлагает ефрейтор-сапер. — Я знаю таких, как она. В Минске мы волокли их за машинами на веревке.
Его приятель-кавалерист визгливо смеется.
— В Риге мы вешали партизанок за ноги, а когда вопли надоедали нам, отправляли палача вырвать им щипцами языки.
— У кого-нибудь есть тонкая веревка? — спрашивает Клокдорф со злобным блеском в глазах. — Я покажу, как может вытянуть шею у такой сучки тот, кто не новичок в таких делах!
— У меня есть, — оживленно говорит кавалерист, вытаскивая из кармана моток телефонного провода.
— То, что нужно! — усмехается Клокдорф, чуть ли не с нежностью делая петлю на шее девушки.
— Вон там торчит балка, — говорит кавалерист, указывая на один из домов. — Она будет еле-еле касаться земли носками. Как и надо! Будет биться. Черт возьми, вот это зрелище, когда веревка начинает их душить!
— Пойдемте, девушка! — любезно говорит Клокдорф, подталкивая ее прикладом автомата.
Едва телефонный провод переброшен через балку, из темноты появляются Мозер и Старик.
— Стой, обер-фельд! Что здесь происходит? — спрашивает Мозер угрожающе. — Что вы затеяли?
— Нам попалась эта Flintenweib, — отвечает Клокдорф с принужденной улыбкой. Он не знает, как воспринимать Мозера. Такие офицеры ему еще не встречались.
— Вижу, — кивает Мозер с нарастающей холодностью в глазах, — а что такое Flintenweib? Не припоминаю такого слова в армейских уставах. Может, доложишь, как полагается, обер-фельдфебель?
Ненависть буквально струится изо всех пор тела Клокдорфа, когда он неохотно щелкает каблуками и говорит:
— Герр обер-лейтенант, обер-фельдфебель Клокдорф докладывает о прибытии с пленной партизанкой!
— Уже лучше, — говорит Мозер с язвительной улыбкой. — И ты назначил себя судьей и палачом, устроил военно-полевой суд, все по своему глупому разумению. Пошел к черту, грязная, непочтительная скотина, пока я не вышел из себя, и держись от меня подальше, иначе, клянусь Богом, я устрою с помощью фельдфебеля Байера военно-полевой суд над тобой!
— Прикончить его? — с готовностью спрашивает Порта, отводя назад затвор автомата. — Это будет лучшим, что я сделал за всю треклятую войну!
— Пошел с моих глаз, тварь, — злобно кричит обер-лейтенант, — иначе я удовлетворю просьбу Порты и прикажу пристрелить тебя, как гнусную крысу!
Клокдорф быстро исчезает, двое прихвостней следуют за ним по пятам.
Старик отвязывает от балки провод. Девушка изумленно смотрит на обер-лейтенанта и не может понять, что происходит. Если б им поменяться местами, она поступила бы как Клокдорф.
— Байер, — продолжает Мозер. — Приглядывай за этими скотами. При малейшем нарушении дисциплины со стороны Клокдорфа расстреляй его!
— С удовольствием! — рычит Старик. — Порта, слышал? Вы с Малышом займетесь этим!
— В течение суток мы преподнесем тебе его член на бархатной подушечке! — усмехается Порта. — Через десять минут Малыш начнет следить за ним, а ты знаешь, что это означает!
— Я не приказывал вам совершить убийство! — резко говорит обер-лейтенант.
— Прикончить такую мразь — не убийство, — весело говорит Порта. — Уничтожать крыс — долг каждого гражданина. Если не делать этого, тебя могут оштрафовать!
— А с ней как быть? — спрашивает Старик, указывая на девушку все еще с петлей на шее.
— Расстрелять! — свирепо кричит Хайде. — По международному соглашению и правилам войны расстреливать гражданских, взявших в руки оружие, законно. И фюрер сказал, что большевиков нужно уничтожать всеми возможными средствами.
— Пинка ему в задницу! — предлагает Порта, не уточняя, кого имеет в виду — Хайде или фюрера.
— Я сожалею о том, что произошло с вами, — вежливо говорит Мозер девушке, когда ее приводят в комнату. — Вы, разумеется, предстанете перед должным образом назначенным военно-полевым судом. Пока вы в моей роте, с вами ничего не случится.
Порта переводит это на ломаный русский, но видно, что девушка понимает по-немецки.
— Разрешите доложить, герр обер-лейтенант, — говорит, усмехаясь, Порта, — эта партизанка посылает вас куда подальше, кроме того, я должен сказать вам с обычными любезностями, что живым из России вам не уйти!
Мозер пожимает плечами и уходит со Стариком в другой конец комнаты. Он не может понять этих политических фанатиков и все еще думает, что войну можно вести благородным образом.
В печи потрескивают толстые поленья, согревая комнату с низким потолком. Порта, разумеется, расположился за печью. Партизанка находится в углу позади него, поэтому, чтобы убежать, ей придется сперва перелезть через Порту.
Легионер возвращается с поста. Вид у него возбужденный.
— Порта! — негромко окликает он.
— Я здесь, в каморке прислуги, — усмехается Порта из-за печи.
— Saperlotte, пошли скорее, — шепчет Легионер. — Я нашел продовольственный склад!
— Kraft durch Freude! Die Strasse frei! — восклицает Порта. — Шевели ногами, сынок!
— Я с вами, — говорит Малыш, он мгновенно проснулся и выскочил из-под одеяла, не дожидаясь приглашения.
Мы бесшумно выходим из дома.
— Что скажете об этом? — спрашивает Легионер, убрав несколько досок.
Мы с отвисшими челюстями смотрим на стопы ящиков. На них написано по-английски: «America salutes Russian People!»
Мы осторожно поднимаем ящики.
— Консервы, — говорит с сияющими глазами Порта. — Тушеная говядина, ананасы, груши, моя любимая еда!
Внезапно Малыш напрягается. Выпускает из рук ящик и совершает громадный прыжок за сугроб.
— Бегите! — орет он. — Тикает!
— Что значит тикает? — спрашивает Порта из-за ящиков. — Можно подумать — гангрена у него не в ногах, а в мозгу!
— Бомба с часовым механизмом тикает у вас под ногами! — вопит Малыш из сугроба.
Порта молниеносно выскакивает из отверстия между ящиками и выбегает. Ноги его работают, как шатуны. Он буквально пробуравливает себе путь к сугробу.
— Тикает еще? — спрашивает он Малыша. — Может, это стучал дятел, пытавшийся добраться до моих груш?
— Насчет дятла не знаю, — отвечает Малыш, — но часовой механизм тикает. Думаю, бомба взорвется с минуты на минуту.
— Бомба с часовым механизмом не опасна, пока не перестала тикать! — неистово кричит Порта и хорьком спускается в то отверстие, из которого выскочил.
— Им не взорвать все мои консервированные груши! — кричит он, вскидывая на плечо ящик. И едва добегает до сугроба, кажется, что весь мир взорвался изнутри. К небу с невероятной силой взлетает столб пламени, разбрасывая во все стороны ящики и консервные банки. На нас валится град консервированных фруктов и кусков мяса. Банки с острыми, как нож, краями летят шрапнелью между домов.
— Гнусный, подлый трюк, — разочарованно вздыхает Порта, когда мы встаем и смотрим в оставленный взрывом черный кратер. — Ивану я этого долго не забуду!
Малыш пробует кусок мяса, но с гримасой выплевывает. Оно отдает селитрой.
Мы открываем ящик Порты с консервированными грушами, и наши лица озаряются, когда обнаруживаем, что там тридцать банок. Едва приканчиваем одну, Малыш вновь предостерегающе кричит:
— Опять тикает! Прячемся!
Словно мякина под ветром, мы уносимся и укрываемся за большим сугробом.
Второй взрыв сильнее первого.
Дом за складом взлетает в воздух и скрывается за вершинами деревьев. Разлетаются бутылки с коктейлем Молотова. Вспыхивает фосфорное пламя.
Едва затихает звук взрыва, мы вскакиваем и бежим к домам, где находится парализованная шоком рота.
Едва начинаем рассказывать о том, что произошло, раздается крик часовых:
— Тревога! Партизаны!
Из темноты строчат пулеметы и автоматы, ночь оглашают крики раненых. От дома к дому перебегают темные тени. Звенят стекла, вспышки взрывов разрывают тьму. Дома вспыхивают и ярко горят.
— Приди, приди, приди, о Смерть, — напевает под нос Легионер, откидывая сошки ручного пулемета.
Черные тени несутся через большую площадь с памятником Ленину. Когда они достигают расстояния, с которого можно бросать гранаты, грохочет станковый пулемет Малыша, скашивая людей рядами, будто колосья. Но их много. Они кишат в узких, кривых улочках. Повсюду сверкают дульные вспышки. Разрывные пули причиняют жуткие раны.
У памятника Ленину кричит комиссар, размахивая над головой автоматом.
Я бросаю гранату изо всех сил. Она взрывается над комиссаром, и он летит через всю широкую площадь. Автомат его летит в другую сторону.
— Мастерски, — улыбается Порта и одобрительно кивает.
Я бегу вперед вместе с Профессором, он несет мою сумку с гранатами. Подает их мне с уже снятым кольцом. Я вложил столько силы в первый бросок, что теперь не могу бросить их дальше пятидесяти метров. Но для гранатометчика это хорошее среднее расстояние!
Партизаны отходят беспорядочной толпой, поскольку их громогласный комиссар убит.
Легионер бросает в один из домов противотанковую мину. Дом разлетается на части. Внезапно наступает тишина. Лишь из леса слышны удаляющиеся шаги.
Клокдорф расстреливает в затылок двух пленных, потом разбивает им черепа прикладом.
— Черт возьми, ты что делаешь? — яростно кричит ему Мозер.
— Разрешите доложить, герр обер-лейтенант, совершаю казнь в соответствии с наставлениями. Эти двое перерезали горло старосте. Он протестовал против сожжения деревни, в которой живут люди.
— Я подам на тебя рапорт за неисполнение приказа!
— Подавайте! — язвительно усмехается обер-фельдфебель.
Мы потеряли двенадцать человек. Двое часовых найдены с проломленными головами. Пятеро ранены, одному из них в живот вошла целая автоматная очередь.
— Приготовиться к маршу! — приказывает Мозер. — Они вернутся, как только возьмут себя в руки и преодолеют первый страх. К тому времени нам нужно быть в пути.
Мы идем около часа, когда Мозер вдруг вспоминает о партизанке.
— Где та девушка?
— Разрешите доложить, она отправилась домой, но просила передать всем наилучшие пожелания! — весело кричит Порта.
— Значит, ты отпустил ее? — спрашивает обер-лейтенант, пораженный откровенностью Порты.
— Никак нет! Девушка мне понравилась, и я предложил ей стать хозяйкой в моем маленьком доме на Фридрихштрассе, но она возмутилась и попыталась отнять у меня оружие. Потом, пока я искал веревку, чтобы связать ее, ловко выскользнула в заднюю дверь, а когда я бросился за ней, надела мне на голову кастрюлю и принялась охаживать меня черпаком. Потом воспользовалась возможностью и побежала влево к лесу. Я кричал ей вслед, что вы очень на нее рассердитесь, когда узнаете, что она самовольно ушла. Но девушка не обратила никакого внимания на мои крики, и теперь, скорее всего, она дома на улице Тысячи Недотеп.
— Трудно мне с тобой, Порта, — вздыхает Мозер. — Очень надеюсь, что наши пути вскоре разойдутся.
— Может быть, даже раньше, чем вы думаете, герр обер-лейтенант! — говорит Порта. — В нашей роте офицеры долго не живут. Это уже чуть ли не традиция! — добавляет он, широко улыбаясь.
— Я потом поговорю с тобой, Порта, — обещает Мозер. — Еще как поговорю!
Три дня спустя мы выходим к разрушенной деревне, печные трубы торчат к небу каменными пальцами.
— Там пускают красные ракеты, — говорит, указывая, Старик.
— C'est un bordel! — говорит Легионер, с тоской думая о кварталах красных фонарей.
— Хорошо бы! — говорит, зевая, Порта.
Ночь хмурая, беззвездная, по небу быстро бегут тучи. То и дело валит снег. Мы лежим, наблюдая за ракетами вдали. Отсюда они выглядят очень красиво. За ракетами тянутся длинные цветные хвосты, вспыхивают они звездами с множеством оттенков.
— Наши! — уверенно говорит Мозер. — Пошли! Похоже, русские сильно их теснят. Завтра может быть уже поздно!
Внезапно озаряется все небо. Вскоре до нас докатывается грохот непрестанных взрывов. Должно быть, идет большая артиллерийская дуэль.
— Господи, что происходит вдоль линии фронта? — задумчиво бормочет Мозер, понаблюдав за громадными вспышками.
— Может быть, расходуют последние снаряды! — говорит Порта, пытаясь улыбнуться, но у него получается лишь гримаса.
— Командиры отделений, ко мне! — приказывает Мозер. — Подготовьтесь к маршу через десять минут! В полном боевом порядке!
И подтягивает подбородочный ремень каски.
— Как, среди ночи? — удивленно спрашивает фельдфебель Крамм. Он всего несколько дней назад присоединился к нам с одиннадцатью людьми. — Русские кишат повсюду!
— Покажи, где их нет, фельдфебель, и мы пойдем туда! — саркастически говорит Мозер. — Выступаем через десять минут! И пробьемся, даже если придется действовать только штыками и саперными лопатками!
Краткий отдых ушел у нас на снаряжение автоматных рожков и пулеметных лент. Все ворчат. Кажется, теперь, когда мы так близки к цели, нас охватила инертность.
— Внимание! — негромко командует Мозер, когда мы стоим в строю, готовые к маршу. — Теперь мы полностью укомплектованная рота. К нам присоединилось много групп, от писарей и интендантов до минометчиков и подрывников. Теперь слушайте меня все! Немецкие позиции от силы в семи-восьми километрах отсюда. Последнее усилие, и мы у своих! Идти нужно сейчас. Завтра может быть поздно. К тому времени противник может прорвать новый фронт. Нужно ожидать, что пробиваться придется с боем, но иного пути нет. Раненых будем, если представится хоть малейшая возможность, брать с собой, но они не должны нас задерживать! Главное, не теряйте друг друга из виду. Пойдем углом вперед. Во главе будет второе отделение. Я полагаюсь на тебя, фельдфебель Байер! Вопросы есть?
— Герр обер-лейтенант, а что, если прорыв не удастся? — спрашивает обер-фельдфебель Клокдорф.
— Скоро узнаешь, — язвительно усмехается командир роты. — Мы будем мертвы, Клокдорф!
Малыш раздобыл совершенно новый русский ручной пулемет в превосходном состоянии. И нежно прижимает его к себе, как мать новорожденного.
Порта бросает мне банку консервированных груш. Я съедаю их и чувствую прилив сил.
Мы идем клином по отрезку открытой местности. Когда доходим до середины, по нам открывают яростный пулеметный огонь от купы деревьев и винтовочный с фланга. Мы осторожно пробираемся к деревьям, Порта прикрывает нас пулеметными очередями.
Мозер бросается вперед, командиры отделений за ним. Останавливается на миг, чтобы бросить гранату. Малыш обгоняет роту и несется, как танк. Стучит пулемет, в лесу взрываются гранаты, поднимаются крики и ругань:
— Немцы, немцы, …б вашу мать!
Прутья и веточки хрустят под быстро движущимися ногами. Пулеметная очередь валит двух саперов. Тафель наклоняется над ними, чтобы оказать помощь.
— Вперед! — кричит Мозер, толкая его перед собой.
Второе отделение сталкивается с группой русских и приканчивает их лопатками и штыками. Малыш ломает ребром ладони шею женщине-капитану, когда та поднимает пистолет, чтобы выстрелить в него. Голова ее неестественно свисает на спину, словно она хочет осмотреть себя сзади.
Тяжело дыша, мы бежим вперед по рыхлому снегу. Часто проваливаемся по плечи, и нас приходится вытаскивать. Снег похож на бездонное засасывающее болото. Трое русских пехотинцев утонули в снегу. Видны только их головы. Клокдорф убивает их выстрелами в затылок. Кроваво-красные круги окрашивают снег.
Остановившись наконец, мы выясняем, что потеряли двадцать три человека. Бесследно исчезло целое отделение пулеметчиков.
— Проклятье! — злобно бранится Мозер. — Этого бы не случилось, если б они не теряли из виду друг друга, как я приказал. Их фамилии?
Фамилий никто не знает. Присоединились к нам эти люди совсем недавно.
— Ничего не поделаешь, — решает Мозер. — Мы не можем отправляться на их поиски. Еще раз говорю: не теряйте друг друга из виду! Это ваша единственная возможность прорваться. Смерть постоянно рядом с нами!
Малыш четыре раза подряд проваливается в громадные сугробы. Вытаскивать его не легче, чем лошадь. Когда это происходит в четвертый раз, он совершенно выходит из себя и с истерической яростью стреляет в снег. Швыряет в лес два трупа.
— С дороги, мертвые ублюдки! Не мешайтесь сражающимся солдатам! С вами все кончено!
Профессор отстает. Он совсем выбился из сил. И, всхлипывая, падает в снег.
Легионер берет его за руку и тащит с собой.
Через несколько секунд Профессор обнаруживает, что потерял сумки с патронами, и хочет вернуться за ними.
— Малыш убьет меня за эту потерю! — стонет он, плача.
— Pas d'objections! — рычит Легионер, таща его дальше. — Можешь подобрать пару полных сумок, когда столкнемся с Иваном, ждать этого недолго.
Вскоре Малыш догоняет их. Его ярость на сугробы слегка остыла, но он снова выходит из себя, узнав, что Профессор потерял боеприпасы.
— Ты что, выбросил их? — рычит он, обвиняюще наведя громадный, грязный палец на Профессора.
— Я потерял сумки, — слабым голосом признается тот.
— Потерял! — кричит Малыш, его громкий бас раскатывается эхом по лесу. — Он говорит, что потерял сумки! Что с твоими мозгами? Боеприпасов на войне не теряют! Что было б с нами, если б их теряли все? Тогда не было б никакой войны, так ведь? Без боеприпасов войны нет! Возвращайся и найди их! Как мне делать гробы для Ивана без гвоздей? Хочешь, чтобы я бросался на него без патронов и пугал до смерти? Никогда ничего подобного не слышал! Подносчик боеприпасов выбрасывает свою ношу! Вот что бывает, когда принимаешь бестолковых иностранцев в свою армию!
— Он останется здесь, — решительно говорит Легионер.
— А ну повтори! — изумленно говорит Малыш. — Приятель, ты, видно, проглотил финиковую косточку, когда бродил по Африке, и у тебя в мозгу растет финиковая пальма! Ты саботируешь Вторую мировую войну. Подумал об этом? Ты уже не шастаешь со сворой плоскостопых легионеров под солнцем Сахары, не развлекаешься, видя миражи с арабками, подмигивающими тебе с облаков.
— Не забывай, обер-ефрейтор Кройцфельдт, что я унтер-офицер. Я приказываю твоему подносчику боеприпасов оставаться здесь! Compris?
— Приказываешь, вот как? — рычит в бешенстве Малыш. — Ну, ладно же! У меня больше нет никакого подносчика-иностранца, ясно? Если угодно, можешь заткнуть его себе в пропесоченную задницу, потом все его заснеженные горы, а потом перейти к саперам и испражняться гравием на дороги до конца этой треклятой войны. Вот что ты можешь сделать, приятель!
Он уходит в лес, опираясь на русский ручной пулемет, как на трость. Долго слышно, как он бранит Норвегию и Марокко, словно эти страны целиком повинны в потере его сумок с патронами.
— Кто там кричит, черт возьми? — спрашивает Мозер, вновь собирающий роту.
— Малыш, — усмехается Порта. — Он откусил под Москвой член у комиссара и теперь обнаружил, что у него не идут месячные. Бранит врачей за то, что не хотят делать ему бесплатный аборт.
— Опять твое отделение, Байер! — злобно рычит командир роты. — Оно сведет меня с ума. Либо ты уйдешь из пятой роты, когда мы вернемся к своим, и заберешь эту чертову свору с собой, либо я попрошу перевести меня из этой роты! Я больше не могу этого выносить!
— Километрах в полутора отсюда отряд русских, — раздается низкий голос Малыша, выходящего из густого леса. — Они чуть не обделались, когда появился я и взял у них пару сумок с патронами. — Размахивает полными сумками над головой. — Может, пойти туда, прикончить их? Это всего-навсего милиция, разделаться с ними будет не труднее, чем раздавить лягушку.
— Черт бы тебя побрал! — кричит Мозер. — Моя чаша терпения переполнилась!
— Чаша? — переспрашивает Малыш, оглядываясь вокруг. — Если раздают выпивку, мне двойную порцию. А то член у меня совсем съежился.
— Заткнись, заткнись, заткнись! — ярится Мозер, делая шаг к Малышу и снимая автомат с предохранителя. — Открой только еще раз рот, Кройцфельдт, и это будет последним, что ты сделаешь в жизни.
Малыш подходит к Порте и встает рядом с ним.
— Эта чертова война становится все хуже и хуже, — обиженно говорит он. — Теперь уже и рот раскрыть нельзя. Скоро еще запретят справлять нужду!
Командир роты бросает на него убийственный взгляд.
— Пошли дальше, — решительно обращается он к Старику.
Теперь артогонь звучит оглушительно. Русские артиллерийские позиции явно вблизи. Над деревьями постоянно видны отсветы дульных вспышек.
Внезапно Порта поднимает руку, это сигнал «Стой!». Рота беззвучно опускается в снег.
Дульные вспышки разрывают темноту, от них светло, как днем. Всего в нескольких метрах от нас стреляет русское орудие большого калибра. Мы видим, как снуют артиллеристы, готовя его к очередному выстрелу.
— Mille diables, 380-миллиметровое! — шепчет Легионер. — На его заряжание уходит не меньше пятнадцати минут. Давайте нападем, когда у них все будет почти готово. Они будут смотреть на пушку. И умрут, ничего не почувствовав! Vive la mort!
От пушки доносится позвякивание и стук металла о металл. Раздается краткая, отрывистая команда, лебедка скрипит под тяжестью снаряда, поднимаемого к казенной части.
— Готовы? — шепчет Старик, вытаскивая из голенища боевой нож.
— Как голодный аист, собирающийся проглотить жирную лягушку, — отвечает Порта, опуская сошки ручного пулемета.
Мозер отводит назад руку и бросает гранату в гущу орудийного расчета. Падая, наводчик выстреливает из пушки. Стук наших автоматов и пулеметов тонет в грохоте выстрела, и мы бросаемся вперед.
Я спотыкаюсь о труп, быстро поднимаюсь на ноги и качусь по крутому склону. Колючие растения царапают лицо и руки.
Порта следует за мной по пятам. Падает, изгибаясь, как угорь, и выпускает очередь по нескольким фигурам, бегущим по гребню холма. Трассирующие пули словно бы сметают их.
Малыш несется вниз, как лавина, крепко прижимая к себе русского. Внизу они разъединяются и с рычанием поднимаются на ноги. У русского штык, но Малыш бьет его ногой в пах и разбивает ему камнем голову.
Мы бежим вперед со всех ног. Из траншеи по нам строчит пулемет. Отрывисто взрываются гранаты, взлетают ракеты. В мгновение ока мы захватываем пулеметную точку. Мы отчаянные люди. Пулеметчики закрывали нам путь к спасению.
Связист-фельдфебель ранен в горло, на меня хлещет его кровь. Он хрипло кричит и пытается залепить рану снегом. Поздно! Сонная артерия перебита. Двое эсэсовцев падают в сталинскую западню и оказываются пронзенными ржавыми штыками на ее дне. Крики их разносятся далеко. Забирать их с собой у нас нет времени. Тяжело дыша, мы подбегаем к нескольким кошарам, которые служат укрытием овчарам с их отарами.
Малыш бежит первым. Бросает гранату в открытую дверь и ложится. Граната взрывается с глухим грохотом.
— Слышишь что-нибудь? — спрашивает Порта.
— Ни малейшего шороха, — отвечает Малыш.
— Чем-то пахнет, — говорит с подозрительностью Порта.
— Это не наши друзья русские, — бормочет Малыш, пристально глядя на кошары. — Я бы услышал их дыхание!
Я поднимаю ракетницу и выпускаю ракету. Она медленно опускается, освещая кошары. По-прежнему ничего не видно.
К нам подползают Старик и командир роты.
— Какого черта ждете? — спрашивает Мозер. — Вперед, ленивые твари! Нельзя терять ни минуты!
Он хочет подняться, но Малыш удерживает его.
— Не спешите, а то расстанемся раньше, чем вам хотелось бы! По кошарам ходил черный кот.
— Какой еще черный кот? — спрашивает обер-лейтенант, плотнее прижимаясь к земле.
— Не знаю, — задумчиво отвечает Малыш, — но он был там.
Подбегают несколько солдат из заднего эшелона. Мы даже не знаем их фамилий. Три дня назад мы обнаружили их в дзоте полумертвыми от страха.
— Ложись! — предостерегающе кричит Старик. Не обращая на него внимания, они бегут со всех ног, видимо, обезумев от ужаса, и кричат:
— Таффарищ, таффарищ, nicht schissen!
Видимо, они принимают нас за русских. Высоко подняв руки, бегут прямо к кошарам.
— Пресвятая Казанская Богоматерь, — бормочет Порта. — Бегут так, что можно подумать, сибирский комиссар кусает их за заднее место!
— Стой! Ложись! — кричит им Мозер, жестикулируя обеими руками.
— Nicht schissen, nicht schissen, таффарищ!
Первый из них подбегает к кошаре и собирается пинком открыть дверь.
— Головы вниз! — кричит в ужасе Порта.
Извергается вулкан. Кошары исчезают, за первым взрывом следует целая серия.
От испуганных солдат ничего не осталось.
— Господи! — восклицает в изумлении Мозер. — Что это было?
— Подарок от Сталина, — блаженно улыбается Порта. — Эти герои-интенданты привели его в действие, открыв дверь!
— Черт возьми, вот это взрыв, — говорит Малыш довольным тоном. — Я был прав насчет того кота. Иван мастерски ставит сталинские подарки! Понять не могу, как можно в здравом уме входить в такое место. Это ж просто веселить Ивана.
— Ладно, пошли, — лаконично говорит Мозер, беря автомат наизготовку.
— Подождем еще минутку, герр обер-лейтенант, — говорит Порта. — Иван идет посмотреть, кто на сей раз получил сталинский подарок.
— Вот мы, ребята! — усмехается Малыш, открывая огонь из пулемета.
Группа русских с криками падает под градом пуль.
— Пошли! — кричит Порта, и мы бежим со всех ног по глубокому, рыхлому снегу.
Русские солдаты лежат, обливаясь кровью, среди деревьев. Один смотрит в удивлении на свой распоротый пулеметной очередью живот и негромко стонет.
Рота строится. Мозер приказывает рассчитаться по порядку номеров. Недостает четырнадцати человек. Нас осталось только семьдесят три. Больше трехсот лежат позади мертвыми.
Командир роты как будто падает духом. Задумчиво водит рукой по кобуре маузера.
Малыш сворачивает самокрутку из табачной трухи в кармане. Глубоко затягивается, долго держит дым во рту. Потом передает ее Порте. Всем из второго отделения хватает по затяжке. Артиллерия грохочет, снаряды со свистом летят к немецким позициям. Небо на западе представляет собой море пляшущего пламени. Кажется, что весь горизонт в огне.
— Кто сказал, что Красная армия разбита? — саркастически спрашивает Порта.
— Кончай ты, — раздраженно ворчит Старик. — Думать об этом противно.
— Если наш прорыв затянется, — продолжает Порта, — можешь вычеркнуть Йозефа Порту, милостью божией обер-ефрейтора, из списков великой немецкой армии.
Профессор совершенно сломлен и лежит, плача, в снежной яме. Малыш наклоняется над ним.
— Зря ты пошел в эту гнусную армию, сынок. Но раз ты здесь, советую держаться поближе ко мне. Я позабочусь, чтобы ты вернулся в свои чертовы горы.
Сует в рот Профессору половину консервированной груши.
— Жуй медленно, глотай сок. Это не хуже, чем сунуть перцу в очко ленивой лошади. Она пытается убежать от своей горящей задницы!
Я несколько раз увязаю в глубоких сугробах, другим приходится возвращаться и вытаскивать меня. Этот мягкий, рыхлый снег — ужасная штука. Наконец я так устаю, что прошу оставить меня на месте. Плачу, как Профессор. У большинства нервная энергия на исходе.
Мы идем прямо через полосу высоких колючих кустов, раздирающих в клочья нашу кожу и одежду. По лицам струится кровь и смешивается с потом.
Снегопад постепенно прекращается. Между тучами светит полная луна. Небо становится почти ясным. Нам видно далеко, и мы не наткнемся случайно на противника, но русским тоже легче увидеть нас. Наши шаги становятся удивительно гулкими. Мы в испуге останавливаемся и прислушиваемся. Впечатление такое, что идем по полым стволам деревьев.
«Бонг! Бонг!» — раздается при каждом шаге.
— Быстрее! — подгоняет нас Старик. — Не писайтесь от страха, детки. Мы всего лишь идем по болоту. К счастью, оно замерзло.
Камыш высотой в человеческий рост скрывает нас, и мы чувствуем себя в безопасности. Неожиданно мы оказываемся посреди деревни и со всех ног несемся мимо ближайших домов.
— Стой, кто идет? — раздается из темноты. Сверкают дульные вспышки автомата. Очередь превращает лицо ефрейтора Беле в кровавое месиво.
— Вперед! — кричит Мозер. — Одиночный огонь!
Часовые уничтожены огнем всей роты. Мы бежим, бросая гранаты в окна, пинками распахивая двери и расстреливая спящих солдат. Укрываемся за большими штабелями боеприпасов.
Порта бездумно бросает мину среди ящиков. Взрыв буквально вышвыривает нас из деревни. Через секунду это место превращается в грохочущий ад, взрывы следуют один за другим.
— В жизни не видел такого безмозглого идиота! — кричит Мозер, осторожно поднимаясь, по лицу его течет кровь.
— Отличный взрыв, — безмятежно улыбается Порта. — Иван, должно быть, в штаны наложил.
Какое-то время мы идем по узкой дороге, развороченной танковыми гусеницами, потом Малыш вдруг ложится.
— Танки! — шепчет он, указывая на длинный ряд Т-34, стоящих наготове среди деревьев.
— Есть у нас что-нибудь для тайной вечери? — шепотом спрашивает Порта. — Жаль, я мало похож на Сына Девы Марии!
— Ему повезло не оказаться на мировой войне, — устало вздыхает Малыш.
Мы делаем большой крюк, обходя Т-34, пробираемся через лес, состоящий только из молодых деревьев, и вновь оказываемся на большой, открытой равнине. Перед нами несколько холмов, которые нужно пересечь.
Длинная колонна русских грузовиков с синими светомаскировочными фарами медленно движется на запад. Повсюду взлетают ракеты. Клокдорф и Старик поднимаются на гребень холма, оставшаяся часть роты остается в укрытии.
— Нам нужно пройти через русские позиции у подножья этих холмов, — объясняет Старик, когда оба возвращаются.
— Пошли! — командует Мозер, меняя рожок автомата. Рота рассредотачивается и, пригибаясь, движется к холмам. Фосфорные ракеты висят над местностью, будто лампы без проводов, заливая ее призрачным светом. Мы ясно видим линии траншей и дзотов.
Трассирующие пули прочерчивают пунктирную линию над неровной землей. Мы неподвижно лежим в снегу, собираясь с духом. Обер-лейтенант толкает Старика в бок.
— Последнее препятствие, Байер! Надо дойти до финишного столба! Ради Бога, не теряй остальных из виду!
— Как быть с ранеными? — сдержанно спрашивает Старик.
— Каждый должен сам принимать решение, — отвечает Мозер, отворачиваясь.
Мы пробираемся к позициям. Если русские нас заметят, шансы уцелеть будут равны нулю.
— Где, черт возьми, Иван? — шепотом спрашивает удивленный Порта, когда мы достигаем русских позиций и видим траншеи во всю их длину. Нигде нет признаков жизни.
— На позициях должны быть люди, — шепчет Клокдорф, сжимая в руке гранату.
— Немецкие позиции вон там, у опушки леса, — негромко объясняет Мозер.
— Тогда Иван явно недалеко, — шепчет Малыш. — Он не дает немцам оторваться.
— Все здесь? — шепчет, оглянувшись, Мозер.
— У всех есть билеты, чтобы предъявить на входе? — с усмешкой шепчет Порта. — Если кто попытается проскользнуть, будет серьезно оштрафован.
Мы бесшумно подползаем к траншее. Порта указывает стволом автомата.
— Вот наш старый приятель Иван. Я уж было испугался, что он устал воевать и уехал домой.
— Ну уж нет, — шепчет Малыш. — Иван ни за что этого не сделает.
Советские солдаты сидят на краю траншеи, полуприкрытой белым маскировочным брезентом. Их сотни. Поразительно, что они нас не видят.
— Гранаты, — шепчет обер-лейтенант. — Всем вместе.
Мы быстро отвинчиваем предохранительные колпачки.
— Бросаем! — негромко приказывает Мозер.
Гранаты взрываются в узкой траншее, будто артиллерийские снаряды.
Неожиданность полная. На позициях начинается паника. Мы умело преодолеваем траншею и прорываемся на ничейную землю.
Взрываются несколько мин. Человеческие тела летят в воздух над пламенем взрывов. Огонь выжигает им глаза. Черепа трескаются, будто морские раковины под колесами трактора. Порта с Барселоной перерезают колючую проволоку. Мы бежим прямо к русскому наблюдателю, который тут же открывает по нам огонь. Малыш гигантским прыжком бросается на него и душит.
Однако русский забирает с собой на тот свет пятерых наших.
Порта и я волочем Штеге за собой на брезенте. Он жутко кричит, когда мы протаскиваем его через колючую проволоку. Он один из немногих раненых, которые все еще с нами. Остальные брошены.
Русские оправились от первого потрясения. Слышны громкие команды. В нас летят гранаты, пулеметы поют свою трескучую песню. В небе над нами висят сотни ракет.
Мы зарываемся в снег руками и ногами. Продолжать движение при таком свете — верная смерть. Как долго мы лежим там? Годы? Месяцы? Дни? Часы? Мы поразились бы, скажи кто, что всего лишь минуты. Над нашими головами свистят пули. Фугасные снаряды врывают глубокие воронки в мерзлых полях. Мы отчаянно жмемся к земле. Я поворачиваюсь к лежащему рядом со мной человеку и вижу, что от него осталась лишь груда дрожащей плоти. Он спас меня от снаряда. Я определяю по звуку, что русские ведут огонь из «катюш». Взрывы их мин насыпают землю брустверами впереди и позади нас.
Мозер делает рывок вперед. Легионер следует за ним, но взрывом его отбрасывает назад. Он кричит, прижимая к лицу ладони. Между пальцев течет кровь. Я хватаю его за ступни и оттаскиваю в укрытие. Половина его лица исчезла. Я перевязываю его, как только могу.
— Я ничего не вижу! — бормочет он. — Я ослеп! Дай мне мой пистолет!
— Ерунда, глаза твои целы. Они просто закрыты бинтом, — отвечаю я. — Оторвана левая щека, и только. Теперь проведешь в тылу не меньше трех месяцев. Черт возьми, ты счастливчик, Гроза Пустыни!
Он мне не верит.
Приходится осторожно снять бинт с его глаз. Легионер издает радостный вопль, обнаружив, что не лишился зрения, но я все же забираю у него пистолет на всякий случай. Людям с раной в голову могут прийти самые безумные мысли. Я держу его за руку, когда мы бежим дальше.
Профессор бежит рядом со мной. Он потерял автомат и теперь смертельно боится трибунала.
Я слышу приближение снаряда. Смертоносный, пронзительный свист. Едва успеваю столкнуть Легионера в воронку и броситься туда следом. Профессор так беспокоится о потерянном автомате, что не слышит снаряда, взрывающегося перед ним. Рука Профессора взлетает высоко в воздух и падает позади него. Он удивленно ее поднимает и не может понять, как она может быть его рукой. Кровь хлещет из его плеча. Я пытаюсь остановить ее. Делаю жгут из лямки его противогазной сумки. Он говорит, что ничего не чувствует. Я посыпаю рану сульфаниламидом и пытаюсь подозвать других. Меня никто не слышит. Теперь мне нужно заботиться о двоих. Будем надеяться, что я не наткнусь на дозор русских. Автомат мне приходится нести висящим на шее. Прежде, чем я смогу привести его в боевое положение, буду десять раз убит.
Неожиданно Профессор начинает кричать. Анестезирующий эффект от удара прошел. Вскоре боль станет адской. Потеря руки очень болезненна, но, по крайней мере, его военным беспокойствам пришел конец. Если спросят, где его автомат, он может сказать, что лишился его вместе с рукой. Даже самый суровый трибунал не сможет отклонить это оправдание, хотя не сомневаюсь, что кое-кому из судей захочется иметь возможность потребовать, чтобы конечность и оружие были сданы на интендантский склад. Порта полагает, что вскоре потеря руки будет рассматриваться как утрата снаряжения, форма саботажа. Потерявшего руку солдата больше нельзя использовать. Потеря ноги, по армейским понятиям, не столь серьезна. После обучения пользоваться протезом солдата можно направить в интендантский отдел. Человека можно научить маршировать с протезом. У пруссаков есть инструкторы строевой подготовки — фельдфебели, — способные превращать почти полных инвалидов в акробатов.
Над нашими головами с ревом летят 105-миллиметровые снаряды. Звук такой, будто сотни пустых железных бочек катятся по длинным, наклонным туннелям. Целое отделение, бегущее чуть впереди меня, исчезает в пламени. Взлетают фонтаны земли и снега, громадные клубы дыма несутся к полевой дороге.
Порта пролезает через колючую проволоку. Он все еще волочет Штеге за собой на брезенте. Внезапно вскрикивает и роняет автомат, будто докрасна раскаленный. Падает, держась обеими руками за живот.
Я бросаюсь к нему, истерически всхлипывая. На миг мне кажется, что он мертв — такая у него странная поза. Одна нога неестественно вывернута.
К нам подбегают Старик с Малышом.
Порта открывает глаза.
— Кажется, я получил главный приз! Ну и взрыв! Куда я ранен?
— В ногу, — спокойно отвечает Старик.
— В ногу? — удивленно восклицает Порта. — У меня боль в груди и в животе. Там, должно быть, сотня снарядных осколков!
Старик разрезает его обмундирование. На груди и животе нет никаких следов ран.
— Кончай щекотаться, — говорит со смехом Порта. — Не могу выносить щекотки.
Старик проводит по его телу искусными пальцами. Смотрит на меня, потом на бедро Порты. Вид жуткий. Приходится истратить почти все наши пакеты первой помощи.
К нам спрыгивает Мозер.
— Чем вы тут, черт возьми, занимаетесь?
Обер-лейтенант видит Порту и умолкает. Губы его дрожат. Он близок к нервному срыву. Кладет автомат и проводит рукой по буйным рыжим волосам Порты.
— Ничего страшного, товарищ. Теперь отправишься в госпиталь в Германию и, может быть, сможешь остаться на гарнизонной службе до конца войны. Как только вернемся к своим, я представлю тебя к Железному кресту первой степени. Если хочешь стать унтер-офицером, то станешь.
— Нет, спасибо, — застенчиво улыбается Порта. — Железный крест — это хорошо, но гарнизонная служба не по мне. Что будет без меня со вторым отделением? Чего доброго, умрут с голоду!
Я вытаскиваю из снарядной воронки Легионера и Профессора.
— И они тоже, — стонет обер-лейтенант. — Хоть кто-то из нас выйдет отсюда живым?
Мы идем дальше, Малыш несет Порту на плечах. Старик волочет Штеге, Мозер заботится о Профессоре, а я — о Легионере.
Когда мы отошли уже далеко, я обнаруживаю, что забыл в воронке автомат. Нужно вернуться за ним. Возвращаться без оружия слишком рискованно. На потерю конечности не обратят внимания, но за потерю оружия поплатишься головой. Я передаю Легионера Барселоне и ползу обратно через проходы, которые мы проделали в проволочном заграждении. Внезапно я теряю направление. Меня охватывает истерика, будто зеленого новобранца. Я оказываюсь посреди минного поля. Прямо передо мной две соединенные мины. Коснись одной из них, и взорвутся сотни соединенных с ней. Чувствую ледяной холод. Какое-то время лежу тихо, как мышь. Если коснусь одной из мин, от меня не останется даже пуговицы. Я в ужасе молюсь Богу.
Потом осторожно ползу назад, оставив на столбе проволочного заграждения половину шинели. Подползаю к одной из воронок и в последний миг обнаруживаю, что там устроена сталинская западня. При свете ракеты вижу, как там поблескивают воткнутые в землю штыки. Если б я скатился вниз, они пронзили бы мое тело.
Чуть позже я попадаю в ловушку из колючей проволоки. В нее заползаешь, но выползти обратно не можешь. Слава Богу, у меня есть кусачки. За это нужно благодарить Порту. Подношу их к проволоке. Если она под напряжением, я умру в дожде голубых искр. Закрываю глаза и сжимаю ручки. Проволока лопается, хлестнув меня по лицу. Колючки глубоко впиваются. Я почти не чувствую этого. Я хочу только выбраться из ловушки. Я здесь легкая добыча. Если Иван заметит меня, то изрешетит пулями.
Я освободился. Выползаю в отверстие, но до сих пор не знаю, где нахожусь. Часто взлетающие ракеты не позволяют встать. Я ползаю кругами. Потом замираю и пытаюсь успокоить нервы. Стараюсь сориентироваться по артогню, но не могу разобрать разницы между звуками выстрелов и взрывов.
Внезапно очень близко от меня начинает строчить «максим». Я едва не выполз на русские позиции. Здесь такое часто случается. Солдат с надеждой ползет к траншее и обнаруживает, что попал прямо в руки противнику.
Я уже готов на все махнуть рукой, когда вдруг нахожу автомат. Он не мой, но такой же. Быстро ощупываю кобуру, там ли пистолет.
Мозер устраивает мне взбучку, когда я возвращаюсь к отделению после почти часового отсутствия.
— Где ты был, черт возьми? Еще минута, и я бы списал тебя!
Пусть себе беснуется. Через несколько минут мы будем у своих. Нам отчетливо видны траншеи. Сразу за опушкой. Уже недалеко!
Порта без сознания. Его тазобедренный сустав вывернут, и к ноге привязали карабин для поддержки. Малыш думает, что ему поставят серебряное бедро, и тогда ему будет что отдать в заклад, если окажется на мели.
Легионер просит пить. Мы кладем ему в рот снег.
— Пошли, — негромко говорит Мозер. — Последнее препятствие!
Клокдорф поднимается первым. Бежит вперед вместе с кавалеристом, который любит наблюдать за повешениями. Ноги их, кажется, едва касаются снега, они явно хотят преодолеть последние несколько метров одним рывком. Ничего не получается! Клокдорф забегает на минное поле. Взрыв швыряет его тело высоко в воздух, оно падает, взрывает другие мины, и так несколько раз. У кавалериста отрывает обе ноги. Когда мы подбегаем к нему, кровь уже вытекла из его тела до капли.
Теперь огонь открывают наши. Стучат пулеметы, легкие минометы извергают в нас 40-миллиметровые мины. Мы теряем еще десятерых. Я собираюсь спрыгнуть в воронку и тут получаю сильный удар в живот. Сперва я не понимаю, что случилось, и выхожу из себя. Думаю, кто-то из остальных сбил меня с ног. Потом к груди поднимается боль, словно от раскаленного ножа.
— Как себя чувствуешь? — спрашивает, склонясь надо мной, Старик. — Что теперь с тобой делать?
— Я ранен? — спрашиваю с удивлением.
— Ты имел честь получить немецкую пулю, — отвечает Старик. — Спокойно оставайся здесь. Мы придем за тобой, как только встретимся с нашими.
Поблизости веером взрываются снаряды, и на нас сверху падает с полтонны земли и снега.
— Куда этот гад угодил мне? — спрашиваю. — О черт, как я устал!
— Будь доволен, что это немецкая пуля, а не разрывная русская, — отвечает Старик. — Обыкновенная огнестрельная рана, сынок. Ничего страшного.
— Тебе хорошо говорить. Боль просто адская! Ты уверен, что я больше никуда не ранен? Вся спина жутко горит. — Возможно, пуля не прошла навылет и касается какой-то кости.
— Снега не ешь. С раной в живот нельзя никакой жидкости, — предостерегает Старик. И забирает у меня пистолет.
— Нет, оставь его, — прошу я. — Никакой глупости не сделаю. Он мне понадобится, если появится Иван! Не хочу в плен!
Старик задумчиво смотрит на меня, потом возвращает пистолет. Приподнимает так, что я сижу, прислонясь спиной к стенке траншеи. Это удобная поза, чтобы встретить того, кто прыгнет на меня. Трассирующие пули летят над землей огненной завесой. Весь фронт пришел в действие. Обе стороны считают, что начинается большая атака. Я один. Совершенно один на ничейной земле. Между немецкими и русскими позициями.
Где Порта? Штеге? Легионер? И все другие раненые? Старик сказал, что ребята оставят нас здесь и вернутся за нами потом. Это разумно. Тогда немецкие пулеметчики смогут открыть прикрывающий огонь, и, главное, не будет риска, что нас перебьют свои.
Тело пронизывает долгая, жгучая боль. От страха начинаются кошмары. Я крепко сжимаю в руке пистолет.
— …б твою мать!
Это неподалеку от моей воронки.
Кто-то смеется. Я пытаюсь зарыться в снег. Это очень трудно. Болит все тело. Провожу ладонью по животу и смотрю на нее. Она в крови. Я неподвижно лежу, притворяясь мертвым.
Над краем воронки появляется меховая шапка. Меня пристально осматривают черные глаза. Русский бросает в меня ледышкой. Потом скрывается. Не будь воронка такой глубокой, он проткнул бы меня штыком. Для гарантии.
Я все еще слышу русских. Они ползут рядом с моей норой.
— Смерть немцам!
— …б вашу мать!
— Быстрее, быстрее!
Хриплый, властный голос. Через несколько секунд раздается крик. Протяжный, жалобный. Похоже, кто-то ранен в живот. Немецкий МГ-38, бешено рыча, стреляет короткими, зверскими очередями.
Старик соскальзывает в мою воронку, хватает меня за шиворот и бросает вперед, будто мешок с мукой. Мимо мелькают ноги в ботинках и обмотках. Русские! За ними следуют черные сапоги. Немцы!
По всему фронту идет заградительный огонь. От взрывов в меня летят снег и лед. По каске чиркает осколок.
Внезапно я оказываюсь в немецкой траншее. Остекленелыми глазами смотрю на пехотинца, который подносит к моим губам фляжку, и хочу глотнуть, но тут Старик ударом отшвыривает ее в сторону.
— Ранен в живот, — объясняет он штабс-фельдфебелю.
— Понятно, — кивает старый солдат, он уже прошел одну мировую войну, знает вкус поражения и того, что следует за поражением.
Раненых несут в глубокий блиндаж. Офицер-пехотинец пожимает всем нам руки и раздает сигареты. «Юно».
— Мы приняли вас за русских, — извиняется перед Мозером пожилой пехотный лейтенант.
— Ничего, — устало отвечает Мозер и глубоко затягивается сигаретным дымом. — Даже не верится, что нам удалось прорваться к своим. Мы прошли через ад!
Нас переносят на грузовики. На полевом перевязочном пункте Старик и Барселона прощаются с нами.
Обер-лейтенант Мозер следит из траншеи за полетом ракеты. За позициями русских всходит солнце. Утро чудесное. Потрескивает мороз. Мозер сосредоточенно закуривает сигарету и не ощущает боли, когда осколок снаряда сносит ему лицо. Из руки выпадает автомат, ставший почти частью тела. Тело медленно клонится вперед. Очередной взрыв погребает его под землей и снегом.
— Уходя, я видел, как погиб командир, — говорит Малыш. Мы лежим в санитарном поезде. — Однако его желание исполнилось. Он ушел от нас!
— C'est la guerre, mon ami, — спокойно говорит Легионер.
— Он обещал мне «черного гейнриха», но если забыл, не беда, — медленно произносит Порта. Он лежит, вытянувшись, и раскачивается при каждом движении поезда.
— Врач не отрежет мне ноги, — разочарованно говорит Малыш, указывая на громадные забинтованные ступни. — Видно, придется маршировать на них всю мою треклятую жизнь. Те, кто родился с косолапостью, даже не знают, как им повезло!
— Мне вставили длинную трубку в желудок, — говорю я и указываю на дренажную трубку, которая торчит из горла.
Профессор снова плачет. Не хочет возвращаться в Норвегию одноруким. Главный врач обещал отправить его в лагерь для новобранцев, но он не верит этому.
Нас снимают с санитарного поезда на товарной станции в Лемберге. Собираются подлатать в Польше перед тем, как позволить нам увидеть Германию.
— Откуда вы? — спрашивает стервозного вида главная медсестра госпиталя.
— Из Москвы, — весело улыбается Порта. — В награду за хорошую службу нас прислали сюда увидеть самую уродливую на свете сбытчицу налево йода и аспирина!
— Я подам на тебя рапорт! — воет эта оскорбленная ведьма.
— Можешь воспользоваться для писания моим прибором, милочка.
Порта громко хохочет, потом оглушительно портит воздух и тем самым ставит окончательную точку в нашем участии в гитлеровском походе на Москву.
notes
