Рейс в один конец
Я числился заряжающим орудийного расчета. И стрелял, и снаряды подносил, а большую часть службы крутил баранку, подвозил боеприпасы, эвакуировал раненых. Потери несли страшные. Когда в путь собирались, некоторые так и говорили: «Ну, вот, рейс в один конец!»
Красюков П. К.
Я познакомился с Петром Константиновичем Красюковым с год назад. Несмотря на преклонный возраст, держится он крепко. Высокий, с сохранившейся спортивной выправкой, аккуратно одетый даже в домашней обстановке, он не подходит под слово «старик». Ветеран. Так будет точнее. Что главное — не потерял интерес к жизни. Читает газеты, книги, общается с людьми. Два часа обязательной прогулки в любую погоду. Он имеет свое собственное мнение на многие вещи. Мне было с ним интересно. Так родился этот документальный рассказ. Он говорит о войне просто и правдиво, не приписывая себе особых заслуг.
Я родился 28 апреля 1926 года в хуторе Красюково Подгоренского района Воронежской области, в 80 километрах от Воронежа. Хутор совсем небольшой, дворов пятьдесят, и почти половина семей носили фамилию Красюковы. В семье было четверо детей: трое сестер и я. В начальную школу ходил за полтора километра, а семилетка располагалась в центральной усадьбе колхоза «Красная Долина», за девять километров. Почти двадцать верст в оба конца, а пробегали, не замечая. Из хутора набиралось пять-семь школьников, двадцать верст в оба конца пробегали. Конечно, на первый урок часто опаздывали, но учителя нас не ругали. Учились в основном хорошо. Зимой иногда колхоз выделял сани. Погрузимся, и с ветерком до школы. Но это было не часто. Больше на своих двоих. В сильные морозы оставались ночевать при школе, а когда за тридцать зашкаливало, родители нас никуда не отпускали. Померзнете!
Эти три года, когда мы ходили в семилетку, мне хорошо запомнились. Местность у нас лесостепная, рощицы, холмы, поля. Кое-где вклинивается большой лес. Часто шли не по дороге, а через поле, лес. То куропатки вспорхнут, то зайца или лису увидим. Интересно. А весной, когда речки разливались, смотрели, как бьет икру щука. Однажды не выдержали, остались с дружком. Девчонки в школу пошли, а мы охоту на щук устроили. Заострили две палки, как копья, и тихо пошли вдоль ручья. Прицелишься, хлоп! Чаще мимо, потому что вода расстояние переламывает. Прошатавшись полдня, вымокнув по пояс, добыли штук двенадцать щук граммов по 300–400. Крупные нам были не по силам. Развели костер, посушили одежду, пожарили двух щучек на прутьях, а остальных отнесли домой. Родители нас отругали, но все обошлось. В следующий раз выпросили у кого-то старую острогу. Думаем, сейчас набьем щук! А ручьи пустые. Щуки икру уже отметали.
Как жили? Как везде в России. В колхозе начисляли жиденькие трудодни. Осенью родители получали какое-то количество зерна, фуража, сена, но кормились в основном своим хозяйством. Земля в наших местах хорошая. Без полива собирали с огородов богатые урожаи картошки, капусты, помидоров и прочих овощей. Много было фруктов: яблоки, груши, сливы, орех. Кругом сады, фруктами мы объедались. Хозяйство в семье держали небольшое (налоги высокие): корова, штук пять овец, 15–20 кур. В конце лета отец покупал поросенка, его легко было выкармливать осенью, а в зиму резали, так как кормить было нечем.
Мясо ели редко, в основном зимой. А летом, если у кого корова захромает, хозяин срочно забивает и раздает желающим в долг. Помногу не брали. Кто — пару килограммов, кто — три или четыре. Что интересно, денег я до войны почти не видел. Если мясо брали, то и отдавали позже такое же количество.
Может, кому интересно, а кому нет, но скажу несколько слов, как питались. На утро (слово «завтрак» мы не знали) — кружка молока с ломтем хлеба, картошка или пшенная каша. На обед — борщ без мяса, но с овощной поджаркой, вкусный. Мама его хорошо готовила. Вечером — полкружки молока, каша или суп с клецками, который мы любили. В старом сундуке в погребе хранилось соленое сало. Лакомство. Его мама давала летом отцу в поле. Работа тяжелая, одними овощами не обойдешься. Нам иногда тоже давали в школу по кусочку. Праздник наступал, когда осенью отвозили километров за 70 подсолнечные семечки и давили на масло. Назад привозили бидоны золотистого, пахнущего жареными семечками, вкусного масла. Пекли блины, лепешки, делали салат из помидоров, огурцов, красного перца, лука, щедро сдобренный маслом.
Были и очень тяжелые времена. На всю жизнь запомнился голод тридцать третьего года. Как все получилось? Весна поначалу хорошая была, дожди, все зеленеет. А в конце мая начался суховей! Горячий ветер дул две или три недели. Такой сильный, что верхний, плодородный, слой чернозема начисто снес. Вот тогда мы голодали. Был полный неурожай. И муку с травой смешивали, и щи из крапивы варили — одна зеленая вода. Ослабленные люди, чаще маленькие дети и старики, умирали. Редкий дом обошла смерть.
И в тридцать седьмом был неурожай. Огромные тучи саранчи все всходы сожрали. Идешь по полю, а она под ногами хрустит. Как с саранчой бороться, толком не знали. Делали все, что могли. Помню, дали команду выпустить на поле домашних кур. Пометили их краской, сажей, чтобы не перепутать, и потащили в клетках на поле. Куры, конечно, за саранчу с аппетитом взялись. Но вскоре наелись, ходят сытые. Да разве могла сотня-другая кур огромное поле очистить? Но с голоду в тот год люди не умирали. Колхоз окреп, давали муку, крупу, другие продукты. Пережили мы нашествие крылатой твари.
Еще запомнилось, что люди на наших хуторах дружно жили. Всегда друг другу помогали. Если кто женился, то молодым новый дом коллективно возводили. Леса было мало. Строительные материалы: саман, солома, дранка. Крыши у всех соломенные. Буквально за неделю новый дом, пусть и небольшой, для молодой семьи был готов. Живите, любите, детей рожайте. И вдруг война!
Как и по всей стране, женщины плакали. Мужчин и парней призывного возраста забрали на фронт, а мы, мальчишки, заменили их. Я в восьмой класс только пошел, пятнадцать лет было. Походил неделю-другую, учебу отменили, надо в колхозе работать. Получилось так, что у нас было три трактора СТЗ (Сталинградского тракторного завода). Трактористов на фронт забрали, а механика освободили по болезни. Он взял несколько парней на обучение, в том числе меня. Я быстро освоил трактор. Уже осенью сорок первого пахал землю, зимой занимались ремонтом. Имелась еще старая полуторка, разобранная на запчасти. Мы ее за зиму снова собрали. Чуть не по всему району недостающие железяки искали. Я на ней полгода ездил, а потом ее военкомат забрал. Работали без выходных, с продуктами было туго. Выручала картошка. Помню, выдали мешка три кукурузы. Мы ее между камнями перетирали. Мама эту грубую крупу с чем-то смешивала, пекла лепешки, варила кашу.
Особенно тяжело пришлось летом и осенью сорок второго года. Линия фронта находилась километрах в семидесяти от нас. Видел, как отступают наши части. Бойцы все в пыли, в ботинках и серых обмотках, усталые. Мы носили им яблоки, огурцы. Грызут на ходу, погладят по голове: «Спасибо, ребята!» Обидно было, что так далеко Красная Армия отступила.
Видели немецкие самолеты. В нашем колхозе им бомбить нечего. Летели куда-то в сторону Тамбова,
Борисоглебска, Саратова. Ну, а вдоль дорог «Юнкер-сы-87» и «Мессершмитты» шныряли. Я уже тогда хорошо научился различать модели немецких самолетов. Нашей авиации было мало. Где-то вдалеке шли воздушные бои. Кто кого сбивал, не поймешь. Однажды осенью, совсем низко над полем, которое мы распахивали на зиму, прошел огромный двухмоторный бомбардировщик со свастикой на хвосте. Он дымился, а моторы ревели так, что мы кинулись кто куда. Но подбитому фрицу было не до нас. Он тянул к своим. Мы ждали, вот-вот появятся наши «ястребки», но самолет с завыванием продолжал свой полет. Отойдя от страха, мы долго обсуждали это событие. Пришли к выводу, что над линией фронта его все равно собьют. Огромные размеры бомбардировщика, размах крыльев метров двадцать, внушали невольный страх. Такой весь хутор сметет, если бомбить станет!
Летом и осенью через наши места двигалось много эвакуированных.
Шли всякие разговоры. С нами, мальчишками, никто, конечно, не делился, настроение у людей было подавленное. Наступают немцы, и никто их остановить не может. Что для них рывок километров сто? Вот и окажемся в оккупации. Но фронт на Дону застыл намертво, а зимой фрицев разгромили под Сталинградом и отогнали километров на сто пятьдесят — двести. После Сталинградской победы настроение другое стало. Крепко немцам тогда вломили, если Гитлер трехдневный траур по всей Германии объявил.
Второго февраля 1944 года меня забрали в армию. Целый эшелон новобранцев двигался куда-то на северо-запад. С каким настроением ехали? Сложно сказать. Мы, молодые, большей частью охотно. Мне в феврале 17 лет было, считай, пошел добровольцем. Молодежь патриотично была настроена. Немцев уже на запад гнали, и многие считали, мы едем добивать врага. Кто постарше, и сумели отсидеться в тылу, на войну, конечно, не рвались. Они-то лучше представляли, что нас ждет. «Старики» держались отдельно, пили самогон и перешептывались. Никому не хотелось в пехоту. Кому уже за тридцать и кто имел хорошую специальность, надеялись пристроиться в тыловых и ремонтных частях. Но были и крепко обозленные. К началу сорок четвертого практически ни одной семьи не осталось, кто родных или близких не потерял. Такие призывники открыто говорили, что немцу пощады не будет. Правильно товарищ Оренбург пишет в своих статьях: «Убей немца!» Вот такое настроение царило в нашем вагоне.
Через двое суток приехали в Москву. Направили всех в учебный полк противовоздушной обороны, где пробыли недели полторы. Только начали изучать 37-миллиметровые зенитные автоматы, часть людей послали на переформировку в Чернышковские казармы возле Даниловского рынка. Там тоже немножко подучили и вскоре мы уже заняли свои места на боевых позициях на юго-западе Московской области. Если глянуть на карту боевых действий весны сорок четвертого года, то ясно видно, что на юге наши войска продвинулись далеко вперед. К середине апреля линия фронта уже была западнее Одессы, Тарнополя, Луцка, Мозыря. Бои шли на Западной Украине, на Черном море, в Румынии.
Но от Москвы немцы даже в апреле стояли сравнительно близко, примерно километрах в пятистах.
Не знаю, что уж писали военные историки, но немецкая ночная авиация продолжала налеты на Московскую область. Днем не рисковали, а ночью без конца объявлялась тревога, включались мощные прожекторы, и мы вели огонь по немецким самолетам. Здесь мы стояли примерно до конца июня, то есть месяца три с половиной.
Я был в расчете 37-миллиметровой автоматической пушки. Пушка хорошая, ничего не скажу. До шести километров вверх посылали снаряды. Хоть и небольшие, но брали количеством. Когда начинал бить дивизион, все небо покрывалось вспышками разрывов. Мелкие осколки вниз градом сыпались. Подбили мы кого или нет, не знаю. Стреляли сразу и четыре, и двенадцать пушек, и целый полк. Снарядов не жалели — Москва за нами! Гордо думали, что сквозь такую огненную завесу ни один фашист к столице не пробьется.
Мало зная о войне, мы считали, что это и есть настоящий фронт. Раза два нас бомбили. Если наш дивизион Бог миловал, то в соседнем разнесло вдребезги одну пушку, погибло пять или шесть человек. Но немцы бомбы на нас не тратили, старались донести их до Москвы. Мы считали себя уже бывалыми солдатами, прижились в землянках, привыкли к ночным тревогам. Но в двадцатых числах июня нас перебросили в распоряжение 3-го Белорусского фронта под командованием генерал-полковника Черняховского И. Д.
Мы попали под Витебск. Позже я прочитал, что мы действовали в составе Северной группы войск, на которую возлагался прорыв немецкой обороны на 20-километровом участке к юго-востоку от Витебска.
Меня перевели заряжающим расчета 45-миллиметровой противотанковой пушки. Не сказать, что я слишком обрадовался переводу. «Истребители танков» — так гордо именовались артиллеристы противотанковых батарей. Но не зря говорили про них: «Ствол длинный, а жизнь короткая».
В этом я быстро убедился. У нас были новые «со-рокапятки» с удлиненным стволом и улучшенным прицелом. Наш дивизион поддерживал пехотный полк. Пехота шла в наступление, а следом, буквально на хвосте, следовали мы. Если расстояние побольше, орудия и передки перевозились полуторками, но часто перекатывали пушки вручную. Наступление было мощное. Двигалось много танков, непрерывные удары наносила гаубичная артиллерия. Но гаубицы вели огонь с закрытых позиций, а мы находились на линии пехоты.
Залег батальон под пулеметным огнем, открываем огонь по дзотам, пулеметным гнездам. Пушка для меня была новая, но я к ней быстро привык. На 400–500 метров била точно. Хороший наводчик со второго-третьего снаряда пулемет накрывал. Молодцы, да? Только эти пятьсот метров простреливались немецкими пулеметами насквозь. Разворачиваем пушку, по щиту уже пули щелкают. Кто-то отползает раненый, кого-то наповал срезали.
Разобьем дзот. Вернее, не разобьем, а загоним после десятка выстрелов снаряд в амбразуру. Пехота поднимается, а на нас сыпятся мины. Чего-чего, а минометов у немцев хватало. Спасение от них было единственное — ложись в воронку или щель (если успели выкопать) и лежи. Лежишь, голову ладонями прикрыв, и думаешь: «Сейчас точно в тебя шарахнет!»
Метаться и бегать во время обстрела было смертельно опасно. Сам видел, как парнишка-казашонок заметался. От одной, другой мины увернулся, третья под ногами взорвалась. Голова, руки целые, а ниже пояса лучше не смотреть — месиво.
Мы своих погибших редко когда успевали хоронить. Это в кино показывают, как товарищи пилотки или каски снимают и скорбно над могилой стоят. Нам от пушек запрещали отлучаться. Всегда наготове. Дали команду — вперед! Покатили орудия дальше или на другой фланг. Назад не оглядывайся. Твое дело — цель подавить. Темп наступления был жесткий, двигаться, не останавливаясь. Хорошо, помогали танки, с ними всегда веселее. Промчатся мимо, командир шлемом махнет из люка: «Не пыли, пехота!» Через полчаса глядим, горят некоторые танки или подбитые стоят. Остальные вперед прорвались.
Чаще всего действовали в составе батареи: четыре пушки и, конечно, пехота. Впервые увидел бронеколпаки. С одним пришлось повозиться. Наше третье орудие приказали подкатить поближе. Пока катили, двоих ребят ранили. Встали метров за четыреста. Торчал из земли колпак, как закругленная бочка, а из него пулемет бьет. Когда нас увидели, заслонку прикрыли, но пулемет стрелять продолжал.
У немцев станковые МГ-42, часто с оптическими прицелами были. Били точно. Мы тоже стрелять умели. Но колпак был закругленный, наши снаряды рикошетом уходили. Комбат приказал ближе пушку подкатить. Наводчика прямо в пилотку ударило, из затылка серые комки брызнули. Меня чуть не вырвало. Все рядом происходило. Осталось нас в расчете трое. Командир орудия мне приказал к пехотинцам ползти.
— Пусть стреляют непрерывно. Надо оглушить гадов, они же к прицелу сесть не дают.
Пополз, передал младшему лейтенанту. Тот обругал меня, но приказ дал. Усилили огонь из пулеметов и винтовок. Назад приполз. Пули по щиту все так же щелкают, земля с травой кусками взлетает. Сержант, командир расчета, вздохнул:
— Давайте стрелять. Иначе нас прибьют. Снарядов оставалось штук тридцать. Почти все в этот колпак послали. Вмяли заслонку. Амбразура — вдвое меньше форточки, а пулемет продолжает стрелять. Дисциплинированные, сволочи! Все же какой-то по счету снаряд закатили внутрь. Тяжелый колпак даже не дернулся, только дым из амбразуры пошел. Позже мы глянули на него. Весь во вмятинах и бороздах, заднюю дверь вышибло. Внутри — месиво, ядовитый дым от сгоревшего пороха, тряпки тлеют. Кто-то из пехотинцев заглянул, понял, что трофеев там не найдешь. Вынул гранату и внутрь забросил:
— На всякий случай! — и нам подмигнул.
Хотя мы считались противотанковым дивизионом, с танками пришлось столкнуться один раз. У нас расчет наполовину обновился. Наводчик хоть и молодой, но опытный. Выкопали ровики для орудий, ждали контратаки. Наше продвижение последние дни замедлилось, ждали подкрепления. Появились немецкие танки. Местность лесистая, мы их вначале услышали, а потом и сами панцеры появились. Шесть штук. Нам приказали открывать огонь строго по команде. Ударили мы с расстояния трехсот метров. Наверное, это были Т-3 и 1–4. Но не «Тигры». Те бы нас смяли. Однако «Тигров» у немцев, к счастью, не так много имелось.
Первые выстрелы сделали подкалиберными снарядами. В сорок четвертом их в каждом боезапасе штук по десять хранилось. Один танк сразу загорелся, второй — подбили. Немцы в ответ сразу огонь открыли. Соседняя пушка от нас метрах в пятнадцати стояла. Ее прямым попаданием накрыло. Сам видел, как обломки на высоту двухэтажного дома взлетели. Добили беглым огнем бронебойными снарядами второй танк. Он тоже загорелся.
А четыре оставшихся, огрызаясь выстрелами, попятились зигзагами назад. Пушки у них мощнее наших. Стреляли осколочными снарядами. Осколки жужжали над головой. Один в щит лязгнул с такой силой, что мы невольно на землю бросились. Вмятина на краю. От остальных осколков окоп спас. Не думаю, что немцы нас сильно испугались. Вчетвером они бы наши три пушчонки раздавили. Скорее всего, разведка была. А к нам уже машины подгоняют. Быстрее, вперед! Мельком глянули на остатки орудия. Кто-то один шевелится, санитары его тащат. Окоп разворочен: взрыхленная земля, останки тел, тряпье, разбитые снарядные ящики. Наверное, весь расчет накрыло. Вот тебе: «Ствол длинный, а жизнь короткая!»
К вечеру немцев из деревушки выбивали. Домов там не осталось, одни подвалы и печи. Наше орудие удачно крупнокалиберный пулемет разбило. А нам в ответ, как обычно, мины. Потери в тот день большие понесли. Снаряды кончились, сидели наготове с карабинами и гранатами. Но немцы ночью исчезли. Подвезли нам снаряды, харчи. Зацепили пушки и поехали дальше. Пехота, которая вчера цепями шла, так цепями на поле и осталась. Много народу за ту деревушку полегло. Потери никого тогда не удивляли. Горько смотреть было. Едешь, лежит парень, а лицо вроде знакомое. Может, дружок, может — земляк. Не остановишься, не посмотришь. Наступление идет.
Проезжали через сгоревшие села. Обугленные бревна, кое-где уцелевший угол избы торчит, трубы глиняные. Выйдут с десяток старух да несколько детишек, смотрят молча. До того люди настрадались, что не знают, радоваться или нет. Порой не понимают, то ли немцы вернулись, то ли, действительно, Красная Армия пришла.
Заряжающим я пробыл недели три. Потом неожиданно обострилась язва желудка у одного из шоферов. Комбат приказал срочно искать водителя. Получилось, что, кроме меня, никого не нашлось.
— Ну-ка, глянем, на что ты способен!
Я завел полуторку, сделал круг, другой. Решили, что в качестве водителя подойду. Так начался новый период в моей службе. Помню, погрузили в кузов расчет, запасные ящики со снарядами. Рядом со мной сел старший сержант, командир расчета. Двенадцать грузовиков — двенадцать пушек. Двинулись к позициям. Дороги разбиты танками, колеи по полметра, целые озера воды, грязь. Одна полуторка через час подшипники поплавила. Пушку подцепили к грузовичку поновее, расчет посадили в другую машину. Поехали дальше. На обочинах громоздились завалы разбитой техники. А трупов! Первый раз я столько убитых видел. Жарко, воздух парит, от трупов вонь такая, хоть стекло закрывай. Лежали вперемешку и наши, и немцы. Некоторые с оружием. Я разглядел автомат, хотел притормозить, подобрать его. Сержант дернул меня за руку:
— А ну, вперед. Нельзя останавливаться.
Командир расчета — из бывалых. Три ленточки за ранения и медаль «За отвагу». Разговорились. Он на фронте с начала сорок третьего. Может, на год-два меня постарше, а лицо как у взрослого. Морщинистое, сосредоточенное. Я перед ним сопляк. Из окна часто высовывался, за небом следил. Я — тоже. До позиции доехали благополучно, а когда стали разгружаться, налетели штук двенадцать «Юнкерсов-87» в сопровождении истребителей.
Если бы вся свора обрушилась на нас, от грузовиков и дивизиона мало бы что осталось. Но бомбы сыпали и на траншеи пехоты, и на минометные батареи, на укрепления, блиндажи. Это была первая бомбежка, под которую я угодил. Стоял непрерывный грохот, взлетали фонтаны мокрой земли, вырванные с корнем кусты, кричали люди. Я прыгнул в промоину, рядом с толстым пнем. Неподалеку ударило так, что у меня заложило уши. Метрах в трех упал дымившийся обломок доски с клепками. Разбило одну из полуторок. Может, мою? Только приподнял голову, меня отшвырнуло взрывной волной метра на два. С треском рвались снаряды небольшого калибра, наверное, сдетонировали боеприпасы. Жутко завывали самолетные сирены. «Юнкерсы» делали заход за заходом. Били из пулеметов. Здесь я чуть не попал под раздачу. Не выдержали нервы, и я вскочил. Куда бежал, зачем? Наверное, себя не помнил. Кто-то дернул меня за обмотку, волочившуюся следом, я брякнулся лицом вниз. Фонтанчики пулевых ударов прошли сдвоенной полосой совсем рядом.
Когда самолеты улетели, я думал, вокруг ничего живого не останется. Ошибался. У страха глаза велики. Немцы разбили три полуторки и две пушки. Траншея, метрах в ста пятидесяти впереди в некоторых местах обвалилась. Пошел я к своей полуторке. Рядом лежало тело паренька-артиллериста с оторванной ногой. Он был уже мертв. Машина моя сильно не пострадала, если не считать пробитого осколками кузова. Один осколок прошил деревянную дверцу и вспорол сиденье.
С опозданием появились наши «Яки». Пронеслись штук шесть вслед за немцами. Лови ветра в поле! Разве их теперь догонишь? Мы собрались в обратный путь, но командир дивизиона отпустил только четыре машины. В них загрузили человек сорок раненых. А пять полуторок приказал отогнать в лесок и быть наготове. Приказ есть приказ. Лесок сосновый, да и не лес, атак, грива, ободранная снарядами и осколками. Машины, как на параде.
Главным у нас был старшина Мороз Николай Егорович. Мне было суждено воевать с ним до самой Победы, поэтому опишу его подробнее. Он у меня перед глазами и сейчас стоит. Ему было за пятьдесят, видимо, взяли как специалиста по автомашинам. Старше его в роте никого не было. В любых марках автомашин разбирался. Я мало что знал о его семье. Наверное, у Николая Егоровича имелись и дети, и внуки. Непонятно, как его взяли в армию в таком возрасте. Может, пошел добровольно, желая мстить за кого-то из погибших сыновей? Не знаю. К нам он относился очень хорошо и обычно называл «сынки» или по имени. Мы его, конечно, уважали. Любое слово Мороза было для нас законом. А бывалая шоферня — народ непростой, это я точно скажу. Старшина умел ладить со всеми. Мало кто решался показывать свой характер, глядя на его мощные плечи и здоровенные руки.
Кстати, рукоприкладством он никогда не занимался, чем грешили некоторые командиры.
Итак, дали нам приказ остаться возле орудий. Мороз сразу прикинул, что за три сотни метров от передовой мы недолго простоим. Машина — не пушка, ее в землю так просто не закопаешь. Самовольно отвел все пять полуторок в другой лесок. Там землянка, штабель ящиков, мешков. В общем, тыловики стояли. На нас кричать начали, что мы их демаскируем. Мороз только сплюнул, приказал ломать сосновые ветки, маскировать грузовики. Подошел лейтенант-тыловик и приказал нам убираться. Мороз черту ногой провел и поставил возле нее часового. Приказал четко, по-уставному:
— Вот граница военного объекта. Кто перешагнет — стреляй!
— В человека, что ль?
— В нарушителя. И попробуй устав нарушить! Под трибунал пойдешь.
Расхожее слово — «трибунал». На передовой его, где надо и где не надо, употребляли. Водитель передернул затвор карабина и сказал: «Есть!» Лейтенант снова начал было кричать, но старшина веско объяснил:
— Я не картошку с кренделями привез, а боевые орудия, которые с танками будут сражаться. Может, ты, лейтенант, сам повоевать хочешь? Харчи сторожить кого постарше возрастом найдут.
Я уже немного повоевал и знал, что здесь, на передовой, мелкие должности, звезды, лычки мало чего стоят. На фронте действовали свои законы. Многое решали опыт и решительность человека, независимо от должности. Поэтому лейтенант-тыловик спорить дальше не стал и в наши дела не вмешивался. По приказу старшины мы вырыли две узкие глубокие щели. Они нам вскоре понадобились. Немцы стали обстреливать ближний тыл, и несколько снарядов взорвались неподалеку. Мы прыгнули в щели и терпеливо выжидали, когда прекратится стрельба.
Но стрельба не прекращалась. Передовая гремела и ухала, раздавались резкие хлопки «сорокапяток». Что там творилось, не знаю. Или контратаковали немцы, или пошла в атаку наша пехота, а орудия ее поддерживали. Нас было в щели человек пять. Я сидел рядом со своим дружком Ваней Крикуновым, земля-ком-воронежцем, и еще одним водителем из города Ломоносов. Я сам высокого роста, а тот, из Ломоносова, выше, чем я, крепкий здоровый парень. Фамилии, имени не запомнил, мы его звали «Ломоносов». Он тоже попал на передовую недавно и молился, когда снаряды пролетали низко. К войне парень еще не привык.
— Эй, Ломоносов, Бога-то нет, — поддел я его, желая показать свою храбрость.
Другой водитель, постарше, обругал меня:
— Помолчи лучше. Есть или нет, а закатит фугас в окоп — по частям не соберут.
Потом к нам нырнул старшина Мороз. Своей машины у Николая Егоровича не было. Он являлся командиром нашей группы, взвода или роты — не знаю. В общем, главный среди шоферов. Сказал, что кому-то надо подогнать машину поближе и забрать тяжелораненых. Он назвал фамилию одного из ребят, кажется того, постарше:
— Ты опытнее. Заводи и гони к сосновой гриве, где нас раньше хотели оставить. Погрузишь, сколько сможешь, и дуй в санбат. Потом на склады за снарядами.
Шофер в замасленном комбинезоне пошел к машине. Мороз вместе с ним, показал направление. До сосновой гривы было метров триста. Мы вылезли из окопа и наблюдали, как машина, сделав полукруг, миновала низину, кустарник и остановилась в том месте, где деревья были гуще. Раненых погрузили быстро. Полуторка тем же путем пошла назад и исчезла в лесу. Я забрался в развилку дерева и следил за передовой. Было любопытно, что там происходит. Немцев я не видел, а вдалеке горел танк. Наш или фрицевский — непонятно. Потом послали Ломоносова. Мы стояли кружком, и Мороз объяснял:
— Езжай тем же путем. Если начнут стрелять, делай повороты, крутись и ни в коем случае не останавливайся.
— Понял, — кивал головой мой сосед по окопу.
Но оказывается — ничего не понял. Разогнав полуторку, пошел по прямой, рассчитывая за минуту достичь сосновую гриву. Взрыв ударил с перелетом, еще один чуть ближе.
— Вилка! — ахнул кто-то.
Ломоносову надо было сворачивать, он ехал по открытому и наверняка пристрелянному месту. Но, видимо, ничего не соображая, прибавил газ. Фрицы в него не попали. Снаряд рванул снова с недолетом, однако осколки сделали свое дело. Машина вильнула, замедлила ход, а водитель, спрыгнув, побежал к нам.
— Ложись! Ложись, дурак!
Ломоносова подкинуло взрывом и шмякнуло о землю. Мороз и я кинулись вытаскивать товарища. Он лежал весь какой-то сплющенный, нога неестественно вывернута, правая рука что-то нашаривала в воздухе.
— Мама! — вытолкнул он из горла запоздалый крик. Мы потащили тяжелое, как куль с зерном, тело.
Первый раз на глазах у меня умирал человек. У парня была раздавлена и пробита грудь, сломана рука, изо рта шла розовая пена. Я невольно отшатнулся. На поляне добивали полуторку. Снаряд ударил под задние колеса, машина осела и вспыхнула, залитая бензином из лопнувшего бака. Я был как не свой. Старшина Мороз встряхнул меня. Ваня Крикунов, земляк, маленький, похожий на подростка, испуганно смотрел на умирающего парня.
— Петро, твоя очередь, — сказал старшина.
— Убьют… — то ли прошептал, то ли подумал я.
— Боишься?
— Боюсь, — признался я, втайне рассчитывая, что пошлют кого поопытнее.
Но Мороз приказ не отменил. Подтолкнул к машине и повторил:
— Не гони напрямую. Езжай по низине, в обход. Я, как автомат, сел за руль. Вздохнул.
— Давай быстрее! — торопили меня.
Но я приходил в себя. Потом не раз замечал, что в опасных ситуациях страх отступает. Тело, мозг, сосредоточенно ищут выход, и становится уже не до страха. Я водил трактор и полуторку еще в тылу, опыт имелся. Руки, ноги действовали сами, переключая рычаги и нажимая на нужные педали. Я подлетел к лесистой гриве, и санитары, откинув задний борт, загрузили в кузов двенадцать раненых. Еще одного посадили в кабину. Санитар встал на подножку, и я, развернувшись, двинул назад.
Самым опасным был участок при выезде из низины. Предстояло ехать метров сто по открытой поляне, которая была на виду у немцев. Здесь я понял, какую роль играет на войне случайность. На подъеме непроизвольно сбавил газ, и полуторка замедлила ход. Снаряд среднего калибра взорвался метрах в пятнадцати впереди. Если бы я шел с обычной скоростью, наверняка угодил бы под разрыв. Задержка в несколько секунд спасла и меня и раненых. Я вдавил педаль до пола, перегруженная машина, взревев, миновала поляну и влетела в лес. Дорога была отвратительная. В болотистых местах выстлана бревнами. Поперечный настил вытряхивал внутренности, а в кузове отчаянно кричали и матерились раненые.
— Добить нас хочешь?
— Да он руль в руках не держал!
После пережитого у меня не выдержали нервы. Остановился и, встав на подножку, закричал по-петушиному срывающимся голосом:
— Не орите! Не видите, дорога какая! А машину вести меня учить не надо.
Вмешался санитар и предложил тем, кому невмоготу, шагать пешком. Мне посоветовал:
— Потише езжай.
Но и скорость в десять километров мало что меняла. Бензин был некачественный, разбавленный лигроином, тряска продолжалась, а вскоре закипела вода в радиаторе. Теперь из кузова кричали, чтобы я ехал быстрее. Старший лейтенант, раненный в шею и плечо, сидевший со мной в кабине, устало проговорил:
— Не обращай внимания. Езжай, как можешь.
Но мне пришлось дожидаться, пока остынет мотор, потом буксовать в грязи, а на последнем участке двигаться по бревнам, уложенным вдоль. Здесь приходилось быть особенно внимательным. Соскользнешь, сам уже не выберешься. Довез я наконец раненых до санбата. Один, пока ехали, умер. В санбате скопилось огромное количество раненых. Человек пятьсот, а может, тысяча. Некоторые лежали в палатках, часть — прямо на траве, под деревьями. Стоны, выкрики, ругань.
Затем я поехал на склады и загрузился под завязку ящиками с боеприпасами. Хотелось есть. Повар, добрый дядька, набухал полный котелок перловки с кусками жесткого темного мяса. Может, с кониной, но мне было все равно. Я смолотил весь котелок за пять минут. Повар только головой покачал и подсыпал добавки. Возвращаться уже было веселее.
Противотанковые пушки я возил еще недели две. Часто мотался за боеприпасами, отвозил раненых. Многое в шоферской жизни было для меня в новинку. Застрял тяжело груженный ЗИС-5. Собралось штук двадцать грузовиков. Подогнали тягач и спихнули машину на обочину. Она сразу по кузов затонула. Так и осталась в болоте, только ящики со снарядами перегрузили. Но это уже позже. Бомбили нас крепко. Видел, как на глазах взорвалась полуторка с боеприпасами. Шарахнуло с такой силой, что машину, следовавшую за ней, перевернуло, а от полуторки кусок металлической рамы остался.
Первое время часто забывал вверх поглядывать, больше на дорогу смотрел. Однажды нос к носу с «Мессершмиттом» встретились. Он шел на высоте метров двести, я даже выскочить не успел. Впереди двигалась автоцистерна на базе ЗИС-5. «Мессер» ударил по ней из пушек и пулеметов. Я ожидал, что цистерна рванет, но она лишь загорелась. Огонь все усиливался, я попятился назад. Водитель с автоцистерны сообщил, что сопровождающий убит. Посоветовал:
— Двигай задним ходом, пока совсем не припекло. И подальше отъезжай.
Когда отъехали метров на сто, цистерна полыхала огромным костром. Привлеченные дымом, прилетели три «Юнкерса», добили цистерну и разнесли бревенчатый настил дороги. Хорошо, что мы успели укрыться под соснами, выбрав клочок обочины посуше.
— Когда бочка полная, еще ничего, — объяснял мне шофер, — обычно просто загорается. Если наполовину пустая, может и рвануть. Заживо ребята сгорают, ничего не остается.
Покурили, а я обнаружил, что пробито колесо и лопнула передняя рессора. По совету водителя сгоревшей автоцистерны пошел вдоль дороги, нашел несколько подбитых машин, снял два колеса, нашел в кузове запасные камеры и даже снял рессору. Ночевать пришлось в лесу. Июльские ночи в северо-западных краях светлые. Но торчать одному было все равно неуютно. Вскоре подъехали еще несколько машин. Саперы принялись восстанавливать дорогу. Рессору с помощью друзей-шоферов заменил, поставил шины поновее и, наконец, доставил груз на передовую. Когда разгружали, увидел, что один из деревянных ящиков разворочен малокалиберным снарядом «Мессершмитта». Сняли крышку, в ящике две цинковых коробки с патронами. С полсотни штук в труху искрошило. Но это мелочь. Хуже, если бы в ящик со снарядами или минами попало. Хоронить нечего было бы.
Полуторку многие только по фильмам помнят. Там они почти прилично выглядят. А я на упрощенной «военной» модели ездил. Кабина — фанерная, подножки — деревянные. Эти подножки много хлопот доставляли. Кто-нибудь грузный прыгнет, она трескается. Крупнокалиберная пуля подножку пробила, половинка отвалилась. В кабину карабкался, как акробат, — хорошо, что машина невысокая. Конечно, по сравнению со «студебеккерами» и «джипами» моя старушка убого гляделась. Но плохого про нее не скажу. Простая по конструкции. Большинство неисправностей мы устраняли на месте, а запчасти брали с разбитых машин.
Одним из самых тяжелых периодов стали для меня август и осень сорок четвертого года. Шли ожесточенные бои в Прибалтике. Получилось так, что, числясь заряжающим одной из батарей 1865-го зенитно-артиллерийского полка, я в течение нескольких месяцев водил машины. Водителей не хватало, особенно имеющих опыт ремонтных работ. В августе из нас сформировали отдельный автомобильный батальон. Мы стали совершать челночные рейсы от Каунаса до Шяуляя. Расстояние между этими городами составляло по прямой около 130 километров. Но дороги, а особенно военные, никогда прямыми не бывают, так что путь в один конец составлял километров сто пятьдесят и более.
Про тот период я могу сказать так. Когда съездили раз-другой, появилась в автобате невеселая шутка: «Ну, что, завтра рейс в один конец!» Некоторые плевались, мол, не каркай раньше времени, но потери мы несли большие. Возили орудийные расчеты, пушки, боеприпасы, продовольствие. В общем, все, что требовалось на войне.
Путь от Каунаса до Шяуляя шел вдоль линии фронта. Если первую половину пути мы миновали, считай, по тыловым дорогам, то вторую половину — впритирку к передовой. Город Шяуляй считался важным стратегическим узлом обороны, и немцы предпринимали постоянные контратаки, стремясь предотвратить выход наших войск к Балтике. Там до побережья оставалось 100–120 километров. Официально Шяуляй был взят нашими войсками 27 июля 1944 года, но во второй половине августа немцы снова прорвались к городу, и бои там продолжались еще долго.
Не считая хозяйственных подразделений, в автобате были три автомобильные роты. Количество автомашин в ротах постоянно менялось и обычно составляло 15–20 единиц. Наша вторая рота состояла из двух взводов. Первым назначили командовать старшину Николая Егоровича Мороза. Я его уже хорошо знал и напросился к нему. Он меня взял, хотя имелись водители старше и опытнее. Мне в августе сорок четвертого всего восемнадцать лет было. Но технику я знал неплохо, и, кроме того (вот уж не думал!), пригодилось знание артиллерийского дела.
Ротным командиром был капитан Сулейкин Иван Прохорович. По виду совсем гражданский дядька, лет тридцати пяти. Полноватый, с залысинами, на командира совсем не похож. Он был призван весной и никак не мог привыкнуть к военной жизни. Человек был добродушный, нас, шоферов, всегда защищал. Он болел геморроем, в рейсах сильно страдал. Его порой оставляли заниматься ремонтом и хозяйственными делами, тогда нами командовал старшина Мороз. Оба хорошо знали все наши машины, быстро осваивали трофейные. Командир второго взвода, младший лейтенант Кущенко, окончил автомобильное училище, технику знал плоховато. Не стеснялся учиться у нас. Молодой, лет девятнадцати, но уже женатый.
Нас сразу предупредили: ребята, здесь русских не жалуют. У литовцев была сильная националистическая организация «Омакайтсе». Назвать ее фашистской? Прибалты обидятся. Для литовцев они сейчас герои. Но против нашей власти боролись и в нас стреляли. Это была одна опасность. И вторая — когда двигались вблизи линии фронта, приходилось держаться особенно настороженно. Кроме обязательных авианалетов немцы предпринимали большие и мелкие контрудары. Особенно на подступах к Шяуляю. Со стороны своих укрепленных узлов Юрбаркас, Кельме, Куршенай. Если бы я по этому маршруту, а позже, от Вильнюса до Кенигсберга, не помотался, то, пожалуй, не рискнул бы себя фронтовиком называть. Вот где лиха хватили!
Избитую вдрызг полуторку мне заменили на американский грузовик «шевроле». Не в обиду нашей технике скажу: машина была хорошая. Сильный мотор, просторная теплая кабина, металлический кузов. Брала она тонны три груза. Мне достался «шевроле» только с задним ведущим мостом, а были и вездеходы с обоими ведущими мостами. Зато имелась лебедка самовытаскивания. Если в грязи засядешь, отмотаешь, сколько надо, троса, забьешь металлический костыль и сам себя вытаскиваешь. Можно было за дерево трос цеплять. В общем, удобная штука.
Обычно роту сопровождали два-три охранника. Да и сами водители имели карабины, гранаты, у некоторых — автоматы. На трассе примерно через каждые 50–70 километров стояли ремонтные точки. Обычный грузовик со сваркой, краном-стрелой, бригадой ремонтников. Они нам крепко помогали.
В первый рейс отправилось четырнадцать машин во главе с капитаном Сулейкиным. Кроме двух «студебеккеров» и двух «шевроле», шли ЗИС-5 и полуторки. Больше всего полуторок. Кроме груза, везли артиллеристов и четыре «сорокапятки» на прицепах. Получили паек на трое суток. Из расчета сутки туда — обратно и день на месте. Паек состоял из пары банок тушенки, буханки хлеба и нескольких сухих брикетов пшенной и гороховой каши. Со мной вместе сидел молодой младший лейтенант — артиллерист.
— Сергей, — так он представился. Ну, а я ответил, что меня зовут Петр.
Младший лейтенант, только что из училища, недавно принял огневой взвод. В кобуре новенький пистолет, планшет, вещмешок с пайком. У меня — карабин и две гранаты РГ-42. Маршрут складывался так, что нам предстояло пересекать довольно широкую реку Невежис. Она текла с севера на юг и недалеко от Каунаса сливалась в одно русло двумя широкими рукавами. Можно было пересечь ее через понтонный мост в городе Кедайняй (60 километров от Каунаса), но, по слухам, переправу там сильно бомбили, и всегда скапливалась огромная очередь техники.
Мы схитрили и благополучно переправились здесь же под Каунасом. Все же места знакомые, мы знали, когда бывает меньше машин. Правда, дальнейшая дорога пролегала ближе к линии фронта, но зато мы избежали толкучки на переправе. А для нашего брата-шофера нет ничего рискованнее переправ. Скатились по бревенчатому настилу, и ходу! Торопились быстрее от моста съехать. На берегу воронка на воронке, разбитые машины, сгоревшие танки, раздутые трупы лошадей. Мой пассажир глянул на исковерканную трехдюймовую зенитку и только вздохнул. Ствол, как пруток, согнут, платформа в землю вмята, колес вообще не видно. Судя по всему, накрылся расчет.
Километров пять отъехали, «Юнкерсы-87» идут на высоте километра в сопровождении истребителей. Наверняка, бомбить переправу. Нас они не тронули. А Сулейкин, проехав с километр, заспорили с Морозом: или дальше гнать, или срочно искать укрытие. «Гнать» — слишком громко сказано. При всем старании колонна могла выжать километров тридцать в час. «Студебеккерам» все нипочем, ЗИС-5, как брюхатые коровы, тащатся. Да и полуторки изношенные, тоже не разгонишь. Все машины загружены под завязку. Решили нырнуть в лес.
Позади, возле переправы, ухали взрывы. Вовремя проскочили! Вскоре «Юнкерсы», штук девять, снова появились над нами. Шли на свой аэродром в сопровождении «Мессершмиттов». Два «мессера» нас разглядели, ударили из пушек и пулеметов. Но в лесу попасть в цель не просто. Мы торопливо отбежали от машин, попрятались за деревьями, в промоинах. Грузовикам немного досталось: где кузов пробило, где шину. Первый день вроде благополучно закончился; без потерь. Но двигались все равно медленно. После короткого совещания Сулейкин настоял ехать ночью.
Это было не лучшее решение. Небо заволокло тучами, пошел дождь, грузовики начали буксовать. Вылезали, вытаскивали машины, а тех, кто засел капитально, вытягивали на буксире «студебеккеры». Водители, усталые (почти сутки за рулем), промокшие, реакция не та. «Студебеккер» рванул засевшую полуторку с такой силой, что у нее вылетел задний мост. Никогда не слышал, чтобы люди так ругались. Это старшина Мороз поливал в три этажа дождь, плохие дороги и начальство, которое гонит старые машины в темноте невесть куда.
В общем, неплохо начавшийся день закончился аварией. Часа три поспали кто где мог. Потом убедились, что полуторку быстро не отремонтируешь, и раскидали груз на другие машины. Водителя оставили ждать ремонтников, а на колеса полуторок и ЗИС-5 Сулейкин приказал надеть цепи противоскольжения. Штука капризная и не слишком эффективная. К тому же большинство цепей были старые, ржавые. Уже через час, когда мы выталкивали одну из машин, цепь оборвалась и с маху хлестнула по руке моего младшего лейтенанта. Кости не перебило, но буквально за полчаса рука опухла, а лейтенант хоть и терпел, но покрылся от боли холодным потом. Лечили его, как обычно, спиртом.
Мы, кажется, совершили ошибку, переправившись через Невежис под Каунасом. Дело в том, что дальнейший маршрут пролегал слишком близко к линии фронта. Какое-то время двигались вдоль реки Дубис-са. Дороги были забиты войсками, и хотя в небе появлялись наши истребители, немецкая авиация в покое нас не оставляла. Каждый час приходилось сворачивать в лес, пережидать налеты. Иногда не успевали и бежали, оставив машины на дороге.
Бомбардировщики нас не трогали. Зато часто налетали «Мессершмитты» и «Фокке-Вульфы» (их называли «фоккеры»). Гадостный для нас самолет! Темно-серый, похожий окраской на гадюку, с огромным крестом в белой окантовке через весь фюзеляж. Такие же кресты на крыльях, а на хвосте — свастика. Несла эта гадюка четыре 20-миллиметровые пушки и два пулемета. Сыпали на нас мелкие бомбы, но в основном стреляли по машинам из своих многочисленных стволов. Наши самолеты в воздухе постоянно не дежурили. Пролетит пара, а иногда одиночный «Як» или «Лавочкин». Немцы обычно дожидались, когда небо чистое, и тогда проносились над колонной. Из-за плохой дороги, бывало, по сотне машин друг за другом шли.
Но вернусь к первому рейсу. Уже через несколько часов разворотило мотор нового «студебеккера» и тяжело ранило шофера. Потеря мощного трехосного вездехода («студебеккеров» было всего два) стала для нас ощутимой потерей, не говоря уже о раненом водителе. Снова перегружали ящики. Мой «шевроле» был загружен, как верблюд. Кроме меня, в кабине сидели два человека, а один стоял на крыле, наблюдая за воздухом. Новый налет сразу четырех «Фоке-Вульфов-190» оказался трагичным. Самолеты вымахнули двумя парами, выстилая перед собой полосу трассирующих пуль и снарядов. Кто нырнул под машину, кто бросился под обочину. ЗИС-5 загорелся, а через несколько минут взорвался, накрыв своими обломками и осколками боеприпасов второй «студебеккер». Шофер, Ваня Крикунов, мой дружок, отчаянный парень, нырнул в кабину и отогнал дымившийся «студебеккер» под деревья. Кроме этого, пулями и снарядами были повреждены еще два грузовика. Едва закончился налет, мы обнаружили, что четыре человека убиты и около десятка ранены. Спешно перевязывали раненых, отвозили их в лес, туда же перегоняли уцелевшие машины.
Иван Прохорович Сулейкин сильно нервничал. Для него груз и машины — святое дело. Он очень переживал за их потерю. А тут одна машина сгорела, одна сломанная в лесу торчит, а четыре повреждены. Про убитых и раненых, как всегда, говорили в последнюю очередь. С ранеными вопрос решили быстро. Уговорили водителей, идущих порожняком, довезти их до медсанбата и переслали записку с просьбой выслать ремонтников.
Впрочем, на быструю помощь рассчитывать не приходилось. Срочно взялись за ремонт сами. Два грузовика кое-как залатали, сменили шины, а один ЗИС-5 и полуторка были разворочены слишком сильно. Снова перегружали и распределяли ящики по оставшимся десяти машинам. Похоронили погибших и, перекусив всухомятку, завалились спать. Когда стемнело, Сулейкин нас растолкал, и мы двинулись дальше. Под утро уткнулись в правый приток Невежиса. Он был узкий, но болотистые берега заставили саперов навести широкий понтонный мост и выложить подъезды бревнами. До Шяуляя оставалось километров тридцать, линия фронта совсем под носом, а машин и повозок с обеих сторон скопилось несколько сотен. Пропускали без очереди только санитарные машины, танки и машины с орудиями на прицепе.
Несмотря на зенитное прикрытие, мы отчетливо представляли, что здесь будет, когда станет светло. Кое-как протолкнули четыре наших грузовика с «сорокапятками», а оставшиеся шесть машин загнали в лес. Лесом это месиво воронок, сломанных или голых, без ветвей деревьев, было назвать трудно. О том, что укрытие ненадежное, свидетельствовало несколько сгоревших машин. Забросали ветками грузовики.
Пока бродил вокруг, обнаружил пять или шесть полуразложившихся трупов. Глядя на объеденные хищниками тела, стало не по себе. Неужели нельзя было похоронить?
До переправы расстояние километра полтора. С утра понтонный мост принялись бомбить пикировщики «Ю-87». Батарея зениток и крупнокалиберные пулеметы открыли огонь. Я впервые увидел, как кувыркается с отбитым крылом немецкий самолет. Но переправу они разбили. Машины падали в воду с продырявленных понтонов, горели на подъезде. Их спешно растаскивали, а в воздухе появились наши истребители. Кружили парами и четверками, давая возможность саперам подогнать новые понтоны. Когда заканчивали настил, появились немецкие истребители, и началась свалка. По мосту успели проскочить несколько десятков машин, но немцы снова пустили в ход «Юнкерсы», и переправу разбомбили во второй раз.
Возле реки творилось что-то невообразимое. Столбы земли и обломков, водяные фонтаны пополам с грязью поднимались на десятки метров, а пелена дыма от горящих машин застилала все вокруг. Подбитый «Юнкерс-87» тянул над нами, его догнал «Як» и добил. Самолет с крестами рухнул метрах в трехстах. Самолеты разлетелись по аэродромам. Саперы снова наводили понтоны, которые тащили из заводей плоскодонные буксиры.
Сходили глянуть на «Юнкере». Он лежал, переломившись на две части, с оторванным крылом. Пилота выбросило через разбитое стекло, а стрелок так и остался в горящей кабине, уткнувшись лицом в спаренный пулемет. Пилот был совсем молодой, лет двадцати, с сеточкой на голове, покрывающей светло-рыжие волосы. Как трофей нам достался пистолет и часы, которые продолжали ходить. Кто-то из водителей расшнуровал и забрал легкие кожаные ботинки.
— Тебе они, парень, не нужны, — словно оправдываясь, проговорил он. — А мне пригодятся.
Что запомнилось в тот день. Переправу разбивали раза четыре. Горели, падали и наши, и немецкие самолеты. Бомбы немцы бросали тяжелые, килограммов по пятьсот. Часто мазали, но даже близкое попадание «пятисотки» рвало и раскидывало понтоны вместе с машинами. Переброска войск и грузов не прекращалась ни на час. Сулейкин нервничал и рвался к мосту. Николай Мороз его удерживал. Остальные угрюмо ждали, чем закончится спор. Лезть под бомбы никому не хотелось. Но командиры понимали, что, если посидим в лесу еще полдня, нами обязательно заинтересуются комендантские патрули или особисты. А там и до трибунала за трусость недалеко.
Выбрав момент, когда в небе кружили наши «ястребки», мы проскочили эту проклятую переправу. Долго блудили в темноте, но все же нашли свою дивизию и лишь к утру сдали груз. Машины с «сорока-пятками» пришли раньше нас, но их оказалось лишь две. Две других вместе с частью расчетов и пушками были разбиты артиллерийским огнем. На подступах к Шяуляю немцы обстреливали дорогу из гаубиц — фронт был совсем рядом.
Таким образом, из четырнадцати грузовиков к месту назначения дошли всего восемь. Погибли одиннадцать человек, не говоря о раненых и контуженных. Некоторые цифры я, возможно, назвал неточно, но скажу, что из четырнадцати водителей трое погибли, а трое получили тяжелые ранения. Мы ходили мрачные. Это не перевозка, а мясорубка! Еще пара рейсов, и от роты ничего не останется.
За людские потери с капитана Сулейкина спросили вскользь, сделали замечание, что пропало слишком много груза, но больше всего досталось за опоздание на сутки. Нас всех предупредили, что несвоевременная доставка грузов будет расцениваться как трусость. Сулейкина отчитывали без нас. Якобы обещали снять в следующий раз с должности, грозили еще какими-то карами. Говорят, капитан, много чего повидавший в жизни, в ответ выложил всё, что думает о рейсах под сплошными бомбежками.
— Сажайте за руль рядовым водителем, — громко возмущался он. — Испугали!
В конце нас все же похвалили и отправили назад. На этот раз мы возвращались по другой дороге, через Кедайняй. До армейского госпиталя в городе Кедайняй везли больше сотни раненых. Сухой паек мы уже смолотили, в Шяуляе нас не покормили. Мы и сами видели, что там творится, и спешили поскорее убраться. Долго искали госпиталь, а когда сгрузили раненых, ахнули! За несколько часов пути умерли человек двенадцать. Медсестра, сопровождавшая раненых, устало объяснила: увозили в первую очередь самых тяжелых.
— Их и там оставлять нельзя, и на машинах трясти опасно. Ладно, спасибо.
И пошла, покачиваясь от усталости, в своих кирзовых сапогах. А нам пришлось отстоять часа три в очереди на переправу. По дороге вышла из строя еще одна полуторка, и последние километры я тащил ее на буксире. Так закончился наш первый рейс.
Потом рейсы пошли один за другим. Пополняли роту машинами, нас кормили, наливали спирта, давали часов пятнадцать выспаться. Специального помещения для отдыха водителей не было. Спали в основном в кабинах. Приводили в порядок вместе с ремонтниками машины и снова отправлялись в путь. Как сплошное колесо. Одна рота где-то в пути, другая только что прибыла и зализывает раны, гудит электросварка, а мы выезжаем в путь. Бои шли такие сильные, что прерывать снабжение нельзя было даже на полдня. Конечно, кроме нас, действовали и другие транспортные части. Очень много было конных обозов. Они двигались медленно, но у них имелось существенное преимущество перед нами: часть пути они могли двигаться через лес.
Взамен разбитых машин давали другие. Как правило, старье. Если получим на роту «студебеккер», считай, праздник. В основном шли старые ГАЗ-АА (полуторки) и ЗИС-5. Изредка трофейные машины: немецкие, французские, итальянские. С ними тоже хватало хлопот. Мы порой не знали, что в них заливать. Нальешь нашего обычного бензина, они не тянут. Хорошо разбавишь авиационным, идут неплохо, но греются. Поломка «иномарки» требовала особого ремонта. Если позволяла обстановка, то поврежденные машины тянули на прицепе и 20 и 30 километров до пункта ремонтников. Но если отечественные машины чаще всего восстанавливали, то «фиаты», «опель-блитцы», «рено» так и оставались на обочине. Не было запасных частей. Их быстро раскулачивали. Кто-то аккумулятор снял, шину открутил, инструменты выгреб. Но все это были мелочи. Обычная жизнь на войне. Перегруженные машины, налеты немецкой авиации, от которой мы наловчились удирать уже с меньшими потерями. Однако люди продолжали гибнуть, горели или выходили из строя грузовики.
Как я уже говорил, основные потери мы несли от немецких истребителей, а на подъезде к Шяуляю — от артиллерийского и минометного огня. Поначалу потери были примерно такие. Допустим, выйдет 15 автомашин. До места назначения добирались 7–8. Две-три машины сгорали от вражеского огня, штук пять получали повреждения различной степени. Двух-трех человек за рейс теряли убитыми, пять-шесть получали ранения. Но это — поначалу. Потом мы приловчились и успевали выскакивать. Людские потери стали меньше. Из-за болотистых мест машины часто оставляли на дороге. Им, бедолагам, доставалось. Мы старались выбирать для поездок пасмурные дни, когда немцы не летали.
И еще скажу доброе слово о наших летчиках. Смелые ребята! Даже если один истребитель в воздухе появлялся, мы чувствовали себя уверенно. Я видел, как одиночка, не колеблясь, шел на пару немецких «мессеров» или два наших самолета вступали в бой с четырьмя «фоккерами». Каков был результат, мы, как правило, не видели. Самолеты взвивались вверх и сражались на высоте, удаляясь от нас. Гибли и наши летчики, но и фрицев сбивали.
Слова «боевое братство» звучат несколько возвышенно. Но это понятие я хорошо усвоил во время наших рейсов от Каунаса до Шяуляя. Дежурство возле зениток в Подмосковье было детской игрой по сравнению с рейсами, которые мы наматывали по территории Литвы. Зенитной защиты у нас не было. «Яки» и «Лавочкины» прилетали и улетали. Мы снова оставались один на один с немецкими самолетами. Единственная надежда — на собственное умение и друзей.
С моим земляком Ваней Крикуновым мы проехали не одну сотню километров. Третьим в нашей компании стал Вася Бессонов. Наш ровесник, тоже из села, только из Свердловской области. Вася уже потерял за годы войны старшего брата, дядьку и двух двоюродных братьев. Недавно забрали в армию младшего брата. Вася переживал за него и без конца повторял:
— Лишь бы не в пехоту… лишь бы не в пехоту.
На подступах к Шяуляю мы видели целые поля погибших и незахороненных бойцов. Все мы ругались, обвиняя начальство в равнодушии. Но шли такие сильные бои, что я подспудно понимал — до погибших не всегда доходили руки. Читая книги о войне, я не раз обращал внимание на то, что многие авторы изображали сорок четвертый год годом нашего победоносного наступления. Мол, шли бои, фашисты сопротивлялись, но мы их ломали и, громя деморализованные части, двигались вперед. Ура! Победа не за горами.
К сожалению, я видел другое. Жестокие бои, контратаки немцев, артобстрелы, а чертовы «мессеры» и «фоккеры» не оставляли нас в покое. Во время очередного рейса мы зевнули, понадеявшись на низкую облачность, и на колонну налетели «Мессершмитты». Две машины сгорели, а три других, в том числе мой «шевроле» и полуторка Вани Крикунова, получили сильные повреждения. Иван вез продукты и теплую одежду. Осколки бомб, 20-миллиметровые снаряды и пули изрешетили кузов, превратив груз в месиво крупы, муки, подсолнечного масла, лохмотьев одежды и брезента.
Наши три поврежденных грузовика оставили в лесу до прибытия ремонтников, поручив нам похоронить погибших товарищей. Мы везли артиллерийские расчеты, погибли четыре человека. Один сгорел, превратившись в обугленный чурбак, размером с десятилетнего ребенка. Другого собирали по кускам. Завернули руки-ноги в шинель, связали веревкой и положили тяжелый, пропитанный кровью сверток в могилу. Молодому водителю сделалось плохо, начало тошнить. Мы управились вдвоем. Парень извинялся и объяснял:
— Я мальчишкой видел, как корову резали. Два дня наизнанку выворачивало. А тут люди… жуть какая!
Конечно, мы несли потери. Я считаю, большие. Но их нельзя было сравнить с тысячами погибших пехотинцев. На войне все относительно. Вез раненого офицера из тяжелого гаубичного дивизиона. Он вспоминал, какой сильный был обстрел. Пятнадцать или двадцать человек из дивизиона похоронили. А спустя несколько дней пехотинцы рассказывали, как после нескольких атак в роте из восьмидесяти бойцов осталось не больше десятка.
Ну, ладно. Вернусь к той ночи, когда мы, трое водителей, остались возле побитых машин и свежего могильного бугорка, обложенного лапником и с рулевым колесом. Вооружены мы были неплохо. Кроме штатных карабинов, у Вани Крикунова имелся трофейный автомат, у меня была ракетница. Возили с собой штук по пять гранат. Нарушив запрет, нацедили из пробитого бидона спирта, выпили раз, другой. Потом показалось, кто-то подкрадывается. Начали пускать ракеты. А когда ракеты вниз падают, тени от деревьев словно люди бегут. Открыли огонь из карабинов и автомата. По нам в ответ начали стрелять с дороги, там ночью проходила колонна. Одну нашу машину изрешетили основательно, хорошо, хоть в нас не попали. Пока разбирались да ругались, ночь прошла. Не дожидаясь ремонтников, сами перебрали двигатель полуторки, починили мой американский «шевроле» и довезли груз до места.
А вот следующий рейс мне дважды за сутки чуть жизни не стоил. Капитана Сулейкина с нами в тот раз не было. Без него ротой всегда командовал старшина Мороз. Опытный, решительный мужик, но порой слишком напористый. Сулейкин, тот осторожнее, три раза оглядится и лишь затем вперед двинется. А Мороз — лихой старшина, хоть и в возрасте. Ехали быстро, вдруг впереди стрельба. Мы остановились. До Шяуляя оставалось недалеко, но и до передовой — с десяток километров. Уйти восточнее, глубже в тыл, нам мешала река Невежис. Шли по первому маршруту. Так мы называли переправу в Каунасе, а затем прямой путь до Шяуляя.
Остановились, увидели впереди танки, еще какую-то технику. Мы везли на прицепах четыре 37-миллиметровые зенитки с расчетами. Не для нашей защиты, а пополнять зенитные дивизионы на передовой. Николай Егорович все же молодец, приказал все четыре зенитки развернуть. Расчеты были неполные, меня тоже к одному орудию приставили. Вступили в бой противотанковые пушки. Танки и бронетранспортеры повернули в обход, считай, прямо на нас.
За деревьями мы друг друга плохо видели, но огонь открыли дружный. В основном лупили в белый свет, как в копейку. Немцы — в ответ. Одну пушку у нас вскоре заклинило, гильза в казеннике лопнула. Думаю, что немцы смяли бы колонну вместе с тремя оставшимися 37-миллиметровками, но в бой вступили другие части, и немцы отошли. А нам закатили снаряд под колеса зенитки, шагах в двадцати от меня. Оторвало оба колеса, опорную штангу и сплющило ствол. Снаряд оказался фугасный, поэтому расчету, можно сказать, повезло. Троих ранило, остальных помяло взрывной волной. До нас осколки не долетели. А временный командир батареи, из молодых лейтенантов, бегает, за голову хватается:
— Меня же под суд отдадут! Из четырех зениток всего две осталось.
Мороз пообещал объяснить ситуацию артиллерийскому начальству, а гильзу я помог из казенника выбить. У нас такие вещи иногда случались под Москвой, и я наловчился вышибать лопнувшие гильзы. Пошли глянуть на результаты нашей пальбы. Все же не меньше сотни снарядов выпустили. Возле подбитого немецкого танка уже толкались бойцы, еще один танк дымил в стороне. Подбили явно не мы. Тяжелые Т-4 были не под силу нашим малокалиберным пушкам. Но кто знает, может, мы отчаянной стрельбой отогнали другие танки, спасли себя и машины.
Командиру батареи за разбитую зенитку ничего не было. Даже похвалили за решительность, а я в тот день снова в переплет попал. Куда более опасный. Когда переправлялись через Невежис, началась бомбежка. Взорвавшаяся бомба перебила понтонный мост. Одну машину разнесло, другие успели отъехать, а мой «шевроле», вместе с вклинившейся лошадиной повозкой, остались болтаться на половинке понтонного моста. Если бы течение было посильней, нас бы сбросило в воду. Но мутная вода текла медленно, и мы торчали с пожилым ездовым на нескольких понтонах и куске дощатого настила.
Ездовой, недолго думая, распряг лошадь, снял сапоги, штаны и посоветовал мне не мешкать. Столкнул в воду лошадь, спрыгнул сам, и через пять минут оба выбирались на берег. Последовать его примеру я не мог. Одно дело — подвода с фуражом и мукой, и другое — трехтонка, загруженная снарядами и патронами. Я смотрел то на небо, то на берег. Неизвестно, чего ожидал. То ли чуда, то ли нового налета. Саперы копошились, натягивая тросы, работы им было на час, не меньше. А я каждую минуту считал.
Помогли ребята. Мороз с Бессоновым подогнали на край настила «студебеккер», саперы подали трос, и машина с ревом потянула на полной мощности кусок моста. Саперы подталкивали баграми понтоны, а я продолжал считать минуты. Наконец подтянули мой плавучий гроб к настилу. Метра два не хватает, начали таскать бревна, доски. Выбрался я из ловушки. Понеслись догонять колонну, а на переправу уже снова пикируют «Юнкерсы». Это приключение мне так просто не прошло. Тело покрылось пятнами, глаза сделались красными, как у вурдалака. Врач в санбате объяснил, что в глазных яблоках из-за сильного напряжения и взрывной волны полопались мелкие сосуды. Я испугался не на шутку, что ослепну. Мне сделали сильные уколы, чтобы снизить давление. Вася Бессонов принес фляжку водки, но ее успела перехватить медсестра:
— Ты, что, дурак? Давление поднимется, вообще твой дружок ослепнет.
Сестра была так себе, рябая, не слишком видная, да и постарше нас. Но Вася к ней подклеился, договорился вечером встретиться и выпить водку вместе. В общем, мне досталась банка тушенки, а Вася вечером сходил на свидание. Вроде удачно. Я попробовал тоже подкатиться к сестре, но та оказалась слишком разборчивой.
— Худой ты сильно. Да и глаза могут не выдержать.
— Чего не выдержать? — напирал я, обнимая медсестру за талию.
— Того самого! — засмеялась она и пошла по своим делам.
А вечером я видел ее уже с лейтенантом-танкистом. Война войной, а жизнь не останавливалась. Молодые мы были. И ребята, и девушки друг к другу тянулись. Кровь играла.
В санбате я провел недели полторы. Спали на нарах в больших палатках. Стоял август, по ночам было уже холодно. Даже не так холодно, как сыро. Утром, кто первый просыпался, хлопнет по брезенту кулаком, а с наружной стороны стенок — вода ручьями. Капала и на лица спящих. Кто начинал ругаться, кто еще плотнее заворачивался в одеяло. Торопились отоспаться.
Потом приходили медсестры. Кому температуру мерить, кому — укол или таблетки. Считалось, что в санбате лежат легкораненые. Но выпрашивали разрешение и те, кто получал довольно тяжелое ранение, но хотел остаться в своем подразделении. Из госпиталя неизвестно куда пошлют. Кормили хорошо. В округе хватало молочных ферм. Утром вместе с кашей и маслом давали горячее какао, которое я до войны даже не пробовал. Кашу молочную часто готовили. На обед всегда кусок мяса или котлету. Так что не бедствовали.
Правда, залеживаться не давали. Поджили немного раны — и в строй. Здесь познакомился с хорошими ребятами. Рядом со мной лежал Гриша Холмогорцев. Он был из пехоты, воевал больше года. Был два или три раза ранен. Гриша, наоборот, в госпиталь рвался. Но его очень долго доставляли в медсанбат. Пока лечился в санроте да ждал транспорта, привезли, а у него рана на ноге уже затягиваться стала.
Он старательно хромал, каждое утро жаловался врачу, но делал это со смехом, прибаутками, и его жалобы воспринимали не серьезно, обещали скоро выписать. Рассказал про свою жизнь. Гриша был родом из-под Рязани. С лета сорок второго у него числился пропавшим без вести отец. Сам Гриша был пулеметчиком, имел на погонах две нашивки — младший сержант. Рассказывал, что положил из «Дегтярева» десятка три немцев. Новички недоверчиво спрашивали:
— А чего ж тебя не наградили? Врешь, наверное?
— Мне до медали шесть штук фрицев не хватило, — рассудительно отвечал Гриша. — Медаль за тридцать пять фашистов дают.
— Ну и соврал бы!
— За вранье под суд можно попасть, — не менее серьезно замечал Холмогорцев.
— Хе! Брешешь, Григорий. Сколько ж тогда на орден фрицев наколотить надо?
— Семьдесят семь.
— А на Героя? — веселились новички.
— Триста штук ровно. А вообще, награждают кого в первую очередь, знаете?
— Танкистов, истребителей танков… — начинала перечислять молодежь.
— Правильно. Затем писарей в штабе, ППЖ, телефонисток, которые команды четко понимают. Ей командуют «Ложись!», а она тут как тут — на спину. Пожалуйста, медаль «За половые заслуги».
— Язык у тебя без костей, Гришка, — бурчали кто постарше.
Но с Холмогорцевым соглашались. Медали, а особенно ордена, солдатам давали редко. У нас в палатке лежало больше двадцати человек. И артиллеристы, и минометчики, про пехоту уже не говорю. А орден Красной Звезды имел лишь один разведчик. По-моему, у двоих имелись медали. Вот и все. Зато я своими глазами видел парня с пятью ленточками за ранения. Я его сразу зауважал, угощал махоркой. Звали его Леня, а фамилию забыл. Воевал он два с лишним года. Говорил так:
— Если бы не великое везение, лежал бы я давно в земле. Госпиталя от смерти спасали.
Пробивали Леонида из пулемета, осколками мин и снарядов. Лечился, снова шел на передовую, и снова попадал в санбаты и госпитали. К медалям представляли раза три, но так как после госпиталя его направляли в другие части, наградные листы терялись или где-то блуждали. Про награды я упомянул потому, что разговор зашел. А так обсуждали другие темы. На войне взрослеют быстро. Я на фронт, прямо скажем, пентюхом уходил. Хотя два с половиной года с техникой работал.
Читал мало, дальше райцентра нигде не был, слушал, что по радио долбили да в газетах пишут. Нет, свое время я не ругаю. Много хорошего было. Но здесь, на войне, я за считаные месяцы повзрослел. Слушал вполголоса разговоры про аккуратные литовские хутора, коровники, чище многих русских дворов. Про нашу нищету говорили, про палочки-трудодни вместо зарплаты. Электричество в редких деревнях тогда было. Из нас, бойцов, на фронте две трети — бывшие колхозники. Шли непонятные разговоры, что после войны жизнь другая будет. Какая именно, никто объяснить не мог. Просто лучше. Я честно скажу, что работали до войны в колхозе абы как. Через пень-колоду. Подневольный труд никогда продуктивным не бывает. Ну, а сейчас, когда колхозов нет, лучше, что ли, в селе стало? Смотрю и сравниваю. Было плохо, а стало еще хуже. Но так или иначе, послевоенную жизнь многие представляли по-другому. Фашиста доламываем, такую силу гнем, неужели опять в грязь и навоз по колено вернемся? Ну, ладно, это всё рассуждения.
Видел в санбате двух самострелов. Они вместе с нами лежали. Один, боец лет тридцати, второй раз руку себе простреливал. Как ни хитрили эти ребята, врачи по каким-то признакам их быстро вычисляли. И скажу еще. Самострелов больше было. Но некоторые врачи скрывали сомнительные случаи. Может, жалели нас, дураков, кому — восемнадцать, кому — двадцать лет.
Тот, который два раза стрелялся, был настроен почти весело. Уже покаялся перед следователем и рассчитывал на штрафную роту. Второй мужичок, тоже лет двадцать пять — двадцать шесть, очень трибунала боялся. Видать по всему, хитрый по жизни. До сорок четвертого умудрился в тылу пробыть, двух детей имел. А руку себе прострелил так. Подобрал трофейный пистолет, набил котелок тряпками и шарахнул во время бомбежки в правую руку. Хотел навылет мякоть пробить, а пуля в кости застряла. Врачи достали пулю. Сразу вопрос? Что, немцы сверху из пистолетов или автоматов стреляют? Пуля-то системы «парабеллум» — 9 миллиметров.
Отношение к самострелам было злое и презрительное. Значит, мы воюем, гибнем, а вы в кусты? В санбате под дурака косить! Иногда нормально разговаривали, а когда подопьют ребята, начинают материться.
— Ах, вы такие-сякие! Дохитрились, теперь от своих пулю получите.
— Могилы-то сами себе копать будете, — говорил кто-нибудь из наиболее обозленных
Проскальзывало и сочувствие. Харчи самострелы получали, как и остальные. Ко мне ребята из роты пару раз заезжали. У водителей, не то что у пехоты, была возможность «подзаработать» при перевозке. Интенданты к нам неплохо относились, чтобы груз не «растрясли». Помню, спирта, хлеба, селедки мне привезли. Поделил человек на пять, с кем поближе общался. Налил граммов пятьдесят самострелу с немецкой пулей. Выпил, поблагодарил меня. Уже после я узнал, что того, который второй раз попался, — расстреляли, а другого в штрафную роту отправили.
Когда к себе вернулся, ребята мне статью в газете показывают. Смысл такой. При бомбежке водитель Красюков Петр Константинович оказался на разбитом мосту. Не бросил машину с военным грузом, а когда появился вражеский самолет, обстрелял его из винтовки. Брехни там много было. Но главное в том, что, описывая «нелегкий и опасный труд шоферов», упомянули целую кучу фамилий: капитана Сулейкина, лейтенанта Кущенко, рядового Бессонова, Крикунова, еще кого-то, а Николая Егоровича Мороза, нашего ветерана, забыли. Корреспондент намекал про награды, еще раз обозвал меня «смелым бойцом», а старшина Мороз разозлился. Я оправдывался, что в глаза корреспондента не видел, но Мороз обозвал меня хвастливым сопляком и два дня со мной не разговаривал. Потом отношения наладились. Понял старшина — я ни при чем. Долго обещанную награду ждал, но так и не дождался. Позже медаль «За боевые заслуги» получил, но уже за другие дела.
Снова начались рейсы. Вспоминаю разные эпизоды. Однажды нас обстреляли из винтовок и автоматов. Мы уже возвращались. Ехали по лесной дороге к городу Кедайняй. Вдруг треск очередей, выстрелы, крики. Наши ребята, опытные, мгновенно выскочили, и давай в ответ из карабинов и автоматов садить. Я тридцать пять патронов выпустил: пять штук в обойме и тридцать в подсумке. Затем по команде старшины Мороза стали бросать гранаты и побежали, стреляя на ходу. Мороз ругался на чем свет стоит:
— Щас я вас, блядей…
Добежали, нашли стреляные гильзы, пятна крови — значит, кого-то зацепили. Постреляли еще в сторону зарослей. Вернулись на дорогу, а лейтенант Гена Кущенко сидит в кабине и улыбается. Водитель на корточки присел, лицо руками обхватил, стонет, кровью плюется. Пуля обе щеки пробила.
К лейтенанту подошли, он не улыбается, а скалится. Мертвый сидит. В висок попало, фуражка сдвинулась, раны не видно, только тонкая нитка крови к шее тянется. Хороший парень был. Спокойный, незаметный. Никогда голос не повышал. Училище окончил, но в машинах лишь на фронте стал разбираться. Лет в восемнадцать женился, уже во время войны, письма от жены ждал. Она ему часто писала. Планы строили, как жить после войны будут, а тут эта пуля.
Видимо, стреляли в нас юнцы из «Онакайтсе». Больше ни в кого не попали, только машины слегка издырявили. Немцы, те бы нас из засады крепко пощипали, они оружием хорошо владели. Завернули лейтенанта в плащ-палатку и погрузили в кузов, где еще двое умерших в пути раненых лежали. Решили похоронить по-людски, в гробу, памятник поставить. Похоронили на окраине Каунаса. Давно уже нет той могилы. Если и сохранилась до девяностых годов, то литовцы с землей сровняли. Мы же для них оккупанты были, так они сейчас говорят.
Вскоре накрылся мой американский «шевроле». Месяца два мне верой и правдой служил, хорошая машина была. Под Шяуляем попали под минометный обстрел. Я успел, выпрыгнул, отбежал, и тут — взрыв. За ним другой, третий. Отлежался я в канаве, а когда обстрел кончился, увидел, что грузовик набок перекосило. Колесо выбило, капот, радиатор — в дырках. Временно поездил на полуторке, а потом дали мне «студебеккер». Три ведущих оси, военная машина! «Король дорог» — так их называли.
Вскоре закончились бои под Шяуляем, и нас отправили на переформировку. Недели две под Каунасом отдыхали. Единственная радость — что выспались досыта, других удовольствий не было. Кормили по тыловым нормам: капуста с морской соленой рыбой или рыба с капустой. Ходили на огороды, рыли картошку. Отлучаться из части строжайше запрещалось. Ходили слухи, то в одном, то в другом месте боец пропал. Мы однажды тоже чуть не вляпались.
Копали картошку. Двое — копают, один на стреме стоит. Увлеклись, не заметили, как подошли трое гражданских парней. В длинных куртках, полупальто, а под одеждой — явно оружие. У нас карабины в сторонке лежат. Неизвестно, чем бы кончилось, но Ваня Крикунов тут как тут, с карабином наготове. Посмотрели друг на друга, прикинули. Если начнется драка, мало кто в живых останется.
— Идите, — махнул я им рукой.
— Чего вы чужую картошку воруете? — с акцентом спросил один из них.
— Можем и расплатиться.
Деньги у меня имелись. Только в карман полез, те трое напряглись, того и гляди, за оружие схватятся.
— Не надо. Потом заплатите…
Сказал с намеком. Мол, не только за картошку расплатитесь. Попятились и, не поворачиваясь к нам спинами, ушли. Мы собрали картошку и бегом в часть. По дороге обсудили, правильно ли поступили. Может, надо было стрелять? А вдруг у парней оружия не было? Угодили бы за убийство под трибунал. Больше на поля не ходили. Ели, что дают. Тем более формирование вскоре закончилась, и мы двинулись к новому месту назначения.
Войска 3-го Белорусского фронта наносили мощные удары по направлению к Балтике. Наш автобат базировался под Вильнюсом. Это юго-восточнее Каунаса. Начиная с ноября мы перебрасывали новое вооружение, боеприпасы, людей к линии фронта, которая все ближе придвигалась к Балтике. Немцы сопротивлялись отчаянно. В ряде мест наши войска уже вышли к побережью в первой половине октября, но это было севернее.
Первые рейсы были протяженностью также около 150 километров в один конец. Что изменилось за это время? В автобате стало больше «студебеккеров» и трофейных машин. Мы чаще возили технику: противотанковые и легкие зенитные пушки, загружались снарядами для танков. В небе стало больше наших самолетов. Потери людей и техники стали меньше. Я видел поединки наших и немецких истребителей. Шли они на большой высоте, трудно было понять, где чей самолет, но вот когда сбитые истребители падали, тут уже становилось ясно, кто победил. С горечью смотрели, как взрываются наши самолеты, и радовались, когда кувыркался вниз «Мессершмитт».
Меня потом часто спрашивали, кого больше сбивали: наших или немцев? Точно сказать не могу. Потери несли обе стороны. Но я бы не стал повторять газетные штампы, что «сталинские соколы везде громят фашистских стервятников». Летчиков мы уважали и любили. И дрались наши ребята храбро. Я видел, как не захотел выходить из боя подбитый «Як». Молодец, не бросил своих, а потом потянул на восток.
Никакого «рыцарства» в воздухе не было и в помине. Если наш летчик выпрыгнул и раскрыл парашют слишком рано, его старались расстрелять немецкие самолеты. Мы с земли пару раз били из карабинов и автоматов по немецким пилотам. Конечно, предпочли бы взять какого-нибудь аса в плен, но места вокруг лесистые, да еще ветер тащит фашиста. Вот мы и торопились добить их, чтобы снова не вернулись к своим. Тем более — Прибалтика. Они могли рассчитывать на помощь со стороны латышей.
Стало опаснее подвозить грузы непосредственно к линии фронта. От нас требовали сгружать всё едва не в траншеи. От этого несли потери. Помню, новенький «студебеккер» разбили из пушки в двухстах метрах от траншеи. Попробуй, поспорь, когда к тебе подбегает ошалевший от грохота боя офицер в ватнике, с пистолетом в руке, и начинает командовать! Многие выпивши, тех вообще не убедишь. Николай Мороз, которому присвоили «младшего лейтенанта», как-то уперся и не захотел подгонять машины на открытое место. Капитан в него из «вальтера» чуть не в упор шарахнул, только жесть на крыше зазвенела. Хорошо, что промазал, а может, просто решил пугнуть. Мороз, мужик с характером, в секунду вышиб пистолет, завязалась свара, но прибежало начальство и навело порядок.
В другой раз вступили в бой с немецкой разведкой или передовым отрядом. Дрались не на шутку. У немцев было два легких бронетранспортера и два вездехода-амфибии. Бронетранспортер хоть и считается легким, но пулемет у него тяжелый. Штук пять головных машин изрешетили, сожгли. Нам повезло, что рота двигалась в усиленном составе. Саперы перегоняли американские бронетранспортеры с пулеметами «браунинг», калибра 12,7 миллиметра. Открыли ответный огонь, минометные расчеты выскочили. Быстро собрали пару минометов. Мы им ящики кидаем, они тут же ведут огонь.
Николай Мороз собрал группу человек двенадцать и побежали во фланг. Некоторые ребята боялись. Ложились, ничем не поднимешь. Кого-то подняли, а один как влез в яму и, не обращая внимания на грязь, лед, так и остался там до конца боя. Страх полностью сковал. Эта возня нам дорого обошлась. Двоих ребят из пулемета срезало, как косой. Только клочья из телогреек летели. В нескольких шагах от меня свалились. Считай, уже мертвые, изрешечены, а пытались подняться, бежать.
В этом бою я точно одного немца уложил. Бросил две гранаты. Фриц прямо на них выскочил. Одна граната взорвалась, а вторая почему-то нет. Но ему хватило. Отбросило, как тряпичную куклу, а я автоматом разжился. Прежнее трофейное оружие у нас на переформировке отобрали. Забежали во фланг. Я немного припоздал, пока запасные магазины собирал. Когда подбегал к своим, мина почти под ногами взорвалась. Я так понял, что наша. Минометчики лупили не глядя. Такое в войну случалось. Второй, третий взрыв. Мы проскочили зону огня, оставив позади труп нашего шофера.
Немецкий вездеход-амфибия через грязь мимо нас ехал. Мы по нему все стреляли, в кого-то попали, но водитель попался опытный. Прорвался сквозь огонь. Бой понемногу затих. Когда возвращались, увидели убитого водителя с оторванной ногой. Карабин в щепки, и телогрейка разорвана в клочья. Принесли брезент, завернули труп и понесли к машинам. По дороге попался немец. Подраненный, хотел руки поднять. Не успел. Вася Бессонов его из автомата застрелил. И еще кто-то для верности в мертвеца пальнул. Обозленные все были. Сопли размазывать про милосердие и гуманность в такой ситуации бесполезно.
Похоронили своих погибших и дальше ходу. Поврежденные машины частично на буксир взяли, а две оставили, потому что неясно: или наступление немецкое, или разведка. Надо быстрее груз везти. За этот бой несколько человек представили к наградам: капитана Сулейкина, старшину Мороза, Ваню Крикунова, еще кого-то и меня. Мы получили медали, а капитан Сулейкин орден Красной Звезды. Иван Прохорович Сулейкин очень гордился орденом. Он его давно заслужил. Больной, простуженный. Отлежит в санбате дня три-четыре и снова в строй. Я командира автобата только издалека видел. Гордый был, на уровне командира полка себя считал. Пару орденов и медали имел, хотя в рейсах к передовой я его не видел. Впрочем, может, это и не его обязанность.
Зима в Прибалтике сырая и слякотная. Погода менялась едва не каждый день. Туман, дождь со снегом, то вдруг задует холодный ветер, и начинает подмораживать. Однажды понадеялись на толстый лед и врюхались по пояс в грязь. Сразу несколько машин на мосты сели. Меня тоже другой «студебеккер» вытаскивал. Потом я ЗИСы и полуторки тащил. Подкладывали стволы деревьев, охапки веток. Ветер, мелкая пурга, лед разбивали ломами, кирками. Впрягли два «студебеккера», вытащили тяжеленную машину. Сулейкин скомандовал:
— А ну, разгружай!
Разгрузили часть ящиков, выдернули одну машину, потом вторую и третью. Где бы согреться? Стали просить спирт. А капитан сумел вскипятить чаю и заставил нас горячий чай со сгущенкой пить.
— После спирта заснете! Когда приедем, тогда получите по стакану.
Капитан был прав. Мы и без спирта засыпали за рулем. Одну машину сожгли, когда в подмерзшем радиаторе пытались лед растопить. Карбюратор переполненный, мотор, как пыхнул, водителю лицо опалило, огонь столбом. Успели сбросить сколько-то ящиков сверху, а остальные сгорели. Патроны трещали так, словно бой идет.
13 января началось наступление войск 3-го Белорусского фронта в направлении на Кенигсберг, мощный оборонительный узел. Немецкие войска, авиация, сосредоточенные там, контролировали Данцигскую бухту, залив Куриш-Гай с морскими базами. Наши части двигались вперед, а следом — мы. К концу января передовые полки нашего фронта вышли к побережью. Дорога в один конец уже достигала двести километров. Нашлись грамотные люди, организовали пункты питания. Кормили хорошо, пшенка или гречка с мясом, горячий чай. Правда, посидеть в тепле долго не давали. Уже ждали своей очереди следующие ребята.
Намерзся и намок я за последнюю военную зиму, как никогда в жизни. В марте заболел воспалением легких, температура под сорок. Месяц пролежал в госпитале. Выписали с затемнением в легких. Но все же войну закончил. Где-то под Гамбургом победу праздновали.
А для меня вскоре тяжелые времена настали. В октябре сорок пятого года почувствовал себя плохо. Положили в госпиталь в Вильнюсе. Туберкулез! Подлечили, демобилизовали как инвалида второй группы и отправили в санаторий под Ялту. Вроде ничего стал себя чувствовать, поехал в город Шахты к старшей сестре Шуре. Тут меня так прижало, что 13 месяцев пролежал в Ростовском тубдиспансере. Вышел худой, как скелет, вес — 52 килограмма. Умные люди подсказали съездить в Москву, обратиться в Управление инвалидов войны. Может, оно по-другому называлось, но не в этом дело. Там меня спасли, хотя я дошел уже до точки. Сразу направили в госпиталь в Подольск. Вот где я последствия войны увидел! Очень много молодых ребят-фронтовиков с туберкулезом лежали. Лечили и кормили хорошо. Шесть месяцев в госпитале, затем два месяца в санатории на море. Месяца четыре у сестры покантуюсь (я получал пенсию по инвалидности, все деньги ей отдавал) — и снова в Москву.
Тут еще менингит привязался, и лечился я пять лет подряд. Считался уже безнадежным. Если бы такое отношение, как в современных больницах, давно бы умер. Но тогда все было по-другому. Заботились о нас, даже меню по заказу составляли. Медсестры с ложечек кормили.
— Ну, съешь еще один пельмешек!
Сейчас кое-кому смешным покажется, но я говорю правду. Помню, лежал в разных госпиталях: в Калинине, Новозыбкове, еще где-то. Очень хотел выжить. Рано утром ходил пешком: сто, триста, пятьсот шагов. Половинками кирпича как гантелями занимался. Врачам, медсестрам, санитаркам благодарен на всю жизнь. Понемногу оклемался и к 1953 году стал на человека похож. До 1960 года был на инвалидности, затем тридцать лет работал на Волгоградском керамическом заводе.
Жена, Валентина Григорьевна, рядом со мной. Дети, внуки. Будем жить!
