Глава 15
«Вижу цель! Атакую!»

— Родился я в деревне Богданово Белевского района Тульской области. Но детство мое прошло в Казахстане, куда родители переехали на вольные целинные земли в начале 30-х годов. Думали, видать, от колхозов подальше…

Я уже учился в школе, когда однажды к нам пришли два летчика. Форма у них была красивая. Сами они молодые, подтянутые. И говорят нам: «Ребята, кто рождением 1923 года и старше, приходите к нам в аэроклуб. Мы вас будем учить на летчиков. Будете летать на настоящих самолетах».

Мы все ринулись на медкомиссию. А мне не хватало года. Медкомиссию прошел успешно. А многих на комиссии как раз и валили. Что делать? Кое-как уговорил секретаршу в сельсовете, чтобы она мне в выписке из метрики дату рождения вписала цифрами. А дальше, как говорится, дело техники. Взял такие же чернила и за ночь справка с 1923-м годом рождения была готова.

Вскоре я был зачислен в аэроклуб.

В феврале 1941 года мы уже готовились к самостоятельным полетам, без инструктора. И тут раскрылся мой подлог. Командир аэроклуба вызвал меня: «Как же так, Романов?» А инструктор заступился: «Он у нас один из первых в экипаже». В экипаже у нас было двенадцать курсантов — эскадрилья. От полетов меня все же не отстранили — пожалели. Увидел командир мои старания. Понял мои переживания.

После аэроклуба нас направили в 3-ю Чкаловскую школу пилотов, которая находилась в Черном Остроге в Сибири. Школа выпускала военных летчиков скоростной бомбардировочной авиации. Осваивали мы бомбардировщик СБ. Двухмоторный. Самый, пожалуй, лучший бомбардировщик на то время.

22 июня, в выходной, сбежали в самоволку на Урал искупаться. Лето, жара. И вдруг слышим в части у нас: «Ура! Ура!» Быстро выскочили из воды, оделись. Побежали. Построение. «Что такое?» — «Война!» — «С кем?» — «С Германией». Мы запечалились: не придется нам воевать, Красная армия разобьет Гитлера быстро, да там еще рабочий класс Германии поднимется… Так что до нас дело вряд ли дойдет.

Но дошло дело и до нас.

Тянулись дни, недели, месяцы. Пошли сообщения: такого-то числа наши войска оставили такой-то город, отступили на такой-то рубеж. Мы думали: ну что же там наши так отступают? Вот уже бои шли под Москвой. Под Москвой выстояли. Схватились за Сталинград. Фронт растянулся, охватил всю страну.

В 1942 году я уже самостоятельно летал на СБ. Выполнял необходимые упражнения. Оставалось отработать несколько видов полетов во взаимодействии со штурманом. В экипаже СБ три человека: летчик, штурман и стрелок-радист.

Зимой 1943 года мы получили новые самолеты Ил-2.

Аэродром был занесен снегом. Пурга за пургой. Полеты начались только в конце апреля, когда прекратились снежные заносы и немного удалось расчистить аэродром. Пошла интенсивная переподготовка нас, бомбардировщиков, в штурмовиков.

Летчиков из нашей школы выпускали в звании сержантов. Одевали соответственно. Обували в ботинки с обмотками. Весной сорок третьего пришел новый приказ: выпускать летчиков младшими лейтенантами. Я оказался среди первых офицеров-выпускников нашей школы. Но хоть и выпускали нас уже офицерами, а одевали как простых пехотных бойцов. Прибыл я на фронт младшим лейтенантом. Ил-2 освоил быстро. Машина мне понравилась.

Стрелять нас в летной школе не учили. Говорили так: «Научитесь стрелять на фронте». Учили летать.

Фронт — не летная школа. Там всему, что надо, учились быстро. Или погибали. Перед первым полетом наставляли так: самое главное — взлететь; взлетел, пристраивайся к ведущему и дальше уже выполняй все его команды. Связь поддерживать визуально, потому что в наушниках один треск, и рацию лучше отключить, чтобы не отвлекала. Задача: не прозевать очередную команду, быть предельно внимательным. Посыпались бомбы у ведущего, и ты бросай. Заработали пушки у ведущего, открывай огонь и ты.

На полигоне в школе я не бросил ни одной бомбы, не произвел ни одного выстрела из пушек. До прибытия в эскадрилью я даже не слышал, как гремят авиационные пушки. «На фронте! Всему научитесь на фронте!»

Мой 946-й штурмовой авиационный полк формировался в 1942 году. Я, разумеется, в первый состав не попал. Никто из первого состава летчиков полка до Победы не дожил. Три состава полка полегли в полях от Подмосковья до Германии, сгорели в воздухе, пропали без вести, упав на вражеской территории.

За всю войну я совершил ровно 70 боевых вылетов. До начала боев на Курской дуге летчика-штурмовика уже за 50 боевых вылетов представляли к званию Героя Советского Союза. После Курска, чтобы получить Героя, надо было совершить 100 боевых вылетов. Дважды я был сбит. Третий раз падал из-за неисправности в двигателе. При падении самолета был ранен. Но пули всегда пролетали мимо меня. Бог миловал.

Операция «Багратион» началась 23 июня 1944 года. Мой первый боевой вылет.

Наш полевой аэродром расположился между Жлобином и Рогачевом в Довске. Но сразу на свой аэродром мы не перебазировались, чтобы не обнаружить себя. Накануне, 22 июня, с бреющего сели и замаскировали машины. На другой день мы должны были атаковать с воздуха передовые порядки немецких войск прямо по фронту.

23-го — подъем! Прибыли на аэродром. Погода отвратительная. Низкая облачность. Тем не менее 1-я эскадрилья вылетела согласно графику в полном составе. Мы, 2-я, ждем. Уже время им возвращаться, садиться. Ждем. И вот появились первые. Возвращаются по одному.

Командир полка срочно принимает решение: 2-й вылетать парами.

Мне в пару попался тоже новичок необстрелянный — первый вылет. Миша Антоненко. Но он старше меня по званию — старший лейтенант. Раньше он был техником, уже воевал, подал рапорт и переучился на летчика. Он — ведущий, я — ведомый.

Взлетели. Он до того растерялся, что забыл убрать шасси. Я залетел вперед, качнул крыльями, выпустил шасси и тут же убрал — знак ему подал. Но он так и не понял и шасси не убрал.

Лечу. И вдруг, чувствую, начал давать сбои двигатель моего самолета. Что такое? Возвращаться? Я представил свое возвращение… Скажут: «Трус!» Нет, возвращаться не буду. Держусь на минимальной скорости — 250 километров в час. Чуть только прибавлю — глохнет. Ладно, лечу потихоньку. От ведущего своего, от Миши Антоненко, я сразу отстал. Но вскоре долетел до Днепра. Перелетел реку. Вижу внизу траншеи: вот они, зигзагами опоясывают берег Днепра. Окопы. Как красиво накопали, гады! Кое-где видны свежие воронки: они еще дымятся. Наши поработали, с ходу сбросил бомбы. Сделал вираж, зашел так же, вдоль траншеи, отработал из пушек и пулеметов. Стрелять мне сразу понравилось. К тому же сверху все хорошо видно. Вон они, немцы, сидят в траншее, по мне палят из винтовок и пулеметов. Отстрелялся и назад потянул, за Днепр, домой. Вернулся, а ведущего моего нет. Как потом оказалось, его мессер сбил. Сам-то Антоненко живой остался. А машина погибла. Прилетел я, доложил о поломке. Проверили. Действительно, в карбюратор подсасывало воздух.

В этот день в нашем полку погибло четыре экипажа.

В моем самолете техник насчитал больше двадцати пробоин.

— Стояли мы под Белостоком.

День уже клонился к вечеру. Мы готовились к ужину. Знали, сейчас по 100 граммов, покушаем и отдыхать. Водку давали только на ужин.

Вдруг бежит посыльный: «Вторая эскадрилья — к боевому вылету!»

Накрылись наши 100 граммов…

Облачность очень низкая. Поэтому работать над целью с ходу, с бреющего. Никакой штурмовки.

Нашу пехоту на плацдарме прижали очень сильно, и надо было срочно поддержать славян. Нам сказали, что наша пехота будет обозначать себя красными ракетами. Ракеты они будут пускать в сторону немцев. Поэтому решили так: как только увидим ракеты, так сразу и бомбить, бомбы как раз к немцам и прилетят. Этот прием мы уже хорошо знали. И бомбить, и стрелять к тому времени мы уже научились.

Пошли четверками. Пошло первое звено. Через 400–500 метров второе звено, потом, через такой же интервал, третье.

Полетели мы на плацдарм. Летим, а пехота себя никак не обозначает. Мы убрали обороты, чтобы лететь помедленнее. Внимательно смотрим вниз. Стали друг над другом, следим, чтобы винтами один другого не зарубить. Я шел в третьей четверке. Вижу, дело неверное. Ушел в облака. Минуты три шел в облаках. Начал выходить. Время уже выйти, а земли нет. Наконец, вижу, внизу затемнело: вот она, земля. Дело летчика, в особенности это касается штурмовика, такое: летай в небе, а землю чувствуй. Огляделся: нет никого. Я — один. Встал в вираж. Смотрю, еще один наш идет — Костя Голышкин. Сразу качнул крыльями. Мы друг друга сразу узнавали, издали. Встали в пару. Ведущим никто не идет. То я ему в хвост захожу, то он мне. Потом, смотрю, третий наш появился — Сафронов. Сафронов был постарше нас, посмелее. С сорок третьего года воевал. Сделал знак: «Давайте ко мне». Мы пристроились. Летим. Ищем ориентиры. Видим, внизу идет железная дорога. Сразу узнали ее по очертаниям на картах: Гдыня — Бромберг. Идем хорошо. Ребята рядом опытные, бывалые. С такими в небе не страшно. Оба потом погибли. Идем. Вроде облачность поредела, видимость улучшилась. Слева железная дорога. Догоняем немецкий состав. Мы бы прошли и не тронули его — не до него нам было. Мы обрадовались, что нашли ориентир, и от него теперь надо было искать передовую, чтобы выполнить задание.

Но с эшелона нас обстреляли. Смотрим: трассы от поезда идут к нам. Н-ну, братцы! У вас — пулеметы. А у нас — бомбы, еще полный боекомплект, пушки заряжены. Мы сразу — в правый разворот, выходим на угол атаки. Пропустили эшелон под углом примерно в 60–70 градусов. Легли на бреющий. Туг уж не промахнешься. Бомба мимо состава не проскочит. Если и недолет, то подпрыгнет — и в первый же попавшийся вагон! Так и получилось. Разделали мы тот состав под орех.

Прилетели на аэродром, уже начало смеркаться. Зашли. Удачно сели. Комполка к нам: «Такие-сякие! Где были?» Докладываем: «Так и так. Отбомбили эшелон». — «Точно?» — «Так точно! Отработали — дай Бог на Пасху!..»

На другой день утром послали туда разведчика с фотоаппаратом. Тот проверил, зафотографировал нашу работу. Нам всем — благодарность.

— Наша 2-я эскадрилья удачно штурмовала переправы. Как-то так сложилось. Целая серия вылетов на штурмовку переправ, и все удачные. И задачу выполняли, и возвращались без потерь. Везло. И мы в полку считались уже мастерами по переправам.

А надо заметить, что переправы свои немцы охраняли особенно тщательно. Зенитные батареи, «Эрликоны», истребители.

Ниже Остроленки, на Западном Буге, наши разбили немецкую переправу. Но немцы быстро, как они умели это делать, навели понтонный мост.

И вот нам приказ: уничтожить понтоны и, таким образом, задержать переправу отступающих немецких колонн через Западный Буг. Действовать решили так: со своей территории на бреющем идем прямо на переправу; идем во фронт — все 12 самолетов. И по команде ведущего одновременно бросаем бомбы. А у нас у каждого по четыре стокилограммовых бомбы. Сто кило — чушка хорошая.

Так и сделали. Выскочили из-за леса на бреющем, все 12 машин, — вот она, переправа. Вот зенитные батареи, колонны техники — танки, тягачи с орудиями, мотоциклы. С ходу отбомбились. Вышли на немецкую территорию, развернулись на 180 градусов. Набрали немного высоты. Заходим в атаку и бросаем машины в пике. Ударили из пушек и пулеметов. Снаряды по трассе ложатся хорошо. Хорошо вижу свои дорожки — по воде, по понтонам, по колонне, по земле. Там, внизу, месиво. Паника.

Стал выводить самолет из атаки. И в это время немецкий зенитный снаряд ударил в мою левую пушку. Пушка располагалась в центроплане, на левой плоскости. Разворотило не только пушку, но и обшивку. Мой самолет начало швырять. Никак не вырву его из пике. Земля уже близко. С парашютом выбрасываться поздно. Смотрю, нос мой понемногу поднимается, поднимается. Вытянул кое-как. Но заметил: чем меньше скорость, тем меньше и крен. Так, на минимальной скорости, и дотянул до своей территории. Гляжу, Алеша Третьяков прикрывает меня, не бросает. Эскадрилья уже ушла вперед, домой. А Алеша со мной остался. Высоты у меня уже совсем нет, метров десять — пятнадцать. Чувствую, что самолет все ниже и ниже. Третьяков мне машет: мол, садись! Хорошо, что поле внизу. Я — на живот. И пошло меня швырять. Кувыркался долго. Но жив остался.

Упал я в расположение нашей танковой части. Танкисты подбежали, вытащили из машины. Кое-как очухался. Танкисты обрадовались, что я живой. Повели к себе и давай угощать! Как-никак коллеги! Илы на фронте называли летающими танками. И работали мы с нашими танкистами очень часто вместе — против немецких танков. Они видели нашу работу. Уважали нас. Мы их — тоже. Они видели, какими мы возвращались домой. Бывало, летишь, а от тебя куски обшивки отрываются. «Рус-фанэр!» Но — тянешь. Глядишь, и сел. За ночь техник залатает пробоины, заплаток наставит — и опять вперед! Так что мы на своей «фанэре» лихо летали и дрались отчаянно.

На другой день пошел я к своим пробираться. Надо было выйти на дорогу Варшава — Белосток. Пошел. Танкисты хотели провожатого дать, но я отказался, сказал, что дойду и сам. Прошел лесок. Вышел на поляну. И что я увидел…

Столько побитых людей сразу, в одном месте, я не видел больше нигде. Трупы лежали сплошь. Иногда один на другом. От леска и до самого шоссе. Видимо, рукопашная была. Я, как увидел все это, даже испугался и вытащил из кобуры свой ТТ. Иду. Понимаю, что здесь уже нет живых, а страшно. Жутко сделалось. Многие уже раздеты. Поляки раздели, жители. И не понять уже было, где наши, а где немцы. Я смотрел вокруг и думал: сколько ж людей на одном поле полегло! Сперва я обходил трупы. А потом пообвык, стал перешагивать. В одном месте, смотрю, лужица — вода, и к этой лужице, с трех сторон, три солдата…

Мы победили немцев в том числе и количеством. Они тщательно подсчитывали свои потери.

У нас списков погибших не было. Они попросту не велись. Мы своих не жалели. В музее нашего штурмового полка списка всех погибших в годы войны нет. Я спросил, хотел узнать, когда погибли мои товарищи. Хотел уточнить, чтобы поминать их. Нет списка!

Был, помню, у нас начштаба Лупачев. Подходили мы уже к границе Германии. Летали удачно и не теряли никого. Базировались на полевом аэродроме где-то возле Бромберга. Полетим, отработаем по целям — и назад. Все целы. В небе к тому времени мы уже главенствовали. А зенитки научились сразу подавлять. И он нам, начштаба, раз и говорит: «А не жульничаете ли вы, ребята?» Мы все время взаимодействовали с пехотой. Пехотинцы же видят, где и как мы работаем. Пехота пошла, танки двинулись, мы поддерживаем их, идем совсем рядом, иногда метрах в пятнадцати-двадцати впереди. На бреющем пропахивали немецкие окопы, блиндажи, пулеметные гнезда. Артиллерию накрывали, танки, самоходки. Мы атаковали рядом с пехотой.

А штабники в те атаки не ходили. И когда наша кровь лилась рекой, им казалось, что это и была настоящая война. А когда мы стали воевать лучше, почти без потерь… Не в обиду им говорю. Так было.

Человек есть человек. Каждый воин стремился воевать честно, поразить врага. Но хотел и свою жизнь сохранить. Иногда чувство самосохранения оказывалось сильнее других. Однажды мы вылетели на задание — бомбить немецкий аэродром. Что такое аэродром? Это прежде всего мощная система ПВО. Зенитки. Мы их конечно же боялись. От истребителя можно было отбиться, уйти. Но если в самолет попадал зенитный снаряд, его иногда разносило в куски. И вот летим. Впереди показался аэродром. С ходу выходим на цель, ложимся в атаку. А ведущий наш вдруг вираж — и в облака! Атаки не получилось. Отбомбились как попало. Прилетели, спрашиваем его: «Что ж ты?» А он и по званию старше нас, и опыта боев у него побольше. И орденов. А вот… Он и говорит: «Ну не смог!» Может, предчувствие было нехорошее. Потом ничего, летал, дрался отважно.

— Второй раз меня сбили под Замбровом. Мы работали по их танкам. Как всегда: три-четыре захода для бомбометания, а потом огонь из пушек и пулеметов. Выбираешь цель и бьешь по трассе. У танка усиленная броня боковая. Он защищен от наземной артиллерии. А сверху и сзади, как правило, слабая. Смотришь, пошла твоя трасса, начала буровить землю, но снаряды рвутся с недолетом. Идешь, идешь, подводишь трассу к танку и накрываешь его. На вираже оглянешься на секунду — горит крестник.

Во время очередной атаки мне в двигатель попал снаряд из «Эрликона». Не разрывной — бронебойный. Мотор сразу задымил, потом загорелся. Я быстро развернулся в сторону своей территории. Самолет еще слушался руля. До аэродрома недалеко. До наших траншей поближе. Километра два — и вот она, наша пехота. Тяну. Внизу лес, сплошной лес. Нет, не дотяну. Скорость падает, высота тоже. Лес не кончается. Черт бы его побрал. В летной школе нас учили так: при вынужденной посадке на лесной массив верхушки деревьев принимать за поверхность земли…

А у них лес не то что у нас: растет рядами, ровными-ровными. Посадки. Моя «сигара» с двигателем и пошла между двух рядов. Плоскости сразу обрубило деревьями. Центроплан отлетел. В нашем лесу так не получилось бы. В нашем падал бы по-другому. Деревья мелькают. Лечу. Ударился. При ударе о землю выскочило лобовое бронестекло. Толстое, пуленепробиваемое, тяжелое. Выскочило и задело мне по голове. Стрелка привалило деревом. Деревьев мы все же нарубили порядком.

Тут же прибежали пехотинцы. Ох, молодцы ребята, наша славная пехота! Скольким летчикам они спасли жизнь! Мы только упали, а они уже тут. Вытащили нас. Положили. Хорошо, что самолет не взорвался. Пламя сбило, погасило во время падения, когда мы шумели по ветвям деревьев. Стрелок очухался раньше меня. Мне кожу срезало на лбу и задрало. Стрелок на меня смотрит и говорит испуганно: «Командир, у тебя мозги видны!» Вот дурило. И меня перепугал.

Пехотинцы отнесли меня в свой госпиталь. Перевязали. Сутки я спал. Выходили меня пехотинцы. А вскоре я вернулся в полк.

Хорошая война у летчиков! То у танкистов погостил, то у пехотинцев. Все тебе рады, все стараются угостить.

Не завидовали мы нашей пехоте, видели, как они поднимаются под огнем. Думали: не дай бог воевать в пехоте. Не завидовали и танкистам, видели, — как гонят наши «тридцатьчетверки» от прямых попаданий противотанковой артиллерии и думали: хорошо, что мы не танкисты. А они и пехота, и танкисты, видать, смотрели, как мы через их позиции к немцам мотаемся, какие битые-перебитые возвращаемся, как падаем, не дотянув даже до своих траншей, и тоже думали: хорошо, что мы не летчики…

Так что на войне везде хорошо было.

— Уже когда аэродромы наши перекочевали за Одер, цели нам не определяли. Началась свободная охота. Вылетаем звеном. Летим четверкой и цель себе ищем сами. Носимся вдоль дорог, магистралей. Там мы уже не боялись. Поднимались и повыше. «Мессершмитты» уже не появлялись.

Летим раз. Шоссейная дорога. Дорога на Штеттин. Справа железнодорожная станция. Наши машины к тому времени хорошими передатчиками укомплектовали. Я говорю командиру звена: «Юрченко, давай ударим по станции. Смотри, паровозы стоят под парами». А он мне: «Ты посмотри, что под нами творится». Под нами идет колонна. Как только мы ее настигли, немцы сразу врассыпную. С одной стороны вдоль шоссе — болото. С другой — поле и лес невдалеке. Когда они нас увидели, сразу побежали к тому лесу.

Нам развернуться — секундное дело. Развернулись — и пошли хлестать! Взяли мы тогда грех на душу. Это я точно знаю. Там внизу, в колонне, были не только военные. Беженцы тоже шли. Много. Солдаты-то те сразу к лесу побежали, они знали, где от бомбежки лучше спрятаться. А гражданские рядом с дорогой залегли. Многие в колонне остались.

Поругались мы тогда с Юрченко. Я ему потом, уже на аэродроме: «Ударили бы по станции…» Он ничего не ответил, отвернулся. А командир был он, ему решать, по какой цели работать.

Тот вылет был последним боевым.

Война шла жестокая. И они бомбили наши обозы с беженцами, и мы потом…

— А вечером в нашем полку был писатель Федор Панферов. Знаешь такого? Читал? А вот я с ним разговаривал, руку ему жал. Его роман «Бруски» я уже после войны прочитал. Панферова мы в полку принимали как дорогого гостя и большого человека. На другой день наш старшина рассказывает: «Ну, ребята! Мы пьем крепко, сами знаете… Но как он пьет!» — «Ну а как же он пьет?» — спрашиваем, а сами думаем: уж нашего-то старшину трудно этим делом удивить, он у нас во всей дивизии самый большой мастер по этой части. Никто его не мог перепить. За всю войну — никто. «А вот как, — говорит наш старшина, а сам вроде как немного расстроенный. — Меня перепил! Хор-роший писатель!»

— 7 мая вечером мы перелетели под Гдыню. Расположились на полевом аэродроме. Победу все еще отмечаем. И вдруг нам ставят боевую задачу: на косе Хель засели власовцы и остатки немецких частей, окопались, не сдаются. 9 мая надо нанести штурмовой удар по косе.

Ночь накануне вылета мы почти не спали. Победа ведь. Мы ее уже и отметили. А тут на тебе — боевой вылет. Бомбить этих недобитых гадов, окопавшихся на косе.

Утром чуть свет нас доставили на аэродром. Техники уже готовят машины к вылету. Мы, летчики, сидим ждем. Проходит час, другой. Командование наше приняло такое решение: послать вначале разведку. Комполка сказал: «Полетят двое. Самые опытные: Уполовников и Бурдуков». Между бомбами закрепили пачки листовок: мол, Германия капитулировала, сдавайтесь, сопротивление бессмысленно.

Уполовников и Бурдуков сходили на косу. Коса лесистая, длинная. Сбросили они бомбы и листовки. Вернулись. Спрашиваем их: Они говорят: «Отбомбили. Немцы постреливают. Но как-то вяло».

Нам приказ: «По машинам!»

Сидим в самолетах. Ждем сигнала на взлет. И вдруг бежит из штаба посыльный. Радостный. Кричит: «Отбой! Немцы сдаются!»

Мы вылезли из самолетов и пошли к столовой.

А вечером я так напился, как никогда в жизни не напивался. На ногах не стоял! И начало меня рвать. И так меня чистило, так всего корежило и выворачивало, что думал: все, умираю. А сам хоть и пьяный в стельку, а думаю: что ж я, дурак, делаю, ведь война кончилась, живой остался, надо радоваться, а я так напился… И так сильно рвало, что, кажется, все внутренности наружу выворачивало. Вот я стою где-то под соснами на четвереньках, победитель, дурья башка, хоть и пьяный в дым, а думаю: что ж я наделал, война ведь кончилась.

Видно, надо было так напиться. Хотя бы раз в жизни. У всех, даже у тех, кто и не особый-то любитель выпить, было в жизни такое. У меня это случилось 9 мая 1945 года.

— Когда я думаю о войне, я думаю о своих товарищах. Из них уже почти никого не осталось в живых. Из моей второй эскадрильи 189-го гвардейского ордена Суворова штурмового авиаполка 4-го штурмового корпуса остался я один.

Вспоминаю своих стрелков.

Стрелки в штурмовой авиации гибли чаще. Они почти не были защищены. Вспоминаю Гришу Рудого. Лихой был парень, отличный стрелок. Его крупнокалиберный пулемет так и работал, так и рокотал. Когда он вел огонь, я был спокоен: мессеров он ни за что не подпустит.

Однажды под одним польским городком мы бомбили железнодорожную станцию. Выстроились колесом, чтобы мессеры не подошли, и начали раскатывать немцев. Работали всей эскадрильей. И вдруг видим, от станции по шоссе покатил мотоцикл. Командир мне: «Романов! Догони!» А мне за ним гнаться — дело недолгое. Я срезал круг, зашел прямо на него, обдал снарядами. На вираже глянул: мотоцикл валяется. Вот и все, думаю. А стрелок кричит: «Лень, а он жив!» — «Ну ударь ты по нему». Зашел. А Гриша Рудой мне: «Не могу. Зайди покруче». Захожу. А я его уже тоже увидел: прячется за деревом. Вдоль шоссе огромные такие деревья стоят. Я дал очередь, так, для имитации атаки. И немец сразу перебежал за дерево. Проскочил я то дерево и пошел над полем с набором высоты. А Гриша, когда я наклонил крыло, ударил длинной очередью. Слышу, кричит: «Все, командир! Пошли!»

Вспоминаю, как мы спасали друг друга от немецких зениток. «Эрликоны» нас били на высоте 400–500 метров в момент, когда мы выходили из атаки. Вот тут они веселились! Тут они нас распекали! Как попадешь в их трассу… Если снизу заработал «Эрликон», по прямой не иди, маневрируй, вправо-влево машину кидай. Из зенитных орудий немцы били тоже довольно точно. Идешь на высоте 800 метров, снаряды рвутся точно на нашей высоте. Смотришь, разорвался снаряд справа. Ага. Я тогда самолет вправо, к разрыву, и подтягиваю. Все, следующий снаряд уже точно не мой. А молодые летчики, глядишь, пошли шарахаться от разрывов. Нервы не выдерживают, хладнокровия нет. А снизу немцы все видят. Если зенитчики опытные, они сразу отбивают этот самолет в сторону — и весь огонь по нему. Глядишь, повалили…

В авиации выдержка — главное оружие.

Что такое боевой вылет? Сказать легко: «Боевой вылет». А слетать…

Сидим на КП. Прибегает посыльный: «Вторая эскадрилья! На вылет!» Маршрут проложен. Задача: уничтожить аэродром противника. А там не только зенитки и «Эрликоны», но и дежурные мессеры. Мы это знаем. В голове это все стоит. Техник докладывает, какие бомбы и какие на них взрыватели. Садишься в кабину и ждешь. Ждешь ракету.

Вот тут-то и начинается. И думы всякие в голову… И ноги затрясутся. Прижмешь, помню, к педали, и сквозь зубы: «Да не дрыгай ты, ешь-твою!..» У всех это было. Думаешь: неужели в последний раз лечу? Механик кричит: «Ракета!» Ох, слава тебе господи! Кончилась пытка. Запускаешь двигатель. Все сразу, все страхи, сомнения, куда-то деваются. Начинаешь действовать. Пошла работа. Выруливаем друг за другом. Порядок давно известен и отработан до автоматизма. Побежали по взлетной дорожке. Два километра бежит самолет. Бежит, бежит, бедолага. Скорость все больше. Смотришь, руля стал слушаться — схватил. Вот уже начал помаленьку отрываться от земли. Подпрыгнул. Еще раз подпрыгнул, уже дальше. И — оторва-ался. Тянешь вдоль земли. Держишь его пока у земли. Не надо спешить. Пусть так — вдоль земли потянет. Самолет тяжелый, с полным боекомплектом. Ага. Скорость пошла-пошла-пошла! 250! 270. В набор! Пош-шел. Уже хорошо слушается руля.

Встаешь в свой ряд. Но тут опять начинаешь думать: почему немцы не стреляют? Где они? Вот тут опять коленки могут задрожать. Погодя, смотришь, зенитки ударили. Ага. Вон они. Все как всегда. Двое наших отрываются и пошли на них в атаку. Кто кого! Ребята мчатся прямо на зенитки, нас прикрывают. Зенитки атаковать — опасная работа. Это все равно что на львов охотиться. Потом летим назад. Двоих или троих с нами уже нет. Сбиты. Думаем: кого потеряли? Хорошо, если на горящих машинах до своих дотянули. Тогда, может, через день-другой в полк вернутся. Если во время посадки не взорвутся, не разобьются. Попробуй посади горящий самолет. Машина уже ни руля не слушается, ни высоты нет, ни скорости. Падает. Шасси не выпускаются. А если и сам еще ранен, если мессер прицепился и добивает, всаживает в машину очередь за очередью…

Летчиками мы стали только в сорок пятом году. Научились. Немцы перед отправкой на фронт должны были налетать 700 учебных часов. У нас было по 23 часа! Но мы их уделали!

А бывало, и своих бомбили. Неразбериха. И по соседнему аэродрому отработаем. Однажды, это было под Довском, мы вдвоем в непогоду сели к соседям. А на них днем раньше наши налетели, отбомбили, сожгли один самолет, американский двухмоторный бомбардировщик «Бостон». Под ним погиб техник. Вот так. Радиостанции не работали. А летчики — новички, из пополнения. Залетели, глянули, а на взлетной полосе незнакомые самолеты, которых на своих аэродромах они никогда не видели… Вот и шарахнули. Сели мы, а на нас там смотреть не хотят. Говорят: «Что ж вы, сволочи, вчера натворили!» А наш полк — с желтыми колпаками. Они как увидели желтые колпаки на пропеллерах наших самолетов, так чуть не в драку.

Много наших могил от Москвы до Берлина. Илы лежат везде. И чем дальше на запад, тем их больше.

Везде лежат наши соколы, ребята из штурмовых авиаполков. Лежат три состава и нашего 946-го, а затем 189-го гвардейского штурмового авиаполка.

А я все еще лечу. Снится иногда: лечу. Может, к ним и лечу.

— Из маршевой роты попал я в команду аэродромного обслуживания. Был зачислен в 137-й батальон.

Вначале была Малая Вишера под Новгородом. Шел сорок третий год. Конец ноября.

Служил я в стартовой команде. Провожали самолеты в полет и принимали.

На нашем аэродроме базировались два авиаполка: истребительный и штурмовой. Истребители были разные. Сперва Ла-5. Потом Як-9, Як-9У. Хорошие самолеты. Немцы их боялись. Были и американские «Аэркобры». Но летчики их не хвалили. А хвалили штурмовики Ил-2.

Наша задача была выкладывать на взлетной полосе в конце аэродрома полотнище буквой «Т».

Взлетали самолеты по одному. Делали круг, строились и уходили на задание. Назад часто прилетали не все, строя уже не держали. Прилетали подбитые. Другой раз летает над аэродромом, а шасси выпустить не может. Садились на живот. Если опытный летчик, то еще ничего. И сам, смотришь, живой, и машина восстановлению подлежит. Правда, масляный радиатор обычно сразу отлетал. Но иногда и летчики разбивались, и самолеты горели.

По первости потери были большими. Редко когда возвращались без потерь. Звено полетело — одного или двух обязательно потеряют. Немцы часто бомбили нас на аэродроме. У нас, у каждого, вдоль взлетной полосы были вырыты окопы. Немцев мы определяли по гулу моторов. Еще издали. Вот, бывало, налетят, все накроют: и зенитные расчеты, и наши самолеты…

Последний раз нас бомбили в Чехословакии. На наш полевой аэродром налетели сразу несколько десятков немецких самолетов. А у нас в небе, как назло, ни одного дежурного истребителя. Все улетели на задание. А штурмовики только прибыли, и техники их еще не успели подготовить.

Когда немцы налетели, мы сразу бросились к своим окопчикам. С нами оказался майор из батальона аэродромного обслуживания. Так этот майор тоже спрятался в окоп и сверху прикрылся куском фанеры.

Немцы отбомбились, улетели. Мы вылезли из окопов, стали подтрунивать над майором. Из наших никто не пострадал. Кто-то из ребят и говорит: «Спасибо вам, товарищ майор! Если бы не ваша фанера, засыпал бы он наши окопы бомбами…» А майор и сам посмеяться не прочь. Живой! Можно и над собой посмеяться!

Но тяжелее всего было летчикам. Очень часто они прилетали ранеными. С перебитыми ногами. Чаще всех гибли стрелки штурмовиков. Бывало, прилетит Ил-2, на плоскостях дыры от пуль, стрелок откинулся, весь в крови. Чтобы сбить нашего штурмовика, немецкие штурмовики старались сперва убить стрелка. Тогда самолет беззащитен. А у стрелка был хороший пулемет — ШКАС. Они его боялись. Попадешь под очередь такого пулемета — все, отлетался.

Помню, под Киевом хоронили стрелка, молодого парня, Березюка. Тоже мертвый домой прилетел.

— Воздушным стрелком Ил-2 я стал совершенно случайно.

Это произошло 2 ноября 1943 года. Наша 230-я Кубанская штурмовая дивизия поддерживала десант морской пехоты. Морпехи в тот день высадились северо-восточнее Керчи и вели упорные бои. Немцы пытались сбросить десант обратно в море.

На старте стояла шестерка наших Илов в боевой готовности. Группу должен был вести штурман полка майор Коновалов. Вылет задерживался. И у людей затеплилась надежда: авось его и вовсе не будет, вылета, ведь боевой день уже закончился. Но нет — последовала команда: лететь на Эльтиген.

Самолеты уже начали разбег перед взлетом, когда из последнего штурмовика выскочил сержант-стрелок. Он катался по земле и в истерике кричал: «Не полечу!» Сержант только что вернулся из госпиталя после тяжелого ранения. Был сбит, летчик погиб, а его вытащили из горящей машины наши пехотинцы.

Подбежал командир полка: «Марш отсюда!» Увидел меня, приказал: «Парашют!» Я схватил парашют, побежал к самолету, еще толком не соображая, что произошло, чуть не на ходу залез в кабину стрелка.

Я хоть и не был штатным стрелком, но стрелять умел неплохо. Какой оружейник не владеет оружием? Вот и я, будучи оружейником штурмового авиаполка, умел стрелять из всех видов вооружения, которым был оснащен Ил-2.

Ил пилотировал младший лейтенант Мансур Зиянбаев. Это был его второй боевой вылет.

Взлетели. Мансур догнал над аэродромом истребителей прикрытия и занял место замыкающего в шестерке штурмовиков.

Над Эльтигеном дым, видны всполохи разрывов снарядов и бомб. Падают сбитые самолеты. Мы с ходу сбрасываем бомбы, делаем разворот, снижаемся, стреляем из пушек и пулеметов. Проходим вдоль плацдарма. С земли из немецких траншей по нашим машинам бьют из всех видов оружия. К нам прорываются «Мессершмитты». Но прикрытие на месте, наши истребители перехватывают их, завязывают бой, и мы вырываемся из этого ада живыми.

Но не зря перед взлетом сержант выскочил из машины, он будто чуял свою смерть: при сборе группы после штурмовки наш самолет, как это часто бывает с замыкающими, отстал. Такой самолет всегда подарок для истребителей, его сбивают в первую очередь. И вот «Мессершмитты», их было два, кинулись на нас. Первую атаку я отбил. Но это их не остановило. К тому же несколько крупнокалиберных пуль попало в наш самолет. Было повреждено переговорное устройство. Летчик уже не мог слышать меня и делать необходимые маневры. Наше счастье: один из ЛаГГов прикрытия, видя нашу беду, оторвался от своей группы и на свой риск, в одиночку, повел нас. И все же немцы прекрасно понимали свое преимущество. Они парой пошли на наш самолет. А Зиянбаев почему-то стал уходить на максимальной скорости по прямой — как раз то, что и нужно в таких случаях мессам. Я взял в прицел ведущего и, когда тот сократил расстояние между нами до 100 метров, нажал на гашетку. И видимо, попал, потому что «Мессершмитт» как ужаленный взмыл вверх. А там его тут же перехватил ЛаГГ прикрытия. Смотрю, пошел вниз с черным шлейфом. Но, увлекшись им, я совсем выпустил из виду ведомого. А он тем временем подобрался к нам внизу и завис в мертвом пространстве, где я его уже не мог достать. Приготовился к атаке. Немецкие истребители знали, что бронированный Ил-2 снизу можно было поразить только с близкого расстояния. Знали и то, что турель стрелка имеет ограниченный угол стрельбы.

Опасность всегда страшна своей неожиданностью. Когда мессер завис под нашим подбрюшьем, по всем канонам воздушного боя это означало для нас только одно: конец. Осталось последнее — стрелять через фюзеляж своего самолета. Во фронтовой газете я однажды читал, что так стрелял стрелок-радист бомбардировщика, атакованного истребителями, и отбился. Но можно перебить тяги рулей, и тогда уж точно — хана. И я подумал: не все ли равно, кто перебьет наши тяги, я сам или месс…

Я прицелился примерно. Потому что точно прицелиться было нельзя. И ударил из своего пулемета через фюзеляж. Зиянбаев, видно, решил, что нас достала очередь немца, и моментально скользнул влево. Это нас спасло: короткая очередь «Мессершмитта» нас не задела. Но зато немец как раз напоролся на мою длинную очередь. Буквально передо мной немецкий истребитель перевернулся через крыло и рухнул вниз. Я даже не видел, что чтобы он горел. Просто рухнул.

Так мы выжили.

Но до базы оставалось еще далеко. Фюзеляж весь разбит, щепки торчат в разные стороны. Я смотрел на них с ужасом. Мне казалось, что вот-вот фюзеляж и вовсе отвалится. И решил я проверить, не задеты ли тяги рулей. Иначе при маневре они могут просто-напросто не выдержать и оборваться. Раскрыл «райские врата», так в шутку мы называли бронированные створки, которые прикрывали стрелка снизу, и полез проверить тросы. Они оказались в порядке.

ЛаГГ то и дело взмывал надо мной, шел рядом, и летчик делал знак рукой — что-то настойчиво хотел нам сообщить.

Так дотянули до своего аэродрома. Сели благополучно. Зиянбаев зарулил на стоянку. Сопровождающий нас ЛаГГ приземлился перед нами. Мы с Мансуром вылезли из кабин, посмотрели друг на друга, на развороченный фюзеляж своего самолета и молча побрели на командный пункт. У входа стояли командир полка и командир звена истребителей, прикрывавших нас.

Оказалось, из нашей шестерки Илов на базу вернулись только три. Остальные, с повреждениями, не дотянули до своей базы и сели на других аэродромах.

Стрелка, отказавшегося лететь на боевое задание, хотели отдать под трибунал. Но комполка сказал: «Он пришел к нам из пехоты. Пускай туда и возвращается». И отправили его пулеметчиком в пехоту.

— 5 декабря группу на Эльтиген повел Тамерлан Ишмухамедов. Я — с ним. Над аэродромом облачность была низкая, метров триста. А бомбы ниже 400 бросать нельзя, можно поразить самого себя. Но над проливом облака начали подниматься. Там работали другие группы Илов. Истребители прикрытия дрались с немецкими истребителями. Словом, все как всегда.

Тамерлан командует: «Противозенитный маневр! Атакуем группой, с ходу!»

Мне хорошо видны действия всей группы. Пробиваемся сквозь зенитный огонь. Сбрасываем бомбы на танки и пехоту южнее поселка. Так, от бомб освободились. Машина сразу становится более легкой и маневренной. Тамерлан накрывает эрэсами и огнем пушек зенитную батарею. Подвернулась на пути, как ее обойдешь… Затем, на бреющем, проносимся вдоль переднего края. Остальные — за нами.

Я кручу головой вокруг, нет ли поблизости истребителей противника.

Вдруг в правой плоскости нашего самолета возникает огромная дыра. Тамерлан выравнивает самолет. У кромки моря — разворот, и снова на штурмовку, на врага. Вот разрывы зенитных снарядов как обрезало: если зенитки прекратили огонь, значит, где-то рядом истребители. Так и есть! Вон они, приближаются. Два месса сразу кинулись на замыкающий Ил. Его стрелок, смотрю, лупит по одному истребителю. Я тут же открыл огонь по другому. Вот «мой» отвалил. Тут уж так: у кого нервы крепче. Второй продолжает наседать. Тамерлан маневрирует, он все тоже видит и помогает мне поймать в прицел истребителя. Пулемет у меня хороший — ШКАС, 1800 выстрелов в минуту. Мне достаточно поймать цель в прицел хотя бы на долю секунды. Тамерлан немного качнул самолет, и я всадил в месса точную очередь всего со 100 метров. Немец упал в Чурбашское озеро. Фонтан был хороший.

Летим на малой высоте. Замыкающий еще ниже. Он летит так низко, что мне кажется — вот-вот он коснется винтом воды. Что-то с ним неладно. Смотрю, садится на воду возле баржи. Куда же он, думаю? Надо чуть-чуть потянуть, немного ведь осталось… Брызги! И над ним смыкаются воды.

После посадки к нашему самолету на стартовой машине подъехал командир полка. Тамерлан доложил о выполнении задания, о том, как я сбил месса и что погибли лейтенант Тихонов со стрелком Васильевым. «Они не погибли! — закричал я совсем не по уставу. — Они сели на воду рядом с баржей! Я видел!»

Командиры молча посмотрели на меня и разошлись.

— Утром 7 мая нашему полку был зачитан приказ о штурме Севастополя.

На боевое задание я вылетел в самолете командира группы штурмана полка Коновалова. Я к нему напросился сам. У него стрелок заболел.

Мы должны были нанести удар по артиллерийским позициям немцев юго-западнее Сапун-горы. Немцы там закрепились основательно и не давали нашим войскам продвинуться вперед.

Взлетели. Видно, как с других направлений на Севастополь идут группы бомбардировщиков, штурмовиков и истребителей. Некоторые уже возвращаются с задания. В эфире иногда узнаем голоса знакомых летчиков. Впервые наблюдаю в воздухе такое количество самолетов одновременно.

В воздухе к тому времени уже установилось наше превосходство. Но дрались немцы по-прежнему отчаянно и смело. Зенитки же не стали за это время менее опасными. Смотри и смотри.

Подходим к Севастополю. Город весь в дыму. Видны очертания береговой линии, бухта. Вдали, слева, Херсонес. Коновалов докладывает на КП генералу о готовности группы: «Я — Стрела-3! Уточните цель!» — «Стрела-3! Из района северо-западнее Балаклавы ведут огонь батареи противника. Заставьте их замолчать!»

Еще до подхода к Сапун-горе наша группа начала противозенитный маневр. Зенитные снаряды рвутся со всех сторон. Коновалов умело маневрирует, по радио подсказывает летчикам, как действовать. Зенитный огонь все плотнее. Но и нам дороги обратной уже нет. Проскочили без потерь.

Поворачиваю голову, хочу посмотреть вперед. Стрелок в Ил-2 всегда сидит лицом назад, спиной к пилоту. Он должен прикрывать машину сзади. Но вперед тоже посмотреть охота.

Виднеется Балаклава. Северо-западнее от нее те самые артиллерийские батареи. Видно, как они беспрерывно стреляют в сторону наших позиций. Илы снижаются. Так, значит, атакуем с ходу. Бьем из пушек. Затем пускаем реактивные снаряды. С пикирования бросаем бомбы. Три батареи замолкают. Делаем второй заход. Хотя в воздухе полное наше превосходство и нас плотно и старательно прикрывают истребители, я внимательно слежу за обстановкой. Вот, наконец, отработали. Теперь — домой. Поскорее на базу. Стрелять пока не пришлось, но спина потная от напряжения.

Возвращаемся. Со стороны солнца появились две точки. Солнце бьет в глаза даже через светофильтры очков, но я уже вижу: истребители, и не наши. Вот они перестраиваются для атаки и пикируют на нашу группу. Смелые, сволочи.

В эти дни, последние дни боев за Севастополь, немецкими истребителями командовал обер-лейтенант люфтваффе Эрих Хартман — ас номер один Германии, командир 9-й особой эскадрильи 52-й истребительной эскадры. Так что мы имели дело с лучшими экипажами противника. О Хартмане я узнал уже после войны, когда работал в Германии. А о том, как они умели воевать, знал уже тогда, на фронте.

Включаю переговорное устройство, кричу: «Маневр!» Но Коновалов командует штурмовиками группы и меня не слышит. Когда у нас включен передатчик, приемник не работает, такая уж радиотехника была. Я включаю световую сигнализацию: на при борной доске летчика мигает красный свет — предупреждение об опасности. Коновалов не реагирует, и мессы берут наш самолет в клещи. У меня один выход — уничтожить истребителя, атакующего первым, а потом, если повезет, отпугнуть огнем второго. Но ничего не выходит: немец атакует грамотно, сближается с нами под большим углом, так что вертикальный угол обстрела моего пулемета не позволяет стрелять по нему. Угол атаки он контролирует, не подставляется. Что делать? Мгновенно сбрасываю сиденье, становлюсь на колени на дно кабины и доворачиваю ствол пулемета на угол, не предусмотренный тактико-техническими данными Ила. Огня пока не открываю, надеясь, что немец пока не понял, что ситуация изменилась. Он все так же, под углом, подходит к нам ближе. Видать, думаю, не одного нашего «горбатого» так свалил. Со знанием дела подходит. 800 метров, 600, 400… Я прицеливаюсь особенно тщательно, так как знаю — второй очереди просто не будет. И вот моя огненная трасса прочертила в воздухе и сразу же уперлась в самолет противника. Не успевая выстрелить, он вспыхивает и, весь охваченный пламенем, не меняя направления, несется на наш Ил. К счастью, после моей очереди Коновалов резко рванул самолет вправо, и горящий «Мессершмитт» пронесся совсем рядом.

Тем временем второй истребитель приблизился к нам справа и дал очередь. Снаряд попал в антенну. Осколки угодили в кабину, задели на мне шлемофон. Я рванул пулемет влево. Увидел в каких-то 100 метрах выходящий из атаки вверх закопченный желтый «Мессершмитт» с черными крестами. Нажал гашетку и стрелял, пока пулемет не отказал. Меня прижало к пулемету и вытягивало из кабины. Понял, что наш самолет сбит и стремительно падает. Хватаюсь обеими руками за турель. И тут перегрузка сразу уменьшается и наш Ил переходит в горизонтальный полет. Хвостовое оперение разбито, в фюзеляже две пробоины. А земля, вот она, совсем рядом.

Командир сидит согнувшись. Но самолет ведет уверенно. Мотор работает, кажется, нормально. Коновалов оборачивается, и я вижу его окровавленное лицо. Капли крови брызгают на фонарь кабины. Но он показывает большой палец: самочувствие хорошее, машина в порядке.

Я — опять к пулемету. Задержка произошла из-за разрыва гильзы. Вытаскиваю гильзу. Наш Ил несется низко над землей в сторону моря, к Балаклаве. Где другие наши самолеты? Не вижу никого. Мы одни. Истребители нас отбили от группы. Несемся вдоль моря. Затем Коновалов поворачивает на север. Прижимаемся к горной гряде. Прячемся.

И тут я заметил: пара «Мессершмиттов» идет вдоль берега со стороны мыса Херсонес. Повернул голову: ага, а вон и наши, тоже пара — Яки. Но — как далеко! А мессеры уже перестраиваются для атаки. Я открыл огонь по ближнему — лишь бы отогнать, выиграть время. Кажется, получилось. Истребитель прекратил атаку и начал набирать высоту. Но тут же его перехватил подоспевший Як, дал длинную очередь. Немец задымил. Война: только что был охотником, и вот уже — добыча другого охотника, более смелого и удачливого. Второй «Мессершмитт» отвернул и исчез, не стал искушать судьбу.

Но, пока мы отбивались от «Мессершмиттов» на подбитом, плохо слушающемся рулей штурмовике, оказались в ущелье. Положение… Справа и слева — горы, впереди тоже гора. Коновалов пытается набрать высоту. Трудно набрать высоту, когда скорость мала и самолет так и швыряет из стороны в сторону. Чувствую, летим как-то боком. Переваливаем через хребет буквально в нескольких метрах от скал. Разворачиваемся и берем курс на север.

Над нами — пара Яков. Они сопровождают нас до Симферополя и потом уходят на свой аэродром.

Мимо нас пролетают самолеты в направлении Севастополя. Свежие группы — на штурмовку.

Плавно снижаемся, тянем к своему аэродрому. Коновалов ведет самолет на самом экономном режиме. Вот-вот кончится горючее — лишь бы дотянуть.

И вот наш аэродром, ровное зеленое поле, землянка КП, радиостанция, самолеты на стоянках. У КП толпятся люди. Стоит машина с красным крестом. Нас ждут. Как же не ждать, командир группы с задания не вернулся.

Коновалов выпускает шасси и заходит на посадку. Но не садится, уходит на второй круг. Вот оно что: внизу левая часть знака «Т» завернута — запрет посадки. Не вышло левое колесо. Коновалов уходит на второй заход и знаком подает мне команду покинуть самолет при помощи парашюта. Но я не решаюсь: прыгать с парашютом мне еще не приходилось. Тогда Коновалов показывает знаком, что будет сажать самолет на одно колесо. Я хватаюсь за борта кабины: если перевернемся, так больше шансов уцелеть. Коновалов летчик опытный. Самолет уже бежит по земле, но чем сильнее теряет скорость, тем сильнее клонится влево, задевает консолью крыла землю. Однако скорость уже безопасная. Уже не опрокинемся. Не опрокинемся… Не опрокинемся… А значит — живем! Нас разворачивает на 180 градусов. Самолет замирает. Сели. Живем! Твою мать!..

Я бросился к кабине командира. Коновалов сидит, устало откинувшись к бронеспинке. Ранение у него неопасное. Однако потеря крови сказалась, ослаб и выбраться из кабины сам не может.

Тем временем подъехал командир полка. Коновалов доложил, что группа задание выполнила: батареи противника подавлены, были атакованы истребителями противника, один «Мессершмитт» сбит. И кивнул на меня.

Комполка выслушал доклад, улыбнулся: «А что вы там еще натворили? Пришел запрос на вас!»

Мы с Коноваловым переглянулись. А комполка и говорит: «Ваш бой наблюдали многие. Почему не докладываешь, как второго месса срубили?» Мы с Коноваловым снова переглянулись. «Ладно, ладно… Командование дивизии приказало представить вас к наградам». Вот так, оказывается, второго месса мы тоже свалили. Напоролся он на мою очередь. А нам было не до него, не увидели мы, как он падал. Сами чуть не грохнулись.

За этот бой я получил второй орден Славы.

— В середине ноября 1943 года Житомир был освобожден войсками 1-го Украинского фронта. Но уже через неделю немцы перегруппировались, получили пополнение свежими частями, предприняли контрудар и снова захватили город. К передовой из тылов они подтягивали новые и новые части, чтобы удержать Житомир. Когда разведка определяла координаты танковых и моторизованных колонн и районы их сосредоточения и успевала оперативно переправлять данные в штабы, на перехват, как правило, высылались экипажи Ил-2. На штурмовку одной из таких колонн 14 декабря вылетел я в паре с экипажем младшего лейтенанта Владимира Алексеева.

По существу это была разведка боем. Координаты нам дали приблизительные. Но долго искать колонну не пришлось.

Было холодное, промозглое утро. Низкая облачность. Летели на бреющем низко над землей. Вышли в заданный квадрат. Внизу — большой массив леса. С востока на запад его разрезает шоссе. На шоссе пусто. Сделали круг. Ведомому по рации передаю: «Володя, идем вдоль шоссе». Повернули, потянули на запад, в глубину немецких тылов. Радиосвязь не отключали. И вскоре в наушниках я услышал голос Алексеева: «Вот они!» — «Цель вижу, — ответил я. — Атакуем. Делай как я».

Атаковали с ходу. Первые бомбы разметали грузовики и зажгли головной танк. Затем отбомбили хвост колонны. Движение на дороге застопорилось. Там началась паника, хаос. Я посмотрел вниз: хорошо отработали, как надо.

Разворот. Второй заход. И тут я услышал голос Алексеева: «Командир! У них зенитки!»

Мы пронеслись над сгрудившейся, сломавшейся в нескольких местах вереницей колонны, прицельно отстреляли эрэсы. Внизу снова вспыхнуло несколько ярких факелов. От мощных взрывов качнуло воздух. Машина моя вздрогнула. Хорошо. Попадания точные. Видимо, угодили в грузовики с боеприпасами или в бензовозы.

Тем временем зенитки открыли бешеную стрельбу. Зенитные установки на автомобильных шасси шли в голове и в хвосте колонны. Зенитчики вскоре пришли в себя. Мы их не накрыли и тоже приступили к своей работе. Во время второго захода полосу их огня удалось проскочить и без помех отбомбить хвост колонны.

Новый разворот. Заходим. Атакуем. Теперь — на зенитки. Потому что безнаказанно бомбить колонну они нам уже не дадут. Кто кого. Когда самолет уже налегке, пикировать намного проще. Машина становится более маневренной и послушной. Хорошо видишь, как струи твоих пулеметов и пушек вспарывают землю, моторы и кузова грузовиков, кромсают бегущих солдат. Все ближе, ближе они к «Эрликонам» и их расчетам. Те стреляют в ответ, не разбегаются. Навстречу брызжет струя разрывных снарядов. Вот это схватка!

Проскочили над ними. И кажется, одну накрыли. Внизу, в середине колонны, откуда только что стреляла зенитка, все заволокло дымом. Вспышек выстрелов не видать. Да, есть попадание. Я оглянулся на машину ведомого: что с ним? Самолет Алексеева с высоты примерно пятьдесят метров резко пошел вниз, вниз, вниз. Плюхнулся на небольшую полянку. Это означало, что Володя жив и машину посадил правильно. Не падал. Видимо, снаряд попал в мотор. «Эрликон» стрелял нам навстречу.

Смотрю, от дороги к нему уже бегут немцы. Я бросил колонну и начал прикрывать Алексеева. Несколько раз заходил и отгонял немцев. Кричал ему в микрофон: «Держись, Володя!» Но эфир молчал. Не знаю, слышал ли он мой голос. Патронов у меня оставалось все меньше. Я делал еще один заход, еще. В переговорное устройство услышал голос стрелка: «Командир, мы ничем уже не сможем помочь им». И тут же: «Командир! Мессеры справа! Два! Три! Командир, они атакуют!» — «Спокойно, сержант, у нас три пулемета», — сказал я ему. И в это время по обшивке, по нашей фанере забарабанили пули. Попали и в мотор. Мотор сразу стал работать с перебоями. Упала скорость. Я это почувствовал. И понял: нельзя им дать понять, что я поврежден, иначе навалятся всей стаей и разорвут в один миг.

Вот они опять перестроились и начали приближаться. Тут главное — внимание. Внимание и реакция. Смотрю, ведущий нырнул для атаки. Но я бросил машину в сторону, и огненный трассер прошел мимо, в нескольких метрах от нас. Резко убавляю скорость. Истребители проскочили мимо. Конечно, опытные асы такой ошибки не допустили бы: влететь всей кучей под пулеметы Ил-2. Новички. Я сразу это определил. Поймал в перекрестье ближний самолет и нажал на гашетку. Заработали оба пулемета. Стрелок тут же закричал: «Есть попадание, командир! Горит!» Пара «Мессершмиттов» тут же взмыла вверх и ушла в сторону. Больше они не приближались.

Кое-как, с чихающим мотором и зияющими в плоскостях дырами, дотянул до аэродрома. Сел. Тут же подкатили комполка подполковник Марковцев и комэск капитан Герасимов. «Где Алексеев? Где колонна?» — «Там», — говорю. «Сбит?» — «Да, сбит. Но самолет смог посадить. Если сейчас же вылететь, еще можно им помочь». И показал им на карте квадрат.

Я еще выбирался из кабины, усталый, весь как будто выдавленный, а 1-я эскадрилья уже взлетала.

Потом, вечером, рассказали: колонну они отыскали быстро — по шлейфам дымов. Разделали ее, раскидали по обочинам до последнего колеса. Но младшего лейтенанта Алексеева и его стрелка спасти не удалось.

Я часто вспоминаю его, Володю Алексеева, моего боевого товарища. Других, кого потерял в небе и на земле. Мы делили нашу фронтовую судьбу. А там… Кому что выпадало. И это не только фраза. Когда падал, сбитый зенитным огнем, ведущий, всегда первым начинавший атаку, ведомый оставался один, и в это время практически он был не защищен от атаки истребителя. Когда загорался ведомый, трудно приходилось ведущему. Очередная атака или серия зенитного огня предназначалась ему. Мы были сильны в небе нашей дружбой. Боевые и технические данные наших машин и их огневая мощь — все это было прилагательным к нашей дружбе. Мы ели кашу из одного котла. Штурмовали одни объекты. Одни и те же «Мессершмитты» атаковали нас, пытаясь помешать нашей работе. Но мы выстраивали в небе колесо и продолжали штурмовку. И работали по объектам, и отгоняли немецких истребителей. Каждый из нас прикрывал хвост летящего впереди. Ты надежно прикрываешь тыл товарища, и твою спину в это время кто-то защищает так же надежно. А все остальное решала уже судьба и случай. Немцы ведь тоже стреляли хорошо. Кому — снаряд из «Эрликона» в кабину, в мотор, в бензобак, кому пулеметная очередь по плоскостям, по «фонарю», по рулевым тягам…

Мы ходили в атаку. Именно ходили. Как ходит в атаку пехота. Поднимается и идет. Так и мы: вылетали и шли строем на бреющем, выходили на объект и бросались на противника. Вместе с пехотой мы ползали по передовой. А те, внизу, делали свое дело: отбрасывали противника и закреплялись на новом рубеже. Тогда, отработав еще и по тылам противника, если оставался боезапас, уходили домой. Наши пехотинцы любили нас. Уважали. Бывало, собьют кого и, если упал на нейтральной, тут же бросаются в атаку, чтобы отбить пилота и стрелка и утащить к себе, хотя бы даже безнадежно раненого. А живых тут же вели к себе в землянку, наливали. Говорили: ты, штурмовик, наш брат. Это точно. По передовой ходили на пятиметровой высоте и ниже. Только и смотришь — как бы в телеграфный столб не врезаться.

Потом, после боев под Житомиром, мы были на том месте, где погиб экипаж Володи Алексеева. Специально ездили с товарищами. Нашли самолет. Тела летчиков уже подобрали местные жители и похоронили неподалеку. Рассказали, что они до последнего отстрели вались из бортового пулемета.

Вспоминаю своего комэска капитана Гуляева. На земле он бывал мудрым и рассудительным, а в небе отчаянный и рисковый. В Польше, под городом Лослау, зенитный снаряд попал в его машину, и она взорвалась в воздухе. Полный боекомплект, полные баки горючего. Мы еще только шли на штурмовку.

Вспоминаю капитана Арсермо Сепульвегу, нашего отважного испанца, погибшего во время атаки на немецкую танковую колонну. Он не вышел из атаки, врезался в землю и взорвался. Видимо, был убит в воздухе.

Вспоминаю младшего лейтенанта Николая Мордарьева. Коля был подбит немецким истребителем. Загорелся. Выпрыгнул с парашютом. Все он сделал правильно, как учили. Застрелился из пистолета, когда немцы окружили его.

Мы ведь знали, что в плен нас, штурмовиков, не брали. Не было у немцев в концлагерях русских летчиков-штурмовиков. Понимали, что с пистолетом, если собьют, много не навоюешь. Но личное оружие все же брали с собой всегда. Знали — плена не будет.

Штурмовики нашего полка были выкрашены сверху в зеленый цвет, а снизу в голубой. Летали мы низко, и немцам наши «горбатые» казались черными. Появлялись мы, как правило, неожиданно и открывали по ним обвальный огонь. За это они нас, штурмовиков, называли «черной смертью».

— Расскажу теперь, как меня сбили. Незабываемое впечатление. Это было, как мне помнится, 24 января 1944 года. Мы вылетели полком. Нашу эскадрилью повел комэск майор Говорухин. Перед вылетом была поставлена задача: 1-й эскадрилье произвести штурмовку Винницкого аэродрома, 2-й — нанести удар по железнодорожной станции. Я — в составе 1-й. Майор Говорухин перед вылетом сказал нам, что немцы конечно же охраняют аэродром, ведут постоянное патрулирование в небе и постараются не подпустить нас к объекту. И говорит: «Тут надо их перехитрить. Надо как-то прорваться и сделать хотя бы два захода. Два захода, ребята! Наша задача — два захода! И — домой».

Вылетели. На бреющем прошли передовую далеко в стороне от цели. В тылу развернулись. Легли на другой курс. Вскоре вышли на цель. Вот он, Винницкий аэродром. Взлетная полоса, самолеты на стоянках, цистерны и бочки с горючим, грузовики обслуги. «Ребята! — говорю своему звену. — Слушай приказ: атакуем с ходу!» Я шел первым.

Первым и атаковал. Моя бомба разорвалась точно между двумя бомбардировщиками. Смотрю, загорелись, родимые! Видимо, были под завязку заправлены, подготовлены к вылету.

Я уже выходил из атаки, когда увидел: на взлетную полосу выруливает «Мессершмитт». Ага, зашевелились. Но его тут же накрыл один из штурмовиков третьей пары.

Воевать-то мы к тому времени научились. Это, может, год назад не сообразили бы, что с истребителем надо разбираться на земле.

Мы начали выстраивать колесо. И — пошла карусель! На штурмовку заходили по очереди. Во время второго захода немного растянулись. Это было ошибкой. Но так случалось почти всегда. Ведь тут, когда ты в колесе, надо одновременно выполнить две задачи: и отработать точно по цели, и не выпасть из строя. А это порой непросто. Более того, одна задача зачастую противоречит другой. И тут тоже увлеклись штурмовкой, растянули строй. Только вышли из атаки после второго захода, вот они, немецкие истребители. Мы сразу — плотнее в круг, в круг, в круг. И первую их атаку отбили. Надо заметить, они нас побаивались. Когда «горбатые» идут плотным правильным кругом, взять их трудно. В какое-то время один из их истребителей, как мне помнится, ведущий, проскочил в наш круг. Мы в тот момент шли еще не успев как следует собраться в плотный круг. А немец тоже был опытный. Видимо, рассчитывал, что в пылу атаки его маневр останется незамеченным. Отчаянный, надо заметить, парень был этот немец. И позицию выбрал хорошую. Если бы мы и дальше шли растянутые, он бы валил наши самолеты один за другим. А я его сразу заметил. Попал он под мои пулеметы. Помню, как красиво он падал. Но тут же на меня бросились сразу четыре истребителя. Вот тут началось… Колесо разбить трудно, но тоже можно. На войне всему есть приемы и способы, каждому виду боя, ничего нет несокрушимого. Так вот для того, чтобы разорвать колесо штурмовиков, немцы обычно выбирают один самолет, одну цель. В тот раз их целью стал я. Видимо, решили мне отомстить за своего ведущего.

Они сделали широкий разворот и ударили по моей машине сверху, почти перпендикулярно. А потом, когда поняли, что я подбит, оставили одному своему, чтобы он меня добил.

Самолет сразу потерял скорость. Я вывалился из колеса. Начало болтать. А «Мессершмитт» уже разворачивался для атаки. Во время разворота он подставился. Но пулемет бортового стрелка молчал. Я закричал: «Андрей! Стреляй!» Сержант не отвечал. Переговорное устройство молчало. Оглянулся и сразу все понял. Колпак над стрелком разбит. На осколках видны кровавые потеки. Произошло то, чего каждый пилот Ил-2 во время воздушного боя опасается больше всего: я остался без прикрытия. Немцы расстреляли стрелка. Теперь «Мессершмитт» свободно зайдет мне в хвост и срежет первой же точной очередью.

Немец был явно опытным. Я понял, что такой просто так не отстанет. Выравнивая свой самолет, краем глаза я следил за немцем. Вот он сделал разворот, начал набор высоты. Так, понятно, значит, будет снова атаковать сверху. Бить, как сокол бьет голубя. Это непростая атака, новичку она не по плечу. Через несколько мгновений самолет блеснул плоскостями и обрушил на мой Ил-2 свой залп. Мою голову сразу обожгло горячим. Колпак был весь в трещинах. Но пули все же не пробили бронированное стекло. Но осколки от плекса и кусочки разбитых очков посекли мое лицо и руки. Глаза целы. Я это сразу понял. Понял и обрадовался. Во время удара я успел закрыть глаза. Теперь их заливало кровью. Но с этим можно было справиться.

Еще сильнее и чаще зачихал мой мотор. Машину стало швырять из стороны в сторону. Вот что уже тут необходимо летчику, так это хладнокровие, чтобы удержать машину и верить в ее полет. Запахло гарью. Значит, все же горю, понял я.

Опытный, очень опытный попался мне в этот раз немец. Все он знал.

Дело в том, что мотор нашего трудяги войны ничем не был защищен сверху. Снизу была основательная защита, почти танковая, — бронированный лист. Мы ведь во время штурмовок ходили буквально по головам немцев. Внизу все рвалось. Летели осколки. По нас стреляли из всего, из чего только можно было стрелять. Бывало, такие удары были, что машину на несколько метров подбрасывало вверх или швыряло в сторону и требовались усилия и сосредоточенность, чтобы выровнять ее в нормальный горизонтальный полет и не рухнуть или не наскочить на кого-нибудь из своих товарищей. И такие случаи были. Вот почему снизу корпус машины, особенно мотор, был надежно закрыт. Хотя от зенитного снаряда при точном попадании не могла спасти никакая броня. А вот сверху мотор прикрывала лишь тонкая фанера.

Иногда теперь неглубокие историки и недобросовестные политики с пренебрежением говорят о том, что советские летчики во время Великой Отечественной войны летали, мол, на фанере. Как бывший летчик 208-го штурмового авиационного ордена Суворова полка 227-й авиадивизии 8-й воздушной армии, как пилот Ил-2, сделавший 171 боевой вылет, свидетельствую: наш штурмовик был прекрасной машиной, созданной для войны, для уничтожения и подавления противника. Удивительное дело: вначале Ил-2 был цельнометаллическим, но горел сильнее и чаще, чем после, когда его стали обшивать фанерой. Может, потому, что летать научились лучше, точнее стрелять. Но факт остается фактом.

И вот я горю. Уже начало вырываться из мотора пламя. Надо было попытаться сбить его. Как это делать, я знал лишь теоретически. Гореть еще не приходилось. Что-то запомнил из рассказов тех, кто уже горел в воздухе.

И тут в наушниках я услышал голос сержанта. Живой! Но мычит что-то бессвязное. Видимо, тоже почувствовал дым. А мне не легче от этого: теперь и его судьба в моих руках. Так-то я думал: Андрей уже убит, а я ранен, хрен с ним, пусть добивает в воздухе… Ко всему уже был готов.

Тяну. Тяну домой. Только бы перевалить через линию фронта. А там, на своей земле, каждая полянка — родная. Плюхнусь на ближайшую. Только бы на свою землю. Хотя бы до позиций пехоты. А уж они-то не выдадут…

Тут я немного приуныл. Немца из виду потерял. Не до него было. Машина вся дрожит, колотится. Такое впечатление, что в любую минуту может сорваться в штопор. Немец возник неожиданно и оттуда, откуда я его не ждал. Мои глаза заливало кровью. Кабина наполнялась дымом. Видимость… Какая к черту видимость?. «Мессершмитт» пронесся рядом. Качнуло самолет. Выстрелов не последовало. Почему он не открыл огонь? Я проводил взглядом его удаляющийся корпус. С удивлением увидел, как немец сделал бочку и взмыл вверх. И я понял, что это было: он ликовал, праздновал победу, демонстрировал свое превосходство.

Плохо, но Ил еще слушался руля. Я бросил его в пике, потом выровнял, задрал немного вверх, снова бросил в пике. И удивительное дело, маневр удался — пожар в моторе прекратился. Изменяющимся потоком воздуха пламя придавило. Хотя дым еще наползал и машину трясло от сильной вибрации.

Внизу промелькнули зигзаги траншей. Немецкие, понял я. Где же наши? Вот и наши. Внизу ослепительной белизной сияет снег. Только кратеры воронок, обрамленные копотью, чернели по всему полю. Кое-где воронки еще дымились. Значит, понял я, и там идет работа. И там дрожит чья-то судьба.

Пошел лес. Лес, лес, лес… Садиться некуда. Садиться на лес — все равно что нырнуть в прорубь. Вынырнуть конечно же шанс есть.

Попытался связаться по рации с эскадрильей, чтобы передать свои координаты. Потому что садиться или падать придется здесь. Вот-вот это произойдет, может, в следующую минуту.

Немец не уходил. Вот сволочь. И не боялся, что находится уже не на своей территории. Для настоящего воздушного аса все небо — его.

Я протер глаза и увидел: «Мессершмитт» сделал разворот, выбрал точный угол для атаки. И тут внизу показалось, сверкнуло белым, поле. Я начал прикидывать: сколько до него? Минута полета. Полторы? Даст ли мне эти полторы минуты немец? Ведь и он, видимо, тоже видел эту площадку и понимал, что мне до базы уже не дотянуть.

Не долетел я до того поля. Самолет начал падать. Я чувствовал, как машина перестает слушаться руля. Она, всегда такая послушная, как будто выскальзывала из-под моих рук… И я решил помочь ей в последнее мгновение и бросил ее вниз, потому что «Мессершмитт» приближался и надо было уходить и от этой его атаки одновременно. Ниже, ниже, вот она, земля, до которой я так мечтал дотянуть. Шасси не раскрывались. Видимо, заклинило. В первые мгновения самолет мягко, как во сне, скользнул по глубокому рыхлому снегу. Но овраг, который все же удалось миновать, кончился, и машина ударилась в обрыв. Хруст, скрежет. Взрыва не последовало. Во время удара меня выбросило из кабины вместе с отстегнутым парашютом и остатками бронестекла.

Я открыл глаза. Никакой боли. И первое, что увидел, были снежинки, которые таяли на моих окровавленных руках. Не знаю, сколько времени я пролежал на снегу. Ни холода не чувствовал, ни опасности. Хорошо. Тихо. Спокойно. И в эти мгновения вся моя довоенная жизнь пронеслась передо мной: речка, деревня Слободка, дедушка Егор, идущий по стежке от церкви на горе… Вот он берет меня на руки и сажает на новый широкий подоконник..

И тут я очнулся. В небе делал свой очередной боевой разворот немецкий — истребитель. Кого он собирается атаковать? — мелькнуло у меня в голове. И сразу понял: добить нас, летчиков. И тут же снег вокруг меня будто вскипел от пуль. Это меня привело в чувство. Я вскочил. Болело плечо. Видимо, ударился, когда вылетал из кабины. Жгло лицо. Кожа на лбу, на щеках и скулах была вся посечена осколками плекса.

Самолет лежал под обрывом. Мотор все еще дымился. Покричал стрелка Матвеева. Тот махнул в ответ рукой. Жив. Но выбраться из кабины самостоятельно не может. Я обрадовался и кинулся к нему. Тащу его из кабины, а спиной чувствую, что немец снова заходит в атаку. Меня всего трясет, я еще не пришел в себя после удара. Сил нет. Кое-как выволок я своего стрелка на снег. Только мы успели сунуться под моторную часть, как по нашей машине застучали пули.

Но и под мотором лежать опасно — дымится. Может и загореться, и взорваться. Но под плоскостями прятаться от пулеметов истребителя еще опаснее. Плоскости от пули не защита. Сколько ж ты, думаю, сволочь такая, летать еще будешь? Ведь должны же у тебя когда-то или патроны кончиться, или горючее! И точно. Сделал еще один разворот, прошил нашу машину последней очередью и улетел. Качнул на прощание крыльями и пропал за верхушками деревьев.

Кто из нас тогда, в той схватке, победил, это еще вопрос.

Я вытащил Матвеева из оврага. Осмотрелся. Передовая совсем рядом. Слышна стрельба. И то снаряд пролетит, то пуля. Неподалеку, вижу, хорошо укатанная проселочная дорога. Немного погодя на ней появился какой-то возок. Конь запряжен в сани. Возница увидел меня, увидел револьвер в моей руке и стал нахлестывать коня. Я испугал его своим видом. Одет я был действительно подозрительно, и в глазах любого пехотинца, да еще в таких обстоятельствах, мог легко сойти за врага. Унты, меховая куртка, летный кожаный шлем — и никаких знаков различия. Вдобавок ко всему — пистолет в руке.

Стрелок мой стонал. Дело, вижу, плохо. Я вознице: «Ах ты, сукин сын! Так-то твою растак да разэтак!» Смотрю, остановился. Вожжи натянул, встал в санях, смотрит в нашу сторону и тоже матерится. Так мы с ним некоторое время и разговаривали. Будто паролями обменивались. Револьвер я не убирал. Первый раз за год войны я его из кобуры вытащил. Смотрю, поворачивает лошадь, едет к нам. И говорит с облегчением: «Я думал — немцы. А теперь вижу — свои». Смотрю, а солдат даже вспотел от страха. Шапку снял, а голова его вся дымится от пара. Как мотор нашего штурмовика. Я ему: так, мол, и так, видишь, стрелок мой умирает, срочная медицинская помощь ему нужна. Ждите, говорит, когда назад буду ехать. Слышите, мол, стрельбу? Это батарея наша стреляет. Но скоро хлопцам стрелять нечем будет, я, говорит, снаряды им подвожу. Уехал. Матвеев стонет. Временами уже сознание стал терять. У меня тоже голова стала кружиться, мутит.

Но слово свое солдат сдержал. Немного погодя со стороны передовой послышался скрип санных полозьев и глухой топот копыт по мерзлому укатанному снегу. «Давай живо! — крикнул он. — Немцы контратакуют! Как бы на прорыв не пошли». Спрыгнул с саней, стал помогать мне грузить раненого в сани. Туда же погрузили парашюты и радиостанцию. «Тут до деревни рукой подать. Сейчас я вас живо туда… — Хлестнул вожжой по крупу лошади и сказал, улыбаясь мне: — Куда им прорваться? Ребята им сейчас врежут. А там я им и еще гостинцев подвезу».

Мы ехали. А возница все говорил, говорил, говорил. Видать, скучновато ему было одному в дороге. Да и нам, должно быть, радовался. И говорит: «Удивит-тельное дело! Вы ж с самого неба упали! И — живые». Радовался и тому, что спасает нас.

Перед тем как уехать, мы с ним забросали кое-как снегом мотор самолета. Пламени не было, но дым еще вытягивало из-под обшивки.

В деревне мы перегрузили Матвеева на полуторку и, уже на машине, погнали дальше. Медсанбат находился в соседнем селе. Шофер торопился. Стрелка сразу унесли на операционный стол.

А меня взяла за руку молоденькая медсестра и повела в перевязочную. Долго возилась со мной. Я слышал, как падали в сосуд стекляшки. «Терпи, терпи, лейтенант», — уговаривала она меня. После процедуры я попросил у медсестры зеркальце, взглянул на себя и горько усмехнулся: «Здорово ж ты меня разукрасила, сестрица». — «Это не я, — говорит, — а немец тебя так разукрасил». А голова кружится. Она это заметила и увела в палату. Я лег на кровать и сразу уснул.

Утром вышел на улицу и вижу: возле ворот стоит полуторка с работающим мотором, а рядом хлопочет шофер. «Слышь, пехота, — говорю ему, — ты, случайно, не в Винницу?» — «В Винницу. Только не пехота, товарищ лейтенант, а царица полей!» Сказал он это без обиды, с улыбкой. У всех настроение в те дни было хорошее. Здорово мы им дали тогда! «Тогда, — говорю, — поехали вместе, царица полей! Добросишь?» — «Почему же не добросить боевого штурмовика!»

А я уже знал, что Винница наша. Утром в госпиталь прибыли новые раненые с передовой. Вот они-то рассказали, что очистили город от немцев.

Когда проезжали поле, увидели много разбитой техники. Кругом лежали трупы немецких солдат. Их уже припорошило снегом. Водитель сказал, что здесь штурмовики разбили немецкую колонну. Да я и сам сразу понял, чья это работа. «Утром, когда я ехал мимо, раненые еще стонали, — рассказал мне водитель. — А теперь тихо. Видать, померзли все. Снежком вон припорошило».

Разыскал свой полк. Моему возвращению обрадовались. Сбежались все летчики, стрелки, схватили в охапку, повели сразу в столовую, кормить. И выпивка появилась.

Сержант Матвеев в полк больше не вернулся. После госпиталя его комиссовали подчистую. Моим стрелком стал бывший мой же оружейник сержант Козлов. А оружейником ко мне зачислили девушку из нового пополнения.

Полк закончил войну в Праге 11 мая 1945 года. Я уже был тогда старшим лейтенантом и заместителем командира 1-й эскадрильи. В июне, когда полк еще стоял в предместьях Праги, в Москву ушло представление на награждение меня Золотой Звездой Героя Советского Союза. Указ вышел ровно через год. В моем наградном листе записано:

А меня в день отправки представления вызвал к себе командир полка и сказал: «Старший лейтенант Амелин, тебе доверена особая честь: решением штаба дивизии ты и лейтенант Батиньков направляетесь в Москву на Парад Победы. Дрались вы оба храбро. Оба представлены к высшим наградам Родины. Не подведите наш полк и там».

Нас, боевых офицеров, сержантов, старшин и рядовых бойцов 4-го Украинского фронта, сформировали в отдельную команду, погрузили в товарные вагоны, и состав повез наше разношерстное воинство победителей на восток, домой, через Польшу и западные районы Украины. В пути постоянно отмечали победу. Пока паровоз дотащил наш состав до Москвы, мы промотали в дороге все наши трофеи.

Столица жила уже спокойной, размеренной жизнью. О минувшей войне напоминали лишь гимнастерки со споротыми погонами на прохожих мужчинах да частые эшелоны, прибывающие с запада. Возвращались домой победители.

Нас сразу направили в Покровское-Стрешнево. Разместили в четырехместных палатках. Кормили хорошо. На столике рядом со столовым прибором всегда лежала пачка «Казбека». В обед — гвардейские 100 граммов.

Начались строевые занятия. За месяц тренировок я разбил на плацу двое сапог. Смотрел каждый раз на разбитые вдрызг подошвы и сожалел: за всю войну столько обуви не истрепал… Поднимали нас рано, в два часа ночи. Везли в центр. Возле Красных Ворот — три часа строевой подготовки. Гоняли так, что мы буквально валились с ног. Друг друга поддерживали. Потом везли в наш военный городок. Кормили — и отбой. В 16.00 снова начинались строевые занятия. Везли на этот раз на ипподром. Тут мы занимались до 20.00.

На Параде Победы мы, 4-й Украинский, стояли рядом с других фронтов. Я видел, как выехали на конях наши маршалы Жуков и Рокоссовский. Потом мы пошли. Прошли хорошо. Не хуже, чем летали. Потом нас повернули к Васильевскому спуску. Шли по 12 человек в каждом ряду. Но на Васильевском спуске к нам хлынул народ. Ряды сжали. Мы уже и по двое не могли протиснуться. Многих подхватывали на руки и подбрасывали вверх. Только медали звенели. Все радовались, смеялись и плакали. Это незабываемо. А потом был обед в честь победителей. Говорил Сталин. Помянули мы и наших погибших товарищей.

После парада всем нам дали отпуска. Месяц! Я поехал на родину, в свою Слободку, в Тарусу.

Дома — сестры, родители, дед Егор Павлович. Сестер у меня было много: Мотя, Таня, Поля, Ксеня, Маша. Только две замуж вышли. А у остальных женихов на войне побило. Вот такая судьба у моих сестер — трудная. Так жила вся Россия.